Текст книги "Метелица"
Автор книги: Анатолий Данильченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)
4
Хорошего приема в Метелице Захар не ждал – от кого ждать-то? С Васильковым разве что бутылку распить можно, а там давай, паря, шагай своим путем, и без тебя забот по горло; о Капитолине, у которой находил сочувствие и ласку перед заключением, никаких сведений не имел, сегодня только и узнал, что она по-прежнему свободна; сын вырос без него, да и вырос-то в семье чьей… Не может быть такого, чтобы его не настроили против батьки.
Захар отлично понимал, что с Максимом, теперь уже взрослым хлопцем, наладить родственные отношения будет нелегко. И все же он не мог предположить, что Прося, жена Тимофея, которого, по сути, Захар и упрятал в тюрьму, не захочет отпустить Максима, избавиться от лишней обузы. Ну, племянник он ей – что из того – не родное ж дите. Вот и пойми после этого бабью душу.
Однако что бы там ни было – настраивала она сына против него или нет, – Просе он обязан по гроб жизни, от нее безропотно примет любые слова. Да теперь и от Тимофея тоже. Хорошо все-таки, что он, Захар, первым вернулся и сумел избежать неминуемой встречи с учителем. Повезло. А с Максимом образуется, со временем приучит к себе, и станут они жить вместе. Не все сразу.
Выйдя со двора, он приостановился, закуривая. Вечер уже сгустился над деревней, но метелицкая улица, точно городская, играла яркими окнами хат, освещая дорогу и пробуждая в Захаре легкое недовольство: «Высветилась! И шагу не ступи». Другой раз эта непривычная для Метелицы картина, может быть, и порадовала бы его – все же родной с детства уголок обживается, – но сегодня ему не хотелось попадаться людям на глаза. И так, поди, вся деревня знает о его возвращении, теперь будут таращиться: куда пошел да с кем заговорил?
А пройти ему надо было всего-то сотни полторы шагов – к дому Капитолины. С ней он встретился, направляясь от Василькова к Просе, и успел перекинуться двумя-тремя словами, наспех, поскольку из окон сразу же стали высовываться любопытные. Она уже знала о его возвращении и, возможно, поджидала у своего двора. Во всяком случае, Захару хотелось верить, что поджидала. Объяснять ей, куда направляется, не надо было, и то, что ночлега у Лапицких просить не приходится, тоже ясно; она лишь спросила, где решил остановиться, и, когда он пожал плечами, разрешила приходить – не под забором же ночь коротать.
По улице он пронесся скорым шагом, исподлобья косясь по сторонам и радуясь пустующим завалинкам, скамейкам у заборов, запертым калиткам. Лишь у одной из калиток, на месте бывшего дома Гаврилки, две бабы (кто такие – не распознал) притихли настороженно с его появлением, прижались к стоякам и, проводив его колкими взглядами, зашушукались. Пусть их пошушукаются, на то и бабы.
Захар свернул во двор Капитолины и только там замедлил шаги, остановился в нерешительности. Раньше с ней было все просто и ясно, он принимал ее ласки как должное, а при желании мог и покуражиться. Тогда она угождала ему во всем, готовая исполнить любое желание, любой каприз. Но то было в сорок шестом, в пору его удачливости, когда и здоровье имелось, и деньжата водились, и никаких видимых постороннему глазу грехов за ним не числилось. Теперь же за его плечами восемь лет заключения и все остальное. Да такое остальное, что и вспоминать не хочется.
Как примет Капитолина? Может, накормит-напоит, как бездомного, приютит из жалости до утра, а там и на порог укажет. Все может быть. Не Захару теперь диктовать свои условия.
Не заметив, что папироса выкурена, он затянулся бумажным дымом, поперхнулся и гулко закашлял. Вслед за этим распахнулась дверь, и на пороге появилась хозяйка.
– Ты, Захар?
– Собственной персоной. – Он кинул окурок на землю, старательно растер его подошвой кирзового сапога и добавил неестественно бодро: – Не шутейно приглашала?
– Проходь, проходь, через порог не шуткуют, – в тон ему ответила Капитолина и посторонилась, пропуская его вперед.
