Текст книги "Дом среди сосен"

Автор книги: Анатолий Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

Что и говорить, Китс работал на совесть, без всякого жульничества.

Когда же они выйдут на арену? Кажется, прежде будут лошади, а потом выйдет Китс. Я посмотрел наверх, туда, где на перекладине висела сложенная веревка. Наверное, было бы не очень трудно забраться туда ночью и аккуратно подрезать ее. Я здорово пьян, если в голову начинают лезть такие скверные мысли. Но ведь можно не лезть туда самому, можно нанять человека. Правда, это будет дорого стоить. Я совсем пьян. Надо думать о другом.

Тот жокей, который сломал себе руку, снова прыгал с лошади. Он сломал руку, вылечил ее и снова собирался сломать, а я все торчу здесь. Скорей бы это кончилось. Вот о чем надо думать.

Наконец шталмейстер важно вышел из-за форганга, и осветитель включил мои прожекторы. Надо будет заплатить ему, когда я уеду. Когда же я уеду? Неужели мне придется уехать ни с чем? Сколько я смогу еще продержаться? Можете не сомневаться, мадам Люси, я буду держаться до конца – пока у меня не выйдет.

Они выбежали на арену, и я на несколько секунд нажал спуск, проверяя камеру. Аппарат показался мне чересчур тяжелым, и пришлось положить его на колени.

Они забрались наверх и начали работать. Она была очень хороша там, наверху, когда качалась на трапеции, и многие брали с собой бинокли, чтобы лучше разглядеть ее.

Потом она полезла еще выше и сбросила корду. Веревка закачалась в воздухе, и конец ее ползал, затихая, по опилкам на арене. Она подождала, когда корда повиснет спокойно, и чуть подвинула ее, проверяя правильность положения. Я посмотрел наверх. Конечно же, корда висела не против середины кольца. Я сильно пьян, подумал я, раз мне начинает мерещиться такое. Я просто сильно пьян и плохо вижу. Я поднял ладонь, кончики пальцев мелко-мелко дрожали: так я был пьян. Мне трудно будет держать аппарат, если мои руки так дрожат. А сегодня я должен быть твердым, как никогда. Я посмотрел туда еще. Корда висела спокойно и не против середины. Может быть, Китс левша. Странно, почему я не замечал раньше, что он левша. Нет, он не левша, я точно знаю это. Я хотел крикнуть им, чтобы они остановились. Поздно. Он уже стоял наготове, и меня могли бы обвинить в том, что я вызвал падение своим криком. Нет, я не мог кричать. Теперь уже поздно. Все пойдет своим чередом. И вообще, какое мне дело, как висит веревка. Веревкой управляет его жена, и она лучше меня знает, что ей нужно. Ведь она уже двести раз вешала эту веревку и знает, как это делается. Мне нет никакого дела до нее.

В цирке было совсем тихо. Все сидели и, как зачарованные, смотрели наверх, и никто не замечал, что веревка висит не против середины кольца. Конечно же, это только показалось мне, не стоит думать об этом. Главное, чтобы не дрожали руки.

Она крикнула ему «Хо-оп!», и это прозвучало в тишине, как пистолетный выстрел. Я поднял камеру и нацелился на него, как только он начал прыжок. Аппарат был очень тяжелый, и я что было сил стиснул рукоять, ведя камеру за ним. Он отпустил трапецию и полетел. Руки его разорвали папиросную бумагу, и тело мелькнуло в кольце. Он слишком поздно заметил, что корда висит не против середины кольца, и руки его прошли мимо веревки. Я хорошо видел сквозь стекла, как пальцы его судорожно сжались и схватили пустоту. Он уже знал, что промахнулся, лицо его перекосилось, рот раскрылся. Но я не слыхал его крика: мне было не до него. Я вел аппарат за ним, держа его в центре кадра. Тело его перевернулось, но он еще мог схватить веревку, когда она ударилась о его плечо, скользнула по руке и проскочила у самого локтя. Я хорошо видел в кадре, как рука его метнулась к веревке и прошла мимо. Он задел веревку тыльной стороной ладони, и она отскочила еще дальше, а потом снова ударила его, но уже по ногам, потому что он все время летел вперед. Он перевернулся еще раз и стал падать на арену. Он падал, а я медленно вставал со своего места, чтобы изменить точку. Этот прием был у меня задуман с самого начала. Камера и он двигались навстречу, и это давало дополнительный эффект для изображения. Я все рассчитал точно, и аппарат у меня не дрогнул, и я все время держал его в самом центре кадра. Я вставал медленно, гораздо медленнее, чем он падал, и ноги тоже не подвели меня. Он шлепнулся на опилки головой и ногами сразу, и тело его распласталось на краю арены, а голова почти вся ушла в опилки. Я уже выпрямился и стоя быстро переменил объектив, чтобы снять его крупным планом. Я успел это сделать прежде чем сбежались люди, и хорошо видел в кадре, как вокруг него расползается все шире темная лужа. Потом подбежали люди, и я прошелся камерой по трибунам, снимая искаженные лица и переполох, который поднялся там. Я держал спуск до тех пор, пока не почувствовал, что катушка кончилась.

