Текст книги "Метелица"
Автор книги: Анатолий Данильченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)
14
Последнее время Челышев стал быстро уставать. То ли годы брали свое – как-никак пятьдесят четвертый разменял, – то ли забот навалилось больше обычного, но по утрам он вставал с тяжелой головой, вялый, явно недосыпая, хотя с вечера подолгу ворочался в своей постели, кряхтел, вздыхал, пока Степанида не подсовывала ему таблетку снотворного.
Уставать было отчего. Круглый день на ногах без передыха, да еще и вечера прихватывал, чтобы в бумагах разобраться – проверить, перепроверить, подсчитать… Везде досмотреть надо, все прощупать своими руками, поскольку положиться не на кого. Левенков – либералишко, теперь это Челышеву ясно как день. Притом либералишко рьяный, опасный, может так расслабить вожжи, что потом не подберешь – в ногах запутаются, собьют завод с налаженного хода. За таким нужен глаз да глаз. Андосов кирпичное дело знает, но только от и до, к большему не стремится и не претендует на него, чтобы жить спокойно. Себе на уме мужик, работает по принципу: тише едешь – дальше будешь, и мыслить масштабно не умеет или не хочет. Такого надо постоянно подстегивать, чтобы тянул воз побыстрее. Парторг Волков знает только членские взносы, помощник никудышный, надо подыскивать человека взамен. Челышев его выдвинул, он же и спихнет, слава богу, власти пока что хватает. В бухгалтерских делах тоже не на кого положиться. Корташова человек новый, заводской специфики не знает, потому и упирается в каждую буковку финансовых законов. А закон, он что столб, его не перепрыгнешь, но обойти можно. На каждый закон есть другой закон, а главный из них – закон жизни. Для завода – это как можно больше кирпича. Вот и приходится изворачиваться. Прямо как в цирке: чем ловчее извернулся, тем громче аплодисменты, ибо главное – результат.
Да, положиться решительно не на кого.
Вот и сейчас Челышев вынужден самолично шагать к цыганам, проверять, там ли, где указано, разбили табор, договариваться насчет оплаты, показывать участок будущего карьера. Третий сезон он имеет дело с цыганами и доволен ими – вскрывают карьеры умело, чисто, не оставляя ни крошки чернозема на глине. Народец-жох, что и говорить, но за хорошую плату работает на совесть, знает свою выгоду. И заводу это выгодно, поскольку транспорт у цыган свой – кони и телеги, жилье свое – шатры под чистым небом, претензий и жалоб никаких. Миша у них царь и бог и воинский начальник, и мера воздействия у него одна: кнутом поперек спины. Это тебе не выговор, пусть даже с занесением…
А кто привлек цыган к работе? Опять же он, Челышев, кадровик и пальцем не шевельнул, хотя это его дело, его прямая обязанность. И еще кто-то смеет заикаться, будто он, Челышев, сдерживает инициативу своих подчиненных, подавляет их волю. «Бездельники! Где ваша воля? Было бы что подавлять… Покажите свою волю, дайте мне поглядеть на нее, и я доверюсь вам и дело могу поручить со спокойной совестью».
Челышев не злился, скорее досадовал, с грустью оценивая положение вещей и вспоминая свою молодость, своих друзей-товарищей, когда каждый из них ради общего дела готов был пожертвовать собой, пойти на любые лишения. О своем личном, мелочном тогда и речи быть не могло. Куда же подевался у людей тот дух, те стремления? Каким ветром их выдуло? Каждый глядит в свой угол – как бы потише да поуютнее, свой карман – как бы побольше, а место – как бы повыше.
Хотя бы тот же Левенков… Что же он, бескорыстно выпячивается этаким заступником рабочих? Черта с два! Спит и в начальниках себя видит. Благодетель, понимаешь. Нет, людям Челышев не доверяет, потому как имеет на то все основания. Челышева не проведешь, повидал на своем веку всяких и знает, что для хорошей работы нужен хороший приказ.
Направляясь к цыганскому табору, Челышев заглянул в формовочный цех. Там он застал Левенкова, наблюдавшего за работой резчиц.
