Текст книги "Дом среди сосен"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)
– Это ты верно говоришь, – Шестаков вытащил из кармана старый засаленный узелок и показал его Стайкину. – И народы разные повидал на войне, и поездил по белу свету – в Галиции был, в Пруссии. Колчака до самого Байкала гнали, с япошками там встречался, интересный народ. Потом на Амур поехали. Русский солдат, куда ни пришел, все дома. За казенный счет передвигался. И хлеба солдатского съел немало. И кормили, и серебром награждали. А время все равно жалко. У солдата ведь время пустое. – Шестаков развязал узелок и вытащил вороненый серебряный крест, подвешенный на красной колодке.
– Смотри-ка, ребята, никак, царский крест?
– Ай да старик. Лихо.
– Когда отхватил?
– В шестнадцатом. С Брусиловым тогда наступали. Я немца на штык взял.
– Какой у вас «Георгий»? – спросил Севастьянов.
– Тоже третий. – Шестаков потрогал рукой орден Славы на гимнастерке. – Не знаю, как расположить. Который главней? – Шестаков привинтил крест правее ордена Славы.
– Наш главней, конечно.
– Георгиевский крест носили на правой стороне, – сказал Севастьянов. – А золотой офицерский «Георгий» был главным военным орденом.
– А разрешат его носить?
– Почему же? Он его за кровь получил.
– Вот у нас, братцы, прошлым летом случай был, – сказал пожилой солдат с длинным лицом. – Под Порусью наступали. Там высота была смертная, два года бились за нее. Народу полегло – страсть. Тогда генерал берет свою папаху – а в папахе полно орденов – и посылает своего адъютанта, молоденький такой лейтенантик. Взял тот папаху с орденами, пополз вперед и давай ордена бросать на высоту, прямо в окопы к немцам. Собирай, ребята. Ну, конечно, все побежали, а потом в штыки – заняли высоту. И орденов набрали.
– Ты тоже набрал?
– Что мне – жить надоело? Я в ямке лежал. А которые, говорят, по три штуки подобрали...
Кто-то скомандовал «смирно». Все вскочили.
К берегу подходили офицеры. Впереди шагал капитан Шмелев, за ним – Рязанцев, Плотников.
Войновский выступил вперед и отдал рапорт.
Сергей Шмелев оглядел солдат, остановил взгляд на Шестакове. Тот поспешно застегнул шинель, поправил ремень.
– От имени командира бригады, – говорил Шмелев, – объявляю личному составу взвода благодарность за умелую контратаку и уничтожение вражеского десанта.
– Служим Советскому Союзу, – громко сказал Войновский, солдаты хором повторили.
– Сегодня вечером в штабе будет кинокартина, – сказал Рязанцев. – Ваш взвод приглашается на первый сеанс.
– Хорошо бы про войну, – мечтательно проговорил Стайкин. Солдаты заулыбались.
– Не горюй, Стайкин, – сказал Шмелев. – Долго здесь не задержимся.
– А мы не горюем, товарищ капитан, – сказал Шестаков. – Это такая война, что ее на всех хватит.
– Хорошо поползали, товарищи, – сказал Рязанцев. – Спасибо вам.
– Такие атаки, товарищ капитан, солдату только в сладком сне снятся, – сказал Стайкин. – Противника нет, никто в тебя не стреляет. Атакуешь, как на танцверанде. С музыкой.
– А в бою как? – спросил Рязанцев, оглядывая солдат. – Так же хорошо будем ползать?
– В бою будем еще лучше, – ответил за всех Шестаков.
– А почему?
– Тут мы для начальства старались, товарищ капитан. А в бою для себя будем стараться.
Солдаты засмеялись.
Сергей Шмелев объявил конец привала. Джабаров подал лошадей. Офицеры уехали. Солдаты строились в колонны и шагали к лесу.
Солнце опустилось ниже, лизнуло краем озеро. Тяжелая свинцовая вода окрасилась в багровый цвет, кровавая полоса стала шире и пробежала по всему озеру, от солнца к берегу. Одинокая чайка металась над водой – грудь и крылья ее тоже были кровавыми в лучах солнца. Вдалеке играла рыба, кровавые круги широко расходились по воде – казалось, с той стороны льется в озеро живая горячая кровь.
