Текст книги "Дом среди сосен"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
Немецкий снайпер сидел в церкви и ждал, когда придут русские. Немец ждал также наступления ночи. Тогда он спустится с темной пыльной площадки, проскользнет через ограду, через шоссе и, может быть, проберется к своим. Этот план немец начал обдумывать сразу после того, как увидел, что русские захватили берег и он не успеет спуститься с колокольни. Что он будет делать, если придут русские, немец не знал и боялся думать об этом. В руках у немца была зажата снайперская винтовка, и он жалел, что у него нет гранат.
Внизу захлопали двери. Голоса русских гулко зазвучали под сводами церкви. Потом голоса смолкли. Шаги русских послышались на лестнице. В груди у немца стало холодно и тоскливо: он хорошо изучил эту лестницу и знал, куда она ведет. Немец сидел на второй площадке снизу, здесь было просторно и не так холодно, как на верхних площадках.
Сначала он наставил винтовку в отверстие, куда выходили ступени. Потом, не выдержав, полез наверх, на третью площадку. Немцу казалось, что он поднимается очень осторожно; и на самом деле он полз почти неслышно: это был опытный вояка, прошедший всю Европу. Однако немец был чересчур напуган и на повороте зацепил прикладом за телефонный провод, висевший в проеме лестницы. Провод закачался, но немец не заметил этого.
Русские были уже на первой площадке. Немец услышал голоса.
– Смотри, провод качается, – сказал первый русский.
– Разыгрываешь... – ответил второй.
– Кто ты такой, чтобы я тебя разыгрывал? Александр Македонский? Или Чингисхан?
Немец сидел на корточках в углу площадки, выставив перед собой винтовку и вжимаясь в холодные камни. Подбородок мелко дрожал от холода. В углу напротив, прислоненный к стене, стоял деревянный крест с фигурой распятого Христа. Черный нарисованный глаз распятья уставился прямо на немца. Немец не понимал, о чем говорят русские, и ему становилось еще холоднее.
– Смотри, следы, – сказал второй голос, напевный и звонкий.
– Эй, приятель, вылезай! – крикнул первый русский. – Целее будешь. А то по частям возьмем.
– Я – первый.
– Нет, я.
– Почему?
– Твоя жизнь дороже для человечества. А я человек пропащий.
– Почему это дороже?
– Потому, что ты холуй. Ясно?
– Ах, так. Еще что?
– Бифштекс недожаренный.
– А еще что?
– Чингисхан недобитый.
– Я – первый, – упрямо повторил второй русский.
– Уйди. Махнем по справедливости. Орел или решка?
– У нас денег нет.
– Махнем на гильзах. В какой руке?
Немец не понимал, почему русские говорят так долго, и ему хотелось, чтобы они говорили еще дольше. Он сидел, задыхаясь от холода, держа перед собой винтовку, черный немигающий глаз Христа в упор смотрел на него.
Русских не стало слышно. Что-то темное, узкое просунулось в отверстие. Немцу показалось, что Христос хитро подмигнул ему черным глазом. Немец вздрогнул, а Христос вдруг подпрыгнул и поскакал на одной ноге к лестнице. Немец нажал курок. Выстрел гулко грянул в каменных стенах. Пуля отбила руку распятия, разгневанный Христос подскочил, полетел в немца, больно впился в плечо. Немец не успел сделать второго выстрела. Винтовка вырвалась из рук, встала торчком и провалилась в темном отверстии.
Не помня себя от страха, цепляясь руками за ступени, немец полез на верхнюю площадку. Это была его рабочая площадка. Сквозь амбразуру проникал луч света. На полу валялись гильзы. На ящике для патронов стоял телефонный аппарат. Немец заскрипел зубами от ярости – ему захотелось убить хотя бы одного русского, прежде чем те убьют его. Рядом с телефоном стоял термос с горячим кофе, который немец принес на рассвете. Он схватил термос и, обжигаясь, стал пить большими глотками. Он не допил и пожалел об этом, потом швырнул термос в черное отверстие, схватил две коробки с патронами, и они тоже загромыхали по лестнице. Немец упал на колени, неистово сгребал руками гильзы, щепки, мусор и бросал вниз.
