Текст книги "Метелица"
Автор книги: Анатолий Данильченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)
9
С войны приходили «старики», молодые оставались в армии.
Наталья глаза проглядела на шлях в ожидании Левенкова. «Офицер он, потому задерживают», – успокаивала она себя, но сомнение ни на минуту не покидало ее: «А вдруг не вернется, поедет в Москву к своей законной?» Кто ему Наталья? Считай, никто, чужой человек. Ну, вызволила его Наталья из немецкого лагеря, так что же теперь, он должен всю жизнь с ней прожить в знак благодарности? Бабы порасторопнее чуть ли не каждый месяц приводили к себе лагерных мужиков; откормят, поставят на ноги – и с богом. Нет, ничем ей Левенков не обязан. Если на то пошло, так она выполнила свой долг, и не более того. А с другой стороны, ведь обещал вернуться, писал с фронта, что, как только демобилизуют, приедет в Метелицу.
Из Гомеля было два поезда, утром и вечером. После каждого паровозного гудка сердце Натальи сжималось от волнения, от испуга, от ожидания и надежд. В это время она суетилась, не могла ничего сделать толком, то и дело выбегала на шлях поглядеть, не идет ли ее Сергей Николаевич. Но Левенкова не было. Сельчане знали, кого она ждет, сочувствовали, и, если кто из них возвращался из Гомеля, встретив Наталью на шляху, молчаливо качал головой, мол, не было твоего в этом поезде. Только тогда она принималась за работу, успокаивая себя и теша надеждой: «Офицер он, потому задерживают». Но успокаивалась ненадолго, новые сомнения и тревоги бередили душу, нагоняли слезу: «Нет, не вернется, не приедет. В Москве у него жена и две дочки – семья, в общем». Наталья глядела в осколок зеркала, и так ей становилось тяжко, что хотелось закричать. Седая как лунь, некрасивая, зачем ему такая? Любил, когда другой бабы не было рядом, когда не было возможности вернуться к своей законной. Наталья часто задавала себе вопрос и не могла ответить: чем же он присушил ее сердце, какими такими достоинствами? Не молодой, не красавец, да к тому еще больной и немощный. Однако этому больному и немощному мужику она готова была ноги целовать.
От людей она таилась, только с Ксюшей делилась своими тревогами, перед ней одной раскрывала душу. Выбрав свободную минутку, бежала к ней и, забившись куда-нибудь в уголок, шептала взволнованно:
– Не возвернется он, Ксюш, не возвернется, сестрица. Что я ему, седая старуха? К дочкам поедет, к законной своей. Видать, уже поехал.
– Не наговаривай на себя, – отвечала Ксюша. – Какая ты старуха? На год моложе его. А седина тебе идет, ей-богу, идет. Да ты красивая, Наталка! Обещал, значит, вернется, не такой он человек, чтобы обманывать.
– Правда, Ксюш, не такой, – оживала Наталья и прикрывала платком седые волосы. – Это ж такой человек… это ж… прямо сказать не могу!
– Ну вот. А ты сомневаешься.
– Две недели письма не было… Боюсь, поехал к своей.
– А откуда последнее прислал?
– Да оттуда, из-за границы.
Ксюша улыбалась своей скупой, грустной улыбкой и успокаивала:
– Чего ж ты боишься? Служит, значит, вернется, Натальюшка. Любит он тебя, ей-богу, любит.
От этих слов Наталья стыдливо прятала глаза и чувствовала, как от счастливого волнения кровь приливает к щекам.
В семье Лапицких также ждали возвращения Левенкова.
Еще в сорок четвертом он писал, что служит в одной части с Савелием, видел его гибель и сам похоронил после боя. Антип Никанорович и Ксюша верили в возвращение Левенкова в Метелицу и вселяли эту веру в Наталью.
Пришел Левенков в первых числах августа.
Наталья в это утро была на дальнем от станционного шляха поле и не знала о возвращении Левенкова. Сообщил ей об этом Артемка.
– Тетка Наталья! Тетка Наталья! – закричал он еще издали. – Дядька Сергей возвернулся! У нас он!
