Текст книги "Дом среди сосен"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Но этот шар над льдом жесток и красен,
Как гнев, как месть, как кровь.
А. Блок
ГЛАВА I
Батальоны выходили на лед Елань-озера ровно в полночь, как было намечено по графику. Где-то за облаками висела невидимая луна, остатки рассеиваемого ею света просачивались сквозь слой облаков на землю, и снег отражал их. Черная ночь становилась темно-серой: фигуры людей в маскировочных халатах казались темно-серыми, и черные стволы автоматов тоже были темно-серыми – плотная темно-серая масса стлалась вокруг. Впрочем, и луна учитывалась графиком, и было точно известно, что через пять с половиной часов, когда батальоны будут подходить к вражескому берегу, луна уйдет за линию горизонта, и тогда, в нужный момент, придет абсолютная темнота.
Батальоны выходили к Елань-озеру по замерзшему извилистому руслу Словать-реки, будто живая река мерно лилась меж берегов к озеру, а под ногами людей, подо льдом туда же бежала холодная вода и тоже вливалась в холодное озеро.
Шмелев увидел впереди глубокое пространство и оглянулся. Позади был виден изгиб колонны, темно-серые фигуры людей и темно-серый берег, уходящий в темноту. Шмелев поднял руку и сказал вполголоса: «Стой!» Команда повторилась, пошла, затихая, вдоль колонны, и было слышно, как не сразу останавливается вытянувшаяся колонна и затихают звуки движения.
Рядом со Шмелевым шагал капитан Рязанцев. Он повозился с халатом, поднес к лицу что-то темное.
– Вышли к маяку на восемь минут раньше графика.
– Продлим привал, – ответил Шмелев.
Из мглы возникла высокая тень – перед Шмелевым вырос человек в кубанке и в полушубке.
– Старший колонны? К генералу. – Кубанка повернулась и побежала к берегу.
У подножия маяка плотно стояла группа людей в коротких бараньих полушубках. Они были без маскировочных халатов, и это отличало их от всех остальных, кто находился на берегу в эту глухую ночь. Один из них, в высокой, заломленной назад папахе, стоял в центре группы. Шмелев остановился и доложил, что первый батальон вышел на исходный рубеж.
– Вот и дождались, Шмелев, – сказал командующий, папаха закачалась в серой мгле.
– Дождались, товарищ генерал. Назад дороги нет.
– Только вперед, – живо сказал Игорь Владимирович. – Надеюсь, я дождусь к утру хороших известий. Что вы перерезали дорогу и сидите на ней. – Папаха снова задвигалась в темноте. – Вопросы есть?
– Никак нет, товарищ генерал. Солдат должен знать, на что он идет.
– Прекрасно сказано, капитан. – Игорь Владимирович сделал шаг вперед и оказался совсем близко со Шмелевым. – А генерал, со своей стороны, знает, на что он посылает вас, можете не сомневаться в этом. Вы понимаете – сейчас я не могу сказать всего. Вы узнаете свою задачу, когда выполните ее.
– Игорь Владимирович, – сказал человек, стоявший рядом с командующим, – вы не забыли?
– Да, Шмелев, – сказал командующий. – Полковник Славин пойдет с вами.
– Товарищ генерал, – быстро сказал Шмелев, – разрешите доложить. Первый батальон полностью укомплектован командирами. – Шмелев сам удивился тому, какой у него холодный и ровный голос, хотя внутри у него все задрожало.
В группе вокруг командующего произошло движение. Игорь Владимирович сделал шаг назад.
– Командир бригады болен и не может пойти с вами. Полковник Славин будет моим представителем. Ему не нужны вакантные должности.
– Товарищ генерал-лейтенант, – сказал Шмелев, – разрешите в таком случае сдать батальон полковнику Славину и остаться на берегу.
– Вы понимаете, капитан, о чем просите?
– Понимаю, товарищ генерал. И прошу вас понять меня.
– Хорошо, – медленно сказал Игорь Владимирович. – Я надеюсь, вы до конца понимаете это. Идите, капитан.
Шмелев отдал честь и быстро побежал по тропинке. Он услышал, что кто-то бежит за ним, и прибавил шагу.
– Капитан, постойте. Товарищ капитан!..
Шмелев остановился. Человек набежал на него и встал, тяжело дыша. Он был почти на голову выше Шмелева.
