Текст книги "Метелица"
Автор книги: Анатолий Данильченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)
3
Утро выдалось пасмурным, неприветливым. Рваные тучи ползли низко над лесом, над поселком, готовые в любую минуту полить и без того сырую землю. Ветер налетал порывами, рябил воду в лужах, гнул верхушки сосен, тоскливо посвистывая над крышами, срывал белые дымки с печных труб и тут же растворял в холодном воздухе.
Онисим Ефимович Челышев зябко поежился, повел плечами, поправляя накинутый по-домашнему пиджак, и, обогнув угол низкого сарайчика, направился в дом. Кончились теплые деньки, не за горами морозы, а вместе с ними и конец сезонных работ на заводе. Поди тогда попляши. Время поджимает, а два гамовочных сарая еще пустуют – не успели насушить кирпича на зиму. Теперь слякоть эта, не разгонишься. Черта с два в этом году дашь полтора плана. Хотя время еще есть…
Раздался заводской гудок – начало смены. Челышев достал карманные часы, отщелкнул крышку. Было без четверти восемь – именно во столько он и распорядился дать гудок. Ничего, не перетрудятся, на раскачку пятнадцать минут, эка важность! Все заводчане жили по гудкам: начинали и заканчивали рабочий день, шли на обед, с обеда, и директор в наиболее напряженные для завода дни увеличивал с помощью гудков самую производительную первую смену, начиная чуть пораньше, кончая попозже, сокращая обеденный перерыв. «На раскачку, – успокаивал он себя. – Им же и польза – больше заработают».
Он резко прихлопнул за собой дверь, стряхнул с плеч пиджак и в одной сорочке прошел в кухню, к умывальнику. Там уже возилась у примуса его жена Степанида. Плиту, конечно, не затопила, только глаза продрала.
– Проснулась? – спросил Челышев хмуро, но достаточно спокойно – ровно настолько, чтобы и показать свое недовольство, и не разозлить жену.
– А ты торопишься! – огрызнулась она.
– Дел много.
– Дел…
Растрепанная, толстая, в измятом цветастом халате до пят, с заспанным, оплывшим лицом, Степанида выглядела неприятно. Он поморщился, хмыкнул и молча принялся умываться, искоса поглядывая на жену. Та нервно гремела кастрюлями, подкачивала примус, сновала по кухне, размахивая тяжелыми полами халата.
Челышев молча присел к столу, не зная, что сказать, как поступить. Все слова уже были высказаны, все средства испробованы, но ничего не помогало – Степанида опускалась все ниже и ниже, и не было видно тому конца. Он знал, что единственное средство от тоски и горя – работа, но она никогда в жизни не работала, ничего не умела, кроме как быть хорошей хозяйкой, матерью и женой. Теперь Челышев запоздало сожалел, что в молодости не дал ей возможности приобрести какую-нибудь специальность, считая, что для нее и домашних забот хватает, что женское дело глядеть за детьми, что жене руководящего работника вообще не пристало ходить на службу, иначе надо заводить домработницу, чего он не мог позволить в своем доме, – это претило его убеждениям. И действительно, как же он, Челышев, который ненавидел барство еще с гимназической скамьи, который прошел закалку подполья, два года каторги, делал, как он любил повторять, революцию, станет нанимать домработницу, эксплуатировать чужой труд. Тогда, в двадцатых – тридцатых годах, он и в мыслях не мог себе позволить такое, яростно осуждал всяческие проявления барства, презирал вновь зарождавшихся чинуш, не понимая, что ограничивать жену пеленками, кастрюлями-поварешками, по существу, то же, что и содержать домработницу.
Надломилась Степанида в сорок третьем, после гибели своего любимца, девятнадцатилетнего Михаила. Старший сын Алексей погиб годом раньше. После этого семейная жизнь у Челышева пошла наперекос. Степанида резко изменилась, муж для нее перестал быть непререкаемым авторитетом, образцом честности и доброты, более того, она стала дерзкой и грубой с ним, с трудом скрывала свое презрение к его должности директора завода, к его заботам и делам, считая все это мелким, ничтожным, а его самого – напыщенным, играющим в значительность.