– Эй, не сори там. Зачем соришь? – закричал русский, и очередь из автомата косо простучала по камням. Немец подскочил к лестнице и полез выше. Конец лестницы упирался в край светлого люка.
Широкий простор раскрылся перед ним: поля, покрытые снегом, далекие деревни, леса, крестообразные крылья мельниц на холмах. А в другой стороне простиралась плоская ледяная равнина, откуда пришли русские, и немец боялся смотреть туда – там лежали мертвые, а он хотел жить.
Последняя лестница была приставная, немец мог бы отбросить ее или вытащить через люк наверх, но он не догадался этого сделать: страх вошел в его рассудок и помутил его. Немец пополз на четвереньках к краю площадки, огибая большой колокол, висевший на толстых цепях. Еще два колокола, поменьше, висели в проемах площадки. Немец скрючился за средним колоколом, перевесился через карниз, глядя на Борискино. Там густо двигались конные повозки, люди. «Наши там, наши там, – думал немец. – Совсем близко, наши совсем близко, и можно долететь до них. Совсем близко».
– Хорошо нас расстреливал, гад, со всеми удобствами. – Русский хрипло засмеялся, и немец задрожал, услышав этот голос. – Алло, алло, соедините меня с тем светом. Алло, тот свет? Приготовьте одно место для транзитного пассажира...
Лестница качнулась, заскрипела. Немец высунулся из-за колокола и, не в силах отвести взгляда, смотрел на открытый люк.
Старший лейтенант Обушенко расположился со штабом в помещении бывшей немецкой комендатуры напротив церкви.
Закинув ногу на ногу, Обушенко сидел в глубоком плюшевом кресле за большим столом и вел нудный разговор с командиром дивизиона аэросаней капитаном Дерябиным. Дерябин сидел на стуле по другую сторону стола. Против Дерябина, слушая разговор и держа в руках трофейный портфель из светло-коричневой кожи, расположился офицер связи от Рясного, младший лейтенант Марков. На столе лежал автомат, сбоку стояли два телефонных аппарата, один из них – немецкий. Рядом с телефоном лежал секундомер.
Кроме офицеров, в избе находились связные, они сидели на лавках вдоль стен. Двое дремали, привалившись головами друг к другу. Слева от двери высилась русская печь, недавно побеленная.
– Дашь или не дашь? – спрашивал Дерябин, нервно дергая шлем.
– Нет у меня. Нечего давать. – Обушенко подчеркнуто равнодушно оглядывал Дерябина.
– Я перебросил вам тридцать тонн боеприпасов, медикаменты, водку. Я вывез сотни раненых. Я работал на вас как вол, потерял две машины. А ты не хочешь дать мне людей.
– Ты работал не на нас. Ты работал на войну.
– Десять человек. Понимаешь? Всего десять. – Дерябин поднял ладони с растопыренными пальцами и показал их Обушенко.
– Человеческим языком тебе говорят – нет у меня людей. Мы закапываемся.
– А это что – не люди? – Дерябин кивнул в сторону связных.
– Сейчас люди, а через минуту нет. Понял?
Загудел зуммер телефонного аппарата. Обушенко схватил трубку и закричал:
– Свет? Какой свет?.. Кто это там балуется? – Обушенко бросил трубку, снова к Дерябину: – Видишь. Опять с того света звонок. Мертвецов у меня сколько хочешь – всех забирай. А людей нет.
Один из связных, набивавший магазины, поднял голову и лениво посмотрел на Обушенко.
– Пойми, чудило, – продолжал тот более спокойно – Я даже мертвых собрать со льда не могу. А мне приказано. Не могу я их собрать – нет у меня людей. А ты со своими грузовиками лезешь. Вот, – Обушенко ткнул пальцем в Маркова, – прислал мне бумажку вместо людей. Где я их возьму? Что я, мать-героиня?