Замешенная в барабане глина, лоснящаяся на свету, в крапинках воды, как свежевзбитое масло, выползала из квадратного раструба упругим ровным брусом и попадала под туго натянутые стальные нити-ножи резальщиц. Эта рабочая операция нравилась Челышеву больше всего – здесь глина впервые приобретала форму кирпича, отсюда она шла в сушильные, гамовочные сараи, затем в печь, на платформы, на стройки и превращалась в жилые дома, в цеха, в вокзалы… Он живо представлял это превращение каждый раз, как только заходил в разделочный, и всегда наполнялся гордостью за дело, которым занимается, – дело созидателя, самое благородное на земле с древнейших времен. Так неужели ради него он не может пожертвовать малым, частным, единичным, пусть даже в чем-то покривить душой?
– Ну как тут у вас? – спросил Челышев по привычке, видя, что дела идут нормально.
– Режем, Онисим Ефимович. Режем, – охотно отозвалась Нина Хоробич.
– Опять всех обставишь?
– А чего ж!..
– Давай-давай, на доску Почета вывесим – все женихи твои.
– Ой, скажете… – хохотнула она весело. – На доску не надо, обличьем не вышла.
– Ничего, воду пить не с лица, а с корытца, – повеселел Челышев.
Хоробич работала на заводе второй сезон и была лучшей резальщицей. Молодая поворотливая девка с крепким телом, она работала сколько требовалось, никогда не унывая, не жалуясь на трудности. Челышеву нравились такие люди – нетребовательные и безотказные.
– Что, Сергей Николаевич, – повернулся он к Левенкову, – красиво девушки работают?
– Красиво, – согласился тот и, направляясь к выходу, добавил: – Только руки надрывают и… животы.
Челышев поморщился, как от зубной боли. Не может инженер без ложки дегтя.
– Твоя забота. Изобрети что-нибудь, люди спасибо скажут.
– Давно изобрели, еще до войны, резальный станок. Теперь вот наладили выпуск.
– Ну? – оживился Челышев. – Не слыхал.
– Надо сделать заявку и съездить в трест. Хотя надежды малые – пока что редкость.
– Интересно… Ты вот что, давай-ка это дело не откладывать в долгий ящик. Я позвоню, прозондирую, а ты собирайся, съезди. Да приглядись, не хватай что попадя. Они там навыпускают – не расхлебаешь. До моего отпуска и съезди. До июля… Так и порешим.
– Вам бы лучше, – замялся Левенков. – Придется, что называется, выбивать. Вас знают… – Он заметил ухмылку Челышева и тут же оборвал себя, поджав недовольно губы. – Хорошо, съезжу.
– Съезди, съезди, Сергей Николаевич, и тебя узнают. Я не смогу.
Съездить он, конечно, смог бы, но дело это считал мелким, к тому же сомнительным. Еще неизвестно, что там за станок, может, ломаного гроша не стоит. Пусть сам инженер и занимается им, а то взяли моду начальника в снабженца превращать.
– Вы куда сейчас?
– Да тут… на карьеры.
– В табор?
– Надо глянуть. Пройдусь, – ответил Челышев деланно небрежно, не приглашая инженера с собой, как обычно в таких случаях, всем своим видом давая понять, что желает пойти один. Ему не хотелось в присутствии Левенкова договариваться с цыганами насчет оплаты, размечать участок под карьеры, вообще показывать свои отношения с цыганами.
Но Левенков или не понял, или не посчитался с его желанием.
– И я с вами.
Навязался-таки, никуда не денешься. Любитель экзотики, понимаешь, делать ему не́ черта.
– Идем, – кивнул он, досадливо дернув усом.
* * *
Табор цыгане разбили на прошлогоднем месте, на поросшем редким кустарником пустыре между старыми, выработанными еще до войны карьерами. В ярких заплатах шатры пестрели на солнце, придавая пустырю вид ярмарки, рядом с ними стояли телеги с задранными к небу оглоблями, напоминая то ли рогатины, то ли колодезные журавли, в центре еще поднимался дымок из примитивного очага, сложенного, видно, вчера из десятка кирпичей. Между шатрами и телегами копошилась детвора, женщины просушивали свои перины и подушки, мужчины дымили трубками у первой телеги, явно поджидая гостей.