Войдя в хату, Захар тут же с удовольствием отметил: ждала. В горнице чисто прибрано, занавески на окнах предупредительно задернуты, стол накрыт на двоих, на плите – большая чугунная сковорода с порезанным под яичницу салом, и сама хозяйка одета по-праздничному: в синей шелковой блузке, в юбке отутюженной, в туфлях с каблучками.
Начало неплохое, и дальше бы так.
– Ну, повернись-ка, повернись, дай разглядеть, – заворковала Капитолина, оглядывая его со всех сторон. – Господи, истощал-то как! Не узнать Довбню Захара, одни мослы и остались. Небось хлебнул, горемычный.
– Да уж не с курорта.
– Вестимо, не с курорта. Садись давай, к столу прямо и садись. Какой разговор на сухое горло. – Она крутнулась, сунула сковороду на огонь. – Я щас, только яешню сготовлю – это мигом. Прося, верно, к столу не пригласила?
– Не до стола там, Капа.
– Ну да, оно так… Сына повидал? Как он? Хороший хлопец, смирный.
– Отвык сын, чурается батьки. А вымахал – прямо жених!
– Растут… Не успеешь обернуться, как прибежит какая-нибудь с дитем в подоле: принимай внука.
– Или внучку, – улыбнулся Захар.
– А то и с ходу двоих, – подхватила весело Капитолина.
Такая же поворотливая, разбитная, как и прежде, она хлопотала у плиты, выходила за чем-то в сенцы, крутилась у стола и болтала без умолку обо всем подряд, развевая Захаровы тревоги. Ее вид – плотной телом, грудастой бабы – и беззаботность вселяли уверенность в завтрашнем дне. Рядом с ней было надежно и не хотелось думать ни о чем серьезном. Казалось, ни Тимофея Лапицкого, ни деда Евдокима, ни восьми лет скитаний по лагерям не было. Все как раньше, в сорок шестом: шкварчит сало на сковороде, готовится любимая Захарова яичница, привычно снует по хате Капитолина, распаляя желание покачиванием бедер и дразня лукавой усмешкой, перехватив его взгляд; стоит бутылка на столе, и оконные занавески плотно сдвинуты.
От запаха жареного сала он сглотнул слюну. Капитолина заметила это и задвигалась еще проворнее.
– Щас, уже готово. Раскупоривай да разливай. – Она ловко подцепила ухватом сковороду и угнездила ее посередке стола – горячую, с дымком.
– Одна, значит, живешь.
– Женихов нету, – улыбнулась она.
– Да нет… я о сынах.
– А-а… Вылетели пташки. Отдала в РУ. Ну, давай, с прибытием тебя, с волей!
– Спасибо, Капа. За встречу!
У Василькова, перед встречей с сыном, Захар не стал пить и есть, лишь пригубил. Остальное время расспрашивал Алексея о всех переменах в Метелице за эти годы. Без таких знаний и шагу не ступишь. И теперь он торопливо унимал свой аппетит, Капитолина же закусила немного и, подперев кулаками подбородок, наблюдала.
– Истощал-то как, – повторила она опять. – Неужто голодом морили?
– Всяк пришлось, – отделался он односложным ответом.
Об истинной причине своей худобы Захар не захотел говорить никому, даже вспоминать было неприятно. Но разве такое забудешь.
Всегда и везде он привык чувствовать себя хозяином положения: до войны, когда еще холостяковал, в оккупации, на фронте, по возвращении в сожженную Метелицу. Казалось, чем еще можно удивить Захара или напугать. Кровь он видел, знал грабеж и воровство и любому блатному в Гомеле мог дать щелчка по носу. В нем была сила и дерзость – главное, по его разумению, что дает человеку независимость от кого бы то ни было, укрепляет уверенность в себе.
Таким он и попал в лагерь, не сломленным и растерянным, готовым покориться чужой воле, но еще более злым и самоуверенным. Ничего, проживет и там десяток лет, а то и меньше. На севере засчитывается день за три – это сколько же ему отбывать?.. Перекантуется, здоровья хватит и на больше. Не собирается же он рвать жилы на лесоповале, другие есть – мелкота всякая.