В первую минуту она невесть чего перепугалась и растерянно стояла среди поля, не в состоянии сдвинуться с места. Как возвернулся? Ну да, вернулся, как все. Но почему у Лапицких? Да потому что где же ему еще быть? Ведь хата ее сгорела, и живет она теперь в небольшой времянке, почти курятнике. Вот дура баба… В следующую минуту Наталья уже торопилась в деревню, а Артемка, еле поспевая за ней, пояснял:
– Командир он, тетка Наталья. Девять звездочек: тут четыре, тут четыре и тут одна, – указывал он на плечи и на свой загорелый лоб. – Как у папки на фотокарточке, только у папки пять было.
– Ага, Артемка, ага… Офицер он, капитан. Как он?
– Что – как?
– Ну, на вид?
– Обыкновенно, – ответил Артемка разочарованно, будто хотел сказать: при чем тут вид, когда разговор идет о звездочках?
– Он с дедом?
– Не, один. Дед с дядькой Тимофеем пошел.
– Ага, ну да, конешно… – И она прибавила шагу.
Левенков поджидал во дворе. И опять Наталья растерялась, не зная, что делать: то ли кинуться на шею, то ли руку протянуть. Так и стояла у калитки, пока Левенков сам не обнял ее.
Сколько раз она представляла эту встречу, давала себе слово не расплакаться, потому как неловко, по деревенским понятиям, пускать слезу незаконной жене, а получилось совсем наоборот.
– Ну, что ты, Наталья, перестань, – смущенно бормотал Левенков у нее под ухом.
Наталья вытерла слезы и застыдилась глядевшего на них Артемки.
– Передай мамке и деду, мы вечером наведаемся. Пойдемте, Сергей Николаевич. С дороги, видать, голодные…
– Что же ты меня на «вы»? – удивился Левенков.
– Прости, – смутилась она. – Это я так… сама не знаю, чего вдруг…
Приведя Левенкова к себе домой, Наталья наконец поверила, что он вернулся к ней и с ней останется.
* * *
Как дорогого гостя встретили Левенкова Лапицкие.
Впятером они сидели за столом в саду, под окном трехстена. Прося, видно, уходилась за день в поле и вместе с детьми отправилась спать. На подоконнике стояла лампа, бледно освещая стол и ближайшую яблоню. Дневной ветер угомонился, стояла тишина, только чуть слышно шепелявила листва, да что-то шуршало в пересохшем огуречнике на грядках. Вверху перемигивались яркие звезды, но с освещенного лампой пятачка ночь в саду казалась черным занавесом, будто они сидели не за столом возле хаты, а на дне глубокого колодца. Наталья с Ксюшей примостились у стенки, Тимофей и Левенков – напротив, на свету, дед Антип – в голове стола.
Зная, что ее лица не видно в тени, Наталья не сводила глаз со своего Сергея Николаевича и, счастливая, прижималась к покатому Ксюшиному плечу. Рядом с Ксюшей было неловко за свою улыбку, за взволнованный шепот, за нечаянный смех, как будто выставлялась перед ее горем, но с собой она ничего не могла поделать – радость так и прорывалась наружу: радость за себя, за найденное наконец счастье, радость за Левенкова, за то, как он складно и умно говорит, за то, что в семье Лапицких стал близким человеком, завоевал дружбу Тимофея и деда Антипа. Ей было хорошо известно, как нелегко добиться дружбы такого человека, как Тимофей, не говоря уже об Антипе: не те мужики, что с каждым полезут целоваться. И хотя Наталье было неловко перед Ксюшей и она сдерживала свою радость, но делала это неохотно. Теперь ей надо было, чтобы и другие радовались вместе с нею.
Левенков держал себя перед Ксюшей как виноватый. Весь вечер взгляд его сторонился Ксюши, и речь постоянно сбивалась, когда рассказывал о Савелии. И Наталья переживала за него.
Левенков рассказал, как в июле сорок четвертого к ним в часть перевели Савелия, как они познакомились и быстро сдружились, а потом, ровно через четыре месяца, он его похоронил. Что перевели из штрафного, умолчал.