Теперь его уже не было видно, потому что вокруг него была толпа. Из-за форганга выбежал доктор, и толпа расступилась, пропуская его туда, в середину. За доктором бежал фоторепортер, и я усмехнулся про себя, увидев то нетерпение и любопытство, которые были написаны на его лице.

Я спрятал камеру, застегнул футляр и пошел к выходу, продираясь сквозь ошалелую толпу. Я был совсем трезвый, только ноги чуть-чуть отяжелели, а голова была необыкновенно свежая.

За форгангом было тихо и пусто – все убежали туда. Где-то рядом ржали покинутые лошади: лошади всегда чувствуют смерть.

За перегородкой стояла Люси. Она забилась в угол и смотрела на арену сквозь дыру в форганге. Я не заметил, когда она успела спуститься, и удивился, почему она здесь, а не там, около него. Впрочем, теперь мне было наплевать на это.

Она стояла передо мной почти обнаженная, в своем трико с блестками. Вдруг она повернулась и с ненавистью поглядела на меня. Она даже не плакала, только губы ее были искусаны.

– Дождались? – спросила она. – Довольны?

– Я очень сожалею, мадам, – сказал я, подходя к ней. Она криво усмехнулась. – Это было ужасное зрелище, мадам. Я бы не хотел видеть этого второй раз. Я очень сожалею, мадам, что ходил в этот проклятый цирк. Это было ужасно.

– Вот как вы теперь запели!

– Простите, мадам. Завтра утром я должен уехать. Вы, кажется, хотели этого.

Она вдруг заплакала и прижала руки к лицу. Я смотрел на нее, чувствуя, что внутри у меня все пусто. Просто удивительно, что она так сильно нравилась мне и возбуждала меня. Все куда-то пропало. Я смотрел на нее и не видел ее: в глазах у меня все время мелькало его белое перевертывающееся тело, каким я видел его в кадре. Я просто не мог смотреть на эту женщину.

В проходе послышались голоса. Мимо нас пронесли на носилках что-то длинное и бесформенное, покрытое белой простыней. Остановившимися глазами она смотрела на носилки и глотала слезы. К ней подошли хозяин и шталмейстер. Меня они не замечали.

– Бедная Люси, – сказал шталмейстер, вытирая лицо мокрым платком.

– Сколько раз я говорил ему, что нужно повесить сетку, – сказал хозяин. – С меня хватит. Если кто-либо захочет прыгать без сетки, пусть прыгает и разбивается в другом цирке.

Шталмейстер прижал ее к себе, и она громко всхлипывала у него на груди. На меня они не смотрели, словно меня тут не было. Я повернулся и пошел.

– Не забудьте заплатить за прожекторы! – крикнул мне вслед директор.

На другое утро я уехал.

Лента у меня получилась замечательная. Фирма тут же подписала со мной контракт, я получил кучу денег и быстро смонтировал две части.