Челышев не мог не заметить ее перемену к себе и знал причину тому: она считала его виноватым в гибели сыновей, особенно Михаила. Правда, никогда прямо не говорила об этом, но разве есть тут надобность в словах! И так все понятно. В свое время он имел возможность не отпустить сыновей на фронт, выхлопотать для них бронь, о чем его слезно упрашивала Степанида. Но ее слезы и просьбы только злили Челышева, злили именно потому, что он любил сыновей и не смел пойти просить за них. Он бы не простил себе этого, а сыновья перестали бы его уважать.
Склоняясь над тарелкой, Челышев поглядывал исподлобья на жену. Докатилась Степанида, ничего не скажешь. Сколько он помнит, она всегда выглядела моложе своих лет, гордился, когда знакомые моложавость жены ставили ему в заслугу, – знать, за хорошим мужем сохранилась. Но теперь выглядела на все свои сорок восемь.
– И что за разговор у тебя с Левенковым? – спросила Степанида, вставая за чайником и дожевывая на ходу поджаренную картофелину.
– Суется не в свои дела. Тихоня!
– Он – инженер…
– Вот и пусть занимается своими шестеренками, а управлять заводом – дело мое.
– Ну-ну, – усмехнулась Степанида и принялась разливать чай, себе – крутой, до черноты, Челышеву – послабее.
Он заметил ее пренебрежительную усмешку, стиснул зубы, но не посмел ничего сказать, только проворчал, указывая на ее чай:
– Сердце подорвешь.
– Слыхали, – отмахнулась она равнодушно, как от чего-то надоедливого, и добавила, возвращаясь к разговору о Левенкове: – Не любишь ты его, Ося.
– Не за что! – бросил он резко, уже не скрывая своего недовольства.
Злил Челышева не Левенков, а Степанида, ее пренебрежительность в разговоре с ним, и свое неумение совладать с женой, заставить ее уважать его, как было это раньше, до войны. Сотни людей слушаются каждого его слова, исполняют любое распоряжение – да что там распоряжение! – малейшее его желание считается для всех законом, а вот для собственной жены он стал всего-навсего «Ося» – не ласковое, как в молодости, «Ося», а насмешливое, оскорбительное.
– Мне работники нужны, а не кисейные барышни, которых можно любить или не любить, – продолжал он, отхлебнув чаю из стакана. Хотел еще сказать, чтобы она прекратила называть его Осей, но сдержался; сказать это означало выдать, что он замечает ее насмешки и мирится с ними, терпит их. Лучше всего было промолчать.
– Помнится, ты считал его хорошим специалистом.
– Специалист – еще не руководитель. Потому и говорю, чтобы занимался своими делами и не лез в мои.
– А-а, вон оно что, – улыбнулась Степанида. – На твои полномочия, значит, посягнул. Не желаешь властью делиться.
– Дело не во мне, – сказал Челышев и досадливо поморщился. – Дай ему волю, так он своим либерализмом мне весь завод развалит. Жалостливый больно, таких в узде надо держать.
– Скажи ты на милость! – Степанида удивленно вскинула брови. – А я до сих пор считала, что в узде надо держать слишком ретивых.
Челышев поперхнулся чаем и насупился. Степанида явно дерзила, напрашивалась на ссору, но он ссоры не хотел, зная, что верх останется за ней. Каким властным ни был Челышев, но жена, если надо, не уступит. Он это знал.
Однако Степанида, кажется, не была расположена к ссоре и поспешила загладить свою резкость, заговорив мирным тоном:
– Не знаю, чем тебе не угодил Левенков. Мне он нравится, порядочный человек, мягкий, воспитанный.
– То-то я вижу, ты на Малый двор зачастила. Медом там тебе намазано, – проворчал Челышев и поднялся из-за стола.
– А вот это уже мое дело! – повысила голос Степанида и встала вслед за ним, вызывающе уперев руки в бока.
Теперь уже Челышев посягнул на «полномочия» жены, и он это знал, просто не смог сдержаться. Между ними было установлено молчаливое соглашение, что заводскими делами занимается Челышев, а жизнью поселка – Степанида. Только поди разберись, где что, попробуй отделить одно от другого, когда без завода поселок не мог существовать, как и завод без поселка. К ней шли со всеми своими неурядицами, просьбами и жалобами, зная наверняка, что у нее скорее найдут поддержку, чем у директора завода. Жаловались даже на самого Челышева.