– Где твой капитан? Я пойду к капитану. – Дерябин повернулся, с опаской посмотрел на печку.
Обушенко схватил секундомер.
– Капитану осталось восемь минут. Через мой труп. Понял? Через восемь минут решим вопрос.
– Бюрократ ты несчастный. – Дерябин встал и принялся нервно застегивать шлем.
Обушенко закинул вверх голову, и лицо его расплылось в улыбке.
– Ну и рост, – восхитился он, оглядывая Дерябина. – Как же ты в свою машину влезаешь?
– Покажу! – Ноги Дерябина мелькнули в воздухе, он сделал сальто и ловко встал на ноги.
– Черт с тобой. – Обушенко махнул рукой. – Бери десять человек на один час. Управишься за час?
– Вот это разговор делового человека. За сорок минут управлюсь. Мне тут торчать никакого расчета. Погружу трофеи – и тю-тю.
– Выпей на дорогу, – Обушенко достал из стола бутылку и три мятых алюминиевых кружки. Они выпили. Дерябин вышел со связным.
– А тебе что? – спросил Обушенко у Маркова. – Тоже людей дать? Я могу. У меня людей до черта.
– Гриша, – сказал Марков, – я тебе уже говорил. Мне нужны наградные листы.
– Я тебе тоже говорил. Мне некогда бюрократию разводить. Понял?
– Полковник приказал. А ему звонили из штабарма. Вот, например, капитан уничтожил штабную машину, захватил важные документы. Значит, нужно описание подвига. Без этого нельзя.
– Давай договоримся так. – Обушенко откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы рук на животе. – Пусть одни воюют, а другие пусть пишут наградные листы. Пусть одни совершают подвиги, а другие пусть их расписывают, но чтобы, черт подери, не мешали нам бить гадов. Договорились?
– Гриша. Я же тут ни при чем, ты сам знаешь.
– Вот все, что могу тебе дать. – Обушенко слазил в тумбочку и поставил на стол три высокие темные бутылки. – Кислятина дикая. Специально для генералов. Передашь по инстанции.
Марков положил бутылки в полевую сумку.
Телефон на столе зазвонил снова. Обушенко осторожно взял трубку.
– Алло. Опять тот свет? Какое место?.. А, это ты, не валяй дурака. Где Джабаров? Какой немец? Так, так... Ясно... Помощи не требуется? Ну, тогда валяй. Доложишь потом. – Обушенко положил трубку, с грохотом повернулся вместе с креслом к окну. – Смотри-ка, – крикнул он, – и впрямь немца поймали!
Марков положил портфель на стол и подошел к другому окну.
Церковь была наискосок от штаба, по ту сторону площади. В окно было хорошо видно, как на колокольне, на самом краю карниза сидел, скорчившись, солдат в мышиной шинели.
Обушенко перегнулся через спинку кресла, посмотрел на секундомер, закричал:
– Подъем, капитан! Немца поймали!
Шмелев неслышно спрыгнул с печки, подошел к столу, часто моргая глазами и затягивая ремень на телогрейке.
– Как НП? Нитку дали?
Обушенко обернулся:
– Твой НП еще у немца. – Он засмеялся.
Шмелев встал за креслом. Связные подошли к другим окнам и тоже смотрели на колокольню.
Немец сидел, неудобно скорчившись, за колоколом и смотрел в черное отверстие люка. В отверстие медленно просунулся крест. Христос с отбитой рукой уставился неподвижным черным глазом на немца.
– Mein Gott, mein Gott, – забормотал немец и стал пятиться задом за колокол, вдоль карниза.
Христос отлетел в сторону, покатился по площадке, а из люка вдруг выскочил русский с толстыми губами и наставил на немца автомат.
– Поднимайся! – крикнул русский в люк. – Он сам на небо влез.
Второй русский, скуластый и черный, быстро пролез в люк, встал рядом с первым. Немец прижался к стене.
Русские молча сделали по шагу, разошлись и встали по обе стороны колокола. Оба высокие, с большими руками. Глаза у них печальные и безжалостные.
