Текст книги "Метелица"
Автор книги: Анатолий Данильченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)
18
По весне умер Гаврилка.
После казни Любы и Куртового «познания» в подвале комендатуры его, избитого, полуживого, привезли в Метелицу и сдали на руки бабы Марфы.
Провалявшись месяц в постели, Гаврилка умер.
Никого в Метелице эта смерть по-настоящему не потревожила. За полтора военных года сельчане привыкли к тому, что насильственная смерть, самое несправедливое, что есть на земле, самое тяжелое и противоречащее природе, стала обыденным делом. И трудно было понять, что же страшнее: сама смерть или людское равнодушие к ней?
По привычке бабы поохали у колодцев.
– Преставился, болезный!
– Защитник наш, за обчество пострадал! Теперя Левон Попов зажмет.
– Не скажи, не скажи…
– И-и-и, что ты! Об упокоенном дурное… Царствие ему небесное!
– Да и то…
Узнав о смерти Гаврилки, дед Антип крякнул, насупился и долго слонялся по хате из угла в угол, пыхтя и морщась. Хотелось заговорить, но что-то удерживало, не давало раскрыть рта. Наконец выдохнул:
– Издох-таки!
* * *
С уходом отряда в Добрушские леса новости о положении на фронтах стали доходить до Метелицы с опозданием. Но они доходили. Из уст в уста, шепотом люди передавали вести о продвижении Красной Армии. Фронт приближался с каждым днем, вселяя бодрость в сельчан и пробуждая нетерпение: скорей бы, скорей! В августе узнали об освобождении Орла, Белгорода, в начале сентября долетел слух о бегстве немцев из Харькова. И покатилась немецкая армия на запад. Что ни день – то новость, и сельчане при встрече вместо приветствия стали говорить: «Ну, что там слыхать?» И этот вопрос был понятен всем.
После недолгого затишья в немецких тылах с новой силой «заговорили» самодельные партизанские мины. В ночь со 2 на 3 августа были пущены под откос эшелоны на Соколке, под Добрушем, вблизи Гомеля, подняты на воздух мосты под Липовкой и в Криучах, взорваны в десятках мест железнодорожные ветки на Калинковическом, Брянском и Минском направлениях. На Гомельщине одновременно, в течение полутора часов, были перерезаны пути, и, как узнали сельчане позже, не только на Гомельщине, но и по всей Белоруссии прокатилась волна взрывов в эту августовскую ночь. Каратели заметались по лесам и глухим деревушкам, но партизаны были неуловимы. «Большой концерт», как назвали мужики эту ночь, повторился в сентябре, но теперь уже не каратели гонялись за партизанами, а партизаны проводили дерзкие налеты на карателей, били эсэсовцев и растворялись в лесу.
Антип Никанорович прятал в морщинах улыбку и повторял сыну неестественно ворчливо:
– Гонют с Украины, Тимофей. Скоро – к нам. Слухай, надо готовиться. Не бойся ворога, когда наступае, бойся, когда побегить…
– Слыхали, батя, слыхали! – отвечал Тимофей с усмешкой.
– А ты не скалься! – Антип Никанорович незлобиво хмурился. – Слухай ишо. Доброе слово ушей не ломит.
С тех пор как стал Левон Попов старостой в Метелице, Антип Никанорович присмирел и не носился по деревне, как прежде, делясь с каждым встречным радостными новостями. С Левоном надо было держать ухо востро, иначе за каждое лишнее слово немудрено и в комендатуру угодить. Чувствуя близкий конец, новый староста спешил навластвоваться, наверстать упущенное. Ему не хватало простого повиновения сельчан; как и всякий хам, получив верх над людьми, он превратился в чванливого самодура, хотел лести, подобострастных улыбок, людского унижения, страха в их глазах. И добивался своего. Левона боялись не меньше немцев. Антип Никанорович избегал встречи с Левоном, старался не выходить со двора, зная, что улыбаться старосте не сможет, а это пахло недобрым. Он ждал прихода Красной Армии, жадно прислушивался к новостям и тосковал все сильнее. Ему хотелось спокойно посидеть со стариками на завалинке, потолковать о том, о сем, не шепчась, не оглядываясь воровато по сторонам; хотелось выйти в поле, слушать посвист ветра и знать, что придет сюда завтра, через месяц, через год, что не увидит вражьих машин на шляху; хотелось смеяться, когда смешно. Ведь и смеяться было опасно: «Над кем смеешься? Чему радуешься, позавчерашней диверсии на Соколке?»
