Текст книги "Метелица"
Автор книги: Анатолий Данильченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц)
17
Отряд пробирался к Липовке. С автоматом за плечом Савелий шагал рядом с Маковским; оба молчали, думая об одном и том же – о предстоящем бое. Из сорока восьми бойцов отряда в операции по разгрому липовской комендатуры приняло участие тридцать пять человек во главе с командиром. Предстояло первое нападение на немецкий гарнизон. До этого отряд занимался в основном подрывной работой: пускал под откос поезда, поднимал на воздух мелкие железнодорожные мосты, иногда нападал на машины, чтобы добыть оружие и боеприпасы, от руки на полулистках из школьных тетрадок писали листовки с сообщениями Совинформбюро о продвижении Красной Армии и о зверствах фашистов на территории Белоруссии. И наконец решили показать себя в полную силу. В Липовке стоял немецкий взвод и путейская ремонтная бригада – всего до ста человек. Расчет был верным: застать противника врасплох, ночью.
Савелий был уверен в успехе дела, но немного взвинчен, предчувствуя добрую заваруху. Григорий жадно тянул цигарку, спрятанную в кулак, яростно сплевывал, бормотал что-то себе под нос. Ему также не терпелось встретиться с комендантом. Он давно мечтал о встрече, жил этой мыслью, сколько раз строил дерзкие планы поимки Штубе, но здравый смысл и ответственность за жизнь партизан удерживали его, заставляли выжидать более подходящий момент.
– Собаки… – сказал Маковский раздумчиво.
– Что? – не понял Савелий.
– Собаки, говорю, не подняли бы канители раньше времени.
– Пустое! К огородам подкрадемся, а там пускай брешут. Накажи Филимону, чтобы к казарме шли окружным путем. А у Лизы есть собака?
– Люба говорила, пристрелили. Где она запропастилась? Наверное, у Тимофея заночевала… Нету собаки – часовой. Не упустить бы этого ублюдка, да и фрау, немку паршивую, не мешало бы… Эльза Диц… Выкормили на земле своей!
– Ну, ты чересчур, Григорий, – возразил Савелий. – Сколько раз она липовских баб и мужиков выручала. А Штубе не улизнет, пристукнем сволочь. Хорошо бы на веревку вздернуть по его обыкновению.
– Управимся – вздернем. Я бы его, гада!.. – Маковский скрипнул зубами и умолк.
Шли лесом, с хрустом уминая снег. Месяц болтался над головами, бледно освещая дорогу. Безветрие. Тишина. Хлопцы глухо переговаривались, дымили цигарками. Впереди Савелия шаркали валенками четверо подрывников его группы; такие ночные переходы им были не в новинку. Валя Климович, который научил партизан выплавлять тол из снарядов, рассказывал что-то веселое, остальные смеялись.
– Чумные они у тебя, – заметил Маковский. – Такое дело, а им хоть бы что!
– Наступать – не драпать. – Савелий улыбнулся. – Мы как? Поездок ухнем – и дай бог ноги. А теперь, наоборот, догонять придется. Вот им и весело.
Они опять умолкли и шли так версты четыре. Савелий вспомнил свой приход в отряд, снова и снова радовался счастливой случайности, позволившей уйти из Метелицы, и пугался при мысли, что мог бы и до сих пор сидеть дома.
Маковский дал ему группу подрывников из тех бойцов-окруженцев, которых Савелий привел в белорусские леса. Скоро год, как Савелий в отряде, и навредил немцам со своими хлопцами порядочно. Он взялся за дело рьяно, с жадностью, как будто всю жизнь только тем и занимался, что взрывал поезда. Они нагружали свои вещмешки самодельными минами и уходили из отряда на неделю, а то и больше, подрывали поезд или мост на одной железнодорожной ветке, отмахивали верст двадцать по лесу к другой ветке, потом направлялись к третьей. Кормежкой разживались в глухих деревнях, куда немцы наведывались редко, переплывали речку на плотах из пары бревен, ночевали в лесу, плутали по округе, пока не кончались мины. Тогда брели в отряд, обросшие щетиной, усталые, отлеживались, набирались сил и повторяли свой рейд. В отряде было еще две группы подрывников, но тем не везло: потеряли троих человек за одно лето, а поездов взорвали меньше. Зимой было сложнее, морозы и снег не позволяли уходить надолго из отряда, приходилось делать короткие вылазки. Но именно в эту зиму партизаны почувствовали в себе уверенность и силу. Разгром немцев под Сталинградом оживил людей, показал им тот рубеж – Волгу, – откуда начнется изгнание немцев с русской земли. Никто не мог объяснить, почему именно от Волги начнется наступление Красной Армии, но каждый был уверен в этом. До сих пор фронт все удалялся и удалялся от белорусских лесов, после Сталинграда начал приближаться. И теперь уже партизаны ждали прихода своих и били немцев в тылу с наибольшим остервенением, избавясь от тяжкого вопроса: когда же наконец остановят эту страшную силу, когда повернут обратно? О Сталинграде говорили в деревне, говорили в отряде. Маковский и все хлопцы знали, что теперь за малейшую бездеятельность сельчане их будут укорять. И справедливо.