– Командир дивизиона аэросаней капитан Дерябин Семен Петрович, – быстро говорил высокий. – Прибыл в ваше распоряжение для совместных действий по форсированию озера.
Высокий шагал за Шмелевым по узкой тропинке. Он был во всем кожаном и в сапогах; снег громко скрипел под его ногами. Шмелев покосился на высокого:
– Как же вы влезете в свою машину?
– Показать? – он перегнулся пополам. Ноги его взлетели вверх и закачались над головой Шмелева, потом мелькнули в воздухе, и он снова стал высоким. – Нравится? – спросил Дерябин.
– Цирк на льду, – сказал Шмелев и пошел по тропинке.
В голове колонны капитан Рязанцев неторопливо расхаживал перед небольшим строем, объясняя политрукам и комсоргам рот значение предстоящей боевой операции. Шмелев обошел строй. Дерябин скрипел позади сапогами. Шмелев повернулся к нему:
– Карта есть?
– На полтораста километров вперед. Хватит?
У Шмелева была карта только на сорок километров, и он подумал, что высокий человек запасливый.
– Прошу. – Шмелев лег на снег у ящика с гранатами.
Дерябин лег лицом к нему. Джабаров воткнул между ними колышек и набросил сверху брезентовую плащ-палатку.
Шмелев зажег фонарик, осветив крышку ящика и лицо Дерябина – длинное, с острым лисьим носом и узкими скулами. На голове у него кожаный шлем, лицо от этого казалось еще более длинным и лисьим.
Они разложили карты, и Шмелев стал объяснять задачу. Высокий кивал головой, тыкал в карту острым носом и делал пометки карандашом.
– Где вы, мародеры? – Край палатки задрался, и под брезентом показалось румяное лицо Клюева.
Щурясь от света, Клюев лег рядом со Шмелевым и задышал ему в лицо.
– Зачем полез в драку? Чем тебе Славин помешал?
– Красив уж очень. Не люблю красавчиков.
– Пошел бы с нами. С нас меньше спроса.
– То-то и оно, – Шмелев показал карандашом на карту. – Продолжим?
– А смело вы, товарищ капитан. Я бы не решился. – Дерябин с уважением посмотрел на Шмелева.
– Сколько у тебя саней? – спросил Клюев.
– У меня саней нет, – ответил высокий, – У меня машины-аэросани.
– Сколько? – спросил Шмелев. – Быстро!
– Двенадцать машин сосредоточены в устье Словати, в хвосте колонны.
– Пойдут с нами? – спросил Клюев.
– Что вы, товарищ майор? Я же вас сразу разоблачу. Меня же за четыре километра слышно. Я вступлю с началом боя.
– По шесть штук на брата, – сказал Клюев. – Жить можно.
– Сколько раненых берете за один рейс?
– Четыре человека в кузове. И трое стоя на лыжах – если легкораненые. – Высокий подул на пальцы, согревая их.
– Не густо, – заметил Клюев.
– Скорость? – спросил Шмелев.
– До восьмидесяти.
– Боеприпасы будете разгружать в квадрате сорок семь – двадцать три, – сказал Шмелев.
– Сорок семь – двадцать три. Понятно. – Высокий клюнул носом карту. – Сорок семь – двадцать три? – удивленно повторил он. – Нет, не могу.
– Сорок семь – двадцать три. Точка, – сказал Клюев.
– Не могу, товарищ майор. Не имею права.
– На что ты не имеешь права? – спросил Клюев. – Воевать не имеешь права?!
– Не имею права подходить к берегу ближе трех километров. – Высокий заволновался и заморгал глазами.
– Почему? – спросил Шмелев.
– У меня военная техника, – сказал высокий. – Я же мишень, товарищ капитан. Не имею права входить в зону огня.
– А мы, черт возьми, не мишень?! – Клюев стал красным и часто задышал. – Мы кто, по-твоему?
– Товарищ капитан, поймите меня, – поспешно говорил высокий. – У меня техника. Учтите, не боевая, ничем не защищенная. Двенадцать моих машин и двенадцать ваших солдат. Вы потеряете двенадцать солдат и не заметите. Подобьют двенадцать машин – и вы отрезаны. Как на острове. А меня, учтите, подбить легче, чем пехотинца. Солдат в землю закопался, а я весь на виду. Ничем не защищенный. Я – машина транспортная, не боевая.