– Обидно погиб Савелий. Шальная пуля… – Левенков хрустнул пальцами и уперся взглядом в свои руки. – Под Варшавой было, польскую деревню брали… Орудия выкатили на самую околицу, чтобы в упор бить. Сначала его ранило в ногу. Рана легкая – месяц госпиталя, не больше. А когда санитары стали относить в безопасное место, шальной пулей… прямо на носилках. Санитары и не заметили – когда, потом уже спохватились.
– Смерть – дура, – протяжно сказал дед Антип. – Ей все одно, кого и как. Нет бы выбирала. Тут у нас один возвернулся, Захар Довбня. Ты его, видать, не знаешь… – Он пробормотал еще что-то себе под нос и умолк.
– Могилка осталась? – спросил Тимофей.
– Осталась. Да. В братской могиле его… на станции Домбровизна. Вам сообщили адрес захоронения?
– Он как, сразу?.. – спросил Тимофей и осекся, видать поняв, что об этом в присутствии Ксюши спрашивать не следовало.
– Да-да, сразу, – ответил Левенков поспешно. – Прямо на носилках, тихо, санитары даже не заметили…
При вопросе Тимофея Наталья испуганно и жалостливо прижалась к Ксюше, но Левенков утаил правду о смерти Савелия, и она, благодарная ему за эту ложь, успокоилась. Ей он говорил, что вторично Савелия ранило в живот, и умер он только на другой день в страшных мучениях.
Говорил дед Антип, Тимофей, и только Ксюша ни о чем не спрашивала, – как поняла Наталья, боялась расплакаться.
Постепенно разговор перешел на житейские темы, и голос у Левенкова выровнялся, лицо оживилось. Видно было, как нелегко ему говорить о Савелии при Ксюше.
– Оставайся у нас, мужики во как потребны! – говорил дед Антип. – Хату отстроишь, мы тебе подсобим.
– Спасибо, Никанорович. Только что я буду делать в Метелице?
– Делов тут под завязку. Вон – механизацию довести до рук. Денис все лето копается, да штой-то проку мало.
– Я, Антип Никанорович, инженер, мое место на заводе.
– Домой собираешься али как? – спросил дед Антип напрямик.
Наступило неловкое молчание. Все понимали, что означало это «домой».
– Нет, в Белоруссии останусь. Вот поеду в Гомель, работа по моей специальности найдется. Там и жить будем, – сказал Левенков, как о деле, давно решенном, и улыбнулся, взглянув на Наталью. – А… в Москву я съездить, конечно, должен. Надо объясниться. Думаю, что меня поймут.
Он не сказал: «должен съездить домой», «объясниться с женой», и Наталья благодарно и счастливо заулыбалась. Ей и самой было невдомек, когда же она, деревенская полуграмотная баба, научилась замечать такие мелочи? Может, этому и не учатся, а дано от роду каждой женщине?
– Ну, коли так, то конешно, – согласился дед Антип.
– Устраивайтесь, в гости будем ездить, – добавил Тимофей.
Засиделись допоздна. Наталье не терпелось увести своего Сергея Николаевича, но было неловко и стыдно показывать это, и она сама заводила все новые и новые разговоры, как бы демонстрируя свое спокойствие и отдаляя счастливые минуты.
Уже дважды дед Антип подкручивал фитиль в лампе, Наталья помогла Ксюше убрать со стола, а мужики все толковали. И только когда догорел керосин и слабый огонек грозил вот-вот потухнуть, стали расходиться.
Три дня спустя Левенков уехал в Москву, и опять Наталье стало не по себе. Она знала, что Левенков вернется, повидает своих детей, поговорит с женой и вернется. Но тревога не покидала. Он хороший, честный, такие не обманывают, но увидит дочек, свою законную и поймет, что его место в семье. Не обманет Наталью, не забудет, а просто ему станет ясно, что ошибался в своих чувствах. А Наталья даже упрекнуть не сможет, не имеет права, она поймет его и не осудит, она и сейчас его понимает. И ту, законную, понимает. Каково ей с двумя детьми? Ждала, ждала и «дождалась» муженька.
Левенков вернулся через неделю, все такой же ласковый и внимательный. Но Наталья сразу же заметила перемену: глаза его, обычно живые, с хитрецой, стали малоподвижными и задумчивыми, улыбка – грустная, с приспущенными книзу уголками губ. Она боялась спросить, что с ним, только наблюдала украдкой и сдерживала громкие, неожиданные вздохи. Наконец Левенков рассказал о своей поездке и признался, что тоскует о дочках.