Сначала все так и шло, как он предполагал: командовал бригадой в двадцать человек, имел добавку в столовой, лучшее место у барачной грубки, брать на пупка не приходилось. Все шло хорошо, пока не столкнулся с профессиональными жуликами. И оказалось, что настоящего жулья он еще не знает – ни нравов их, ни подлости. Захар проходил по «мокрому» делу, не скрывал этого, выдавая себя за человека отпетого, и к нему относились с опаской и почтением. По существу, таким он и был.
Однажды в перекур он грелся у костра, сидя на свежесрубленной лесине. Подошел незнакомый ему зэк и, бесцеремонно подвинув его, уселся на лучшее место. Мало того, так еще и потребовал, уверенно протягивая к папиросе свои худые скрюченные пальцы: «Дай-ка!» Захар сразу не сообразил, что это могло быть провокацией: мало ли кому в лагере он не понравился. Да если и понял, все равно спустить этому типу не мог: вокруг сидели бригадники, уверовавшие в его авторитет.
Одним движением плеча он сшиб наглого гостя с лесины и, не оборачиваясь, проворчал: «Топай отседова, мозгляк!» Тот заскрипел снегом, поднимаясь, и молча ушел.
Бригадники загудели одобрительно, но кто-то заметил, что теперь ему надо опасаться. Захар пропустил мимо ушей то замечание: не осмелятся, а полезут – невелика беда, с десяток таких мозгляков он, слава богу, раскидать сумеет.
Однако не сумел. На третий день, после ужина, его подстерегли в темном углу. Не успел и повернуться, как в бок воткнули что-то острое – то ли шило, то ли заточенный гвоздь. В санчасти и не определили. Живым остался по случайности: из пяти колотых ран ни одна не оказалась смертельной. Провалявшись месяц на больничной койке и конечно же не сказав, кого подозревает в нападении, он попросил перевести его в другое место.
Раны – ранами, они вскоре зажили, беда была в другом: что-то отбили внутри у Захара, и долго еще он отхаркивался кровью, пока не почувствовал, что все-таки выживет. Но прежних сил так и не смог набрать. Может быть, сейчас, на воле, покажется хорошему врачу, сможет окрепнуть. Он понимал, что надо лечиться, но от чего и как, не знал. А пока что еда ему не шла впрок.
Переменился он не только внешне. Что-то надломилось в нем, пропала уверенность в себе, появилась робость, осторожность и виноватость. Виноватость перед сгинувшей безвременно Полиной, перед сыном… Перед всеми. Испробовав на собственной шкуре людскую жестокость, он понемногу научился оценивать и свои поступки, рассматривая их как бы со стороны. Раньше не задумывался над этим, раньше знал твердо: он прав. Во всем прав. Прав хотя бы потому, что хочет жить по собственным законам, по своему желанию. На желания других наплевать, их подавить можно, коли есть сила и умение. Когда же не стало ни сил, ни уверенности в себе, он понял, что на каждое желание есть другое, на всякую силу находится бо́льшая.
Времени для раздумий у него было предостаточно. Все обдумал-передумал и теперь хотел лишь одного: тихого уголка и уюта. Захар никого больше не тронет, и вы его не трогайте. Пожил в свое удовольствие, для себя, шумно, надо и для сына пожить. Ему он все отдаст, ничего не пожалеет, лишь бы Максим поверил своему батьке, забыл все уличные наветы и простил.
– И как дальше надумал? – спросила Капитолина, прервав его воспоминания.
Захар поднял глаза от стола и неожиданно для себя весело сказал:
– А вот на тебе жениться надумал.
Она хохотнула, не приняв его слова всерьез, и игриво вскинула бровь, а ему вдруг подумалось: «Почему бы и нет». Баба она покладистая, свойская, сама не без грехов – ему подходящая пара. Какая еще другая примет. А эта, чем черт не шутит, может, и согласится, ведь когда-то готова была кинуть хату и ехать с ним в Гомель. Но то когда-то, а сейчас? По всему видно, что сегодня Капитолина расположена вспоминать старину, но как дальше – вопрос.
– Хату мою, Васильков сказывал, отдали заведующему школой. Кто таков?