– Иди ко мне, мой миленький, – говорит тот, с вывороченной губой. – Иди ко мне, мой сладенький.
Немец не двигался.
– Тик-так, тик-так, – сказал тот же русский и подтолкнул ногой распятье к немцу. Немец понял и торопливо, путаясь в шинели, отстегнул ремешок с часами, положил часы рядом с головой Христа.
Русский стал медленно поднимать автомат на уровень глаз. Глаза его смотрели на немца с печальной усмешкой.
– Сдавайся, – сказал другой.
И тогда немец, быстро глянув в сторону Борискина, увидел там своих и подумал: «Как близко, боже мой, как близко». Он дико закричал, прыгнул, взмахнув руками, будто собирался лететь. Подошвы сапог мелькнули, скрылись за карнизом.
Тело немца перевернулось несколько раз в воздухе, и Шмелев увидел в окно, как каска на лету отделилась от немца и стала падать рядом.
Немец упал за оградой, в черные кусты. В ту же секунду у церковной стены выросло высокое дерево с огненными вывороченными корнями – звук разрыва ударил по стеклу.
Второй снаряд упал на шоссе, оставив в земле глубокий черный выем. А дальше можно было не считать, потому что снаряды посыпались один за другим по всей деревне, раздирая воздух, раскачивая стены домов.
Три «юнкерса» прошли низко над шоссе. Рваные огненные деревья поднимались под их крыльями. Шмелев увидел в разбитое окно, как «юнкерсы» круто взмыли в конце деревни и пошли на новый круг. А снаряды падали не переставая. Все вокруг взрывалось, билось вдребезги, грохотало.
– Вот этого я и ждал, – с облегчением сказал Шмелев. Обушенко посмотрел на него, как на идиота, но Шмелев выдержал взгляд и не стал ни оправдываться, ни объяснять. Чересчур сложно переплелось все в этом адском грохоте: войска, идущие по ночам, мертвые тела, оставленные на льду, покореженные рельсы на крышах блиндажей, железная дорога, которую они должны были взять и не взяли, и еще немало всякой всячины. Однако все было хорошо и правильно, если все было так, как он предполагал, вернее, чувствовал, а еще вернее, предчувствовал: именно для этого нужен был адский грохот вражеских батарей.
– Ну и концерт, – сказал Обушенко, но Шмелев все равно не услышал его, потому что грохот стоял ужасный.
...Дыбом встают автострады и рельсы, взлетают на воздух мосты, рушатся тоннели, падают навзничь столбы и почтовые ящики, лопаются изоляторы и провода трещат – распадаются связи людские, и города превращаются в спекшийся камень, но мы в тот год еще ничего не знали и только начинали привыкать. С вечера пришел приказ на отход, всю ночь напролет мы топали по заброшенной лесной дороге под проливным дождем, а утром прискакал на лошади Борька-адъютант и заорал: «Куда, мать вашу... Поворачивай!» Мы пошли в другую сторону, к реке, но сначала капитан скомандовал привал, мы повалились прямо на мокрую траву, а Борька-адъютант подошел ко мне и сказал: «Там старшина водку везет и письма, три мешка писем и тебе сразу два, я сам видел». Я вышел на опушку и стал ждать, потому что там было письмо с новым адресом, куда она уехала. Дорогу развезло, лошадь еле тащилась. Старшина сидел на мешках, увидел меня и кричит: «Пляши!», а я едва на ногах стою. И тут я сразу присел. Над лесом бомба запела разлучную песню – и точнехонько в повозку. У меня в глазах зарябило, потом дым рассеялся, и уже ничего не было – ни повозки, ни старшины, ни лошади. Только яма – огромная, черная. Прибежали ребята, мы стали шарить в теплой сырой земле, хоть бы клочок бумаги на закрутку, только колесо валялось в стороне и ничего больше, – одной бомбой все в пух и прах, тысячи судеб, надежд – ничего не осталось. Через два часа я лежал на берегу реки с перебитой ногой, и с тех пор она каждый день пишет, тоскует, зовет, но кругом воют бомбы – и никто не слышит одинокого тоскующего голоса.