Лента называлась «Последний прыжок Китса», и успех ее был потрясающий. Сначала шло вступление, цирк, афиши, толпы людей на улицах перед цирками, где выступал Китс. После этого был трюк со шпагой, и все хохотали до слез. Потом шли прыжки. Смотрите, как прыгает прославленный Китс, говорил голос за экраном. И они смотрели, как красиво он прыгал по всему свету: в Париже, Лиссабоне, Буэнос-Айресе, Марселе, Глазго – где он только не прыгал. Смотрели и слушали музыку. Потом был еще один прыжок в замедленном темпе, чтобы все могли получше рассмотреть, как здорово он прыгает и как ловко хватает веревку. И наконец, последний прыжок. Он летит и хватает пустоту, а потом летит на аппарат, падает и лежит в крови на опилках. Многих выносили из зала, когда они смотрели на это. Но они падали в обморок и все равно ходили смотреть, как разбивается их кумир. Я их хорошо понимал. Я сам пережил такое, когда снимал эти кадры и потом, позже, при монтаже ленты. Мне то и дело становилось не по себе, когда я смотрел на монтажном аппарате, как он падает, и его белое перевертывающееся тело все время стояло у меня перед глазами. Я надеялся, что это пройдет со временем, но становилось только хуже. И даже когда я уходил из монтажной и шел пить, он все равно стоял у меня перед глазами. А когда я смотрел на других женщин, то видел ее – как она стоит, кусая губы, и с ненавистью глядит на меня. Она преследовала меня всюду. Дошло до того, что я должен был нанять человека, чтобы он закончил монтаж, потому что я больше не мог смотреть, как он падает.

Но все равно это была замечательная лента. Я заработал кучу денег. Люди валили толпами на мою ленту. Только я никогда не видел ее целиком на экране: я просто не мог смотреть на это.

1957

СНЕГОПАД

1

Тяжелая резная дверь закрылась неслышно и плотно: теперь пути назад не было. Никита ждал этой минуты и страшился ее – спустился с приступка на тротуар и замер.

Он остался один на один с огромным городом. Три месяца провел в этом городе, но ни разу не видел его: окно выходило в тесный сумрачный дворик, за оградой поднималась глухая стена, за стеной торчал угол дома да маячил кусок неба – на небо изредка выползал кран.

Город встретил его приглушенным шумом, неумолчным и ровным, как дыхание здорового человека. Никита зябко поежился на ветру и зашагал по переулку в ту сторону, где шум был плотнее и явственней. Одежда на нем явно не по сезону: старая казенная телогрейка, такие же штаны и облезлая солдатская шапка. Лишь рубаха, сапоги да узелок в руках были собственные, из дома. Широкое, с резкими складками лицо его было неподвижным и хмурым. Маленькие, глубоко посаженные глаза глядели перед собой настороженно, с опаской.

Невеселые мысли медленно возникали в Никитиной голове. Профессор Федор Родионович сказал на прощанье: «На, Никита, получай свой глаз. Возвращайся домой, высмотри в колхозе ядреную вдовушку, и живите счастливо до ста лет».

Что ж, Никита согласен. Но просто сказать: «возвращайся», когда в кармане всего две мятые трешницы и рубль. Билет, правда, бесплатный – вместе со справкой дали солдатское проездное требование, и на том спасибо. А вот справка совсем зряшная, справка о том, что Никита Кольцов из колхоза «Заря» пролежал три с лишним месяца в больнице. Кто за эту бумажку заплатит?

Никита все же осторожно потрогал карман – бумаги и деньги на месте. Конечно, семь рублей ерунда, не шибко разгуляешься на такие сокровища. Но хочешь не хочешь, а придется тянуть их до самого дома – три дня и три ночи в поезде, а там еще от станции сорок верст. На одни папиросы и хлеб три рубля уйдет, а ведь еще подарки купить надо.

Никита представил себе, как он возвращается в колхоз, и лицо его потемнело еще больше. «Никита приехал, – скажут там. – Рассказывай, какая она стала, наша столица? Какие подарки родичам привез?»

Густой надвигающийся шум заставил его отскочить в сторону. С ревом промчалась большая машина с горой снега в кузове, и Никита на секунду подивился тому, что в городе возят снег на машинах.

Он повернул за угол, прошел еще немного и, удивленно и беспокойно озираясь по сторонам, остановился на краю огромной площади. Машины шли во много рядов, набирали скорость и скатывались в широкий бетонный лог, прорубленный прямо под домом. Мощно рокотали автобусы, бесчисленные моторы – после долгой больничной тишины шум их казался оглушительным и опасным.

Нижние этажи домов сложились в длинную стеклянную полосу, а за стеклом лежали всякие несбыточные вещи. Никита пошел вдоль витрин. У каждой вещи стояли на подставках белые цифры. Он догадался – это цены, и стал приглядываться внимательнее. Но большинство цифр состояло из двух знаков – рубахи хорошей и то не купишь на свои сокровища.