А на Малый двор Степанида зачастила не потому, что там жил Левенков, но чтобы почаще видеть сына новой бухгалтерши Ксении Корташовой. Она привязалась к этому мальчонке, баловала его то пряником, то конфеткой, часто помогала ему учить уроки, стараясь втолковать больше, чем то было предусмотрено школьной программой, и всячески оберегала, хотя и безуспешно, от влияния разболтанной сосновской ребятни. Артемка чем-то напоминал ей Михаила в детстве.
К этой привязанности Челышев относился снисходительно, дескать, пускай балуется старуха.
Пора было идти в контору, потому как к девяти он велел всем собраться на короткое совещание по поводу заготовки на зиму кирпича-сырца. Без запаса сырца на перевыполнение годового плана нечего было и рассчитывать. План-то Челышев, кровь из носа, а вытянет, но этим он не мог довольствоваться: уже привык к почестям и премиям, к похвалам на районных совещаниях и неизменному месту на сцене гомельского Дворца культуры, за красным столом президиума. Иное как-то и не представлялось. Почести – это приятно, чего там душой кривить, но разве стал бы он изматывать и себя, и сотни людей только ради них. Такая война прокатилась, такая разруха кругом, сейчас кирпич – как воздух, без него ни шагу.
– Онисим, ты где там застрял, уже девять! – окликнула его из кухни Степанида.
Челышев встрепенулся, глянул на часы.
– Подождут, невелики бары.
– Что на обед сготовить?
– Гляди сама.
Он натянул на плечи свое неизменное, еще довоенного пошива кожаное пальто, втиснул хромовые сапоги в галоши и вышел на улицу. До конторы и было-то всего две минуты ходу, но дорожку, пересекающую поперек Большой двор, развезло до основания, куда ни ступи – грязь. И Челышев двинул в обход, вдоль бараков, медленно, как цапля, выбрасывая вперед свои длинные ноги, торчащие по причине плоскостопия носками в стороны. Когда-то он стеснялся своей чарличаплинской, в елочку, походки, старался ступать прямо, как все люди, теперь же лишь снисходительно улыбался бывшей стеснительности. Ему было глубоко безразлично, что о нем думают, как говорят, и даже свои физические недостатки он превращал в достоинства, дескать, директор и ходит своеобразно, и говорит, и поступает своеобразно, не так, как все. Авторитет безупречного директора он себе давно завоевал, привык к повиновению подчиненных, уверовал в свою непогрешимость – так стоит ли обращать внимание на какие-то мелочи. Он делает главное – выполняет и перевыполняет плановые задания, значит, и все остальное правильно. А раз так, будьте любезны слушаться и исполнять, а не рассуждать и сомневаться.
Челышев злился – злился на плохую погоду, на Степаниду, на Левенкова, этого чистюлю с нежными руками. Ему бы в белых перчатках с тросточкой прогуливаться по аллеям, а не управлять производством. Видите ли, он людей жалеет, бережет их: промокли, бедняжки, под дождиком – домой отправил, а Челышев не бережет, заставляет надрываться. А себя Челышев бережет, себя жалеет? Да, он строг с рабочими, требует от них полной самоотдачи, но и себе не позволяет прохлаждаться – такое время. И все эти рассуждения о чуткости, мягкости, внимании – сплошная демагогия и слюнтяйство. Может, Челышев готов каждого рабочего отправить в санаторий, а где путевок возьмешь? Может, Челышев с радостью отказался бы от ночных смен, увеличил вдвое время на охлаждение камер перед выемкой обожженного кирпича, запретил женщинам катать двухтонные вагонетки, вообще прикрыл бы завод до полной механизации всех трудоемких процессов, а кто будет поднимать страну из разрухи? Может, Челышев и сам любит черную икру да сдобные булки, но вот уже третью неделю довольствуется жареной картошкой.
– Слюнтяй и есть! – прогудел он в усы, думая о Левенкове.