ГЛАВА VИгорь Владимирович Быков взял портфель из рук Маркова и стал качать его над столом.
– Интересно, очень интересно, – говорил он, рассматривая портфель. – Натуральная кожа. Замечательный портфель. Открывали его? Доложите.
– Никак нет, товарищ генерал-лейтенант. Я не открывал.
– Я спрашиваю не про вас. Вообще. Разве вы не понимаете?
– Не могу знать, товарищ генерал, я не видел.
– Кто вам дал его? – Игорь Владимирович отставил портфель подальше, внимательно разглядывая его.
– Капитан Шмелев.
– Что он говорил?
– Что там важные штабные документы. И личные документы убитых немцев.
– Значит, открывали. – Игорь Владимирович положил портфель на стол и осторожно дотронулся до замка рукой.
– Игорь Владимирович, в портфеле может быть мина... – предостерегающе воскликнул адъютант, но командующий уже открыл замок. Запустил в портфель руку, выбросил на стол бумаги и планшет майора Клюева.
– Замечательный портфель, замечательный, – говорил он, ловко, двумя пальцами, перебрасывая по столу тонкие черные книжицы с тисненым золотым орлом, сургучные пакеты и карты. – Вы свободны, можете идти.
Марков отдал честь и вышел. Адъютант пошел за ним, но вскоре вернулся, держа в руке высокую черную бутылку и два стакана.
– Хорошо, Евгений, вы мне пока не нужны.
Адъютант поставил бутылку и стаканы на стол и вышел.
Ровный, приходивший издалека гул плотно заполнял избу. Стены, пол, окна, кровать часто и мелко вздрагивали. Полковник Рясной лежал все это время в кровати, сжимая в руке под одеялом старинные карманные часы. Ладонь стала влажной, Рясному давно хотелось переменить положение руки, но он боялся смотреть на часы и лежал неподвижно. Последний раз он смотрел на часы, когда Марков вошел с портфелем, тогда было тридцать три минуты с того момента, как началась бомбежка на том берегу.
Командующий армией сидел за столом у окна, разбирая трофейный портфель с документами и время от времени заглядывая в немецко-русский словарь. Один раз он налил вино в стакан и тут же забыл о нем.
И вдруг дребезжание кончилось. Рясной вытащил часы из-под одеяла и посмотрел на командующего. Тот отодвинул бумаги, поднял голову и тоже прислушался: снаружи не доносилось ни звука.
– Сколько? – спросил командующий.
– Сорок пять минут, – ответил Рясной.
– Не так уж много. Я дал бы вдвое больше.
– Игорь Владимирович, когда вы начинаете? – неожиданно спросил Рясной.
– Что вы имеете в виду?
– Игорь Владимирович, не надо играть в прятки. Я все знаю. Не знаю только, когда и где.
– А сколько – знаете?
– Вдвое больше. Следовательно, полтора часа.
– Виктор Алексеевич, идите ко мне в штаб. Не понимаю, почему вы упрямитесь. Если операция пройдет удачно, представим вас на генерала.
– Мне уже поздно.
– Никогда не поздно стать генералом.
– Мне стало бы легче, – продолжал Рясной, – если бы я был там, особенно сейчас, когда немцы пошли в контратаку. Если я не смог доказать вам, что батальоны нуждаются в подкреплении, значит – я сам должен был пойти туда.
– Будьте благодарны мне хотя бы за то, что я не приказал отправить вас в медсанбат, а вместо этого сижу и уговариваю. – Командующий взял было бумагу, но потом снова повернулся, посмотрел на Рясного: – Скажите, Виктор Алексеевич, вы подписали бы приказ на операцию «Лед», если бы были моим начальником штаба?
– Наверное, да. И мне остается только пожалеть, что я не ваш начальник штаба. – Рясной посмотрел на часы.
– Сколько молчат? – спросил командующий.
– Четыре минуты.