В Метелице убирали огороды. Сельчане копали бульбу и тут же прятали ее, зарывая в ямы. Прятали не только урожай, но и все домашние пожитки. Готовились уходить в лес на время, пока прокатится волна фронта. Антип Никанорович вместе с Ксюшей вырыли яму в саду за густым малинником и потихоньку перенесли туда всю утварь и вещи, оставляя в хате самое необходимое.
Спокойная жизнь немецких тылов всколыхнулась и заклубилась, как пыль на шляху от сильного ветра. Не переставая двигались на запад колонны машин, полицаи суетились, бегали по деревне злые и озабоченные. 30 сентября наши войска освободили Светиловичи – первый районный городок на Гомельщине. Фронт был рядом, и Антип Никанорович решил, что пора уходить в лес.
* * *
В первых числах октября, под вечер, к Антипу Никаноровичу пришли Тимофей и Левенков. Отряхнув пиджаки, они разместились на лавке в углу трехстена. На дворе моросил дождь, да сиротливо скулил Валет. Ксюша уложила Артемку спать, и в хате стояла тишина.
– Время решать, – заговорил Тимофей, потирая озябшие руки. – Не припоздниться бы, а то и угнать могут.
– А чего решать? Пора, – оживился Антип Никанорович. – Сказывают, наши под Добрушем.
– Под Добрушем, верно, – подтвердил Левенков и закашлялся, прижимая ладони к впалой груди. Лицо его перекосилось, покрылось нездоровым румянцем, острые плечи заколыхались, топорща рубаху. – Извините, – пробормотал он виновато.
– Плох ты, мил человек, – заметил Антип Никанорович с сочувствием.
– Видимо, туберкулез. В лагере схлопотал. – Он улыбнулся. – Ничего, придут наши – подлечусь и повоюю еще.
– Харчи добрые надо.
– Да-да…
– Так что, батя, двигаем? – спросил Тимофей. – Как там старики меж собой думают?
– Ждут один другого – кому первому. Я – хоть завтра. Все собрано: одежка теплая да харчей недели на две. Хватит?
– С избытком, – отозвался Левенков. – Возьмут Добруш, считайте, Метелица – свободная.
– Э, не скажи. Восемнадцать верст ить…
– Ты слушай, что Сергей Николаевич говорит. Он в этих делах лучше нашего понимает, – перебил батьку Тимофей и добавил: – Солдат.
– И я солдатом был! – проворчал Антип Никанорович и хмуро взглянул на сына, мол, не перебивай старших.
В дверь постучали, и после недолгого шарканья ног в сенцах в хату вошли дед Макар и Лазарь.
– Здравствуйте вам! – прогудел Макар и оглядел собравшихся. – Кажись, мы вовремя. – Он вытер ладонями бороду и присел на подставленную Антипом Никаноровичем табуретку. Лазарь умостился на краю лавки.
– Аккурат, Макар. Тут мы об уходе меркуем. Порешили – завтра.
– Во-во, в самый раз, – заворкотал дед Макар. – И помехи никакой, полицаи нонче драпанули.
– Как это? – удивился Антип Никанорович.
– Обноковенно. Толечки што Евдокима сустрел. Сказывает, а ни одногошеньки в Метелице не осталось. Вот я и толкую: молодые пущай уходют.
– А вы что же? – спросил Тимофей.