После Сталинграда воевать плохо было уже нельзя.
Савелию выпадала возможность наведаться домой, но он боялся подставить под удар семью и довольствовался «устными письмами», которые передавала Люба. О семье он знал все, семья о нем также, о чем еще мог мечтать Савелий? Тысячи солдат на фронтах и этого не имеют. И он приглушал в себе до боли острое желание сходить домой.
На краю леса Маковский остановил отряд и собрал всех вместе. В ста метрах от них темнела Липовка. Цигарки потушили еще за версту, разговоры прекратили. Трое хлопцев, посланные вперед, поджидали на опушке.
– Повторим, – заговорил Маковский. – Группа Филимона в двадцать человек нападает на казарму комендантского взвода. Знаете где – в правлении колхоза. Филимон, поведешь по-за огородами, чтобы собак не вспугнуть. Десять человек – к путейцам, мы впятером займемся комендантом. Как и договаривались, поначалу глушанете гранатами, потом – строчи. Да чтоб ни один не ушел! Начинать всем разом по красной ракете. Все, кажись, или запамятовал чего? Да, снег скрипит, и звезды вот повылупились, как назло, так что – ползком. Не торопитесь, с ракетой я выжду. – Он по привычке крутнул свой ус. – Все, значит. Расходитесь.
– Может, пойдешь с Филимоном? – спросил Савелий. – С комендантом мы управимся, будь спокоен.
– Нет, – проворчал зло Маковский. – Я сам должен. У меня с ним личные счеты.
– Гляди, ты командир.
– Вот-вот!
Филимон повел своих хлопцев окружным путем к бывшему правлению колхоза, Савелий, Маковский с тремя партизанами двинули с другой стороны, к хате Эльзы, третья группа осталась на время – «их» путейцы стояли на ближнем от леса краю деревни.
Как только вышли из леса, Савелий почувствовал слабый южный ветерок. Звезды в небе потускнели, перестали стекленеть мигающим блеском, помягчал снег – под ногами скрипел приглушенно и скользил. Пробирались задами дворов осторожно, боясь потревожить собак. Мишка Ермоленко, по глупости нацепивший в прошлую зиму полицейскую повязку, шел впереди, указывая дорогу к хате Эльзы; однажды довелось побывать у коменданта, и он знал расположение комнат. В своем грехе он чистосердечно покаялся и успел уже искупить его лихими налетами на немецкие машины.
«Я и сам не знаю, – говорил Мишка, – чего в полицаи записался. Скучно было, а тут винтовку дают…»
Первое, что он получил в отряде, – это Любин плевок в лицо. Она подошла, с ненавистью поглядела на виновато улыбающегося Мишку, сочно, по-бабьи плюнула и зашагала прочь. Мишка стерпел. Он бы стерпел и большее, только бы добиться прощения Любы. Но Люба его перестала замечать и близко к себе не подпускала, а когда Мишка стал искать ее, заговаривать, сурово отрезала: «Еще раз ближе трех метров подойдешь – застрелю!» Мишка и все партизаны поняли, что она так и сделает. Смешно и грешно было наблюдать, как Мишка тоскливо глядел на Любу и старательно обходил стороной. Люба же искоса, настороженно следила, определяя расстояние между ним и собой. Маковский с Савелием пробовали ее уговорить. «Не дури, Люба, – говорил Маковский. – Ненароком ухлопаешь человека». – «Отберите наган, если боитесь за него», – отвечала Люба. «Наган я не отберу, он тебе нужен, но приказываю: не трогай хлопца! Он теперь партизан, как все». Люба опускала свои длинные ресницы, сжимала губы и молчала. И Савелий с Маковским понимали: этого приказа она не выполнит. Так и ходил Мишка вокруг Любы, как телок на привязи: и уйти не мог, и приблизиться боялся. Партизаны давно простили Мишку, жалели этого молодого смелого хлопца и говорили: «Выкинь из головы, Мишка, тут тебе не полоса». – «Я докажу! – бубнил Мишка. – Все равно докажу!»