– Да учителка, она и заведует… Елена Павловна.
– Та пигалица?
– Была пигалицей, а щас – начальство! Бабой стала, детишков своих народила.
– Ну бог с ней, кому-то надо жить. К тому же она чужая, не метелицкая.
Капитолина глянула на него с удивлением, беспокойно задвигалась на табуретке.
– Что-то не пойму. Как-то ты легко так… И требовать назад не собираешься?
– Чего требовать! Конфискована хата. А легко… Так не мозолем нажита. Как пришло – так и ушло.
– Оно так. А все ж таки свое. Добродушный ты, погляжу я, какой-то.
– А таким и был всегда, только никто не замечал, – усмехнулся Захар. – Нет, Капа, ничего я ни от кого требовать не хочу. Оттребовался. В Метелице, сама понимаешь, оставаться нельзя, народ памятлив, будут глаз колоть. Поищу что-нибудь в Гомеле. Найду угол какой, работу… Много ли надо. Максима хочу забрать, там и учеба рядом. Его тоже, видно, попрекали не раз батькой-бандитом. Не хочу этого, а он не понимает, внушили… Добродушный, говоришь? Да нет, Капа, другой. Нету больше прежнего Захара – другой.
– Другой, – подхватила она. – Истинный бог, другой. Это ж сколько надо, чтоб переменился человек!
– А малая малость.
– Ой ли…
– Точно, Капа. Это нам кажется, что горбатого могила исправит. Не-ет, правят горбатых, да еще как правят. И совсем не много для этого требуется – одна хорошая встряска. Понятно, ежели трясти не круглого дурака. Ну да ладно, что-то мы не в тот огород, – улыбнулся Захар и встал, разминаясь. – Ногу отсидел.
– Да сапоги-то скинь, дай передых ногам.
– Дельно.
Он прошел к порогу, оперся одной рукой на высокую дубовую помойницу-треногу и долго стягивал свои разбитые сапоги, не в состоянии зацепить носком за каблук. А ступив босыми ногами на приятный холодок выскобленных до желтизны сосновых половиц, и вовсе почувствовал себя как дома.
– Кидай портянки на припечек, – подсказала Капитолина.
Эти ее обыденные слова еще больше усилили ощущение домашности. Захар осмелел. Возвращаясь к столу, он мимоходом облапил ее сверху, через плечи – как отреагирует? Ничего, не отпрянула – прижалась к нему спиной и затихла.
– Ну что, Капа, в Гомель со мной поедешь?
Плечи ее вздрогнули, спина напружинилась, задеревенела.
– Шуткуешь?
– Нет, серьезно.
Она порывисто откинула голову, втиснулась макушкой в его живот и, прижав руки своими, выдохнула:
– Ох, Заха-ар!..
– Согласна?
– Подожди, дай опамятовать, оглушил. Подожди… Да лапищи-то убери – видно, – добавила уже с усмешкой.
– Занавески ж…
– Любопытный и сверху заглянет. Садись.
Захар сел на прежнее место, закурил новую папиросу. Что же она, не хочет, боится? Явно оттягивает, соображает что-то.
– Ты не ответила.
– Отвечу, Захар. Я ж, поди, не девчушка-подлеток – тертая.
Она принесла яблочно-грушевого взвару, прямо из чугунка налила в поллитровую кружку, в стакан, торопливо выпила, торопливо отошла к постели, разобрала ее и, дойдя уже до порога и протянув руку к выключателю, выжидательно поглядела на Захара.
– Напился, – кивнул он. – Туши.
Объятия Капитолины были порывисты, нетерпеливы и, как прежде, грубо откровенны. Захару это нравилось. Однако сначала с тревогой, потом с испугом и стыдом он начал осознавать, что с ним происходит что-то непонятное, неожиданное, о чем никогда не задумывался, даже предположить не мог о возможности такого. Впервые он не узнавал себя, впервые ощущал томительный стыд перед женщиной за свое бессилие. И чем настойчивее старался преодолеть немощь, тем более томительно и безвыходно становилось.