– Куда нам, старикам, от хат своих, правда, Антип?
– Нет, дядька Макар, батя с нами уходит. И вам не следует оставаться.
– Ага, Тимофей Антипович! – подхватил жалобным голосом Лазарь. – Накажи ты ему, што вместях надо. А то уперся: не пойду, и хоть ты…
Дед Макар глянул на сына, и Лазарь осекся на полуслове, виновато пожимая плечами.
– Пошли, Макар, не дури. Обидно ж перед самым приходом наших угодить к немчуре в лапы.
Дед Макар поерзал на табуретке, помял в кулаке свою жидкую бороду и проговорил раздумчиво:
– От немца мы с тобой не бегали, чего ж от своих теперя?
– Ну, ты это… – Антип Никанорович засопел. – Не путай! Тогда с земли своей уходить надо было, а нонче на неделю какую… Сравнил!
– Многие остаются, – гнул свое Макар.
– Ямки с барахлом сторожить! – проворчал Антип Никанорович. – Кому оно потребно, барахло твое?
– Найдутся охотники.
– Ох, Макар, не жадничай, не к добру это.
– А тебе не жалко?
– Жалко! – Антип Никанорович помолчал. – Однако я еще пчел завести желаю.
Левенков удивленно поглядел на Антипа Никаноровича, перевел взгляд на Тимофея, и тот пояснил:
– Обычай у нас такой: как почувствует человек, что пришла старость, обязательно пчел заводит. А молодые не держат. Вот и батя о пчелах заговорил.
– Пора, сын. Пора, – вздохнул Антип Никанорович.
Поговорили еще с полчаса, условились о времени сбора и стали расходиться. Под конец дед Макар сдался:
– Оно, может, и правда ваша…
Антип Никанорович проводил всех на улицу, запер калитку, потрепал холку Валета и подался в хату, ежась от холодной мороси.
* * *
Рано поутру в Метелицу вступили немцы и сразу же начали готовиться к обороне. Два танка прошли по садам, подминая гусеницами плетни и заборы, ломая деревья, кусты смородины, малины, разрушая бани сельчан. Лязг железа заглушил остервенелый брех собак, дым и смрадный запах вполз во дворы и хаты. Вдоль проложенной танками «дороги» наметилась линия обороны. Всех сельчан выгнали копать траншеи.
Собравшиеся во дворе Антипа Никаноровича Тимофей с семьей, Левенков и Наталья так и не успели уйти из деревни. Их выгнали в сад и вручили лопаты, только Прося осталась в хате с детьми.
От бани Антипа Никаноровича осталась груда искореженных бревен и досок, две сливы и три яблони сломаны под корень и вмяты в помидорные грядки. Сквозная брешь в плетнях открывала поля, огороды и ломаную черту леса. После черной работы танкистов в саду стало как-то пусто и неуютно. В сером небе низко над землей повисли лохматые облака, хмурилось утро, только на востоке изредка выскальзывали бледные лучи осеннего солнца и тут же растворялись в дымной мгле.
Антип Никанорович копал траншею в своем саду, зло сопел, косясь на солдата, прохаживающегося рядом, и ворчал:
– Досиделись, едрит твою! На немца горбатим… Эк, это ж надо! Ну, скажи ты мне на милость, Тимофей, чего ждали, тянули чего? Што мы теперя? Тьфу! – Он яростно плевался и ругал сам себя: – Копай, копай, старый хрыч! Копай, штоб тебе руки поотсыхали! Роби на ворога, помогай иродам цепляться за землю твою! Брешешь, нечистая погань, за чужую землю не удержишься, выплюнет она тебя, как мосол обглоданный!
– Да не ворчи ты! – унимал батьку Тимофей. – Выроем траншею и уйдем.
– Хорошую позицию занимают, – отозвался Левенков, сгибаясь над лопатой. – Трудно нашим придется.