Он вздохнул, оторвался от витрин и зашагал по широкой улице. Сильный гудок разорвал шум улицы. Прервав бесконечное движение машин, заняв половину мостовой, уступом вперед, как танки, с грохотом двигались пять голубых грузовиков с косыми щитами. Первая машина, катившаяся по самой середине, соскребала снег с асфальта и отваливала его щитом на сторону, вторая снегочистка перекатывала снежный вал еще дальше, а когда проехала последняя машина, вдоль тротуара протянулись неровные грязно-серые кучи. Никита прошел еще и увидел в конце снежного вала диковинную машину с толстым желобом посередине, который задирался вверх, как оглобля. Машина медленно надвигалась на снежный вал, две изогнутые железные лапы безостановочно ворочались на шатуне, захватывали комья снега и бросали их на ленту. Лента тащила снег по наклонному желобу, и он лился серо-грязной струей в кузов самосвала.

Как завороженный, Никита шагал вровень с машиной, любуясь ее ловкой неугомонной работой. В кузове самосвала росла высокая остроконечная гора. Наконец самосвал нагрузился, дал гудок, тронулся с места – под железной оглоблей тут же встал другой. Опять заработали железные лапы, снег лился в кузов не переставая, и гора росла на глазах. Никита заметил на другой стороне улицы вход в метро: дорога к вокзалу. «Еще три погрузят, и пойду», – решил было он и в ту же секунду услышал крик:

– Эй, Никита!

Голос показался ему странно знакомым, хотя Никита прекрасно знал, что в этом огромном городе у него нет ни одной знакомой души. Он оглянулся на всякий случай и увидел, что водитель подъехавшего самосвала машет кому-то рукой. Никита всмотрелся, и сердце его забилось. Неужто это Васька Силаев, земляк и односельчанин? Как же он тут очутился?

– Ну, чего гляделки выпучил? – крикнул водитель.

Никита окончательно узнал Силаева, широко заулыбался и засеменил к машине.

– Чего стоишь? Залезай в гости. – Василий распахнул дверцу. Никита торопливо забрался в кабину. Здесь было тепло и тихо, как в избе.

– Вот чудеса, – заговорил Никита, потирая озябшие руки. – Слышу, зовет кто-то. Кого бы это? Меня или не меня? Кто ж меня тут знает? Потом смотрю – Васька наш. Это ты или не ты?

– Теперь уж не Васька, а Василий Петрович, знатный шофер четвертой автобазы. Учти для будущего.

Самосвал Василия с ревом развернулся посреди улицы и помчался, обгоняя другие машины.

– Вот встреча-то! – возбужденно продолжал Никита, не замечая сухого тона Силаева. – Только вышел из больницы, иду по улице и вдруг смотрю – Василий мне навстречу. Чудеса, да и только. – Он был рад неожиданной встрече с Силаевым, хотя считал его прежде пустым человеком. Василий уехал из колхоза несколько лет назад, и Никита, работавший до того бригадиром, принял его грузовик, так как никто больше в колхозе не мог водить машин, а Никита умел управляться с ними еще с фронта, где водил артиллерийский тягач. Правда, Василий знал свое дело, машину водил с присвистом, но Никита держался от него подальше: слишком молод и озорен. Не выдержал Васька, с легкостью оставил родное село, новую хорошую машину, уехал «искать интересные горизонты». Человек стоящий, полагал Никита, не мог бы поступить таким образом.

Впрочем, сейчас Никита не думал об этом. Он сидел рядом с Василием и радовался теплу кабины. Настроение его уже не было таким тягостным. Василий выручит, не откажет земляку. Видишь, как он в городе поднялся.

Самосвал со скрежетом затормозил перед светофором. Василий достал папиросы и протянул Никите.

– Как состояние колхоза? – спросил он. – Цела моя колымага?

– Бегает. Прошлой зимой на капиталке находилась. Как новая стала. Через нее и пострадал.

– Непонятно, – сказал Василий, трогая с места.

– Я же говорю, только из больницы выписался.

Никита любил рассказывать историю своей болезни. Сколько раз он рассказывал ее в больнице – всем новичкам, которые появлялись в палате.