Наконец он нервно откинулся к стене, злясь на себя и лихорадочно соображая, что бы такое соврать – скажем, насчет резких болей в животе, – но опытная Капитолина опередила его, нисколько не обидясь.
– Ничего, Захарушка, – зашептала она успокоительно, – это пройдет, со всяким бывает. Не набирай в голову, не думай. Как-никак семь лет – срок немалый… Поостынь, забудь…
– Черт-те что со мной! Никак, лишку выпил, – выдавил он через силу, чтобы только не молчать постыдно.
– Может, и лишку. Не думай. Ты когда в Гомель-то?
– Если успею – завтра дневным. Надо у председателя отпускную взять да получить документы. Не станет мурыжить, думаю.
– Тебя не станет, – вздохнула Капитолина. – А меня не отпустил.
– Ты что, хотела уехать из Метелицы?
– Спрашивает! Давно хотела… от языков людских. Думаешь, мне тут сладко или хлопцам моим? Памятлив народ, злоблив, все дедом-старостой шпыняли, потому и отправила хлопцев своих в РУ. А он-то, батька, хоть кого пальцем тронул? Да за ним же Метелица как у христа за пазухой всю, почитай, оккупацию пережила. За то и уходили в немецкой комендатуре. Может, он через Любку с отрядом связь держал, кто знает. Да чего там, Захар, гады и есть! Мне их морды видеть…
– Вот и поехали, чего не соглашаешься? – решился Захар повторить свое предложение, хотя и понимал, что не сейчас вспоминать об этом.
Но Капитолина повела себя неожиданно.
– Ой, Захар, я не соглашаюсь… – Она приподнялась с подушки, повернулась к нему. – Да я хоть завтра! Чуешь, хоть завтра куда хочешь отсюдова!
– Что же ты сразу темнила? – обрадовался он.
– Да то… Не поверила.
– Серьезно я, а ты…
Капитолина ничего не ответила, только порывисто вздохнула, приникла к нему, и Захару не стало более чего стыдиться.
5
Проснулся Захар от веселого потрескивания в грубке и, увидев солнце в окне, с беспокойством взглянул на стенные ходики. Было четверть седьмого.
Капитолина возилась у плиты, готовя завтрак, – такая бодрая, подвижная, в одной юбке, босиком. Потягиваясь в кровати, он с легкой досадой подумал, что могла бы и толкнуть, вставая.
– Во сколько на поезд идут? – спросил охриплым со сна голосом.
– А-а, проснулся, – повернулась она, дразняще колыхнув просвечивающейся через сорочку полной грудью. – На первый давно прошли, на второй скоро. А тебе на што?
– Так…
Захар натянул штаны, с жадностью выпил кружку взвару и, проходя мимо плиты, не удержался – без стеснения, по-свойски обхватил Капитолину, вспоминая с недоумением и новым стыдом вчерашнюю оплошку.
– Что не разбудила?
– Спал больно сладко.
– Тебе к скольки в колхоз?
– Не к спеху. Авось обойдутся за-ради такого случая, – хохотнула она, высвобождаясь из цепких Захаровых рук. – Умывайся, есть будем.
Умылся он в сенцах, не выходя во двор, чтобы не мозолить глаза соседям, и в ожидании завтрака пристроился у лицевого окна, выглядывая поверх занавески на улицу. Еще вчера он наметил себе не проспать, увидеть поутру Максима – хоть издали. У Проси так и не разглядел сына по-настоящему.
За окном по одному, по двое появлялись сельчане, и редко кого Захар узнавал с первого взгляда – проходили больше молодые, неизвестные ему вовсе, чужие. От этого и сама Метелица казалась чужой. Выстроенная заново, по существу, она таковой для него и была. И он для нее тоже. Сейчас, если не считать сына, между ним и его родной деревней не осталось ничего связующего. Более того, возникла обоюдная вражда, которую уже ничем не уничтожить, как бы Захар ни стремился к этому. Но он и не стремился. Он хотел лишь одного: поскорее убраться из Метелицы, забрать Максима и никогда не показываться здесь.
Капитолина заметила, что Захар выжидает у окна, и подошла к нему.
– Сына выглядываешь?
– Да вот… – замялся он.