ГЛАВА VIПревратностью военной судьбы глухой и малонаселенный район Елань-озера оказался важным стратегическим районом, за который в течение трех лет боролись обе воюющие стороны. На северной и южной оконечностях Елань-озера находились два крупных узла – Старгород и Большая Русса, которые прикрывали фланговые подступы к Ленинграду и Москве. Противник рассчитывал обойти озеро с севера, чтобы окружить вторым внешним кольцом Ленинград. Обход же Елань-озера с юга давал немцам возможность нанести фланговый удар по советским войскам, прикрывающим правое крыло московского направления. В первые же месяцы войны вражеские армии дошли до Елань-озера, овладели Старгородом и Большой Руссой, проникли далеко на северо-восток и юго-восток, добрались до Тихвина и верховьев Волги. Однако в первую же зимнюю кампанию противник был остановлен и отброшен назад, потому что восточный берег озера все время оставался в руках советских войск. Немецко-фашистское командование пренебрегло этой малонаселенной, лишенной дорог болотистой местностью, но именно здесь, в лесах Северо-Запада, накапливались свежие силы советских войск, отсюда наносились мощные контрудары по флангам вражеских группировок.
В этих лесах, не затихая ни на минуту, долгие месяцы кипел кровавый котел Демянской битвы, шли большие и малые бои за плацдармы и переправы, за опорные узлы и населенные пункты, за безымянные рощи и высоты, и ни одной из сторон не удавалось добиться решающего стратегического успеха: полководцы оттачивали здесь свое мастерство, а солдаты учились умирать. Сражение как бы застыло в пространстве и совершалось в неширокой полосе на север и на юг от Елань-озера, и вся эта полоса была многократно разворочена, выжжена, разрушена многообразными орудиями войны. Война сводила здесь с лица земли деревни и леса, ровняла с землей высоты и холмы, и на каждом шагу тут были Долины смерти и Кровавые дороги, «Kreuzwald» и «Soldatengrabhöhe»[1] 1
«Крестовая роща», «Могильная высота» (нем.).
[Закрыть] и прочие отметины на местах сражений, которых не бывает в официальных сводках и которые навечно останутся в памяти живых.
Совершающиеся здесь битвы, несмотря на свою неподвижность, оказали влияние на весь ход борьбы на северо-западном крыле советского фронта; немцы были вынуждены перебрасывать сюда резервы с тем, чтобы расходовать их в приеланьских лесах и болотах, а окружение 16-й немецкой армии под Демянском надолго смешало карты фашистского командования.
Но несмотря ни на что, немцы не хотели уходить отсюда. Передний край противника ощетинился лесными завалами, надолбами, долговременными огневыми точками, опутался рядами колючей проволоки, ежами; предполье было обильно усеяно минами и волчьими ямами, за первой линией обороны шла вторая линия, а за второй – третья.
К тому же естественные препятствия: многочисленные реки, медленно текущие по низкой и плоской приозерной равнине, непроходимые болота и трясины надежно прикрывали немецкие войска от фланговых ударов наших войск.
И, наконец, озеро прикрывало врага еще надежнее, чем лесные завалы, болота и реки.
Позиционная война шла два года. Войска вели перестрелку, прощупывали друг друга ночными вылазками – словом, готовились к новым, ожесточенным битвам: наступал год военного перелома, и начиналось великое обратное движение войск, в ходе которого надо было снова забрать все то, что было отдано врагу прежде, – и снова обе стороны должны были расплачиваться за это обратное движение бесчисленным множеством человеческих жизней.