– О то ж! – подхватывал Антип Никанорович. – Поле што на ладошке. Бывалоча, в четырнадцатом похожее место брать пришлось, так полегло наших – страсть!
К обеду траншеи были готовы, и немец махнул рукой – убирайтесь. Антип Никанорович кинулся в хлев, вывел корову и торопливо запряг в воз. Зорька дико озиралась и раздувала ноздри.
– Извиняй, голубушка, не серчай. Не по доброй воле, бог свидетель, – воркотал он виновато. – Сослужи службу.
Быстро погрузились и выехали со двора. На улице, прижимаясь к плетням, чтобы не угодить под машину, двигалась колонна беженцев. Шли, сгибаясь под узлами и чемоданами, тянули нагруженные тачки, поторапливая друг друга. Каждому хотелось поскорее выбраться из деревни. Немцы на сельчан не обращали внимания, суетились на шляху, занимали опустевшие дворы и хаты. Рычание машин, крики, команды, треск, дым…
На краю деревни семейство Антипа Никаноровича догнало Лазаря. Он с женой катил двуколку, заваленную оклунками с барахлом. Деда Макара с ними не было.
– А Макар где? – спросил Антип Никанорович.
– Догонит он, догонит, – зачастил Лазарь. – Доглядеть там надо, хату закрыть…
«Значит, остался, – подумал Антип Никанорович. – А я вот… Эх!» Он повернулся, чтобы еще раз взглянуть на покинутый двор, но хаты уже не было видно. И на душе у него стало тревожно. Он хорошо знал, что надо уходить, но всем существом своим тянулся назад, к родному плетню. И только уверенность в скором возвращении заставляла его шагать в общей колонне беженцев.
У последнего двора деревни разъяренный Денис Вилюев размахивал кнутом и ругался на чем свет стоит:
– Халява проклятая, чтоб ты околела! Поднимайся, засеку-у-у! – Он с силой опускал сыромятный кнут на коровью спину, хватал свою Красуню за рога, пытаясь поставить на ноги, и выдавал новую тираду замысловатых ругательств. Молодая Денисова корова жалобно мычала, крутила головой, вскакивала на ноги, но, почувствовав хомут на шее, падала на землю, не желая тянуть воз. Денис распалился до предела.
Глядя на эту картину, Антип Никанорович не выдержал:
– Загубишь живелину, Денис! Не пойдет она, потому – молодая, норовистая. Распрягай!
– А это куды? – закричал Денис, торкая кнутовищем в оклунки и тараща на Антипа Никаноровича красные от злобы и безысходности глаза.
– Давай ко мне, недалече тут.
– Не шуткуешь, Никанорович? – растерялся Денис, меняясь в лице. – Ах ты, господи! Ну, спасибочки! А то и впрямь засеку, проклятую. – Он перекинул свои оклунки на воз Антипа Никаноровича и начал распрягать Красуню. – Правда твоя, Никанорович, молодая она, добрая коровенка, грех загубить. Всего-то четыре и осталось на деревню. Четыре коровы на Метелицу! Дожились…
– Четыре, – отозвался хмуро Антип Никанорович и подстегнул Зорьку вожжой, не дожидаясь, когда Денис выпряжет корову и затолкает свой воз назад во двор. Тимофей с бабами и детьми уже где-то за околицей топтали вязкую после дождя грязь на шляху. Надо было торопиться к лесу, пока немцы не встали на пути, не отыскали новой работы для стариковских рук.
Только углубясь в чащу, Антип Никанорович вздохнул облегченно: «Выбрались-таки!»
Сельчане группами по два, по три семейства расползались по лесу и начинали готовить ночлег. Левенков предложил вырыть окопчик, но Антип Никанорович лишь усмехнулся и полез в чащу молодняка. Тимофей с Левенковым двинули следом.