– Как тебя зовут? – спросил Шмелев и с восхищением посмотрел на высокого. – Я что-то забыл. Повтори.
– Дерябин, товарищ капитан. Семен Петрович Дерябин.
– Ну и сволочь же ты, Семен Дерябин, – с восхищением сказал Шмелев.
– Воля ваша: товарищ капитан. Приказывайте – пойду ближе. Пойду и лягу.
– Ну и сволочь, – повторил Шмелев и стал смотреть в карту. – Приказываю. Квадрат сорок семь – двадцать четыре. Там будет оборудован пункт приема и палатка медсанроты.
– Сорок семь – двадцать четыре. Это можно. Это мне подходит. – Дерябин облизал языком тонкие губы. – Напрасно вы так, товарищ капитан. Я действую в ваших же интересах. Без меня вы на острове...
– Ладно, действуй, – сказал Шмелев и отвернулся.
– Напрасно вы так. Потом будете благодарить. Я вам за сорок восемь часов переброшу пятьсот тонн грузов. У меня график.
– Почему за сорок восемь часов? – спросил Клюев. – А потом?
– Как? – удивился высокий. – Разве вы не знаете?
– Что мы не знаем? Быстро! – Шмелев наставил фонарь в лицо высокому, и тот снова заморгал глазами.
– Не могу знать, товарищ капитан. У меня график всего на сорок восемь часов, а потом сказано – ждать дальнейших распоряжений. А что будет с вами, не знаю. Не верите? Ах, товарищ капитан. Напрасно вы меня обидели, перед боем это нехорошо. – Он перестал моргать и посмотрел на Шмелева долгим странным взглядом, в котором были печаль и злоба, наглость и отчаяние – все вместе в одном взгляде.
– Ладно, иди, – сказал Шмелев и опустил фонарик.
Высокий задом выполз из-под брезента, и было слышно, как сапоги его часто заскрипели по снегу.
– Ах, какая сволочь, – повторил Шмелев.
Джабаров сдернул с колышка плащ-палатку и зашуршал ею в стороне. Шмелев подождал, пока глаза привыкнут к серой мгле, и поднялся. Клюев лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в небо.
– Так бы и лежал здесь, – сказал он. – Спокойно, мягко.
– Три минуты, – сказал Шмелев. – Засекаю время.
Клюев резко вскочил.
– Все, Сергей. Вошел в график. – Он тяжело вздохнул и прибавил: – Сон с утра нехороший видел. Будто я в яму провалился и песок меня засасывает. Знаешь, плывун такой, мокрый, холодный. Нехороший сон.
– Откуда ты взял? Наоборот, песок – это очень хорошо. Ты брось! – Шмелев пристально посмотрел на Клюева, но увидел лишь темное расплывчатое пятно вместо лица.
– И этот тоже, – говорило пятно. – Ты видел, как он на тебя глядел? Слухи всякие ходят...
– Нет, – солгал Шмелев. – Не видел. Смотреть не хочу на такую сволочь.
Торопливым деловым шагом подошел Рязанцев.
– Провел инструктаж, – сказал он. – Время.
– На большом привале сойдемся, – сказал Клюев.
– Хорошо, – раздельно сказал Шмелев. – Все очень хорошо. Выхожу на лед.