Сто двадцать вторая отдельная стрелковая бригада, которой командовал полковник Рясной, прошла большой суровый путь. Она принимала участие в ликвидации Демянского котла, в неудачном летнем наступлении на Большую Руссу, сильно пострадала в этих боях и после их окончания встала в оборону на берегу Елань-озера. Патрули день и ночь дежурили на берегу. Через каждые пятьсот-шестьсот метров были оборудованы огневые точки и наблюдательные пункты. По ночам патрули усиливались, чтобы схватить вражеских разведчиков или десантников, если они попытались бы проникнуть на советский берег. Солдаты исправно несли службу, а в свободное время писали письма, ловили в озере рыбу, загорали, пока было тепло, купались и не задумывались о том, что ждет их впереди: ведь на войне солдат не имеет права думать о смерти.
Батальон капитана Шмелева занимал участок берега протяженностью в двадцать километров; второй батальон, которым командовал майор Клюев, был левым соседом Шмелева.
Клюев плотно закрыл дверь, заглянул даже в замочную скважину и, убедившись, что никто не подслушивает, на цыпочках подошел к Сергею Шмелеву.
– Опять за старое? – с усмешкой спросил Шмелев.
– Щепетильное дело. – Клюев подошел к столу, вытащил из планшета карту, разгладил ее ладонями и сказал: – В случае чего...
– Не отвлекайся, выкладывай, – сказал Шмелев. Он ходил по избе, заложив руки за спину.
Клюев посмотрел на карту, провел по ней указательным пальцем и тяжело вздохнул.
– Вызывал? – спросил Шмелев.
– Сегодня третий раз, – сказал Клюев.
– Надо решать.
– А как, Сергей? Скажи – как?
– Что он говорил сегодня?
– Ругал. Ох, ругал. Ты, говорит, пособник врагу. Я, говорит, рассматриваю беременность на фронте как дезертирство, и ты способствовал этому дезертирству. Дал двадцать четыре часа на размышление.
– Ты все говори. Не скрывай от меня. Поздравил Катю?
– Она аттестат требует, нужны ей мои поздравления. И он – за нее. Пиши, говорит, заявление в финансовую часть, аттестат на пятьсот рублей. За одну ночь – пятьсот рубчиков отдай. А чей он – неизвестно.
– Не скромничай. Ты с ней полгода жил.
– Нерегулярно, клянусь тебе, нерегулярно. Какая тут жизнь, когда нас фрицы колошматили. Блиндажа даже отдельного не было. Помнишь, к тебе ходил? Вот сейчас бы пожить...
– Уже завел? – Шмелев остановился перед столом, с любопытством разглядывая Клюева.
– Нет, клянусь, нет. Он же у меня всех забрал. Сам знаешь.
– Третьего дня в медсанбат ездил. Зачем? Быстро!
– Уже доложили, да? Кашаров, сукин сын, доложил. Эх, Серега, скучный ты человек. Въедливый, в душу влезешь, однако скучный. Скучная у тебя жизнь, одинокая. А я люблю широту и разность натур. Они же сами ко мне льнут. Я – мужчина видный. Где тут моя вина?
– Вот что, Павел. Ты моего одиночества не трогай. Или уходи. Приехал советоваться – тогда слушай: будешь платить.
– Интересно – за что?
– Объяснить популярно?
– И после этого ты мне друг? – Клюев помолчал, вздыхая. – Я к тебе, как к другу, приехал. У меня же семья. Мать-старушка. У жены аттестат на восемьсот рублей, у матери – на четыреста. Я от Катьки свое семейное положение не скрывал. Она знала, на что идет.
– А ты, выходит, не знал? – Шмелев невесело усмехнулся. – У тебя же сын родился, продолжение твое на земле.
– Триста, – быстро сказал Клюев.
– Чего триста?
– Рублей. Хватит ей и триста.
– Ты же отец. Эх ты, отец. Как его назвали? Павловичем будет.
– Чего привязался? Ты ко мне лучше не привязывайся, не береди меня... Триста пятьдесят, больше не дам.
– А сколько он весит? Крепкий, наверное, малыш? Похож?
– Сергей, умоляю тебя. Четыреста. Больше не могу. Никак. – Клюев провел ладонью поперек горла. – Жене – восемьсот, матери и ей – по четыреста. Больше никак не могу. Клянусь!..