Давно Антипу Никаноровичу не работалось с такой легкостью и охотой. Опавшая листва приятно шуршала под ногами; топор играл в руке, срубая гибкую поросль, и с каждым взмахом тонко позванивал отточенной сталью; лесной пахучий воздух переполнял его радостью. Ощущение свободы взбадривало Антипа Никаноровича. Хотелось зарыться в этот ворох желтой листвы, барахтаться, как шаловливому мальцу, и смеяться, смеяться безо всякой причины. Чтобы не выдать своего радостного волнения, не показаться смешным, он неестественно строгим голосом командовал:
– Тимофей, давай веревки, какие негодные! Поспешай, а то ненароком задождит. Ксюша! Ты где там, Ксюша? Разворачивай брезент! А ты, мил человек, возьми-ка топор на возу да наруби хворосту, лозы, веток – што под руку попадется, лишь бы поболей.
Вскоре расчищенная площадка стала похожа на колодец из живых тонких березок. Вдвоем с Тимофеем они сгибали в полудуги стоящие напротив деревца и связывали попарно в середине площадки. Начал вырисовываться каркас просторного шалаша. Часа за два переплели стенки лозой и длинными ветками, укрыли толстым слоем листвы, потом хворостом и сверху натянули брезент. Лесное жилье было готово.
Антип Никанорович оглядел шалаш со всех сторон, заплел кое-где ветки и удовлетворенно хмыкнул.
– Листьев подгребти – и хоть до заморозков.
– Знатный шалаш! – не скрывал своего восхищения Левенков. – Главное – сухо будет. Ну, Антип Никанорович, я – пас! Убейте – не сообразил бы!
Управившись со всеми делами, Антип Никанорович прошел по лесу, поглядел, как устроились соседи, и вернулся к шалашу. Надвигались сумерки. Прося возилась у входа с одеялом и подстилками, Ксюша с Натальей готовили еду, дети весело барахтались в куче листьев, а Тимофей с Левенковым стояли поодаль с мужиками. Антип Никанорович накинул фуфайку на плечи и присел без дела на воз. Бодрость покинула его тело, и радость, с которой он мастерил шалаш, уступила место тревоге за покинутый двор.
* * *
Вторую неделю вели сельчане лесную жизнь, а фронт все еще гремел где-то под Добрушем. Антип Никанорович выходил на опушку леса и подолгу стоял у вековой сосны, вглядываясь в ровную линию дворов Метелицы. Там его хата, двор, сад. Там его земля. И там хозяйничали фашисты, топтали малинник, ломали плетни и яблони. Он тяжко вздыхал и плелся назад, собирая по дороге поздние грибы и бруснику. Издали, с лесного шляха, глухо доносился рокот моторов. Заброшенная дорога, которой немцы брезговали при наступлении, теперь стонала под колесами машин. Немецкая армия откатывалась к Гомелю.
Дни проходили в томительном ожидании своих. От безделья мужики собирались на полянке, до одури пыхтели цигарками и вели одни и те же разговоры о скором освобождении, о победе, о том, какую казнь устроят Гитлеру в конце войны. И каждый раз кто-нибудь рассказывал всем известный анекдот о ломе, нагретом с одного конца. Намаявшись, мужики притихали и долго вслушивались в гул канонады, вздыхая на все лады.
Только на десятое утро, проснувшись, как обычно, раньше всех, Антип Никанорович не услышал привычного гула за лесом. Он приподнялся и выждал минуту. Сопел простуженный Максимка, ворочалась Ксюша, во сне машинально укрывая Артемку одеялом, да в дальнем углу тяжело дышал Левенков. Антип Никанорович выбрался из шалаша, распрямил замлевшие плечи, прислушался. Вокруг – ни звука.
«Зараз зачнется», – подумал он и подался к лежащей у воза корове. Почуяв хозяина, Зорька поднялась и, шумно раздувая ноздри, потянулась мордой к ладоням.
– Озябла али как? – Антип Никанорович стянул с коровьей спины широкую мешковину, покрытую холодной росой, потрогал хребет, бока и улыбнулся. – В самый раз, голубушка. Это ж роса – не изморозь. Да не сопи ты. Давай послухаем. – Необычная тишина начала его беспокоить.