– Что ж ты, Николаевич… – оживилась Наталья. – Взял бы одну с собой. Я бы уже холила ее, как родную. Без дитенка и хата пустая…
– Как же я возьму? – грустно улыбнулся он. – От живой матери?
– А ты ж батька, никак.
– Батька… Вот ты бы, Наталья, отдала своего ребенка?
Наталья только вздохнула и опустила голову.
На другой день пришел председатель Яков Илин и долго уговаривал Левенкова остаться в Метелице. Яков понимал, что держать инженера в механиках колхозных – слишком большая роскошь, но просил остаться хотя бы на полгодика, привести в порядок небогатую колхозную технику. Левенков ничего не обещал.
Съездив в город, он вернулся с направлением на работу. Определили инженером на Сосновский кирпичный завод, где обычно сельчане разживались кирпичом для печек, для погребов. Завод находился в двенадцати верстах от города и в полутора часах ходу от Метелицы, почти рядом. Иметь близкого человека на кирпичном заводе сельчанам было на руку, а Яков даже был доволен, что Левенков так определился: теперь-то колхоз без кирпича не останется.
Обошла Наталья метелицкие дворы, простилась со всеми близкими и, собрав свои небогатые пожитки, подалась с Левенковым на станцию. Что-то ждет ее на новом месте, какая доля уготовлена? Метелицкие бабы завидовали: «Ишь, инженера отхватила!» – а Наталье и радостно осознавать, что у нее есть муж, да не простой мужик – инженер, и боязно покидать родную деревню, где всю свою жизнь провела безвыездно.
10
Большой письменный стол в учительской был завален стопками тетрадей, учебников, карандашами, ручками, чернильницами. Вчера Тимофей получил все это по разнарядке, еле дотянул до поезда, натер свою культю, но был доволен: сверх разнарядки удалось раздобыть две сотни школьных тетрадок, полдесятка букварей и три учебника по арифметике.
Елена Павловна, новая учительница, вертелась у стола и радовалась, совсем по-детски хлопая в ладоши. Худенькая, быстрая, с узкими плечами и тонкими длинными пальцами рук, она и походила на подростка.
– Ну, теперь мы живем, Тимофей Антипович! Ну, живем! – Она наклонялась к тетрадям и книгам, нюхала типографскую краску и блаженно закрывала глаза. – Ай, как пахнет! Да понюхайте ж вы, Тимофей Антипович!
– Будет вам, Елена Павловна, – весело улыбался Тимофей. – Совсем как школьница. Давайте с учебниками разберемся – как делить?
Учебников не хватало: на троих-четверых учеников приходилось по одному, но если учесть прошлогодние и уцелевшие старые, еще довоенные, то выходило на двоих по учебнику.
До начала занятий оставалось пять дней. Школа была готова к приему учеников. Тимофею надо было только написать учебный план да разобраться с книгами, чем они с Еленой Павловной и занимались.
День стоял по-летнему теплый, и единственное окно в учительской распахнули настежь. На улице безлюдно, тихо, все сельчане были на уборочной, только вдалеке, на строительстве Захаровой хаты, одиноко постукивал топор.
Сельскую тишину неожиданно потревожил надсадный рев мотора машины, буксующей в метелицких песках на шляху, и через минуту крытый выгоревшим на солнце брезентом «козлик» остановился под школьным окном. Появление машины в Метелице было редкостью, и Тимофей, вопросительно переглянувшись с Еленой Павловной, вышел на крыльцо.
Из машины вылезли двое мужчин. Один лет тридцати, подтянутый крепыш, другой постарше, худой, почти костлявый, с вытянутым лицом.
– Это школа? – спросил старший.
– Школа, – ответил Тимофей, разглядывая приезжих. – Вам кого?
– Заведующего Лапицкого.
– Я и есть Лапицкий. Будем знакомы.
– НКВД. Капитан Малинин.
– Пойдемте в школу, там и поговорим, – пригласил Тимофей.
– Поговорим после. А сейчас поедемте с нами, – сказал Малинин, махнув рукой в сторону машины.
– Куда ехать? – не понял Тимофей.