В избу вошел старший лейтенант Плотников. Клюев быстро положил руки на стол, склонился над картой и забубнил скороговоркой:
– В условиях нашей лесисто-болотистой местности маневренная война сильно затруднена. Поэтому мы вынуждены действовать мелкими группами или идти в лоб, что приводит к излишним жертвам. Поэтому я предлагаю форсировать Елань-озеро и нанести внезапный фланговый удар по противнику в районе... – Клюев поводил по карте пальцем и сказал наобум: – в районе Устрикова.
– Воюете на карандашах? – сказал Плотников. – До Устрикова, между прочим, двадцать семь километров. Советую брать ближе.
– Отставить маскировку, – сказал Шмелев.
Клюев умоляюще сложил руки:
– Сергей, прошу тебя. Я же серьезно говорю. Устриково – самое подходящее место...
– Старший лейтенант Плотников, доложите майору, о чем мы с ним сейчас говорили.
На Клюева было жалко смотреть,
– Серега, умоляю, – повторил он, прижимая руки к груди.
Четким шагом Плотников подошел к столу и отдал честь Клюеву.
– Разрешите доложить? Поздравляю вас, товарищ майор, с рождением сына.
– Шпионил? Подслушивал? В скважину подглядывал? – Клюев был красным от стыда и размахивал руками.
– Никак нет, товарищ майор, – спокойно сказал Плотников. – Про письмо мы еще вчера знали. А что полковник вас вызывает – еще утром. Беспроволочная связь работает. Честно говорю.
– У, мародеры, – Клюев выругался. – Черт с вами, едем на маяк. Выпьем за новорожденного.
– Товарищ майор, разрешите доложить. Обушенко вернулся из госпиталя.
Клюев вскочил:
– Где он?
– На маяке.
– Едем! Я ему сейчас дам по первое число. Только просьба, ребята, – чтобы дальше не расходилось. Прошу от сердца.
– О таких вещах не просят, – сказал Шмелев.
– Ладно, сократи свои нотации, – говорил Клюев. – Я ему сейчас покажу, как прибывать без доклада. Я ему покажу...
ГЛАВА VIIСтарший лейтенант Григорий Обушенко устроил на маяке гулянье по случаю возвращения из госпиталя. На столе стояли мятые алюминиевые кружки, два закопченных котелка с водой, лежали два круга колбасы, толстый кусок белого сала, буханка хлеба. Войновскии резал сало финкой.
Разговор шел о генералах.
– Пейте, ребята, у меня этого добра сколько угодно. – Обушенко отстегнул от пояса флягу и протянул ее над столом Комягину.
– Мне на дежурство скоро, – сказал Комягин, но флягу взял и налил в кружку сначала из фляги, а потом воды из котелка.
– Вот и я говорю. Ты слушай, лейтенант, я тебе говорю. Ты – новенький и должен знать. Наш полковник не простой – из генералов. В сорок первом попал в окружение. Он тогда дивизией командовал и генерал-майора имел. Дивизию, известное дело, разбили, одни ошметки остались. Полтора месяца по лесам шатались, потом вышли. И надо же, прямо на штаб фронта вышли. И у блиндажа маршал стоит. Рясной, как был, докладывает: «Товарищ маршал, генерал-майор Рясной вышел из окружения». А сам в лаптях, в гимнастерке без звезд – сам понимаешь, с того света пришли. Маршал выслушал доклад и говорит: «Идите, майор Рясной». Вот такая история. Офицеры рассмеялись.
– Чего смеетесь? – сердился Обушенко. – Не будь этой истории, он бы сейчас армией командовал, не смейтесь. К нему сам командующий за советами ездит, верно говорю.
– Вот у нас был случай. Мы в запасе стояли... – начал Комягин и в ту же секунду выскочил из-за стола и закричал: – Смирно!
В избу вошли Клюев и Шмелев, за ними – Плотников.
– Вольно. Чего орешь? – сказал Клюев, раскидывая руки.
