Текст книги "Метелица"
Автор книги: Анатолий Данильченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)
6
В милиции Захар долго не задержался. Начальник райотдела просмотрел бумаги, расспросил о планах на жизнь, прочитал нотацию впрок и велел приходить через три дня. Видно было, что он не особо верит в Захарово обещание тихо жить и трудиться. Но это не обидело, такая должность у него – держать ухо востро. Главное – Захар сам для себя решил покончить с темными делами и никогда к ним не возвращаться. А тот прощальный разговор на станции в Ново-Белице – пустое, Захар лишь поддерживал марку отпетого человека, как делал это все годы в лагере, чтобы легче выжить.
Сейчас у него первая забота – найти в Гомеле пристанище. Как можно скорее, прямо сегодня, отыскать жилье, чтобы не ездить в Метелицу, не мозолить людям глаза. Со дня на день должен явиться Тимофей, и встреча с ним Захару не улыбается. Если же застрянет у Капитолины, встречи не избежать. Улица одна, по задворкам не набегаешься.
Выйдя из милиции, он машинально побрел в сторону вокзала, раздумывая, где искать жилье и как это лучше сделать. Не подойдешь же к первому встречному с таким вопросом. По дороге, в сотне шагов от пристанционной площади, ему попалась пивная бочка, у которой толпилось с десяток мужиков. Как раз то, что надо.
Взяв кружку пива, он пристроился к группе из трех человек, одетых по-рабочему и навеселе. Это были грузчики с соседней товарной базы – понял по их репликам.
Слово за слово – разговорились. Ребята оказались тертыми и Захаровой стрижке особого значения не придали. Спросили только:
– Оттуда?
– Угу.
– И сколько пришлось?
– Семь с хвостиком.
– Прилично.
Взяли еще по кружке, поделились сухой рыбой, и он решил не тратить время попусту, не так уж много до поезда.
– Не подскажете, где тут угол найти?
– В смысле – чемодан? – хохотнул один из них, но, перехватив колкий взгляд Захара, осекся. – Есть тут местечко неподалеку. Тебе одному?
– Да нет, с бабой.
– Тогда шагай к Полесскому переезду, знаешь? Ну вот. Как перейдешь пути – второй дом слева. Старуха там, Надежда Поликарповна. Покладистая бабка, примет. А если у нее занято – подскажет, где найти. Там до черта сдают.
– Ну спасибо, кореш, выручил! – обрадовался Захар. – Хата мне сейчас позарез нужна. Может, и насчет работенки подскажешь. Как у вас?
– Паспорт получил?
– Через три дня. Только из милиции.
– Ясненько. Ну вот, пропишешься – и приходи. Сеньку Шульгу спросишь. Тяни-толкай всегда требуются. В смысле – грузчики. А у бабки, если что, на меня сошлешься.
Захар поблагодарил еще раз и заторопился к Полесскому переезду.
Ему повезло. У бабки оказалась свободная комната с отдельным входом, крохотными сенцами, кухонькой и небольшой, метров около восьми, боковушкой – са́мо для Максима. Узнав, что он не какой-нибудь прощелыга, а имеет жену, сына и направлен к ней Сенькой Шульгой, хозяйка разрешила вселяться хоть сейчас, вручила ключи и потребовала задаток за месяц вперед, начиная с сегодняшнего дня. А документы не к спеху, пропишет и на следующей неделе.
Денег у Захара кот наплакал, но он готов был на радостях последнее отдать. Ничего, у Капитолины найдется, самогонный промысел всегда доходный. Как-никак она ему со вчерашнего вечера жена, пускай тряхнет мошной.
Возбужденный, довольный удачным знакомством у пивной бочки, возвращался он к вокзалу, время от времени ощупывая в кармане ключ от квартиры. От своей квартиры ключ! На такое везение и не рассчитывал, вот порадует Капитолину. Сегодня еще переночует у нее, а завтра пускай договаривается с председателем и – в Гомель. Ни одного лишнего дня он не останется в Метелице и не покажется там. Пожитки свои Капитолина и сама привезти сумеет. И хату продаст – не продешевит.
На платформу пригородных поездов Захар выходил с опаской, пристально вглядываясь в толпу отъезжающих. А ну как Тимофей вернулся и они столкнутся нос к носу? Одноногого, с культей, учителя он увидит издалека и должен заметить первым, чтобы успеть уйти от встречи.