– Вона наискосок через улицу калитка, – указала она. – Как выйдет хлопец, Валерка Юркевич, так и твой появится. Вместе они на станцию ходят. Щас, пора уже. Ну, я накрываю на стол.
– Угу, давай.
Спустя минут пять вышел Юркевич, огляделся и присел на завалинку, а еще через минуту появился Максим.
Захар торопливо шагнул в сторону от окна, чтобы остаться незамеченным, и продолжал наблюдать будто из-за угла, воровато. Он жадно вглядывался в сына – в его лицо, походку, в то, как здоровается с товарищем, говорит какие-то слова – и сожалел, что не может выйти на улицу, потрепать его по плечу, кивнуть по-отцовски, дескать, гляди там, учись хорошенько. Хотелось выйти сию минуту, но он понимал, что нельзя, и оттого разбирала досада на самого себя и на всех остальных. Пожалуй, только сейчас (еще вчера он не понимал так отчетливо) в нем по-настоящему заговорило отцовское чувство.
Ничего, успокаивал он себя, образуется. Встретит сына в вечернем поезде, со станции пойдут вместе, потолкуют. Надо о Капитолине рассказать, хлопец он взрослый, должен понять. Но к Просе больше ни ногой, враг он этому дому, зачем же лишний раз бабу тревожить. Видно, и без того ей тошно от сознания, что он, Захар, на свободе, а Тимофей еще неизвестно где.
Максим ушел, скрылся из виду, а Захар все стоял у окна, сминая пальцами край занавески, пока его не окликнула Капитолина.
– Прошел ай не?
– Прошел…
– Так давай к столу.
Она уже надела кофточку, немного прихорошилась, считая неудобным садиться к столу расхристанной. Глаза ее живо поблескивали, и с лица не сходила довольная улыбка. Рада баба. Мужику рада, сегодняшнему «выходному», наметившейся перемене в жизни рада. Так чего Захару досадовать. Разве он был уверен, что с Капитолиной все так хорошо обернется? Нет, не был, лишь надеялся. Но вот наладилось же, значит, и в остальном наладится. Главное – он на воле. На воле ведь и сам себе хозяин!
Они завтракали, снова лежали в постели, обсуждали свою дальнейшую совместную жизнь. Выбрался Захар только в девять, когда солнце уже поднялось высоко в небе и припекало совсем по-летнему. Направился задами дворов по узкой полузаросшей стежке.
Так и добрался, никого не встретив, до правления колхоза. Только там, в коридоре, столкнулся с пожилым счетоводом Петром Юзовичем, поздоровался, но тот лишь часто закивал, перепуганно тараща глаза и уступая дорогу.
Крепкую, однако, оставил о себе память Довбня Захар. От памяти такой добра не жди.
– Председатель тут? – спросил как можно мягче.
– Тут, тут, – опять закивал Юзович и поспешно нырнул в соседнюю дверь.
Захар обреченно вздохнул и переступил с ноги на ногу. Подгораздило столкнуться, теперь все правление узнает: явился Довбня. Ну и явился, что из того? Никому он зла не желает, ни на кого не затаил черной думки. Что ж ему теперь – перед всем миром на колени упасть? Все равно не поверят. А раз так, не стоит и унижаться ни перед этим плюгавым счетоводом, ни перед председателем.
Увидев перед собой Захара, Яков Илин отодвинул бумаги и скрестил руки на коленях, спрятал их за столом, давая понять, что ручкаться не намерен. Захар лишь ухмыльнулся, зная заранее, каков будет прием.
– Не узнаешь? – спросил он, пытаясь улыбнуться, но так и не смог.
– Хотел бы, да куда денешься, – произнес Яков недовольно и дернул таким же рыжим, как когда-то у Маковского, усом. – Открутился, значит.
– Амнистирован, – поправил Захар.
– Повезло, выходит?
– Другим такого везения не пожелаю. День за три отбывал – трудился. Так что сполна, от звонка до звонка, считай.
Он видел, что сесть его не пригласят, да и сам не думал рассиживаться. Но стоять навытяжку – это уж чересчур, не мальчик сопливый и в официантах не служил. Ишь ты его, начальничек.