Подошли к саду Эльзы, присели за плетнем, выжидая, пока изготовятся остальные группы. Надо было дать выдержку с подачей сигнала, чтобы не случилось какой оплошки. За садом, в темном дворе, несколько раз промаячила тень часового, и Мишка не выдержал:
– Григорий Иванович, дозвольте снять часового, – зашептал он. – И не тявкнет у меня. Без писку и шороху, Григорий Иванович. А коменданта мы живком сцапаем. – Мишке не терпелось отличиться.
Маковский пошевелил усами и пробормотал:
– Погодь минут десять, тогда… Коли и шумнут, не страшно.
– Ага! – обрадовался Мишка и притих, уставясь в щель плетня.
Выждав время, Маковский толкнул Мишку в плечо:
– Давай!
Извиваясь вьюном, Мишка полез вдоль плетня к хате, а минут через пять, как и условились, чиркнул спичкой. Часовой был снят без единого звука. Савелий, Маковский, Валя Климович и Леня-окруженец двинули к двору. Там их ожидал Мишка.
– Я ж говорил, не тявкнет! – похвалился Мишка. – А того тепленьким возьмем. Сенцы отчинены…
– Ракету! – скомандовал Маковский.
Савелий вслед за Мишкой нырнул в темноту сенцев. Проскочили прихожую, горницу, Мишка пинком распахнул двери спальни и фонариком осветил постель. Позади них, сопя и чертыхаясь, Валя Климович возился с комендантовым денщиком. На улице раздался взрыв, второй и сразу – шумная стрельба.
Штубе не успел схватить пистолет – дуло автомата уже маячило в полуаршине от комендантских глаз.
– Вот ты какой, – раздался голос Маковского под ухом у Савелия, – герр капитан Штубе. Наслышались, наслышались. Хорош гусь лапчатый! Будем знакомы: Маковский. Ну, одевайся. Быстро.
Штубе щурился от бьющего в глаза света фонарика и пытался что-то сказать. Его толстые губы часто вздрагивали, нервно шевелились; безволосая грудь слегка отвисла, увенчиваясь неимоверно большими, бабьими сосками; крупные сильные руки безжизненно лежали на коленях поверх одеяла.
«Пахать бы такими», – подумал Савелий. В тот момент, когда Маковский назвал себя, Штубе вздрогнул всем телом и сразу как-то расслабился, поник, блестящие от испуга глаза потускнели.
– Слухай, что командир приказывает! – повысил голос Мишка. – По-русски небось разумеешь. Али в постелю наложил? – Он довольно хохотнул и потоптался на месте выжидающе, будто комендант должен был ответить.
– Я не можно… Я… – пробормотал Штубе и смущенно пригнул плечи.
– Ну! – крикнул Савелий. Комендантова стыдливость почему-то его взбесила.
Штубе взял одежду и начал натягивать на себя. Маковский окинул взглядом светелку и повернулся в дверях, оглядывая горницу. Там еще горела лампа, и стол с обилием закуски, с коньяком не был убран. Видать, Штубе только что улегся спать. Было видно, что за столом сидели двое.
– Недурно? – спросил Маковский.
– Пирует, сволота! – отозвался Савелий. – А кто же второй?
Маковский пожал плечами и заторопился:
– Савелий, Валя, за этого, – кивнул он в сторону Штубе, – головой отвечаете! Пошли глянем, что-то долго они там палят.
Вслед за Маковским, Леней и Мишкой во двор вывели Штубе. Хозяйка дома Эльза, притаясь где-то в боковушке, так и не показалась. Трогать ее не стали. Штубе пересилил первый страх, прислушивался к бою в деревне, держался независимо и все время о чем-то напряженно думал. Видать стыдясь своей слабости вначале и решив оправдать честь мундира, демонстративно отстранил дуло автомата, преградившего путь, высокомерно улыбнулся и чинно вышел из спальной, чем разозлил Савелия еще больше.