К счастью, его не было, и Захар спокойно доехал до Ново-Белицы. Там опять выглядывал в раскрытое вагонное окно, но теперь отыскивал не столько Тимофея, сколько сына.
Максим вошел в соседний вагон с компанией таких же, как и сам, школьников. В одном из них Захар узнал сына Ксюши Корташовой – весь в батьку, прямо вылитый Савелий. Узнал и подивился: вот порода, Савелий тоже был копией своего батьки, деда Данилы. Крепкий корень, ничего не скажешь.
Ему стало вдруг обидно, что Максим не в него, и смешно от глупой обиды. Не всем же детям походить на своих родителей. Но хотелось, чтобы это было так.
Поезд шел переполненным, и Захар не стал переходить в соседний вагон, к Максиму, зная, что ему будет неловко перед товарищами за стриженого батьку. Уединиться же негде, кругом теснота – не продохнуть. Так и просидел до своей станции, обдумывая предстоящий разговор с сыном, подбирая слова, которые скажет. Но в голову ничего не приходило, только разбирала досада и жалость к самому себе за невозможность показаться с сыном на людях. Показаться открыто, не таясь, никого не смущая.
На станции он первым соскочил с подножки и, опасаясь, что сын уйдет с попутчиками, тут же, на платформе, подошел к нему.
– Здорово, хлопцы, – сказал бодро, с вымученной веселостью.
– Здравствуйте, – ответил Максим, вздрогнув от неожиданности.
– Здравствуйте, – эхом отозвался Валерка Юркевич, взглянул на одного, на другого, понял, что он тут лишний, и заторопился: – Ну, я пошел.
– Давай, мы следом, – кивнул ему Захар и задержался на минуту, выжидая, пока метелицкие, если кто есть с поезда, уйдут вперед.
Максим нетерпеливо переступал с ноги на ногу и спросил:
– Вы ждете кого?
– Не-не, пошли. А что ты меня величать вздумал. Говори «ты», ладно?
– Ладно.
– Ну, расскажи о себе. У тетки Проси так и не поговорили толком. Знаешь, я не хочу к ней заходить…
– Чего? Она хорошая.
– Хорошая-то хорошая, да не ко мне. Ты, верно, знаешь, что мы с дядькой Тимофеем на ножах… Он со мной, – уточнил Захар. – Я к нему ничего не имею. Ну да дело это прошлое, забудем. Погляжу на тебя – худой ты, не болеешь? Если что надо, говори, я все сделаю. Может, учеба тяжело дается?
– Нет, все хорошо, здоровый. А учиться не тяжело. Вот экзамены скоро…
– Двоек не хватаешь?
– Не-е, – усмехнулся Максим. – В восьмом по русскому была четверка одна, а так пятерки.
– Да ну! Гляди-ка, просто молодец. А я, грешным делом, хватал. Только начальные классы и осилил, потом батька, твой дед, работать заставил. Но то время другое было. Тебе в институт надо. Не думал куда?
– Не знаю. С математикой у меня хорошо, может, на инженера.
– Дельно, это мне нравится. Выучишься – легче жить будет. Я вот не смог… – Он помолчал с минуту и добавил: – Потому, видно, все наперекосяк и пошло. Но мне чего… мне доживать помалу. Вот ездил в Гомель устраиваться. Знаешь, добрую квартирку присмотрел: отдельный вход, своя кухня, две комнаты. Одна тебе как раз подойдет. Поедем? Через неделю устроюсь на работу… Как ты, а?
– Не знаю. – Максим сник, посмурел. – Экзамены скоро.
– Ну да, понятно, сдавай экзамены, потом. Ты пойми, сынок, у тетки Проси своя дочка есть, которую кормить, поить и одевать надо. Думаешь, легко еще и племянника растить? Она, конечно, не прогонит, но ты и сам не маленький, должен войти в положение. Потом, скоро дядька Тимофей вернется… Какая ты ему родня? Нет, сын, надо уходить. Ладно – меня не было, а теперь? Батька, выходит, в стороне, а чужие люди кормят. Подумай, как это будет выглядеть. Похоже, настроила она против меня…
– Неправда, против вас не настраивала.