Захар шагнул к стулу, уселся, демонстративно закинув ногу на ногу, и повторил:
– Трудился.
– Ну-ну. И что надумал?
– Жить надумал.
– И где?
Стало ясно, что Яков не собирается его удерживать. Это хорошо, не будет лишней канители. И все-таки в душе у Захара шевельнулась обида. Как-никак здесь его родина, здесь он крестился и рос, хороводил холостяком и родил сына. И вот результат: где надумал жить? Это означало: где хочешь, только не в своей деревне. Понятно, он и не собирается оставаться в Метелице, рад быстрому согласию председателя отпустить на все четыре стороны. И все же… Хотя бы словом обмолвился, ведь нужны работники колхозу позарез.
Нужны, только не он.
– В Гомель собираюсь, – ответил сухо.
– Ну-ну. Значит, тебе справку?
– Справку.
– Это можно.
Через десять минут Захар вышел из правления. До поезда оставалось часов около двух – времени предостаточно, но возвращаться в деревню ему не хотелось. Потоптался в нерешительности у крыльца и, заметив в окнах любопытные лица, сплюнул в сердцах, заторопился в направлении станции. По дороге придумает что-нибудь. Благо лето на дворе – под любым кустом пристанище.
На полпути, проходя мимо клена, росшего неподалеку от дороги, неожиданно для себя остановился, поглядел на могучее вековое дерево и безотчетно направился к нему.
Все такой же размашистый и зеленый, как до войны, как до революции, клен одиноко высился на бугре среди жита, маня прохожих в свою тень. Здесь еще ребенком Захар часами играл с компанией сверстников, прячась в широколистой кроне; здесь отдыхал от летнего зноя в разгар уборки, а по вечерам тискал пристанционных девок. Здесь нашла свой конец Полина в снежную зиму сорок второго. Сгинула как-то глупо, не по-людски. Не дождалась Захара.
А может, это и лучше, что не дождалась? Прибил бы он ее, истинный бог, прибил. Сейчас мог бы и простить, стерпеться, но тогда… Прибил бы, точно. И взял лишний грех на душу. Ни к чему это. Лучше уж так, как случилось. Сама судьба покарала, и он тут ни при чем. Сглупа винила его Прося в гибели жены, сестру выгораживала, дескать, будь он, Захар, другим, и Полина осталась бы в полном порядке.
Ерунда. Все гораздо проще. Сломалась баба, стойкости не хватило, вот и повело не в ту сторону. Да и он сломался, чего уж душой кривить, брехать самому себе. Забоялся идти в отряд – там воевать надо было. Выжить хотел, переждать лихолетье.
Сейчас ему даже стало жалко Полину. Баба ведь, что с нее взять, если мужики ломались, как голье сухое. А где стойкие? Сколько их осталось? Раз, два – и обчелся. Остальные полегли. Так что же, судить человека за его слабость, к стенке ставить? Не-ет, граждане начальники. Когда пристукнул Евдокима – судите, виноват. И отсидел свое, ни на кого не обижается. Но чтобы отдуваться за то, что голову свою под пулю не понес – извините, не согласен.
А чего хотел Тимофей? Этого и хотел. Вот здесь бы Просе и пошевелить мозгами, прикинуть, с чего это Захар стал враждебным к дому Лапицких. То-то и оно: будь Тимофей другим – и Захар не стал бы под него копать. Захар лишь защищался, не нападал, а защищаться – дело святое. Защищался, потому что жить хотел. Плохо ли, хорошо, но жить, как дерево вот это. Сколько морозов оттрещало, ветров пронеслось, отбушевало пожаров, сколько веток обломано, изрезано коры, а клен стоит себе, беззаботно качая листвой, и стоять будет.
Захар остановился на мысли, что сравнивает себя с кленом, и зло, с издевкой хохотнул – до того маленьким, невзрачным и убогим он казался рядом с могучим деревом.
– Дур-рак! Ему жить, а тебе доживать, – произнес он вслух, сплюнул, кривясь от глупых мыслей, и сгорбился, торопливо закурил.
Так и просидел понуро до поезда на лавочке из горбыля, полуистлевшего от времени.