А та дорога в лес вела. Старый заброшенный помещичий дом стоял на берегу озера. Озеро крошечное, с густой черной водой, а кругом – нехоженый бор. Дом подлатали, подкрасили и присылали туда на две недели офицеров, отличившихся в боях, чтобы они были там как дома и как следует отдыхали от войны. Проклятый дом, недаром я не хотел ехать туда, но полковник сказал «шагом марш», я повернулся кругом и поехал. Неприятности пошли в первый же день. Там была палатка с пивом, совсем такая, как где-нибудь на Садовой, три пятнадцать кружка, и я так накачался, что свет стал не мил. А мой сосед капитан-мингрелец до двух часов где-то шлялся, потом явился и стал причитать, как баба: «Проклятый дом. Зачем я только приехал в этот распроклятый дом. И как я теперь к себе уеду? Погоди, ты тоже скоро узнаешь, что это за дом». Завалился на койку и давай ныть: «Я два года в окопах сидел, пять раз в атаку ходил, а в таком проклятом доме ни разу не был». Утром, слава богу, он уехал, его койку занял лейтенант из разведки; мы валялись на чистых простынях, ели три раза в день горячее, а вечером пили пиво и смотрели кино. В доме отдыха была затейница Маруся, она заставляла нас играть в разные игры и делала с нами все, что хотела, потому что мы не знали, куда деваться от безделья, и все тайком были влюблены в Марусю. Она выбрала молоденького лейтенанта и ноль внимания на остальных, а мы смотрели кино и пили пиво – не жизнь, а масленица. Потом вдруг перевалило за половину, и тут-то я вспомнил мингрельца и стал считать дни. Марусины игры осточертели, а конец все ближе. Хоть вешайся, как подумаешь, что придется возвращаться обратно. Недаром я не хотел ехать сюда, в этот проклятый дом. А там был директор, толстый такой, в очках, тоже сволочь порядочная. Мы уже собрали мешки и пошли, он вышел за нами на крыльцо и кричал вслед: «До свиданья, товарищи. Крепче бейте фашистских гадов, гоните их с нашей родной земли и скорее возвращайтесь с победой». И ручкой помахал на прощанье. Мы пошли на дорогу ловить машины – и никто не набил морду этой сволочи, хоть плачь. Долго не мог забыть этого дома, целый год мерещился в окопах.
ГЛАВА IIВойска шли по ночам. Впрочем, на войне никого не удивишь тем, что войска идут по ночам. Удивительно было другое – количество и разнообразие войск. Третьего дня, ночью, возвращаясь из штаба армии, Сергей Шмелев видел, как они идут. Неспешно и горделиво катились машины с косыми широкими платформами, закрытыми брезентом, ползли урчащие тягачи с тяжелыми пушками на прицепе, молча и бесконечно шла пехота, щедро груженная всяческим военным добром. Несокрушимая мощь ощущалась в ночном шествии: войска шли мимо, на север, войска уходили в ночную темноту; не было никакой видимой связи между ними и двумя батальонами, которые готовились форсировать озеро.
Берега Словати незаметно разошлись в стороны, и справа и слева почувствовалось такое же безбрежное смутное пространство, какое было впереди. В правую щеку дохнуло ровным несильным ветром, дорога стала крепче и жестче. Батальон вышел на лед и начал вытягиваться в походную колонну.
Шмелев оглянулся. Высокий силуэт маяка растаял во мгле – русская земля закрылась темнотою, под ногами уже не земля, а лед, и кругом мгла, смутная и тяжелая, а еще дальше, за этой незнаемой мглой, лежит чужой далекий берег, который нужно завоевать, отдать за него много человеческих жизней, чтобы он перестал быть чужим.
Рота за ротой вытягивались в линию. Головной отряд уже прошел около километра, а замыкающие только выходили на лед, и за первым батальоном начинал выходить второй.
Солдаты сходили на лед с тревогой и удивлением. Им было непонятно и странно, как можно было идти в таком множестве по тонкой пленке замерзшей воды. Десять метров воды было под ногами солдат, и одно это делало необычным все остальное. Но то, что солдаты не решились бы сделать в одиночку, они делали сообща, объединенные приказом. Они прошли километр, второй, третий – и ничего не случилось. Лед был толстый, пупырчатый, крепкий. Он прочно держал идущих. С каждым километром солдаты шли уверенней и спокойней, забыв все прежние страхи и не думая, не ведая о том, что через несколько часов лед заходит под ногами, разверзнется, а вода забурлит, вспыхнет огнем, и тогда солдаты узнают, как тяжело бывает, когда под ногами нет земли, но, как водится на войне, солдаты обо всем узнают последними.
Уже оба батальона вытянулись в походную колонну – прямую, как стрела на штабной карте. И там, где было острие этой стрелы, шагал капитан Шмелев. Он двигался навстречу серой мгле, раздвигая ее движением своего тела, и по глухому шороху льда, по осторожному лязгу железа чувствовал за собой движение сотен людей, которые шли по льду, зная, что он впереди.
Впереди и слева над горизонтом загорались зеленые и красные ракеты. Они висели в небе как далекие звезды, ничего не освещая. Ветер сдувал их, ракеты гасли, а потом загорались другие.
Шмелев потрогал ракетницу, засунутую за пояс. Тут же был патронташ, где лежали три ракеты с красным ободком на картонных гильзах. Ракеты лежали плотно и крепко.