– Будем надеяться, что они успели закопаться.
– Больше надеяться не на что.
Командующий ничего не ответил, подвинул папку с документами и зашелестел бумагой.
Сорок пять минут на том берегу все рвалось и грохотало – на десятки километров окрест расходился смертоносный грохот. Потом он оборвался. Немецкие цепи пошли в атаку, бой стал глуше, ближе к смерти. На четыре минуты ближе к смерти. А на этом берегу все спокойно: так же шелестит бумага, сизый дымок вьется от папиросы. Лишь сердце старого полковника болит за своих солдат – там стало вдруг тихо, а ведь на войне быть не должно тишины.
Командующий извлек из папки пакет, сломал сургучные печати.
– Важная птица был этот немец, – сказал он. – Личный посланник фельдмаршала.
– Вы полагаете, все это из-за него?
– Судите сами. В девять утра он должен был прибыть в штаб корпуса, к генералу Булю. И почти в это же время перерезали шоссе. Посланник не прибыл в штаб. Не надо быть даже немцем, чтобы сопоставить два этих факта. И Буль привел в движение все силы. Меньше чем за два часа немцы сумели повернуть всю артиллерию, нацелили стратегическую авиацию. Надо было крепко досадить Булю, чтобы он так зашевелился. Возможно, он рассчитывает получить обратно свой портфель? Смотрите. – Командующий выхватил из пакета лист бумаги. – Перед нами появился еще один немец – генерал Фриснер. Что бы это значило? Фриснер, Фриснер... Что-то знакомое.
– В сорок первом, – сказал Рясной, – Фриснер действовал под Смоленском.
– Генерал Прорыв. Вспоминаю. Ему приказано возглавить командование особой опергруппой, создаваемой на стыке немецких армий с целью предотвращения возможного прорыва русских. Они ждут нашего наступления и не знают – где. Тем хуже для них. Смотрите, боже мой. – Игорь Владимирович схватился за голову. – Указаны все танкоопасные места и направления возможных контрударов. Корпус Буля должен быть готов к перегруппировке. Это феноменально. Кто захватил этот портфель?
Полковник Рясной смотрел на часы и ничего не ответил. Командующий снял часы с руки и положил их перед собой.
– Девять минут. Еще есть время. Вы не знаете, кто это сделал? – Игорь Владимирович похлопал ладонью по портфелю.
– Капитан Шмелев и его ординарец. Они вдвоем подбили машину и уничтожили четырех немцев.
– При чем тут немцы? Этот портфель стоит батальона. Евгений! – крикнул Игорь Владимирович. Дверь тотчас распахнулась, и на пороге появился капитан с белокурыми бакенбардами.
– Заготовьте наградной. Представить командира батальона капитана Шмелева к ордену Александра Невского. Ординарца Шмелева – узнайте его фамилию – к ордену Славы. Майора Клюева – также к ордену Александра Невского.
– Майор Клюев погиб, – сказал Рясной.
– Убит или ранен?
– Убит на льду. Во время атаки. В портфеле лежат его документы.
– Запишите. Майор Клюев награждается посмертно орденом Ленина. Подадим представление в штаб фронта.
Адъютант склонил голову и вышел, плотно прикрыв дверь.
– Одиннадцать, – сказал командующий. – Пора бы...
– Двенадцать, – сказал Рясной. – Еще три минуты, и если ничего не будет, значит – их сбросили на лед.
– Я доложил о захвате берега в Ставку. Надеюсь, вы понимаете, что это значит?
Рясной ничего не ответил и устало закрыл глаза. Дверь раскрылась. Адъютант торопливо пересек комнату, положил перед командующим листок бумаги.
– Телефонограмма. Из штаба фронта.
– Вы слышите? – вскрикнул Рясной. Адъютант удивленно посмотрел на него, пожал плечами и вышел. А Рясной лежал, закрыв глаза, и слушал: кровать под ним едва ощутимо вздрогнула. Потом еще. Еще. Отзвук далекого разрыва прокатился над озером, проник в дом. Разрывы быстро нарастали, слились в сплошной гул, заполнили избу – пол, окна, стены задрожали частой мелкой дрожью. Стекло в окне задребезжало тонко и надоедливо.