– Ну вот, опять – «вас». Кто ж родного батьку так называет.
– Я н-не привык, не заставляйте… – пробормотал Максим, опустив рыжую голову.
– Ладно, ладно, это я к слову, – поспешил Захар сгладить неловкость.
Он явно поторопился приблизить к себе сына, что называется, пережал. Хлопец он чувствительный и достаточно взрослый, наскоком не возьмешь, только навредишь. Тут надо не торопясь, всему свое время. И в кого он такой чувствительный? В Захаровом роду таких не было. И – рыжий. Откуда вдруг? Полина была темной, он – тоже, дед…
«В прадеда! Дед Савка был рыжим, – вспомнил он вдруг. – Вона через какое колено перекинулось».
– А ты знаешь, на кого похож? – спросил неожиданно Максима.
Тот поднял удивленные глаза и заморгал:
– Не…
– На деда Савку, это прадед твой. Я вот гляжу, гляжу – и только сейчас дошло. Вылитый дед Савка! – заулыбался он, радуясь невесть чему. – Крепкий, значит, и у нас корень. Да… Родство, сынок, штука сильная.
Это опять прозвучало наставительно, и Захар неловко умолк, улыбка его стаяла. Разговор никак не клеился. Прошли половину пути, а о главном так и не сказал. Когда же, если не сейчас?
Поравнявшись с кленом, он решительно остановился.
– Ты не торопишься?
– Да не особо.
– Пошли посидим.
Максим встрепенулся, кинул взгляд на дорогу, на житное поле и, ничего не ответив, свернул на узкую стежку. Он знал, конечно, о гибели матери под этим кленом и о ее распутстве в последний год жизни. «Доброхотливые» сельчане не преминули нажужжать в уши, это умеют.
Они устроились на лавочке, и Захар закурил, украдкой наблюдая за сыном. Тот сидел, по-стариковски сгорбясь, неподвижно, уставясь под ноги. Как у могилы.
Некоторое время сидели молча, и Захар чувствовал, что это молчание сближает их быстрей и надежней, нежели разговор. Словами всего не скажешь, да и какие придумаешь слова, чтобы передать кровное родство двух живых через мертвую и вместе с тем не затронуть прошлое Полины и его прошлое, чтобы отмести все наветы и не выдать сказочку вместо правды. У Захара таких слов не было.
Когда молчание слишком затянулось, он дотронулся до острого Максимова колена и спросил:
– Мамку хоть помнишь?
– Трошки помню, а больше – по фотокарточкам. У тетки Проси остались.
– Угу, так… Вот что, сынок, на улице, видно, про нее всякое трепали, так ты меньше верь. Люди разные: одни – со зла наговорят, другим лишь бы языки почесать, а толком никто ничего не знает. И я не знаю. Так что не слухай.
– Я и не слухаю.
– Вот и добре. Вот и молодец. Оно, видишь, один недослышит, другой переврет. А что они знают? Хотя бы про меня. Ничего не знают. И с дедом Евдокимом вышло… Этот Евдоким был штучка еще та! Тебе, скажем, говорили, что он моих батьков, деда и бабку твою, и старшего брата в Сибирь упек? Ага, не говорили, тут у них рот на замке. Так вот, вся семья там и сгинула. Хлопец ты взрослый, буду – начистоту. Я не ангел и крылышек себе на лопатки не приклеиваю. Однако что мое – не отказываюсь, но и лишнего брать не хочу. Евдокиму я мстил. Понимаешь, мстил, и не больше. Многие помнят, как он в коллективизацию выкаблучивался, голь перекатная. Мы в ту пору жили в достатке, потому что работали, спины не разгибая. Он же на мандолине дринькал. А как подвернулась возможность на чужом поживиться, тут тебе Евдоким и высунулся. Давняя это история, еще до революции наши семьи враждовали из-за куска земли. Такие дела, сын.
Захар ничего не выдумывал, так оно и было насчет вражды с Евдокимом. Он лишь кое о чем умалчивал, недоговаривал: о кабанчике, о том, что месть оказалась вынужденной, по существу, случайной. Но об этом родному сыну не скажешь.
– Такие вот дела, – повторил он. – На мамкиной могиле бываешь?
– На радуницу был.
– Как там, ухожено?