Левенкова он не любил и не доверял ему. Уже один факт, что тот находился в немецком тылу, делал его для Челышева человеком ненадежным. Вдобавок к этому инженер оказался хоть и аккуратным, тихим с виду, но строптивым, вздумал усомниться в правильности решений начальника, более того – перечить ему и гнуть свою линию. Этого Челышев не мог терпеть у себя на заводе. Что ж то получится: один – в лес, другой – по дрова? Нет, управлять производством должен один, и его распоряжения должны четко исполняться – в противном Челышева никто не убедит. Какой же согласованности можно ждать от рабочих, если ее нет среди руководства?
«Навязали либерала на мою голову, – думал он. – А инженер толковый».
4
Все пришли в срок, ожидали директора. Разместились в большей из двух комнат заводской конторы (меньшая – отгороженная фанерой каморка в углу – была кабинетом Челышева).
Старший мастер Петр Андосов уже успел изрядно накурить, и не терпящая дыма Ксения Корташова открыла форточку. Левенков чертил что-то на полях газеты, по всему видно, схему бесконечной откатки, и объяснял мастерам – Климуку и Волкову – что к чему. Снабженец Николай Палагин, как обычно, посапывал в углу, стараясь быть незаметным. При входе директора он встрепенулся и виновато заморгал, изображая на оплывшем лице подобие улыбки.
Челышев хмуро поздоровался, прошел в свой кабинет и снял кожанку. С первой минуты он дал всем понять, что не в духе – пусть знают и настраиваются соответственно, разговор предстоит не из приятных. Прислушался – за стеной перешептываются – и шагнул к дверям.
Все притихли в напряженном ожидании, только Андосов вел себя свободно: неспешно прошелся к окну, щелчком выметнул в форточку окурок, трубно прокашлялся и опустил свое грузное тело на скрипучий стул, проговорив, добродушно ухмыляясь:
– Погодка, едри ее…
Это сняло напряжение, вызвало улыбки, что не понравилось Челышеву: не балагурить собрались. По существу, Андосов своим тоном расхолаживал людей.
– Сколько гамовочных пустует?
Вопрос был риторическим: все знали положение вещей на заводе до мельчайших подробностей.
– Два, – ответил Андосов нехотя.
– Зимой, значит, будем чаи гонять?
Челышев угрожающе кашлянул и окинул взглядом собравшихся. Улыбки стаяли с лиц Климука и Волкова, Палагин уставился преданными глазами на своего директора. Подействовало.
– Время еще есть…
– Потому я вас и собрал сегодня. – Челышев уселся на заранее приготовленный для него стул, побарабанил пальцами по краю стола. – Потому и собрал, что время еще есть, и упускать его мы не должны. А упускаем, ссылаясь на плохую погоду. Так, Петро Андосов? Так, так, нечего стулом скрипеть. И чтобы о погоде я больше не слышал. Сегодня – дождик, завтра – солнышко. Сердобольных, вижу, развелось… В прошлом году к ноябрю все пять гамовочных сараев уже были заполнены. И в этом должны быть, иначе к весне останемся без сырца. В общем, задача одна: заготовить сырец во что бы то ни стало! Пока не выполним – никаких выходных и отгулов. Зимой отгуляем. Платить за выходные в полуторном размере. Волков, тебе как парторгу завтра же собрать всех коммунистов, разъяснить и поставить задачу, чтобы провели соответствующую работу во всех бригадах, на всех участках. Палагин, за снабжение отвечаешь головой. Если не окажется даже каких-то там рукавиц, пеняй на себя. Денег дам, можешь своих доставателей хоть в спирте купать, но чтобы все было. Сергей Николаевич, все ремонтные работы проводить только на ходу, в обеденные перерывы, в пересменки, чтобы ни минуты простоя. Считайте все это, та-аскать, боевым заданием. Спрашивать буду с каждого персонально. Все. Кому что не ясно, до кого, та-аскать, не дошло?