– Поглядим, как ты на виселицу пойдешь! – проворчал он.
Бой в деревне затягивался: уже по всей Липовке слышалась автоматная пальба, в центре, где-то около комендатуры, татакало несколько пулеметов. У партизан с собой пулеметов не было. Савелий насторожился. Путейцы и комендантский взвод не могли оказать такого сопротивления, даже не будучи застигнуты врасплох. Явно что-то не так. Он оставил коменданта на попечение Вали и кинулся через двор к Маковскому. Командир и хлопцы стояли за углом хаты и о чем-то переговаривались.
– В чем дело? – спросил он, подбежав к Маковскому.
– Не пойму. Оплошки, кажись, не было…
– Подмогнуть бы… – вздохнул Мишка, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.
– Куда – подмогнуть? – проворчал Маковский. – В темноте своих перебьем.
– Оно-то да…
– Боюсь я, Григорий, что-то здесь не так, – поделился Савелий своим беспокойством. – Откуда по всей деревне немцы?
С минуту помолчали, без толку вглядываясь в темноту. Стрельба не утихала.
– Надо идти, – не выдержал Савелий.
– Да-да, – подхватил Маковский, видно думая о том же. – Гляди за Штубе, а я с хлопцами пойду.
Но только он отделился от стенки хаты – тут же метнулся назад и громко зашептал:
– Ложись!
Все вчетвером плюхнулись в снег. У соседней хаты Савелий заметил несколько фигур; они приближались не таясь, открыто. Так могли идти только хозяева положения, уверенные в своей безопасности. Заметив людей у квартиры коменданта, они остановились. Послышалась немецкая речь:
– Nicht schießen, wir sollen uns beim Herr Kommandanten melden! Wir…[17]17
– Не стреляйте, мы направлены к господину коменданту. Мы… (нем.)
[Закрыть]
Короткие очереди из четырех автоматов оборвали фразу на полуслове. Всплеснул истошный крик, и фигуры рассыпались по улице. Завязалась перестрелка.
– Григорий, что мы голову ломаем, комендант же в наших руках!
– Ну и что?
– Как – что?!
– А-а-а, – догадался Маковский. – Тю ты, прости господи! Хлопцы, придержите их!
Савелий с Маковским отползли к воротам, нырнули во двор. Штубе под дулом Валиного автомата стоял у крыльца и с показным спокойствием курил сигару.
– Сколько солдат в деревне? – спросил Маковский. – Солдаты – по всей деревне. Откуда?
– Не ожидаль? – ответил Штубе вопросом на вопрос.
– Ну, ты! Некогда мне тут… – И Маковский поднял автомат.
– Корошо. Гартман…
– Ка-ра-тели?! – перебил его Маковский ошеломленно. – Вот это влипли!
– Такую птицу могли сцапать! – пожалел Савелий. – Опоздали мы, Григорий, на выпивку.
– Ви – западня, – сказал Штубе с таким видом, будто был хозяином положения, а не пленником.
До Маковского слова Штубе не дошли, или он не обратил на них внимания. Торопливо заговорил:
– Валя, смени хлопцев, их – сюда! – Валя кинулся на улицу. – Савелий, на тебя – этот, – кивнул в сторону Штубе. – Мишка, ты тут? Любыми путями – к группе Кондрата, ты, Леонид, – к Филимону. Всем отходить к лесу, понятно? Сбор на развилке.
– Ви – западня, – твердил Штубе.
– Да ты чего, белены объелся? – удивился Маковский. – Савелий, давай, я с Валей прикрою!
Штубе уперся было, не желая идти со двора и пытаясь говорить о бесполезности сопротивления, о благоразумии, путая немецкие слова с русскими, и Савелий, зло толкнув его, погнал в сад. Комендант трусил рысцой, пригибаясь, вобрав голову в плечи, и поминутно оглядывался.
– Но-но, покрутись у меня! – приговаривал Савелий, поторапливая пленного.