Между деревьями показался Денис Вилюев. Он заметил соседа и направился к нему.
– Чтой-то тихо, Никанорович?
– О то ж. И я слухаю, слухаю… Будто перед грозой.
– А може, после?
– Скажешь! У нас бы громыхало. В деревне ж укрепились.
Денис почесался и решил:
– И войне передышка требуется.
Лагерь беженцев начинал просыпаться. Первыми повылазили из шалашей и землянок старики, за ними – бабы, а потом уже мужики помоложе. Запахло дымом костров, забренчали ведра, зашуршала под ногами листва. Таял сырой туман в лощине, светлело небо, углублялись синие колодцы между белеющими сугробами облаков. Лес как будто замер в ожидании ветра, топорща ветки деревьев, готовых в любую минуту закачаться, зашуметь разноголосым хором.
Лапицкие с Левенковыми завтракали у шалаша на разостланной клеенке. Антип Никанорович ел не торопясь, сосредоточенно, старательно пережевывая каждый кусочек. Бульба в мундире, сухари, соленые огурцы да несколько ломтиков желтого от соли и времени прошлогоднего сала – и то слава богу. Другие и этого не имели. Заскорузлыми пальцами он сдирал кожуру с бульбины, макал в соль и, радуясь вкусному запаху, отправлял в рот. Потом медленно хрумтел огурцом. Сала как будто и не замечал, зная, что остатков как раз хватит на заправку обеденного супа.
Тимофей с Левенковым отвалили от «стола» и тихо переговаривались.
– Странная тишина, – рассуждал Левенков. – Неужели Добруш взяли?
– Тогда мы должны были слышать продвижение к Метелице. Вчера еще засветло канонада утихла.
– Вот именно. В Метелице должен быть бой. Если предположить, что вечером взяли Добруш, то по лесной дороге немцы должны были отходить ночью.
– Тихо было, – вмешался Антип Никанорович, доев огурец. – Я раза три просыпался.
– Значит, готовятся. И все-таки странно. Разведать бы надо.
– А чего ж, пошли разомнем ноги, – вызвался Антип Никанорович.
– Сколько до лесной дороги-то?
– До шляху? А версты четыре без малого. Так што, ежели готов, можно и прогуляться. – Он бодро кашлянул и по-молодому расправил плечи.
Через полчаса они уже шагали по едва приметной лесной стежке. День выдался ядреным и погожим. С восходом солнца подул ветер, разогнал облака, утверждая по всему небу бесконечную синеву. То там, то здесь «кровянились» осины, березы стояли желтые, умиротворенные тишиной, клены неохотно роняли широкие лопатины своих листьев, только дубы-ленивцы зеленели по-весеннему. И не хотелось думать о грохоте боев, о войне, о смерти. Но не думать было нельзя. Война не давала себя забывать.
Левенков вдруг остановился, приложил к уху ладонь. Тяжело и плавно раскалывая воздух гулом моторов, над лесом пролетели самолеты и умолкли где-то вдалеке.
– К Гомелю подались, – заметил Антип Никанорович.
– По звуку – наши. Прощупывают фрица.
– Дай-то бог.
Прошли еще с полверсты и услышали рев моторов, лязг гусениц на шляху.
– Танки, Антип Никанорович. Танки!
– Эк ты, лязгают как – земля ходуном. А што, коли танки?
– Значит, Добруш взяли! Понимаете, передняя линия отходит. Ждите сегодня боя в Метелице! – Он умолк, сдерживая волнение и что-то соображая, потом пожал плечами, добавил уже спокойно: – А вообще-то странно. Со вчерашнего вечера боя не было, а отходят только сегодня. Что бы это значило?
– Хм…
Пока пробирались к шляху, колонна машин и танков прошла. Опять наступила тишина. Они облюбовали место за кустом и решили подождать. Просидели около часа. Наконец «слухастый» Левенков насторожился.