Сейчас даже его «та-аскать» не вызвало скрытых улыбок. Не до того было. Челышев знал, что поставленная им задача крайне сложна и надо работать на пределе сил, чтобы ее выполнить. Тут без вопросов, без обсуждений – одним приказом – не отделаешься. Вопросы – пусть: ответит, но возражений не потерпит никаких. Он все продумал заранее и отлично понимает, что такое задание вряд ли выполнимо. Но он его и намечал несколько завышенным, с запасом, как делал это всегда. Такой метод себя оправдывал: если всего и не осилишь, то необходимое, во всяком случае, будет сделано. И потом, в руках у директора всегда оставался козырь – «все-таки не вытянули», козырь, не позволяющий людям расхолаживаться.
Сказанное Челышевым, как он и ожидал, озадачило собравшихся. Закряхтели мастера, задвигался Левенков, бухгалтер Корташова уставилась недоуменно, дескать, из чего платить? Даже постоянный балагур и безотказный работник Андосов сощурился, заскреб подбородок.
Минуту-другую все молчали, осмысливая слова директора, наконец Волков выдавил из себя:
– Боюсь, не потянем.
– А ты не бойся, – сказал Челышев. – Делай, что тебе говорят, и все будет хорошо.
– Оно-то так. Да вот хватит ли силенок, люди ж не двужильные, Онисим Ефимович.
– Плохо, парторг, людей знаешь. Надо – они пятижильными станут. Такую войну выстояли, такую махину свалили! А он еще сомневается.
– Какой ценой? – спросил Левенков.
Челышев повернулся к инженеру, молча кольнул его взглядом и полез в карман за папиросами. Этого вопроса следовало ждать именно от Левенкова, для него главное – цена, затраты. Экий торгаш выискался. Не на базаре, понимаешь!
– Дорогой ценой. Невероятно дорогой! – сказал Челышев, сдерживаясь, чтобы не повысить голоса. – Скажи мне, Сергей Николаевич, на фронте, когда получали задание, приценивались? Вот ты сам как поступал?
– Не всегда приценивались. И жаль. Неоправданных жертв было много. Но то была война, был враг.
– И сейчас – война, и сейчас – фронт, только трудовой. И сейчас враги: разруха, голод. – Он повысил голос. – Пора бы это понять, товарищи! Трудовая дисциплина чуть ли не к военной приравнена – это вам о чем-нибудь говорит? Что, строго? Да. Чересчур? Может быть. А нужно ли? Нужно, жизненно необходимо! Волков, я твою, та-аскать, работу выполняю. Плохо шевелишься, парторг.
Волков был человеком покладистым, работником старательным и толковым, но как парторг Челышеву не нравился. Недоставало в нем напористости, инициативы. Избрали его полгода назад, в первые месяцы директор помогал ему, подсказывал во всем, но теперь, видя бесполезность своих усилий, не стеснялся указывать на промахи и недостатки прямо при людях. Пусть видят, что ошиблись при избрании, и извлекают соответственно урок.
– Я ведь на заводе человек новый, – заговорил снова Левенков. – Но кажется, что мы собираемся взять на себя явно завышенные обязательства. Это, знаете ли, на пределе человеческих возможностей.
Эк ты его, Левенков! Усек, ничего не скажешь. Это даже приятно, что инженер «глазастый».
– Именно так! – отрубил Челышев. – Вся страна – на пределе, а мы что же, в холодок?
– Речь идет не о холодке, а о реальности планов.
– При желании да при старании все реально. Тут уж положись на мой опыт, Сергей Николаевич.
– А я что-то не пойму, – подал голос непривычно долго молчавший Андосов.
– Чего не поймешь?
– Из-за чего сыр-бор.
– Вот и я не пойму.
Челышев удовлетворенно хмыкнул, но все же насторожился. От старшего мастера можно чего угодно ждать. Работник он безотказный, но языком своим не управляет совершенно: ворчит постоянно, пререкается, хотя и исполняет любые поручения.
На заводе, пожалуй, одному Петру Андосову было позволено спорить с директором, да и то не на полном серьезе – так, для видимости. Пускай ворчит, если не может сдержаться. Отворчится – с легкой душой и работать легче. По существу, все производство тянул на своих плечах старший мастер, Челышев лишь управлял, как и положено руководителю. Андосов же был вторым лицом на заводе, правой рукой директора, его верным помощником и заместителем на деле, а не по форме, как Левенков. Кирпичное производство старший мастер знал досконально. Сразу же после освобождения Белоруссии их вместе и прислали на Сосновский завод: Челышева – как опытного руководителя, Андосова – как специалиста-кирпичника.