Хромовые сапоги коменданта часто проламывали снежную корку и увязали, отчего он выбрасывал ноги высоко, как цапля, размахивая полами шинели. В темноте он казался большим и грузным. Савелий не спускал глаз с коменданта и прислушивался к стрельбе. Шум стычки из центра деревни, где находилась основная группа Филимона, откатывался куда-то за огороды. Было ясно – они отступают. Савелий нервничал и досадовал на неудачу. Винить было некого – никто не рассчитывал напороться на отряд карателей, их ожидали в Липовке весной, когда в лесу стает снег и откроются дороги. Насчет западни, о которой твердил Штубе, и мысли не было. Хлопцы сумеют уйти от преследования, заодно потрепав добренько карателей. И все же это провал.
Они пересекли сад, подошли к плетню. Штубе неловко оступился, качнулся назад, и в тот же момент, почувствовав сильный удар в живот, Савелий очутился на снегу. Штубе занес ногу над плетнем, готовый скрыться в темноте. Заскрипев зубами от злости и боли, Савелий успел нажать на спусковой крючок. Полоснула автоматная очередь, и Штубе, взмахнув по-куриному руками, с глухим стоном рухнул всем своим тяжелым телом на рогатины плетня.
– Ловкий, гад! – выдохнул Савелий облегченно. Такой прыти от коменданта он не ожидал.
Храпя в предсмертных судорогах, Штубе свесился головой вниз, полы шинели закатились за спину, одна рука застряла в острых рогатинах плетня из сухой лозы, другая уткнулась в снег. В тусклом свете месяца, торча подметками вверх, поблескивали хромовые сапоги.
Савелию стало омерзительно от такого клокочущего храпа, от большого, еще вздрагивающего тела, и он прикончил Штубе короткой очередью.
Отстреливаясь от наседающих немцев, Маковский и Валя приближались к плетню. Савелий хотел было перемахнуть через плетень, но тут заметил, что Маковский перестал стрелять и тихо сползает на снег, цепляясь руками за ствол яблони.
– Григорий! – Савелий кинулся в сад. – Григорий, что с тобой?
– Угодила, – простонал Маковский. – Ох, черт, это ж надо!
– Валя, держи их! Командир ранен! – крикнул Савелий, подхватил Маковского под руки и потянул к плетню.
За плетнем, прикрываясь свесившимся телом Штубе и затыкая ватой и бинтами рану на груди Маковского, Савелий вдруг подумал: «Вот таким манером, господин комендант, ты еще можешь спасти нам жизнь».
– Где Штубе? – выжал из себя Маковский.
– Вот он. Пришлось прикончить, – ответил Савелий, торопясь.
– Жалко, не я… – Маковский заскрипел зубами, с трудом повернулся к телу коменданта и вдруг лихорадочно, почти бессознательно зашептал: – Живой еще! Чуешь, Савелий! Душегу-уб!.. – Он дернулся всем телом и из последних сил крепко вцепился пальцами в Штубе. – Помнишь яму, душегу-уб?!
– Григорий, опамятуйся! – напугался Савелий безумного шепота Маковского и начал отрывать его руки. – Готов он.
Руки Маковского вцепились мертвой хваткой, и Савелий с трудом разжал дрожащие как в ознобе пальцы.
– Улизнул от меня, Савелий! Улизну-ул… – простонал Маковский и потерял сознание.
Савелий взвалил Маковского на плечи и заторопился к близкому лесу.
* * *
Каратели преследовали партизан до леса, дальше идти не решились. Три группы собрались на развилке. Недосчитались шестерых. Погиб Мишка Ермоленко, уже отбиваясь от немцев с группой Кондрата, так ничего и не доказав Любе, не искупив вины перед ней, не было и Вали Климовича, который остался прикрыть отход Савелия с раненым командиром.
В Липовке, когда события менялись с каждой минутой, Савелию некогда было раздумывать и давать волю чувствам. Теперь же, немного остыв, он начал осмысливать происшедшее, и тоска охватила его. Погиб Валя, лучший подрывник, весельчак и силач, лихой хлопец, любимец отряда, однополчанин Савелия с начала войны. Погибло еще пятеро, тяжело ранен командир… И это не все. Над отрядом нависла опасность. Завтра поутру каратели прочистят лес, по следам найдут лагерь. Уходить.