Первым из-за поворота показался крытый грузовик. Чем ближе он подходил, тем удивительней и непонятней становилось Антипу Никаноровичу. Он таращил глаза на шофера, на сидящего рядом офицера, и какая-то дрожащая волна подкатывала к груди, становилась поперек горла. Глотнув воздуха, тихо прохрипел:
– На-аши…
– Наши, – так же тихо, сдавленным голосом отозвался Левенков. – Наши! Да наши же, Антип Никанорович! – Он выскочил на шлях, размахивая руками: – Стой! Остановись!
Головная машина остановилась, из кабины выскочил лейтенант, свежевыбритый, но с красными от бессонницы глазами.
– Что такое? В чем дело?
Ничего не говоря, Левенков кинулся его обнимать. Из кузова попрыгали бойцы, обступили Антипа Никаноровича и Левенкова. Антип Никанорович улыбался, обводил всех оторопелым взглядом и повторял растерянно:
– Сынки, наконец-то… Дождались… Сынки… Родные мои…
После объятий и поцелуев Левенков торопливо заговорил:
– Дальше нельзя, лейтенант, в деревне немцы. Хорошо устроенная оборона, пушки, пулеметы…
– Немцы? – удивился лейтенант. – Так вы из деревни?
– Да… То есть нет… Сейчас мы из леса, беженцы. Из деревни ушли десять дней назад.
– Правда, сынок, засели крепко, – подтвердил Антип Никанорович. – Ишо и нас заставили копать траншеи.
– Черт! Что-то здесь не так. – Лейтенант достал из планшета карту, развернул. – Неужели с дороги сбились? Не хватало… Как ваша деревня?
– Метелица.
– Правильно, Метелица. Там рота Соколова.
– Не может быть! Деревня рядом, и мы бы знали. Ни одного выстрела…
– Вот оно что, – заулыбался лейтенант. – Еще вчера немцы сдали вашу Метелицу без боя. Так что собирайтесь домой.
Ошарашенный такой вестью, поначалу Антип Никанорович не поверил лейтенанту. Он ждал, что вот-вот, со дня на день Метелицу освободят, был почти уверен, что от деревни ничего не останется, потому как там укрепилась немецкая оборона. И вдруг – свободна и цела, если немцы ушли без боя. Весть была настолько радостной, что сразу и не воспринималась. Более двух лет под пятой чужеземца, двадцать шесть месяцев терпел Антип Никанорович завоевателя на земле своей, семьсот шестьдесят дней и ночей неволи! И вот теперь, через два-три часа, он будет в своей родной хате, в своем дворе, в своей деревне – свободной, перенесшей все тяготы оккупации и уцелевшей.
Не находя слов от волнения, Антип Никанорович подскочил к лейтенанту, ухватил его за рукав и, заглядывая в веселые, прищуренные в усмешке глаза, выпалил срывающимся хриплым голосом:
– Не брешешь, сынок?
– Ну что вы, дедуня. Свободна ваша Метелица!
– Уцелела-таки… Уцелела… – повторял Антип Никанорович и часто моргал, не в силах сдержать радостных слез.
* * *
В третьем часу после полудня Антип Никанорович стоял у подъема на Лысый холм, держался за ребрину воза и не мог выдавить ни слова. Молчали все мужики, молчали дети, даже бабы не причитали, по деревенскому обычаю. Видать, и у них спазмой сдавило горло.
Метелица лежала в пепле. По бокам недавней улицы в два ряда из черных груд пожарищ торчали печные трубы, чернели деревья садов, чернели стволы верб, ровной шеренгой стояли закопченные столбы незаконченной электролинии, только где-то в середине деревни виднелось несколько чудом уцелевших хат. Местами еще курились остатки бревен, сизый дым поднимался над одинокими трубами, рваной пеленой полз над скелетами верб и растворялся в чистом, на удивление высоком небе.