Солдаты второй роты шли в середине батальонной колонны, а взвод Войновского двигался в середине роты. Войновский шагал сбоку. Солдатские мешки торчали под маскировочными халатами, и широкие горбатые спины мерно качались в такт шагам. Войновский узнал Шестакова, ускорил шаг и вошел в колонну. Шестаков поправлял вещевой мешок, осторожно двигая спиной и вывернутыми назад руками.
– Звякает, – сказал он. – Переложу на привале.
Кругом была тугая мгла, и, если долго всматриваться в нее, начинало казаться, что там, в серой глубине, что-то шевелится и ворочается. И вдруг Войновский увидел темный продолговатый шар, быстро катившийся по льду. Шар подкатился к Шестакову и стал прыгать, издавая скулящие звуки.
Шестаков поймал прыгающий шар и, оглядываясь по сторонам, быстро спрятал его за пазуху.
– Как же он нашел нас? – удивился Войновский.
– Собака, она всегда найдет, – сказал солдат Ивахин, шедший позади Войновского. – На то она и собака.
– Гансик, сиротинка, – приговаривал Шестаков, поглаживая себя по груди. – Замерз, видно, Гансик? Погрейся, Гансик, погрейся. Солдатское тепло доброе.
Ганс скулил и шевелился под халатом.
– Что такое? Откуда? – Комягин набежал сзади на Шестакова, протянул руку и тотчас отдернул ее, услышав рычание, которое исходило из груди Шестакова.
– Не бойтесь, товарищ лейтенант. Гансик это. Нагнал нас.
– Пять минут сроку, – свистящим шепотом сказал Комягин. – Лейтенант Войновский, вы слышите? Убрать!
– Конечно, Борис, конечно, мы сделаем. Не беспокойся, я понимаю, мы сделаем...
– Пять минут, ясно? – Комягин потряс в воздухе рукавицей и убежал в темноту.
– Куда же я его, товарищ лейтенант? Ночь на дворе. Замерзнет Гансик.
– Надо что-то предпринять, – Войновский обернулся. Солдаты молча шагали, опустив головы, и не смотрели на Войновского. Ганс перестал скулить и неслышно сидел за пазухой.
– Товарищ лейтенант, – быстро сказал Шестаков, – отпустите меня.
– Куда?
– С Гансом. На маяк. Мы ведь еще недалеко ушли, товарищ лейтенант. Я быстро обернусь. Привяжу там и обратно.
– А мешок ко мне на волокушу положишь, – сказал Маслюк; он шагал впереди Шестакова, за волокушей.
– Хорошо, – сказал Войновский. – Только, пожалуйста, нигде не задерживайтесь.
– Я мигом обернусь. Привяжу на ремешок и обратно. Я на большом привале вас догоню, – торопливо говорил Шестаков, вытягивая свободной рукой мешок из-под халата. Маслюк взял мешок, и Шестаков выбежал из колонны.
– Собака могла нас демаскировать, – сказал Войновский.
– Собака, она не человек, – сказал Ивахин. – У нее понятия человеческого нету.
Ему никто не ответил.
Сергей Шмелев молча шагал в темноту. Он шел не спеша и ровно, зная и чувствуя, что не сможет уже остановиться, потому что за ним шли другие, тысячи и миллионы – все поколения людей, прошедшие и будущие, которые уже покинули землю, которые еще придут на землю, – шли рядом с ним в серую мглу, и ничто не могло остановить их. Еще один шаг в темноту, еще один шаг... Сколько шагов осталось на долю каждого? И где та черта? У каждого своя или одна на всех?
Шмелев приостановился и оттянул край шапки, чтобы лучше слышать.
– Что там? – спросил Рязанцев.
– Послышалось, – сказал Шмелев, опуская руку. – Будто прыгал кто-то. Или скулил.
– Наверное, ветер, – сказал Рязанцев и тоже оттянул ушанку и прислушался. – Нет, ничего не слышно.
ГЛАВА III– Так и пойдем теперь до самого Берлина, – сказал Стайкин, усаживаясь поудобнее на льду.
– Главное – направление иметь, – сказал Маслюк, – куда идешь, вперед или назад. Вот когда в сорок первом от Берлина шли, тогда страшно было. А теперь чего же бояться – на Берлин.
– А что, братцы, – удивленно сказал Ивахин, солдат из недавнего пополнения, – если Гитлер вдруг сюда, на наш фронт, приехал. И мы его накроем.