– Месяц всего после капиталки поездил, – начал с готовностью Никита, – и втулка сломалась. Я снял ее, пошел в мастерскую, все уже сделал, а когда стал шабрить, стружка и угодила в глаз. Я повязался тряпкой, поставил втулку и поехал на элеватор зерно возить. Три рейса сделал, к вечеру снял тряпку, глаз не раскрывается вовсе. Утром проснулся – ничего не вижу. И другой принялся болеть. Меня в район. Врач говорит: «Районная медицина в данном случае бессильна. Нужна экстренная операция». Меня в область, там тоже не под силу стружку вытащить. Тогда прямо в Москву. На самолете доставили, как был, в одной рубахе. Чудеса. А профессор Федор Родионович уже ждет, ему телеграмму, значит, передали. Однако большая задержка случилась: пока меня туда-сюда возили – не вышло с первого раза – не вижу ничего. Потому пришлось еще дважды резать. Вся медицина мой глаз выручала. А три месяца пропали ни за что. Дом-то какой! – ахнул Никита, прервав самого себя. – Это высотное здание и есть? Какое это? Которое у Красных ворот или Смоленская площадь?

– Пальцем в небо. Площадь Восстания.

– Ишь ты, всю Москву знаешь! – Никита замолчал, обдумывая заманчивую мысль, которая зародилась у него, как только! он сел рядом с Василием в кабину. – Значит, окончательно в москвичи записался? – спросил он как бы невзначай. – Домой не собираешься? А то поедем вместе.

– На самолете? Или на телеге? Опять на трудодни садиться? Я теперь на государственном обеспечении. Хоть урожай небывалый, хоть засуха – хлеб в булочной всегда есть.

– Сколько же за месяц выходит?

– Две, а то и все три.

– Сотни? – поразился Никита.

– Гривенники, – усмехнулся Василий. – В Москве и денег уходит больше. Ты дома пошел на огород, нарвал помидоров, луку надергал. Пожалте, закусон к действию готов. А в Москве за каждый огурец ассигнации требуются. И потребности здесь неизмеримо выше – обстановка для квартиры нужна, одежда. Театры...

– Квартиру имеешь? – поинтересовался Никита.

– Планируется...

Самосвал ехал тише, петляя по узким переулкам. Василий миновал заснеженный сквер, ловко развернул машину около открытого колодца и подъехал к нему задним ходом. Никита с интересом смотрел из окна кабины, как кузов задрался кверху. На снежную кучу наехал бульдозер, подгреб ее к дыре и снег провалился вниз, тяжело ухнув в глубине.

– Эй, Зоя, садись! Погрею! – крикнул Василий девушке, которая стояла у колодца.

Никита настороженно покосился на девушку. На ней был не старый еще полушубок, перехваченный ремнем, теплые валенки, яркий пушистый платок.

– Освобождай место! – строго крикнула девушка. – Не задерживай!

Василий понимающе улыбнулся и отъехал. Только тогда Никита понял, что сердитые слова девушки относились не к нему и что он может по-прежнему сидеть в теплой кабине.

– Вот так и живем, – сказал Василий. – Рейс совершил, четвертак в кармане.

– Богато, – согласился Никита. Он почувствовал превосходство Силаева и понял, что должен признать его.

Прежняя заманчивая мысль не давала Никите покоя. С нарочитым интересом разглядывая московские улицы и дома, которые проносились перед ним, он сосредоточенно обдумывал, как лучше приступить к делу и что будет, когда оно удастся. Если Василий даст ему денег, он купит что-нибудь из вещей, приедет домой не с пустыми руками. Васька тут такие деньги зашибает, что ему стоит отвалить несколько десяток для земляка.

Наконец Никита решился.

– Да, – начал он издалека, – самосвал – это вещь. На такой машине можно заработать. Не то что на нашей с тобой колымаге. В том году совсем плохо было. Хлеба, которые полегли, а которые градом побило. С государством еще как-нибудь сочтемся, а себе уж ничего не останется.

Никита старался описать положение дома как можно более мрачными красками, преследуя этим две цели: он как бы одобрял тем самым уход Василия и вызывал сочувствие к себе.

– Приедешь домой – получать нечего, – продолжал Никита. – Вышел из больницы и не знаю, куда путь направить. И вдруг смотрю, навстречу Василий Петрович. Неужели, думаю, это наш Васька Силаев? Солидный стал, не узнать. Вот встреча-то. А то я прямо не знал, что делать, куда обратиться.

– Теперь знаешь? – холодно спросил Василий.

– Может, ты что посоветуешь? – Никита стал осторожнее. – Ума сам не приложу. Как выписали из больницы, в кармане семь рублей. И до дому не хватит добраться. Может, поможешь земляку, Василий Петрович?