Навстречу им с переливистым лаем кинулись было две лохматые собаки, но резкие гортанные окрики остановили их, и Миша, сделав короткий нагоняй одному из цыган за недосмотр, шагнул вперед. Тотчас из шатра вынырнуло несколько празднично разодетых цыганок и под гитару и бубенцы заплясали, запели, завихрили пестрыми веерами своих необъятных юбок. Спокойный и мирный только что табор вмиг пришел в движение, все вокруг радостно оживилось, задвигалось.
Две молодые красивые цыганки, поблескивая золотыми серьгами, подали красное вино в граненых стаканчиках, одиноко высящихся на серебряных подносах.
Челышев нахмурился. Перестарался Миша с этим концертом, вином, дорогими подносами. Сами все в заплатах, а подносят, вишь ты, на серебре…
– Прекрати, ведь знаешь – не люблю, – покривился он.
– Обидишь, начальник, – расплылся в улыбке Миша, топорща такие же, как и у Челышева, черные усы. – Обидишь цыгана, обычай такой…
– Я по делу пришел.
– Дело будет, начальник. Сначала – вино. Не обижай, табор подносит.
– Ну, Миша!.. – Челышев крякнул, и они с Левенковым выпили.
Только после этого Миша сделал знак, и все притихло, оборвалось на полуфразе, остановилось на полудвижении. Челышев даже позавидовал такому безупречному повиновению. Слушались бы так его подчиненные – можно горы своротить. Вот ведь народ – перекати-поле, а каков порядок!
В таборе они задерживаться не стали, с Мишей и еще с двумя пожилыми цыганами направились к рабочему карьеру. Левенков к заводу не свернул – увязался следом, донимая хмурого скуластого цыгана дотошными расспросами о жизни.
Присутствие инженера было некстати именно сейчас, при определении участка, и Челышев начинал нервничать. Лишние вопросы и лишние глаза тут ни к чему, через год, когда выяснится, что в направлении леса глина кончается, трехметровый пласт сходит на нет, Левенков конечно же вспомнит сегодняшний день и может заподозрить директора в нечистоплотности.
«В нечистоплотности? – поймал себя на этой мысли Челышев. – Ну нет, шалишь, инженер, чистоплотность и чистоплюйство – разные вещи. Ра-азные… Отказаться от бесплатной раскорчевки земли под будущие карьеры – это чистоплюйство, успокоение совести в ущерб делу. Да, именно чистоплюйство. Так что, Сергей Николаевич, иди, высматривай, выслушивай, запоминай, может, оно и лучше так». Челышев ухмыльнулся и покосился на Левенкова. С ним он не спорил – такой разговор мог возникнуть только через год – он просто рассуждал, убеждая себя в правильности своих поступков.
Напрямик они прошли к рабочему карьеру, вытянувшемуся в длину метров на триста. Здесь, в самом конце его, гудя моторами и лязгая стальными ковшами, работал экскаватор. Отполированные до зеркального блеска, неторопливо двигаясь ровной цепочкой по направляющей стреле, ковши вгрызались в глину, с чавканьем вырывались наружу и, груженые, роняя струйки мутной воды, ползли вверх, где их поджидала очередная вагонетка. По соседству скрежетала шестернями лебедка бесконечной откатки, между рельсами узкоколейки визжали волчком вращающиеся ролики, а по ним убегал в полукилометровую даль, к заводскому корпусу, новый, еще не успевший ощетиниться иголками стальной канат. Движение механизмов дополнялось пляшущими бликами на встревоженной легким ветром воде, оживляя все вокруг, лаская глаз и веселя душу.
Заметив начальство, молодой рыжеволосый откатчик засуетился больше обычного, загремел сцепками и, досадуя, видно, что вагонетка еще не заполнена и делать ему нечего, прикрикнул на понуро стоявшую рядом лошадь:
– Ты у меня побрыкай, халява!
Лошадь подняла голову, покосила большим черным глазом на своего хозяина и переступила с ноги на ногу, выражая готовность повиноваться.
Челышев ухмыльнулся в усы. Хороший паренек, старательный, он его давно заприметил и запомнил – Ваня Афонин. С прошлого лета просится в ученики к экскаваторщику. Надо бы подумать, по всему, толк будет. Он снял свой белый парусиновый картуз с широким козырьком, вытер пот со лба и повернулся к цыганам. Те о чем-то говорили по-своему, указывая на канат, на движущиеся вагонетки.