Старший мастер заскрипел рассохшимся стулом, покрутил выщербленную пуговицу френчика на объемистом животе и с ухмылочкой проворкотал:
– Не пойму я этого звона колокольного. Кажись, никакого пожара не наблюдается. Годовой план мы выполним, еще и с привеском, четвертый гамовочный загрузим – хватит до нового сезона, если пупок не надрывать. А там, Сергей Николаевич вот обещался, будет готова бесконечная откатка – уже легче. Кто нас осудит? Еще и премию отхватим. А надрываться какой резон. Вон бабам нашим рожать надо – работа деликатная…
Челышев нервно зашевелил усами. Опять Андосов зубоскалит, вместо того чтобы поддержать директора. Сразу видно, не хочет впрягаться в повышенные обязательства. А кто хочет? И Челышев не хочет – нужда заставляет.
– Ты, Петро, что же предлагаешь – снизить прошлогодние показатели? Так тебя понимать?
– Хм, предлагаю… Я, Онисим Ефимович, вообще никогда ничего не предлагаю, кроме как хорошо работать. А что такое хорошо работать – вопрос с закавыкой. Полторы нормы – хорошо, а, скажем, сто десять процентов разве плохо? Вот и возьми нас за рупь двадцать. Год на год не приходится. Отчитаемся в наилучшем виде.
– А перед совестью, – рассердился Челышев, – перед совестью как отчитываться будешь? Снижение производительности – всегда плохо!
Этого Андосова ничем не проймешь. Хоть бы ухом повел – сидит себе, ухмыляется.
– Ты вот что, Петро, огород не городи. Ответь лучше: потянем?
– Так чего ж не потянуть. Потянуть все можно. Дело оно такое… – закряхтел он, сгибаясь и поправляя на ноге кирзовый сапог. – Потянем – вытянем – протянем… – И снова подергал за голенище, шевеля носком сапога и внимательно его разглядывая, давая понять, что́ именно «протянем».
– Значит, и рядиться нечего, – оборвал его Челышев. – Будем считать вопрос решенным.
– И то ладно, – так же спокойно, как и возражал, согласился старший мастер.
В углу задвигалась бухгалтер Корташова. Конечно, ей непонятно, из чего платить сверхурочные, выделить снабженцу, как бы не превысить фонд заработной платы. Для Челышева эти вопросы – не вопросы, семечки. Лишь бы дать кирпича побольше, а там, если и будет какой-то перерасход – победителей не судят. На первых порах тряхнет директорским фондом. Правда, он лишит себя возможности выделять всевозможные денежные пособия, но разве об этом сейчас думать. Кирпич! Кирпич – он все оправдает.
Щеки у Корташовой зарумянились: волнуется, порывается сказать. «А красивая, понимаешь…» – отметил машинально Челышев.
– Ксения Антиповна, ты подсчитай там наскоро, после собрания прикинем наши возможности.
– Хорошо.
– И мой фонд приплюсуй! – Он хлопнул ладонями по коленям, будто собираясь встать. – Ну, та-аскать, с первым вопросом ясно – впрягаемся. Теперь надо с участками под раскорчевку решить, а то люди уже проходу не дают. Давай ты, – кивнул парторгу и достал новую папиросу.
Сосновский завод и поселок с трех сторон обступали вековые леса, лишь за сушильными сараями простирался огромный пустырь, на котором велись разработки глины еще с тридцатых годов, нынче поросший кустарником и мелколесьем. Все сколько-нибудь пригодные для обработки клочки земли вблизи Сосновки были заняты под огороды. Заводской люд был сплошь из деревень, не представлял себе жизни без земли. Да и прожить в полуголодное послевоенное время без подсобного хозяйства было мудрено. Держали скотину и птицу, сажали картошку, овощи, сеяли просо – в общем, были и рабочими, и крестьянами одновременно. Не имели хозяйства только сезонные рабочие, холостежь да самые отъявленные лодыри.