– Он в Берлине под землей сидит.
– Ничего, мы его в Берлине достанем.
– А он в Америку сбежит.
– И в Америке достанем. От нас не убежит.
– Сила большая, братцы, двинулась. Третьего дня со старшиной в тылы ездили. Войска в лесу стоит видимо-невидимо. За нами, верно, пойдут.
– А может, и сбоку нас.
– Без нас разберутся. Солдату знать не положено.
– Братцы, старшина идет.
– Пламенный привет с неизвестного направления. – В темноте было видно, как Стайкин поднял руку, приветствуя старшину. – Можно считать нашу обширную винно-гастрономическую программу раскупоренной.
Солдаты сдержанно засмеялись, осматриваясь по сторонам и вглядываясь в темноту.
Был большой привал, последний перед боем, и старшина Кашаров раздавал водку и гуляш. Солдаты сидели и полулежали на льду в разных позах, почти невидимые в темноте: луна ушла за горизонт, серая мгла сгустилась и стала черной.
Волокуша, с которой пришел старшина, заскрипела и остановилась. Было слышно, как старшина откинул крышку термоса, тягучий запах вареного мяса разлился в воздухе. Солдаты задвигались, доставая котелки и ложки. Старшина раскрыл второй термос, стал черпать кружкой и по очереди протягивал кружку солдатам, выкликая их по фамилиям. Солдаты, крякая, пили из кружки и протягивали котелки за гуляшом. Помощник старшины раздавал гуляш.
– Севастьянов! – выкрикнул старшина.
– Благодарю вас, товарищ старшина, – ответил голос из темноты. – Передайте, пожалуйста, мою порцию сержанту Маслюку.
– За твое здоровье, учитель, – сказал Маслюк.
– Шестаков! Где Шестаков? – кричал старшина. – Опять что-нибудь выкинул?
– Он у нас собаководом стал, – засмеялся кто-то.
– Я здесь, товарищ старшина. Не забудь меня. – Шестаков быстро подполз на коленях к термосу и сел на лед, вытянув ноги. В темноте было слышно его частое дыхание.
– Где бродишь?
– Я тут, товарищ старшина. Все время тут присутствовал. По нужде только отходил.
– Не путайся под ногами. Получил и – отходи.
– Спасибо, товарищ старшина. Будьте все здоровеньки, товарищи бойцы. – Шестаков неторопливо выпил и крякнул.
– Привязали? – тихо спросил Севастьянов.
– В сарае привязал. У нар. Я в избу-то не пошел, там генерал сидит, по радио разговаривает. А в сарае связисты остановились. Я у них и привязал. Хлеба кусочек ему оставил.
– Что же ты к генералу не зашел? – спросил Стайкин. – Посоветовался бы с ним...
– Спешил, – сказал Шестаков.
– Нога не болит? – спросил Маслюк.
– Крепче прежней стала, – сказал Шестаков, отползая с котелком в сторону. – Больная кровь вышла, а здоровая вся во мне осталась.
– Везет тебе, ефрейтор, – сказал старшина. – Осколок в зад получил – и медаль на грудь.
– Меня в ногу ранило, товарищ старшина, а не в зад. У меня справка есть с печатью: слепое непроникающее ранение в левую ногу – вот как меня ранило.
Старшина кончил раздавать водку. Было слышно, как волокуша заскрипела на льду, двигаясь вдоль колонны. Солдаты прятали котелки по мешкам, перекладывали оружие, негромко переговаривались меж собой.
– Шестаков, – сказал вдруг Стайкин, вот ты везучий, две войны прожил. А ответь мне – в смертники пошел бы?
Перед боем не принято говорить о смерти. Солдаты замолчали, удивленные вопросом и чувствуя, что Стайкин задал его неспроста. Волокуша с термосами перестала скрипеть в отдалении. Стало тихо.
– Какие смертники? – спросил Шестаков.
– Самые обыкновенные. Как у самураев, слыхал? Он, значит, записывается в смертники и клятву дает – идти в подводной лодке на американцев. А ему за это дают миллион и баб сколько хочешь. Но времени – в обрез: всего три месяца. Ешь, пей, гуляй – миллион в кармане. Три месяца живешь, а потом пожалте бриться – прямым курсом в Америку.
Солдаты задвигались, подползая ближе к Стайкину. Кто-то звякнул котелком, и на него сердито зашикали.