– Что, Миша?
– Ай, начальник, сами ходят! – удивился Миша, недоуменно вращая блестящими, навыкате, глазами.
– Ходят, – усмехнулся Челышев. – Это все инженер наш, Сергей Николаевич. Ну, пошли, тут рядом…
Карьер заканчивался сразу же за экскаватором. Вскрытого пласта оставалось недели на три работы, а дальше, до самой березовой рощи, простирался полукилометровый пустырь, сплошь заросший бурьяном. Этого пространства, будь там глина, хватило бы заводу лет на пять-шесть. Все заводчане на это и рассчитывали. Все, за исключением Челышева, потому что лишь один он знал, хоть и приблизительно, залегание пласта. Все довоенные карты геологоразведки пропали, но ему при назначении его на работу еще в сорок третьем, сразу после освобождения Гомельщины от немцев, посчастливилось увидеться с геологом, проводившим разведку на Сосновском кирпичном. Он хорошо запомнил: «В сторону березовой рощи пласт обрывается, планируйте разработки в противоположном направлении». Где именно кончается глина, он не знал – нужна новая геологоразведка, – но, судя по толщине пласта в рабочем карьере, метров на сто – сто пятьдесят в сторону леса еще можно продвинуться.
– Считай от края сто пятьдесят шагов и ставь веху, – распорядился Челышев. – Потом замеряем точней.
Миша кивнул скуластому, и тот аршинными шагами, далеко вперед выкидывая свои кривые ноги, двинулся в направлении леса.
– А что, больше не смогут? – спросил Левенков.
– Мало, начальник, – подхватил Миша. – Цыгану что все лето делать?
– Ох ты, стахановец! Справься с этим.
– Восемь коней, восемь телег, двадцать цыган!.. Миша тебя подводил, начальник?
– Остынь, Миша, остынь. На большее денег нет. – И, обращаясь к инженеру, пояснил: – На год хватит.
– Ай, обеднел начальник! Ай, обеднел! – засокрушался Миша с явной насмешкой. – Хочешь в долг? Цыган верит хорошему человеку.
Вот шельма, торговаться вздумал. В долг ведь и к лопате не притронется. А Левенков что-то подозрительно безучастен, неужели поверил, что нечем платить? Сомнительно, что-то другое на уме. Кривится вот, щурит глаз.
– Найдется тебе дело, только работай, – успокоил он цыгана. – Людям подводы всегда нужны. Прошлым летом стоял без дела? Ну то-то же.
Поставив веху в нужном месте, вернулся скуластый и молча стал позади Миши. Челышев объяснил, откуда начинать, куда сваливать грунт, и отпустил их, заодно наказав Мише, чтобы его люди не шалили в поселке. А когда те ушли, заключил:
– Спешить не будут – чище сделают. До августа им хватит.
Левенков кивнул и, помедлив, уже отойдя от экскаватора, проговорил раздумчиво:
– Бульдозер бы, ему тут на неделю работы. А, Онисим Ефимович?
Вот, оказывается, что на уме у инженера – бульдозер. Экое открытие, ну прямо Архимед! А он, Челышев, не думал об этом. Да не то что думал – проверял и перепроверял.
– Техника, Сергей Николаевич, вещь хорошая, да не везде пригодна. Бульдозер этот я на пушечный выстрел к карьеру не подпущу. Навидался на других заводах, ученый. Кстати, ты бы тоже поездил, поглядел, в порядке обмена опытом. Новаторы… – Он выругался, давая выход раздражению, которое накапливалось с самого утра. – Почему наш кирпич нарасхват? Да потому, что это кирпич, а не мякина. Кирпич! Его в Кремлевскую стену класть можно. Да-да, не ухмыляйся, не уступит. А все – лопата, чтоб и крошки чернозема не осталось. А после бульдозера что? Дерьмо после бульдозера, а не глина! Потому и кирпич такой – щелчком расшибешь.
– Но можно ведь снять только верхний слой, остальное – лопатой, – возразил инженер.
– Знаем, Сергей Николаевич, пусти козу в огород, она распорядится по-своему.