Рясной бессильно перевалился на спину и раскинул руки.
– Ну вот, – сказал командующий, – теперь и поясница болеть не будет.
– Крепко схватило, – сказал Рясной, кладя руку на сердце. – Чуть-чуть концы не отдал.
Взгляды их встретились, и оба тотчас отвели глаза – каждый увидел радость в глазах другого. Командующий закрыл папку с документами, погладил портфель ладонью.
– Замечательный портфель, – сказал он, слушая далекий гул на том берегу и пытаясь скрыть радость.
– Чертова война, – пробормотал Рясной.
– Не может быть! – Командующий пробежал телефонограмму, резко встал, заходил по избе. Он потирал руки и уже не скрывал радости. Увидел стаканы, улыбнулся, подошел к столу, налил вина.
– Ваше здоровье, полковник. За это стоит выпить. Пришла новая дивизия, свежая, нетронутая, прямо с формировки. Девять тысяч штыков. Прямо с Урала.
– Чья? – спросил Рясной.
– Генерала Горелова.
– Не слыхал.
Командующий сделал глоток, почмокал губами, пробуя вкус вина.
– Замечательно. Девять тысяч штыков. Это значит, что я пройду лишние двадцать километров.
– Вспомним о батальонах, Игорь Владимирович. Надо послать им подкрепление.
– Нет, – ответил командующий и поставил стакан. – Они уже закопались. Если они выдержали первый натиск, значит – выдержат еще. Они будут держать шоссе еще двое суток, а после этого я дам приказ на отход. Передайте капитану Шмелеву, что он награжден орденом Александра Невского.
– Какой смысл удерживать эту дорогу, если у противника есть другая.
– Вы забегаете вперед, полковник. Железную дорогу я беру на себя. Я поручу ее капитану Мартынову – знаете такого?
– Слышал.
– Отдаю вам лучшего сапера, хотя он был бы весьма кстати для завтрашней работы. Мартынов сделает все, что требуется. Сделает ровно на двое суток, пока я буду обрабатывать этого Фриснера. – Командующий показал глазами на портфель. – Продержаться двое суток – вот все, что мне надо от них. Совсем немного. Они неплохо начали. Пусть продолжают в том же духе.
Гул над озером стоял ровный, далекий. Он не слабел, не усиливался, а растекался однообразно и глухо, будто ему не было ни конца, ни начала.
В тридцати километрах на запад от маяка и избушки, стоявшей у его подножия, в центре этого грохота солдаты сидели в блиндаже с неподвижными бескровными лицами, подняв глаза к потолку; казалось, они молятся: солдаты слушали, как падают и рвутся снаряды. Так сидели они много часов – время остановилось, вся вселенная сгустилась до предела в низком тесном блиндаже, не оставив солдатам ничего, кроме грохота, бушевавшего кругом.
Окошко под потолком было давно засыпано взрывом, и свет мира перестал светить для них. Огонь плошки, прыгавшей на столе, освещал солдатские лица. Желтый свет пробегал по стенам, дрожал, скакал, будто его рвали на части. Бревна перекрытий вздрагивали при каждом близком разрыве, земля и древесный прах сыпались сверху, и это было все, что отделяло их от мира, было их защитой. Солдаты сжимались, стараясь занять как можно меньше места, и, не отрываясь, глядели в потолок.
Снаряд завыл протяжно, хрипло. Земля качнулась, ушла из-под ног. Воздух жарко ударил в уши. Потом земля снова вернулась, грохот отодвинулся от блиндажа. Никто не сказал ни слова. Телефонист, сидевший в углу, заговорил:
– Резеда, Резеда, где же ты? – он твердил это как заклинание, и голос слабел с каждым разом. Потом он замолчал, посмотрел на товарища; тот молча, с каменным лицом надел каску, взял катушку с проводом и вышел из блиндажа. Пыльный свет, грохот прорвались в дверь, ударили в барабанные перепонки. Солдаты глазами проводили телефониста, кто-то судорожно вздохнул, выругался.