– В город.
– В город? Но… простите, сейчас я не могу, скоро занятия. – Он повернулся к школе, как бы указывая, что там у него дела, сами должны понять: на носу учебный год. – Что вас интересует? Я и здесь могу ответить.
– Вы меня неправильно поняли, – сказал Малинин. – Вы арестованы, гражданин Лапицкий.
Значение последних слов до Тимофея сразу не дошло, и он стоял неподвижно, силясь сообразить, что́ все это значит. На шутку не походило, да и какие тут могут быть шутки!
На крыльцо выбежала Елена Павловна. Она слышала весь разговор из окна и теперь глядела широко открытыми глазами то на Тимофея, то на приезжих, видно тоже ничего не понимая.
– Собирайтесь, нам некогда, – поторопил Малинин.
И только тогда Тимофей пришел в себя.
– Но это какое-то недоразумение! – заговорил он поспешно и растерянно. – Кому вздумалось? На каком основании? Ничего не понимаю!
– Вам все объяснят. Собирайтесь.
– Да что – собираться?
– Ну, хоть оденьтесь потеплее, – сказал Малинин, указывая глазами на Тимофееву летнюю рубашку с короткими рукавами.
– Ну да, конечно. Только домой забегу… Елена Павловна, вы с учебниками разберитесь сами и объявите детям, чтобы тридцатого собрались. Я скоро вернусь, это какое-то недоразумение. – Он хотел было идти пешком, но Малинин пригласил в машину.
Подъезжая к дому, он увидел Захара. Тот стоял у своего сруба в нательной рубашке с закатанными по локоть рукавами и играл топором, который в его могучих руках казался игрушечным. На мгновение их взгляды встретились, и Захар улыбнулся одним краем губ. Эта улыбка и то, что Захар видел его в положении арестованного, разозлили Тимофея. Он торопливо выбрался из машины и зашагал к дому. Следом двинулись Малинин с помощником.
– Что за глупости! – рассердился Тимофей. – Вы мне не доверяете?
– Вы – арестованный, – сказал Малинин бесстрастно, не считая нужным входить в подробные объяснения.
В хате никого не было. Тимофей переоделся, обвел глазами горницу и вышел во двор.
– Ну, пошли, – сказал Малинин деловито и направился к калитке. Видно было, что этот человек привык выполнять дело четко и спокойно, вполне осознавая всю ответственность своей работы, своих поступков и, как показалось Тимофею, преувеличивая их значимость.
Малинин сел впереди, рядом с водителем, за ними – его помощник с Тимофеем, и машина тронулась.
Захар стоял у сруба и провожал их хмурым взглядом.
* * *
Полуденное солнце светило прямо в лицо. Под разогретым брезентом было жарко. Тимофей старался втиснуться в угол, спрятаться в тени, но тогда протез его поднимался, упираясь в спинку переднего сиденья черной от пыли и размочаленной по краям «ступнёй». И он, стыдясь такого положения, вынужден был сидеть на краешке и щуриться от яркого солнца.
Машину болтало по песчаному шляху, бросало по сторонам. Каждый толчок отдавался в ноге болью, натертая вчера культя горела, как исхлестанная крапивой.
Проезжая по Метелице, Тимофей вдруг увидел, какой она стала нарядной и веселой от белых срубов, пахнущих сосной, от разбросанной вокруг свежей щепы. Раньше это как-то не замечалось, а теперь то ли от быстрого передвижения в машине, то ли от яркого солнца широкое строительство в деревне пестрило в глазах, останавливало внимание. Многие обгорелые снаружи вербы дали новые ростки, рядом со старыми поднимались молодые деревца. Когда и кто их успел посадить?
Метелица как будто радовалась своей нарядности, своей новой жизни.
Тимофей удивился своим мыслям – об этом ли ему, арестованному, сейчас думать!
Въехали в лес, солнце перестало слепить глаза, натертая культя немного приутихла – боль притупилась. Перед Тимофеем встал вопрос: за что арестовали? Может, его работа во время оккупации тому причиной? Тогда Тимофею бояться нечего – он работал на партизан. Но зачем этот арест, могли бы вызвать и выяснить все, что их интересует.