– Ха, папа приехал. Здравствуй, папа. – Обушенко тоже раскинул руки и пошел навстречу Клюеву. Они сошлись на середине избы и трижды расцеловались. – С утра тебя ищу. Садись, папа. Не сердись, что без тебя начали.
Клюев хлопал Обушенко по спине и широко улыбался.
– Растолстел, бродяга. Какую ряху отрастил, смотреть страшно. На тебя наградной послали. На первую степень.
– Спрыснем в таком случае. – Обушенко покопался в мешке, и в руках у него оказалась пузатая фляга, обтянутая коричневым сукном. – Медицинский. Выменял на парабеллум.
Офицеры расселись за столом.
– Где лежал? – спросил Клюев.
– Так, ерунда, в лесу. Даже кино хорошего не было. Один раз всего показали. Ерунда. – Обушенко презрительно скривил губы и стал разливать спирт по кружкам.
– Ну, товарищи, по маленькой, – сказал Клюев. – За возвращение моего боевого командира.
– До чего ж мне хорошо с вами, ребята, – сказал Обушенко.
Все выпили и громко заговорили.
– Кусается, чертяга.
– Для заживления в самый раз.
– Рассказывайте. Как вы тут? – спросил Обушенко. – Воюете?
– Сам видишь, – сказал Клюев. – Потихонечку.
– Вижу. – Обушенко скривил рот и длинно выругался. – Вижу, как вы воюете.
– Недоволен? – спросил Шмелев.
– А чего мне радоваться? Я на марше от вас ушел. Меня семьдесят два дня не было. А вы все целы. Раненых в роте нет, убитых нет. А раз потерь нет, значит – плохо воевали.
– Тебя что – недолечили? – спросил Клюев.
– На войне люди должны уменьшаться в количестве. На то она и война. А вы? – Обушенко схватил кружку и выпил ее, не отрываясь.
– Он хотел, чтобы у нас никого не осталось, – сказал Плотников. – Вот тогда бы он радовался.
– Врешь! – Обушенко стукнул кружкой по столу. – Тогда бы я плакал кровавыми слезами по своим верным солдатам.
– А ты поплачь, что мы живы и здоровы, – сказал Клюев, и все засмеялись, кроме Шмелева. Он сидел против Обушенко и задумчиво покачивал пустой кружкой, надетой на палец.
– Я знаю, что говорю, – горячился Обушенко. – Сейчас я буду по немцу плакать. Ясно? Он жив и здоров, и я по живому фрицу плачу, потому что вы тут войну развели. Ты цел, он цел. – Обушенко показал пальцем на Плотникова и Войновского. – Значит, и немец цел. А я так жить не могу. Я живу, когда их убиваю. Когда я их убиваю, я живу. Иначе мне жизни нет.
– Не горячись, старшо́й, – сказал Шмелев. – Мы еще будем жить. Мы с тобой скоро по-настоящему заживем.
– Золотые слова, – сказал Обушенко и скривил рот. – Ты меня понимаешь, капитан. Ценю и уважаю. Хочешь, к тебе попрошусь? Вон на его место. – Обушенко показал на Комягина.
– Я тебе попрошусь. Я тебе дам. Я на тебя наградной лист написал. Два дня твои подвиги расписывал. – Клюев грозно посмотрел на Обушенко.
– Ладно, папа, не уйду. Ведь ты мой папа. А от папы куда денешься? – Обушенко встал с кружкой в руках и посмотрел на Клюева. – Товарищи офицеры, предлагаю тост за новорожденного и его папу-героя.
– За какого новорожденного? – громко спросил Комягин, поднимая кружку.
– Ты разве не слышал? – сказал Обушенко. – В батальоне сын родился. Батальонный сын.
– Кого же поздравлять? – спросил Войновский. Он был навеселе и плохо соображал, а в голове у него кружились легкие звонкие шарики.
– Молчать! – Клюев хлопнул ладонью по столу, и кружки запрыгали среди кусков хлеба и колбасы. – Старший лейтенант Обушенко, почему не доложили о своем прибытии в батальон?
Обушенко пожал плечами:
– Кому же мне докладывать? Не хотел мешать вам, товарищ майор, пока вы с полковником стратегические вопросы обсуждали.