– А надежда есть? – спросил Шестаков.
– Вернуться? Никакой. Три месяца прожил, как франт, миллион в трубу – и прощай, мама. Взрываешься вместе с Америкой.
– Ты это сам придумал или читал где? – спросил Шестаков, поправляя под собой мешок.
– Такие смертники в японской армии называются камикадзе, – сказал из темноты Севастьянов. – Подвиги камикадзе воспеваются в легендах, душа его после смерти зачисляется в рай, а жена и дети, оставшиеся на грешной земле, получают поместье, дворянское звание и пожизненную пенсию.
– Вот видишь, – заметил Стайкин. – Умный человек подтверждает.
– Так, понятно, – сказал Шестаков, подумав. – Нет, не пошел бы. Очень интересно, но не пошел бы.
– Ну и дурак, – сказал Стайкин. – Не хочешь за миллион, задаром убьют.
– Убьют не убьют, а надежда есть. Может, и выживу.
– За смерть-то и нашим вдовам заплатят, – сказал Ивахин.
Из темноты подул ветер, и солдаты стали поворачиваться, подставляя ветру спины и загораживая друг друга своими телами. Шестаков пообещал к утру мороз, и ветер показался солдатам еще более холодным, несмотря на выпитую водку.
– Скоро ли пойдем, братцы? На ходу не так зябко.
– Привал сорок минут.
– А я пошел бы, – сказал Стайкин.
– Куда? – спросил Шестаков.
– В смертники.
– И как бы ты с миллионом распорядился? – быстро спросил Шестаков. – На что тебе столько денег? Лишние деньги – лишняя забота.
– У меня все разработано. – Стайкин хлопнул ладонью по колену. – Вот зовет меня к себе комиссар и говорит: «Ну, как, товарищ старший сержант Стайкин, пойдете в смертники?» – «Пишите, товарищ комиссар, я согласен». – «Спасибо, товарищ Стайкин, я знал, что вы бесстрашный воин. Вот я ефрейтору Шестакову предлагал. И сержанту Маслюку. Отказались, представьте. Темные люди, цену жизни не понимают. А вы, товарищ Стайкин, человек с понятием. Пишу вас под номером первым». И тотчас меня на самолет – в Москву на обучение. И миллион в зубы. Скинул я свой маскхалат бэу[2] 2
БУ – бывший в употреблении. (Примеч. автора.)
[Закрыть], нарядился как фраер – галстук нацепил, брюки клеш, сорок сантиметров. И миллиончик в кармане. Брожу по «Гранд-отелям» и «Метрополям» – до войны бывал, порядки знаю. У меня в пяти ресторанах столики заказаны, лучшие места, у эстрады. Приду не приду, а стол мой должен стоять в ожидании. Накрыто все как полагается – с коньяком и ананасами. И табличка: «Стол занят». Всюду меня ждут, чаевые подбирают. Шампанское – рекой; я пью, гуляю. Нанял лично этого самого, рыжего, который о любви и дружбе поет. Он передо мной изображает под гитару: «Когда простым и теплым взором...» А кругом – девочки, пальчики оближешь. Я только мигну, и она со мной удаляется. А какая у меня постель – мечта с балдахином. И на этой постели они меня любят в лучшем виде. Ох, и любят – им ведь тоже интересно с будущим мертвецом переспать, хотя я держусь в секрете и только намекаю. За неделю сто тысяч прожил – часы, чулочки, рубашечки шелковые. Ну, в Большой театр, разумеется, хожу – для общего развития. Опера Бизе «Кармен». А потом эта Кармен поет мне персональную арию. Принимаем с ней ванну из шампанского в апартаментах. Вот это жизнь! И вот наступает торжественный момент, натягиваю снова свой маскхалатик бэу, сажают меня в самолет, и получаю я курс на самую что ни на есть наиважнейшую цель и взрываюсь вместе с нею. Хоть будет о чем вспомнить за минуту до смерти. Тут третий год ишачишь без выходных в три смены, и все время над тобой смерть висит. А там все рассчитано по графику: погулял, округлил миллиончик – и расплачивайся. Один раз за все. Прощай, мама, прощай, любимая Маруся. Не забывайте вашего Эдуарда.
Солдаты слушали Стайкина, пересмеиваясь, вставляя соленые словечки и шуточки, но когда Стайкин закончил, никто не смеялся. Все сидели молча и задумчиво.