На вопрос о причине ареста Малинин сказал, что объяснят на месте, а когда Тимофей стал настаивать, требовать ответа, ему вообще запретили говорить. Эта искусственно создаваемая таинственность и обращение не «товарищ», а «гражданин» и «арестованный» злили его.
Проехали Сосновский кирпичный завод, где недавно поселились Левенков с Натальей, и через полчаса тряски по лесному шляху вкатили в Ново-Белицу. А еще через полчаса прибыли на место.
Тимофей был уверен, что наконец объяснят причину ареста, но его провели по темному коридору и заперли в пустой комнате.
«Да это ж камера!» – подумал он, оглядевшись, и взорвался:
– Откройте! Что вы там, оглохли? Какого черта эта комедия!
Щелкнула задвижка в дверном окошке, и показалось лицо сержанта, провожавшего Тимофея в камеру.
– Чего вы расшумелись? – спросил сержант.
– Я не понимаю, почему меня здесь закрыли! Отведите меня к начальнику!
– Куда вам торопиться? Вызовут…
– Но мне должны, в конце концов, объяснить, что все это значит!
– Объяснят…
– Послушайте, товарищ, произошло какое-то недоразумение, – заговорил Тимофей торопливо, видя, что сержант собирается закрыть окошко. – Кто у вас тут старший? Мне надо поговорить… У меня нету времени сидеть сложа руки. Я требую, чтобы мне объяснили наконец! Я ни в чем не виноват!
Пожилой сержант улыбнулся Тимофею, как малому непонятливому ребенку:
– Времени у вас предостаточно, гражданин. А невинные у нас не сидят. – И добавил наставительно: – Шуметь не советую.
Тимофей понял, что требовать чего-то от сержанта бессмысленно, собрал все свое терпение и уселся на табуретку в углу камеры.
Вызвали Тимофея часа через два.
В кабинете следователя сбоку письменного стола сидел капитан Малинин, в форме, отчего казался подтянутым и еще более строгим, чем при первой встрече. Он указал Тимофею на стул перед столом, почти посередине комнаты, и, глядя в бумаги, начал задавать вопросы ровным, звучным голосом:
– Лапицкий? Тимофей Антипович? Заведующий Метелицкой начальной школой? Год рождения – тысяча девятьсот десятый?
– Но вы же знаете!
Капитан так же спокойно и бесстрастно попросил отвечать только на его вопросы. И Тимофею стало ясно, что для этого капитана учителя Лапицкого не существует, а только – подследственный гражданин Лапицкий.
– Вас будет допрашивать майор Брунов, – сказал под конец капитан и уставился в окно отсутствующим взглядом.
«Слава богу, не ты», – подумал Тимофей. О том, что с ним будут не говорить, а вести допрос, он понял сразу же, как только вошел и увидел стул посередине комнаты, на котором сейчас сидел. Только теперь он наконец почувствовал себя арестованным. Вся обстановка и тон капитана не допускали какой бы то ни было ошибки в его аресте.
Минуту погодя вошел майор Брунов. Капитан скомандовал: «Встать!», но Брунов махнул рукой – сидите. И от одного этого жеста майора Тимофею стало легче.
Брунов занял место за столом и вгляделся в Тимофея, словно вспоминая, где видел его, но, видно не признав в нем знакомого, устало опустил глаза и вздохнул.
– Товарищ майор, – оживился Тимофей, – что значит этот арест? Какая-то странная таинственность… Мне ни о чем не говорят.
– Против вас выдвинуты серьезные обвинения в сотрудничестве с фашистами в сорок первом и сорок втором годах, – сказал Брунов глухим, монотонным голосом.
– В сотрудничестве? Но это чепуха! Не разобравшись, не расспросив, увозят прямо из школы…
– Вот и разберемся, – пробормотал Брунов, копаясь в бумагах на столе.
– И ради этого арест?
Брунов отложил бумаги. Его округлое лицо было усталым, под глазами мешки, плечи опущены, и весь вид как бы говорил: «Сколько вас на мою голову! И хоть бы один сознался чистосердечно, не юлил, не запутывал дела». Приблизительно так понял Брунова Тимофей, и ему стало неловко перед этим усталым человеком.