– Может, и так, – пожал плечами Левенков. – Только все равно заставят, рано или поздно. Это экономичней, выгодней.
– Кому? – Челышев крутнулся на носках и встал перед Левенковым стеной. – Кому выгодно – заводу? его начальнику? тебе, инженеру? Да, выгодно. Только выгода эта близорукая, сиюминутная. Отгрузили кирпичик на платформу – и с плеч долой, пускай он хоть в муку искрошится, построили дом – отчитались, а о том, что он через десяток лет осунется, голова не болит. Нет, Сергей Николаевич, это вред, а не выгода. И бульдозер я к карьеру не подпущу, ты меня знаешь. Головотяпов у нас хватает – знай щелкай каблучком. Сегодняшним днем живут, как цыгане вот эти. Я бы эту цыганщину!..
Он угрожающе засопел, готовый заматериться, и вдруг, поймав себя на мысли, что злится без особой причины, проявляя тем самым слабость, неуверенность, как-то обмяк весь, успокоился. В самом деле, с чего это он распетушился, как мальчишка? Инженер вот невозмутим, держит марку солидного человека, а он, начальник… «Черт, совсем нервы распустил. Не годится». Он вспомнил недавний разговор с женой и оценил ее рассудительность.
«Меньше злись – больше слушать будут», – сказала Степанида.
«Жди, послушают… К резкому слову народ привык».
«Послушают, Онисим, послушают. Не та собака страшна, что громко лает, а которая скалит зубы молча».
«Нашла сравнение, понимаешь!» – буркнул Челышев недовольно, однако не мог не признать справедливости ее слов.
– Но и мы, Онисим Ефимович, не можем похвастать дальнозоркостью, – заметил инженер, прерывая его мысли.
– В каком смысле?
– Вам не нравится цыганщина?
– Нет, не нравится. Давно пора закрепить за местом.
– Вот и отлично, – улыбнулся Левенков. – А наши рабочие живут не по-цыгански?
– Хм, вот ты о чем – о частных застройках.
– Верно, о них. Почему вы против?
– Частная застройка – кабала, все соки вытянет. А мне нужны рабочие, рабочий класс, та-аскать. После смены надо отдыхать, а не стропила ставить. Вот так, Сергей Николаевич, о них думаю, о них, потому и провел решение строить многоквартирный, заводской, по городскому типу. Трехэтажный, заметь! К Новому году вселим – и живите-радуйтесь. Или ты против строительства? Тогда почему за голосовал?
– Я не против. Только все это – латание дыр. Сколько мы там семей вселим…
– Будем еще строить.
– Онисим Ефимович, вы ведь отлично понимаете, что с нашими фондами понадобится лет двадцать на строительство более-менее приличного поселка. А люди сейчас хотят жить в домах – не в бараках. Об отдыхе же говорить не будем, весь он – у магазина.
Левенков заглянул в глаза Челышеву, и тот, уловив в его взгляде укор и недоверие, нахмурился. Именно этот укор, открытый взгляд – показушно открытый, черт возьми! – выводил его из равновесия, раздражал. По какому праву, в конце концов, он, Левенков, человек с сомнительным прошлым – был ведь и в окружении, и в лагере – взял на себя роль этакого носителя справедливости? Будто начальник только тем и занимается, что притесняет заводчан. На откровенность вызываешь, инженер? Изволь, у Челышева тайн особых нет.
– Двадцать лет… – проговорил он, прикидывая, хватит ли залежей глины на такой срок, и решил, что не хватит, к тому времени завод придется закрывать. – Эка загнул, Сергей Николаевич. Фонды с каждым годом будут увеличиваться – закон нашего хозяйствования, не забывай. А насчет застроек мое мнение твердое: заводу они во вред. Ты не учитываешь главного – город под боком. Разреши я частные застройки – через год останемся без рабочих. Жить будут здесь, но работать в городе. Видел, сколько ездит из деревень? В два, в три раза дальше нас, а ездят. Будем реалистами, у нас не малина, разбегутся, только дай особнячки заиметь. Заводская же квартира – добрая привязка. Это первое. И второе: рабочий должен рассчитывать на зарплату, а не на садик-огородик. Я уже говорил и повторяю: мне нужен рабочий класс. Ра-бо-очий, а не какой-то гибрид! Теперь тебе ясна моя позиция?