– Почему не доложился, спрашиваю? Под арест захотел? Вот посажу тебя на пять суток. – Клюев был весь багровый, даже затылок стал красным.
– Старший лейтенант Плотников, – вдруг позвал Шмелев.
– Я, – Плотников встал.
– Старший лейтенант Плотников, доложите. Где лейтенант Габрусик Юрий?
– Убит в атаке.
– Где подполковник Безбородов?
– Убит снарядом.
– Где сержант Мякинин?
– Ушел в разведку и убит.
– Где Игорь Абросимов?
– Пропал без вести.
– Где Володька Карьки?
– Умер в госпитале от ран. Семь пулевых ранений. Жил сорок часов.
– Ах, Володька, – сказал Клюев. – Какой был парень. Какая голова. Какие девки за ним бегали.
– А вы? – Шмелев взглянул на Обушенко и покачал головой. – Сколько людей вокруг нас полегло. Лес поваленный. И это только с Парфино, за этот год... А тут новый человек возник. Маленький такой. Ничего не знает. Ни про смерть, ни про войну. Как хорошо, что есть на земле такие люди, которые совсем не знают, что такое война. Я предлагаю выпить за таких людей. Чтобы их стало больше на нашей земле.
– Это мы сделаем, – с радостной улыбкой воскликнул Обушенко.
Клюев цыкнул, и Обушенко примолк.
– Нас может не стать завтра, – продолжал Сергей Шмелев, глаза у него заблестели, – а он останется на земле, потому что он человек, который родился. Выпьем за этого человека.
– Ай да капитан. Уважаю. – Обушенко поднял кружку и подержал ее над столом.
Клюев жадно приник к кружке, потом схватил котелок и долго пил из него большими частыми глотками.
– С ним и пошутить нельзя. – Обушенко нервно скривил рот: до госпиталя у него не было этой привычки. – Воды-то хоть оставь.
Клюев кончил пить и передал котелок над столом Обушенко.
– Смотри у меня, – сказал он.
– Пойдем потом стрелять в консервную банку, – сказал Обушенко. – Ладно?
– Ну и война, – Клюев вздохнул.
– Кто дежурит у трубы? – спросил Шмелев у Комягина.
Комягин встал. Обушенко потянул его за гимнастерку.
– Ты что, немцев не видел? Посиди еще...
– Он должен идти, – сказал Шмелев.
Борис Комягин отдал честь и вышел.
Клюев смотрел на Шмелева и сокрушенно качал головой.
– Эх, Серега, Серега, скучный ты человек. Серый ты, вот кто. Зачем человека прогнал отсюда? Кругозор жизни не понимаешь. Одинокий ты. Сирота. Тебе даже писем никто не пишет, потому что ты серый.
– Все сказал? – спросил Шмелев. – У тебя сегодня неплохо получается. Скажи еще что-нибудь.
– Я все сказал. – Клюев подвинул кружку и вскинул голову. – А у меня сын родился.
– Смотрите. В нем отец проснулся! – воскликнул Обушенко.
– А что? Мой сын! Кто скажет, не мой? Выходи.
– Твой, папа, твой. В газете объявление было.
– Володькой назвали. Владимир Павлович – звучит! – Клюев держал кружку и широко улыбался.
– Поздравляю вас, товарищ майор, – сказал Войновский. – Разрешите выпить за вашего сына.
На лавке под окном тонко зазуммерил телефон. Войновский взял трубку.
– Хорошо, – сказал он. – Хорошо, передам. – Он положил трубку и отдал честь Клюеву: – Товарищ майор, разрешите обратиться к товарищу капитану?
– Давай, давай, чего там.
– Товарищ капитан, разрешите обратиться?
Шмелев кивнул.
– Товарищ капитан, разрешите доложить? Лейтенант Комягин докладывает, что он принял дежурство и ведет наблюдение за противником.