– Я только хотел сказать, – продолжал Тимофей спокойнее, – что все это можно было очень просто выяснить и без ареста.
– Вы так думаете?
– Конечно. Во-первых, работа при немцах еще не есть сотрудничество с ними, а во-вторых, если я и сотрудничал, то с партизанами. Работа же в школе…
– Работу в школе вам в вину не ставят. Только детдом. И этого, согласитесь, вполне достаточно.
– Но и в детдоме надо было кому-то работать.
– Надо было. Но в этом вас и не обвиняют.
– Так в чем же?
– Я уже сказал: в сотрудничестве с фашистами. Вы нас недооцениваете, Лапицкий. Мы знаем о вас больше, чем вы думаете, и если арестовали, то имели на это веские основания. – Он достал папиросы и протянул Тимофею: – Курите.
– Спасибо, не курю, – отказался Тимофей и про себя отметил, что майор не сказал «гражданин Лапицкий», но и не сказал: «товарищ», и это обеспокоило его больше, нежели строгий, официальный тон Малинина.
Брунов закурил, повел плечами, как бы сбрасывая усталость, и сказал:
– А теперь вопросы буду задавать я. Детдом в Метелице открылся осенью сорок первого?
Тимофей утвердительно кивнул.
– Довоенных детдомовских детей успели эвакуировать?
– Успели.
– Кто распорядился открыть детдом заново?
– Был приказ из комендатуры.
– Значит, детдом открыли немцы?
Тимофей понял, куда клонит Брунов, и возмутился:
– Но это вовсе не значит!..
– Прошу вас отвечать, – сказал майор, и Тимофей только теперь заметил, что капитан Малинин записывает его показания.
– Да, немцы… – ответил он. – Но это не значит…
– Откуда брали детей? – перебил его Брунов.
– Сироты были у нас в Метелице, и женщины из соседних деревень приводили.
– И?..
– И приводили немцы.
– Так, так. Где брали еду?
– У нас было подсобное хозяйство, и еще – выделили из собранного колхозного урожая.
– И еще?
– Когда продуктов не хватало, помогали из комендатуры.
– Кто именно?
– Комендант Клаус Штубе.
– Экое милосердие…
– Какое там милосердие! Но неужели вы меня подозреваете… Это чудовищно! Я работал по заданию отряда!
– Сейчас я только вопросы задаю. – Брунов устало и с досадой, оттого что ему мешают, поглядел на Тимофея и продолжал: – Не торопитесь, дойдем и до отряда. Значит, вы подтверждаете, что немцы открыли детдом и подкармливали детей. Не скажете ли, для чего?
– Скажу. Они намеревались проводить с детьми какие-то медицинские эксперименты.
– Намеревались или проводили?
– Один раз. Взяли девять мальчиков, и после этого я ушел из детдома, и детдом больше не работал.
– Это я знаю. Но почему именно мальчиков?
– Понятия не имею. Когда я сообразил, для чего они приехали, дал детям команду разбегаться. Я знал, что в камышах они их не поймают… Хватали кто попадется…
– Значит, вы знали, для чего они приехали и для чего вся эта затея с детдомом?
– Нет, я ничего не знал. Я догадался, только когда они уже были во дворе, и то не знал, для чего именно забирают детей. Сначала подумал, что хотят увезти в Германию. Только назавтра все выяснилось с их грязными экспериментами.
– Почему вы взятие крови называете медицинским экспериментом? – спросил Брунов, пожимая плечами.
– Они не только кровь брали… – проговорил Тимофей хмуро. – Я это понял гораздо позже.
– Они не только кровь брали? – оживился Брунов. – А что же еще? Интересно… Продолжайте, продолжайте.
Тимофей рассказал все по порядку, как из опроса детей он узнал о каких-то странных уколах, о непонятном состоянии детей и о неожиданной, без всякой болезни, смерти двух мальчиков, о недавнем медицинском осмотре, безрезультатном и неутешительном. Майор слушал с интересом, видно было, что он этого не знал. Малинин не успевал записывать и несколько раз просил не торопиться. Тимофей же, рассказывая о детях, переживал все заново и потому спешил, путался, перескакивал с одного на другое.
– Что с остальными детьми? – спросил Брунов, когда он закончил.