Маковский то впадал в беспамятство, стонал, то приходил в себя и торопливо, отрывисто, пересиливая боль, говорил. Из двух жердин, ремней и полушубка сделали носилки, четверо партизан попеременно несли своего командира. Рядом с носилками шли Савелий и Филимон, вслушиваясь в каждое слово.
– Савелий, Филимон, много погибло? – хрипел Маковский.
– Шестеро, – басил хмурый, всегда молчаливый Филимон.
– Оо-ххх, черт… Каратели…
– Молчи, Григорий, тебе нельзя, – успокаивал его Савелий.
– Уходить… Чуете, к Добрушу. Пошлите хлопцев вперед…
– Добре, Григорий. Понятно.
Маковский терял сознание и умолкал. Филимон отправил вперед почти весь отряд, наказав им сниматься с лагеря, с командиром осталось восемь человек. В версте от Липовки встретились с посыльными Якова. Как ни спешили хлопцы, но было поздно.
Весть о приходе деда Антипа в отряд поначалу обрадовала Савелия – повидаются, весточку передаст Ксюше перед уходом из своих лесов, – а потом в груди заскребло: опоздал дед!
Маковский переставал стонать и открывал глаза.
– Савелий, Филимон… Каратели… К утру уйти… Хлопцев пошлите…
– Послали, успокойся. Отряд будет целым.
– Не успел я… Хотел… соединиться с Кравченко. Мало нас… Якова слухайте, ему теперь…
– Ты что, Григорий! – У Савелия перехватило в горле. – Ты о чем это? Перестань дурить!
– Не, Савелий, чую…
На полпути к лагерю он зашептал:
– Сто-ой… Положите.
Носилки опустили на снег, Савелий шлепнулся на колени, склоняясь к Григорию.
– Савелий, Филимон, уходите… сейчас…
– Да. Да. Понятно.
– С Кравченко… К Добрушу…
– Понятно. Все сделаем. Тебе плохо? Григорий, что ты молчишь?
– Вот…
– Григорий! Григорий! – Савелий схватил его за руку. – Что ты молчишь?
– Савелий, – захрипел еле слышно Маковский. – Могилку… после войны… вместе нас…
– Погодь, Григорий! Командир, ты что это?.. – загудел Филимон.
– Наших… – продолжал Маковский, и было видно, что он не слышал ни Савелия, ни Филимона, только старается успеть высказать свое последнее, что не дает ему покоя. – Не дождал… оо-ххх… – В горле у него забулькало, тело изогнулось на носилках и обмякло, голова безжизненно свалилась на плечо, а из уголка губ выскользнула темная ниточка крови.
* * *
Когда тело Маковского принесли в лагерь, отряд был уже готов к выступлению. Молча и поспешно выдолбили могилу в промерзлой земле, молча схоронили, присыпали холмик снегом. Не было речей, не было салюта, только Яков Илин, прощаясь с командиром, выдавил из себя:
– Прости, Григорий! После войны придем, схороним по-людски.
Близился рассвет. Отряд торопился уйти, запетлять следы, пока не началось преследование. Глухо переговаривались партизаны, фыркали кони, запряженные в сани, да слышался отдаленный волчий вой.
Савелий отвел деда Антипа в сторону.
– Вот, батя, и свиделись. Теперь кто знает, когда…
– Свиделись, – отозвался удрученно дед Антип.
– Гляди ж, будет подходить фронт – скройтесь в лесу, отсидитесь, а то угонят вас. Артемке воли не давай… Эх, и гостинчика не припас! Да, вот тебе наган от волков. Слышь, завывают. – Савелий торопливо сунул деду немецкий браунинг. – Спеши, чтобы к рассвету был дома. Тимофею передай: уходим в Добрушские леса, будем соединяться с Кравченко. Пускай Люба нас там и ищет.
– Нету Любы! – проскрипел со вздохом дед Антип.
– Как – нету?
– Вчерась ее… в Липовке… Повесили.
От неожиданности Савелий оторопел. Знать, беда не ходит в одиночку. Что-то принесет отряду сегодняшний день? Ясно одно: хорошего ждать не приходится.
– Трога-ай! – послышалась команда.
Савелий молча обнял деда, молча проводил его взглядом в темноту леса, поправил автомат на плече и пошел к землянке. Ему с небольшой группой партизан предстояло прикрывать отход отряда, о чем он в разговоре с дедом Антипом не обмолвился.