Земли не хватало; люди отвоевывали ее у кустарника и мелколесья, занимаясь раскорчевкой в дозволенных для этого местах – на участках, не принадлежащих примыкающему к заводу лесхозу. Оставался нетронутым лишь добрый участок земли за старыми карьерами, на который и нацелились заводчане. Новые же разработки глины велись на другой стороне пустыря, в направлении березовой рощи. Здесь огородов не заводили, потому как через год их бы все равно срыли.
Сегодня предстояло определить место под огороды. Челышеву эта затея не нравилась, поскольку корчевание требовало от людей много сил и времени, что не могло не отразиться на производстве. Запретить же или помешать корчеванию Челышев не мог, потому решил не вмешиваться в это дело – пусть сами разбираются.
Была у него еще одна причина, заставлявшая оставаться в стороне при выборе участка. Причина веская, лично для него болезненная, известная только Челышеву. Но о ней он и думать не хотел, гнал от себя назойливые мысли.
Поднялся Никита Волков.
– Я, товарищи, так думаю, что об огородах нету надобности долго рядиться – все в курсе.
– В курсе, в курсе, – согласились с ним.
– Ну вот, где место определим?
– А где же его определять? – отозвался Андосов. – За старыми карьерами и определим.
– За старыми, – поддержал его Климук.
«Отлично!» – отметил про себя Челышев. Он был доволен тем, что старший мастер сам определил именно этот участок, хотя иного никто себе не представлял. Судя по всему, иного и быть не могло. И все же Челышев, зная наверняка, что с ним не согласятся, спросил, будто выдвинул свое предложение:
– Может быть, у березовой рощи? Там земля лучше и кустарник реденький.
Все с удивлением поглядели на своего директора – что ж это он задумал? Какой дурак станет горбатить спину из-за одного урожая? В следующем году рабочий карьер вплотную подступит к этому участку. Конечно, заводу выгодно – еще бы! – экономия средств и времени на расчистку. А людям каково?
Челышев знал, что именно так о нем и подумали.
– А чего же, – заулыбался лукаво Андосов, – и урожайчик соберут… один, и заводу подмога. Авось кто и клюнет.
– Ты, Петр Матвеевич, все шутишь! – занервничал парторг. – От нас требуется немногое – указать людям границы заводской земли, а они уж сами разберутся. Я не понимаю вашего предложения, Онисим Ефимович.
Волков был прав. По существу, весь этот разговор о выборе участка был излишним. Пустырь, он и есть пустырь, и никакого особого разрешения разбивать на нем огороды не требовалось. Еще весной заводчане начали было корчевание за старыми карьерами, но, не зная границ заводских владений, вклинились в лесхозовские земли. Из-за этого вышел скандал. Начали поднимать документацию, уточнять границы, сверять заводские карты с лесхозовскими, запретив на время трогать этот участок. Так и оставалось до осени, до сегодняшнего дня.
– Значит, решили? – спросил Волков, обводя всех взглядом. – Сегодня и объявим народу.
– Прямо сегодня? – обеспокоился молчавший до сих пор Палагин.
– Люди ждут, нечего откладывать.
– Может, завтра, а, Никита?
– Не понимаю.
– Да себе надо ж выбрать делянку.
– Ну, Палагин!.. – осерчал Челышев. – Сегодня! Слышишь, Волков? Сегодня же!
Этих поблажек он терпеть не мог. Тоже, понимаешь, барин выискался: из грязи – да в князи. Палагина он недолюбливал за корысть, но обойтись без него не мог. Другого такого снабженца не найдешь.
Когда все разошлись, Челышев вернулся в свой кабинет, присел к столу и задумался. На душе остался неприятный осадок, неудовлетворенность собой. Понимал, что поступил правильно и с завышенными обязательствами, и при выборе участка под огороды, тем более что и выбирать-то нечего было, люди сами выбрали, но совесть его неспокойна, сомнение шевелилось в нем. Это ненавистное ему еще с молодости, подтачивающее волю сомнение – будто короед в здоровом дереве.
Нет, расслабляться он себе не позволит. Не то время, чтобы сомневаться и разводить филантропию, не та обстановка. Работать надо, работать, понимаешь.
– Ксения Антиповна!
В дверях показалась Корташова.
– Звали, Онисим Ефимович?
– Давай-ка сюда свои бумаги – обмозгуем.