– Садись, – сказал Шмелев. – Пей. – Он услышал далекий шум поезда, стены раздвинулись и ушли. Он понимал, что сейчас не время и не место, но уже не мог остановиться: голоса уходили все дальше, а грохот электропоезда нарастал все сильнее.
До самого конца своих дней он не сможет понять, почему сел именно в тот поезд. Билет был совсем по другой ветке, он не спеша шел от кассы, и вдруг его словно ударило – догнать, уехать, иначе будет плохо. Он выскочил на перрон и пустился во всю прыть за последним вагоном. Он и знать не знал, что гонится за судьбой.
Электропоезд быстро набирал ход, догнал порожняк, шедший по второму пути, и красные вагоны один за другим поползли назад. Она оторвалась от книги и смотрела в окно, как покачиваются и уходят назад вагоны. «Ничего в ней особенного, ничего в ней особенного», – твердил я и не верил: в горле у меня пересохло, как только она напротив села, а сердце стучало так, что она услышала и посмотрела на меня, потом нахмурилась и опять уткнулась в книгу. Так я впервые увидел ее глаза, смотревшие прямо в мои, и меня тоска взяла: вот она сойдет сейчас, и с ней уйдет все, от чего пересохло в горле. Поезд уже замедлил ход, и красные вагоны пошли вперед. А парень с золотым зубом напротив пел с надрывом под гитару: «Мы так близки, что слов не нужно, чтоб повторять друг другу вновь, что наша нежность и наша дружба сильней, чем страсть, и больше, чем любовь». Там сидела теплая компания, и все острили почем зря. Тут вошел кондуктор и начал кипятиться: «Граждане, не будем нарушать порядок на транспорте». Золотой зуб затянул еще громче, и кондуктор совсем разошелся: «Сейчас поезд остановлю и высажу». Тогда она засмеялась: «Какой смешной кондуктор», – а потом вдруг посмотрела на меня, как первый раз, и говорит: «Ну и жара сегодня, у меня в горле все пересохло». Я сразу стал дураком и сказал, что Драйзер устарел и читать его нельзя. «А я читаю», – сказала она. «Вот Блок – это да!» – сказал я. «Ну и читайте своего Блока, – сказала она. – Какая жара сегодня». – «А как вас зовут?» – спросил я, и сердце в пятки ушло. Она посмотрела на меня из зеленой глубины, как только она умела смотреть, и сказала: «Наташа». Я сидел и твердил: «Наташа, Наташа», словно боялся, что забуду. Мы вышли на тихой станции и пошли к лесу. Там был ручей, мы валялись на траве, купались, ели бутерброды, а в горле все стоял сухой, горячий комок, и казалось, что это будет без конца: я уже знал, что это так просто не кончится. Я взял ее за руку, и глаза ее опять стали зелеными, будто она смотрела сквозь воду, и она спросила: «Что же это?» А я сказал: «Сам не знаю, никогда такого не было». Она вскочила, побежала в лес, только купальник мелькал среди сосен. Мы бежали долго, и солнце уже садилось. Лес был старый, нетоптаный. У высокой сосны она остановилась и повернулась ко мне. «Не подходи!» – закричала она, и я увидел, что она боится. Я остановился и смотрел на нее, мне тоже стало страшно, и в горле сухо. Сосны качались над головой, в лесу было совсем тихо. Она стояла, прижавшись спиной к сосне, сложив руки крестом на груди, и смотрела на меня ненавидящими глазами. «Не смотри на меня так, я приказываю тебе!» – «А я буду смотреть». – «Нет, ты не сделаешь этого». – «Нет, сделаю». – «Нет, не сделаешь». – «Почему?» – «Потому, что я не такая». – «И я не такой», – и шагнул к ней. «Стой!» – закричала она, а мне оставалось всего полшага. Я встал, словно ноги к земле приросли. Тишина кругом, только сосны шумят над головой. Соснам было наплевать на нас. «Нет!» – закричала она и взмахнула руками, словно птица огромная крыльями бьет – хочет вырваться из темной клетки и не может – не может – уже не может – теперь уже не может – никогда теперь уже не сможет вырваться – никогда теперь уже не вырваться из этой клетки...