– Живут в Метелице, в семьях. С виду здоровы, но, боюсь, это не так.
– Насчет детей мы уточним, а пока налицо следующее: организацией детдома занимались фашисты, они же назначили вас директором, они же привозили детей, которых вы принимали, и продукты, которые вы также принимали. Затем они брали детскую кровь. Все это время вы спокойно работали, посещали коменданта Клауса Штубе, и комендант посещал вас. Это факты, которые и вы подтверждаете. Неужто объяснять, что из этого следует?
– Но я работал с ведома командира партизанского отряда Маковского! – загорячился Тимофей. – И комендатуру посещал по заданию отряда! Отряд был заинтересован, чтобы я вошел в доверие к немцам. Я работал на отряд, понимаете, на отряд!
– Успокойтесь, – улыбнулся Брунов. – Никто вам зла не желает, мы только и хотим найти истину. Кто знал о вашей связи с отрядом?
– Командир Григорий Маковский, связная Люба Павленко, Савелий Корташов…
– Они могут подтвердить?
– Они погибли.
– Кто еще знал о вашей связи?
– Это держалось в тайне, иначе отряд не смог бы уцелеть. Но вся деревня догадывалась, спросите у любого!
– Они это могут подтвердить? Официально, конечно.
– Не знаю… Точных сведений никто не имел. Знали только мой отец и сестра Ксения Корташова.
Брунов сочувственно поглядел на Тимофея, закурил и, устало разгладив морщины на лбу, проговорил:
– Вы ведь понимаете, что в таком деле близкие родственники свидетелями быть не могут. Нужно подтверждение человека, который бы знал о вашей связи с отрядом тогда, в сорок первом, а не сейчас, услышав из третьих уст после войны. Есть у вас такой свидетель?
– Да неужели вы всерьез верите в этот абсурд? – удивился Тимофей. – Но это же… это черт знает что!
– Это не абсурд – факты, и вы их сами подтвердили.
– Факты, да! Но есть и другие факты.
– Никем не подтвержденные.
– Но почему вы из них делаете такие выводы? Эти факты еще ни о чем не говорят!
– Ну, это вы напрасно, Лапицкий, факты всегда о чем-то говорят. – Он помолчал. – Откровенно, мне не хочется верить в ваше сотрудничество с фашистами, но я не имею права поддаваться эмоциям, я должен верить фактам. А они против вас. Нам известна ваша довоенная деятельность: участие в раскулачивании, в организации колхоза… Однако при таком положении вещей ни один доброжелатель не сможет вас оправдать. Объяснить это стечением обстоятельств невозможно – слишком невероятно. Можно поверить, что в самый последний момент вы спохватились и дали команду детям разбегаться. Спохватились, – повторил Брунов, – но поздно. Мы даем вам возможность оправдаться, но ни одного подтверждения вашим словам нет: все люди, которые могли бы вас оправдать, погибли, а те, кто обвиняет, живы. Согласитесь, несколько странно.
На минуту Тимофей растерялся. Он видел, что Брунов говорит чистосердечно и вовсе не подкапывается, не запутывает. Да и запутывать не было необходимости: все факты против Тимофея. И это не простая проверка, а обвинение, значит, кто-то написал донос. Слишком мелкие подробности известны: кто-то подбирал их, суммировал… «Те, кто обвиняет, живы», – сказал майор. Кто обвиняет? Кому понадобилось возводить клевету на Тимофея?.. Захар? Тимофей вспомнил Захарову угрозу в день его прихода с войны, вспомнил торжествующую ухмылку, с которой тот наблюдал за арестом и провожал машину злым взглядом, стоя у сруба. Но Тимофей никак не мог поверить в такую подлость, ему надо было знать точно. Зачем надо было знать своего «обвинителя» именно сейчас, он не мог себе объяснить, но перед этим возникшим вдруг непреодолимым желанием знать отступили на задний план и возмущение несправедливостью обвинений, и растерянность.
Тимофей решил идти напрямик.
– Мне вы не верите, – сказал он. – Но поверили грязному доносу шкурника, который во время оккупации занимался грабежами!
– Но-но, не очень, гражданин Лапицкий! – заговорил впервые за время допроса капитан Малинин. – Ваше заявление можно расценить как клевету.