– Вполне, – кивнул Левенков. – Тут не трепыхнешься.
Вон ты куда, Сергей Николаевич? Занесло на повороте, занесло, не свернул бы шею, друг ситный. Таких либеральщиков Челышев повидал на своем веку. «Дурак набитый!» Он поглядел на Левенкова с прищуром и жестко произнес:
– Мне не хочется, чтобы моего инженера заподозрили в политической неблагонадежности. Буду весьма сожалеть. А пока что я этого не слышал. – Он помолчал и добавил уже по-свойски, наставительно: – Подбирай выражения, не мальчик, понимаешь! С языка сорвется – не вернешь, а народ у нас всякий, и всяк могут понять.
– Я же с вами разговариваю…
– М-мда, со мной, – проговорил Челышев глухо и подумал: «Верит в мою порядочность или опять ягненком прикидывается?»
Челышеву вдруг захотелось, чтобы ему верили, не боялись, а верили, и верил именно инженер – человек, которого он не уважает, почти игнорирует. Обычно он был равнодушен, не придавал значения тому, что о нем думают подчиненные, но сейчас такое желание появилось – странное, непонятное и вместе с тем острое, необходимое.
Они приблизились к заводскому корпусу и разошлись в разные стороны – каждый по своим делам. Как ни старался Челышев быть равнодушным, все же разговор с инженером поселил в нем какое-то непонятное беспокойство, преследовал весь день, побуждая к спору, к доказыванию своей правоты. Это было главным для него, основой его совести – верить в свою правоту. Без этого он не представлял себя начальником, не мог, не имел права руководить людьми, приказывать, ругать, хвалить. Только так и не иначе. Всю жизнь он поступал, как велела его совесть. Именно его совесть, потому что, считал он и был в том уверен, у каждого человека она своя и для каждого – разная. Все зависит от самого человека, от его места в жизни, его масштаба. Как-то раньше еще Левенков говорил, что совесть для всех одна. Экий христосик! Да, одна, если рассуждать в общем да в целом. Но в том-то и дело, что совесть проявляется в мелочах, в поступках. Вот тут-то, Сергей Николаевич, погодь, Челышев тебе даст щелчка. Для ребенка сказать неправду родителю – грех превеликий, для родителя же объяснить ребенку, что деток приносят аисты, – воспитание. Левенков, конечно, считает, что Челышев поступает не по совести, запрещая частное строительство на заводе. И рабочие так считают. Но даже они не все – лишь те, кто хочет строиться. Для начальника же – это заводская политика. Ради большего, главного приходится жертвовать меньшим. Приходится, вынужден, черт возьми, и это по совести, это по жизни.
На протяжении недели он время от времени возвращался к этим мыслям и всякий раз утверждался в своей правоте, доказывая ее сам себе, но с Левенковым подобного разговора не заводил, считая его излишним. Чего доброго, инженер заподозрит его в каких-то сомнениях. А начальнику сомневаться не пристало, на то он и начальник.
Степанида заметила его состояние и обеспокоилась:
– Не прихворал ли ты, Онисим?
– Да нет, верно, устал. Поедем на юг, надо в море пополоскаться. Путевки обещают.
– Давно бы.
Степанида, привязавшись к этому мальчонке, сыну Корташовой, за последний год заметно изменилась: посвежела, подобрела – будто оттаяла, отошла впервые после гибели сыновей. Несмотря на свои сорок девять, она оставалась вполне здоровой женщиной, и он был далеко не стариком – они могли еще родить ребенка. Но Степанида противилась.
– Боюсь, поздно, – говорила она. – У меня такое ощущение, что он будет казаться мне внуком. Не сыном – внуком, понимаешь? Внуком, когда наших мальчиков нет… Боюсь, не надо, не будем смешить людей.
– Но ты же не можешь без Артемки дня прожить. Все в поселке называют тебя его бабкой.
– Пускай называют, – улыбалась она довольно, видно, ей нравилось ходить в бабках чужого ребенка. – Артемка – это другое, это не родной. Боюсь я, Онисим, поздно.
Перемена в настроении жены радовала Челышева, вместе с ней и сам он становился добрее, терпимее к подчиненным, зависимым от него людям.