– Ты все бобылем живешь? – без всякой видимой связи спросил Василий, однако Никита увидел в этом доброе предзнаменование и постарался еще больше разжалобить Василия.

– Все один. Как Наталья умерла, ни к кому душа не лежит. Тетка Катерина вела хозяйство – и ладно. А позапрошлым летом и ее похоронил. Один совсем остался, за домом и то присмотреть некому. Что теперь с коровой? Отписал из больницы бабке Устинье, чтобы к себе во двор корову забрала. А ответа не дали. И дальше как быть, не знаю. Может, вот ты, Василий Петрович, выручишь земляка, дашь взаймы полста...

– Свободных не имею, – отрезал Василий.

Никите стало жарко. Однако он еще не терял надежды.

– Хотя бы червонцев несколько, Василий Петрович. Я отдам, ей-ей. По почте пришлю.

– В долг не даю, – непреклонно ответил Василий. – Но помочь земляку можно. Иди на автобазу. Хоть на мою машину: мой напарник уволился, на север устремился.

– Примут разве? – с сомнением спросил Никита.

– Не твоя забота. С тебя одно требуется – магарыч на бочку.

– Так примут, говоришь? На две сотни?

– Ну, такой кусок не каждому. Оклад – восемьдесят. Но работа сдельная. Выпал снег – хорошо. Нет снега – другая реальность.

– А летом?

– Летом мусор по городу собираем, возим на свалку. Зимой, конечно, работенка чище.

– А что? – размышлял вслух Никита. – Восемьдесят тоже неплохо. Все равно в колхозе зимой делать нечего, машина на приколе. До сих пор дорог не наладят. Только вот боязно в Москве, движение такое. Значки на каждом углу.

– Курсы пройдешь. Да ты не робей. – Василий впервые улыбнулся Никите, даже руку положил ему на плечо для убедительности, но в глазах сверкнула холодная, недобрая искра. Сверкнула и погасла. Никита и не заметил ее, радуясь дружескому участию.

Они уже побывали несколько раз у колодца и сейчас снова стояли на широкой улице, в очереди к снегопогрузчику.

– Со мной не пропадешь, – продолжал Василий, убрав руку, – Я земляку всегда рад помощь предоставить.

– Соскучился по дому я, – Никите трудно было расстаться с первоначальным планом, который так удачно сложился у него в голове. – Корова там, изба. Может, все-таки дашь два червонца? Отпустишь меня с миром...

– Дурной ты, – добродушно сказал Василий, – Деревенщиной был и остался. А я? Погляди! – Василий задорно тряхнул головой и достал из телогрейки новый бумажник из цветной кожи. Никита заметил в нем толстую пачку десяток.

– На это не смотри. Они все одинаковые, – Василий небрежно задвинул деньги поглубже и вытащил из бумажника черный пакет. – Вот! Гляди!

На фотографии Василий стоял, опершись на дамский велосипед. На нем была шляпа, лихо заломленная на затылок. Левую ногу Василий гордо выставил вперед. И костюм, и шляпа, и блестящие штиблеты – все было с иголочки.

– Жених, честное слово, жених, – восхищался Никита. – Парень что надо.

– Москва, брат, – охотно подтвердил Василий. – Я приехал сюда, не лучше тебя был. Ходил с вытаращенными глазами...

Они снова подъехали к колодцу, и Василий высыпал снег в дыру. Девушка в полушубке по-прежнему была там.

– Не она? – спросил Никита, указывая на фотографию, где Василий стоял рядом с тонкой девушкой в светлом платье.

– Не твое дело, – Василий отобрал фотографии и спрятал их. – Зойка, сколько ездок записала? – крикнул он, открыв дверцу.

– Двадцать три, – ответила Зоя, заглянув в книжечку.

– Неужели мы столько наездили? – удивился Никита.

– Я до тебя ворон считал, – беззлобно огрызнулся Василий и позвал Зою. – Познакомься, мой земляк, Никита Кольцов. Поступает в нашу организацию. Будет моим компаньоном. Прошу любить и жаловать.

Зоя подошла, но ничего не сказала, только с осуждением, как показалось Никите, посмотрела на Василия.

– Поехали в автобазу, – сказал Василий, захлопывая дверцу. – Женская натура печальна и темна...

И этого не понял Никита. А они уже мчались вперед, оставив у колодца, среди сугробов грязного снега девушку в мужском полушубке.