Молчание нарушил спокойный голос:
– Нет, товарищ Стайкин, я не послал бы вас на такое задание.
Стайкин вскочил и приложил руку к каске:
– Разрешите доложить, товарищ капитан. Второй взвод находится на привале. Провожу разъяснительную беседу относительно смерти.
– Так ли, товарищ Стайкин? Насколько я понял вас, вы говорили не о смерти, а о девочках. – Рязанцев подошел ближе, и солдаты подвинулись, освобождая место.
– Виноват, товарищ капитан. Больше не буду.
– Отчего же, товарищ Стайкин? Я с интересом слушал вас. Невольно, так сказать. – Рязанцев поднял ногу на волокушу и поставил локоть на колено.
Стайкин присел перед Рязанцевым на корточки.
– Так я для развлечения, товарищ капитан. Ночь длинная, а керосину нет. Вот и развлекаемся.
– Должен заметить, товарищ Стайкин: когда говорят о смерти, о ней говорят не так.
– Любовь и смерть! – мечтательно произнес Стайкин.
– Вам следовало бы знать, товарищ Стайкин, что Красная Армия не покупает жизнь своих солдат за деньги. Героическая смерть во имя великой идеи и смерть за миллион – это совсем разные вещи.
– А зачем мне идея, если меня уже не станет. Мертвому идея не нужна. Мертвому нужна жизнь.
– Кто это говорит? Я не вижу.
– Ефрейтор Шестаков, товарищ капитан. Это я говорю. – Шестаков встал и подошел к волокуше.
– Что вы скажете на это, товарищ Стайкин?
– Отсталый боец, товарищ капитан. Беспартийный. Кустарь-одиночка. Что с него взять?
– А ты с меня ничего не возьмешь, – сказал Шестаков. – Я тебе ничего не должен. Я не ради тебя воюю, ради дочек своих. Может, я, товарищ капитан, не так выразился, только я честно скажу, а вы меня поправьте, если что, – мне умирать не хочется.
– Полностью согласен с вами, товарищ Шестаков. Однако я призываю вас не к смерти, а к победе.
– И мне, товарищ капитан, хочется на победу посмотреть. А потом и помереть не жалко.
– А вы, товарищ Стайкин? Что же замолчали?
– Разрешите доложить, товарищ капитан. Целиком согласен с вами. Мечтаю о героической смерти.
– Да, товарищ Стайкин, вы веселый человек. Но, признаюсь, я подумал бы, прежде чем послать вас на ответственное задание. Я бы выбрал скорее Шестакова.
– Съел? – сказал Шестаков.
– Товарищ капитан, нас рассудит история.
Впереди послышалась далекая команда; повторяясь, она приближалась и с каждым разом становилась явственней и громче:
– Приготовиться к движению!
Солдаты неторопливо поднимались, забрасывали на плечи вещевые мешки, подтягивали ремни.
Вражеский берег был теперь на расстоянии одного солдатского перехода, и в той стороне, где находилась голова колонны, низко над горизонтом время от времени поднимались разноцветные ленты ракет.
Борис Комягин и Юрий Войновский двигались навстречу колонне, возвращаясь с совещания, которое проводил капитан Шмелев на привале.
– Письмо сегодня получил, – сказал Войновский.
– Из Горького? От нее?
– Разумеется.
– Понятно, – сказал Комягин. – Письмо перед боем – хорошая примета.
Комягин остановился, пропуская колонну. В густой темноте ночи двигались по льду плоские черные тени. Они были расплывчатыми и неясными, цеплялись одна за другую, сливались в сплошную черную полосу, и казалось, внутри этой бесконечной черной полосы что-то колеблется, переливается, издавая протяжные скрипучие звуки.
– Что это? – Комягин сделал шаг в сторону колонны, и Войновский увидел, как из черной движущейся и колеблющейся полосы выделилась плоская тень, быстро прокатилась по льду, сломалась пополам и снова распрямилась.
– Шестаков, ко мне, – тихо позвал Комягин.
Шестаков подошел, прижимая руки к груди. Комягин протянул в темноте руку и быстро отдернул ее, услышав рычание.
– Лейтенант Войновский, – злым свистящим шепотом говорил Комягин, – почему не выполнили мой личный приказ?
– Я бегал, товарищ лейтенант, бегал, – быстро говорил Шестаков, – а он опять, товарищ лейтенант...