А грохот то надвигался, то отходил, то волнами прокатывался поверху. К разрывам, к вою прибавился рев моторов. Тяжкие удары сотрясли землю, повторились в ее глубине.
Прошло много времени. Дверь снова распахнулась, связист с катушкой вошел в блиндаж. Лицо у него было серое, пыльное, цвета дыма. Глаза ничего не видели. Солдаты удивленно посмотрели на связиста, будто он пришел с того света, а потом снова подняли глаза к потолку.
– Резеда, слышу тебя хорошо, – сказал телефонист в углу. – Порядочек.
Еще дальше на запад, в тридцати километрах от Устрикова находился штаб командира немецкого корпуса. В просторном кабинете, на двери которого сохранилась табличка: «9 «Б» класс», сидел за столом генерал-лейтенант Буль. Грохот далекой канонады Буль слушал с досадой и раздражением. Перед ним лежала на столе карта. Буль прочертил на ней резкую красную стрелу, и это несколько успокоило его. Еще одна стрела – и лицо Буля совсем разгладилось.
В кабинет вошли три генерала: командующий артиллерией, начальник авиации и командир пехотной дивизии. Буль резко сдвинул карту и встал перед генералами. Он был костлявым и плоским, с раздавленным широким тазом и грудью, на которой висел складками мундир с орденами.
– Господа, я хотел бы доложить обстановку, – заговорил Буль скрипучим голосом. – Уже семь часов дорога находится у русских. Я имею только один вопрос: почему вы до сих пор не взяли ее обратно? Почему вы не сумели забрать этот паршивый кусок берега, который насквозь простреливается пулеметами? Вы просто не захотели взять его. Где дорога? Как я буду снабжать армию? По воздуху? Или кругом? Чему вы улыбаетесь, Крамер? Или это не ваши солдаты удирали из Устрикова в одном нижнем белье? Доложите, когда вы возьмете дорогу?
– Господин генерал, русские прикрываются мертвыми. Они заставляют нас стрелять в мертвых, а потом как ни в чем не бывало выходят из укрытий.
– Что за чепуха? – возмутился Буль. – Вы слышите этот концерт? – Он указал рукой в окно, где слышался гул канонады. – Там не осталось ни одного живого. Вам нужно только дойти до деревни и взять обратно забытые штаны. Даю вам еще три часа. Идите, господа, вас ждет начальник штаба. Генерал Крамер задержится на одну минуту.
Генералы отдали честь и вышли. Крамер продолжал стоять неподвижно.
– Где капитан Хуммель? – спросил Буль.
– Капитан Хуммель ждет в приемной.
– Вы уверены в нем?
– Мой генерал, – ответил Крамер, – я готов поручиться за капитана Хуммеля собственной головой. Это мой лучший офицер. Прекрасный офицер.
– Тогда пусть войдет. – Буль опустился на стул и принялся разглядывать карту. Железные кресты на мундире тихонько позванивали.
Капитан Хуммель отдал приветствие и застыл перед столом.
– Слушайте, капитан, – сказал Буль. – Ваш генерал сообщил мне, что вы прекрасный офицер. Я вызвал вас, чтобы лично поставить задание, от которого будет зависеть не только одна ваша жизнь. Смотрите сюда, капитан. – Буль приподнял лист бумаги, который прикрывал карту Елань-озера. Жирная красная стрела пересекала голубую поверхность озера и вонзалась в берег прямо против Устрикова.
– Мне все ясно, – сказал капитан Хуммель, твердо глядя на генерала. – Мой батальон уже сосредоточен в устье Шелони и готов к маршу.
– Запомните, капитан, – проговорил Буль. – От вас будет зависеть судьба армии. Я хочу, чтобы вы хорошо поняли это. Если они не хотят оставить берег, закопайте их там. Сделайте им райскую жизнь, капитан.