– Да. С теткой Просей подправили. И Ксения Антиповна с Артемом приезжали…
– Его, значит, Артемом зовут. Я и забыл. Похож на своего батьку, на Савелия. Вылитый. А Ксения что, одна или замужем?
– Замужем.
– Что ж поделаешь, – вздохнул Захар, – жить-то надо. Одни умирают, другие остаются. Вона клен – стоит себе сотню лет как ни в чем не бывало. А сколько тут пронеслось!..
– Дерево, что ему, – отозвался глухо Максим.
Он произнес это с таким видом, дескать, мы-то люди – не деревья, и Захар, готовый было сказать о Капитолине, осекся, окончательно уверившись, что сын его вполне взрослый человек.
Они посидели еще, Захар выкурил вторую папиросу, но здесь, под кленом, так и не решился заговорить о своих планах на женитьбу. Только по дороге, подходя к Метелице, не выдержал:
– Я вот что надумал… Понимаешь, мужикам одним хозяйствовать – только гроши переводить. И опять-таки приготовить там, постирать… В общем, решили мы с теткой Капитолиной сойтись. Ты как?
– А что я, – пожал плечами Максим. – Дело ваше.
– Ну все-таки… Ты как с ее хлопцами?
– Нормально.
– Значит, ты не против?
– Глядите сами, что у меня спрашивать.
– Ну добре, добре. А ты подумай насчет Гомеля. Чего ж нам порознь… – Он замялся, сбавил шаг. – Мне тут к Василькову заглянуть надо. Ты иди.
Максим направился улицей, а Захар свернул на стежку и заторопился задами дворов.
7
Без малого восемь лет ждал Тимофей этого часа. И вот этот час настал. Он стоял у зеленого станционного навеса и озирался по сторонам, выглядывая сельчан-попутчиков. Так хотелось увидеть кого-нибудь из своих, поговорить по дороге, расспросить обо всем. За две версты пути столько узнать можно и – сразу, не изнывая от нетерпения, которое все нарастало, вызывая томительный зуд в теле. И чем ближе к дому – тем сильней.
Но никого из метелицких с поезда не было. Даже школьников. Сегодня первое июня, значит, начались экзамены, и они готовятся дома. А может быть, в Липовке открыли десятилетку, в Ново-Белицу уже не ездят? Нет, вряд ли. Прося написала бы.
Тимофей еще раз окинул взглядом пустую платформу, поглядел в хвост удаляющегося поезда и зашагал по дороге. С утра тут прошел несильный дождик, и ступать по мягкой влажной земле было приятно и радостно. Деревянный протез его не стучал, как на городском асфальте, будто сигнал «посторонись», – бесшумно опускался на податливую землю, оставляя на ней круглые вмятины. По бокам дороги в обе стороны нескончаемой гладью простирались поля, а над ними розовым колесом повисло закатное солнце; зеленые сочные стебли жита вытянулись уже выше колена и шевелились будто живые от легкого ветерка, перешептываясь весело и безмятежно. Впереди, на взгорке, виднелась Метелица, чуть в стороне от нее – детдом, за которым лежало болото, густо поросшее камышом.
Вдыхая полной грудью полузабытые запахи полей, придорожных трав и земли самой, Тимофей переполнялся радостью и умилением от встречи с исконно родным, знакомым до каждого бугорка, до каждой ложбинки местом. Он шагал вольно, распахнув ворот сорочки, не чувствуя натертой культи, словно показывал себя всему вокруг – житу, дороге, травам, одинокому клену в поле: глядите, это я, Тимофей Лапицкий, домой вернулся. Проходя узкий мосток через ручей, пересыхающий обычно к середине лета, остановился на минутку с тем же чувством: вот он я, цел и невредим. А ты все бежишь, не пересох еще? Ну беги, беги, а я иду. Домой иду.
Ничего вокруг не изменилось, все на своих местах, все как и прежде, разве что бегущие напрямик через поле столбы электролинии были внове. Прося писала об электричестве в Метелице, и тогда Тимофей порадовался за своих сельчан – это означало, что послевоенную разруху преодолели. Радовался он и сейчас, глядя на прогнутые нити проводов, облюбованные стайками острохвостых ласточек.
Так и вошел в Метелицу. Вошел и не узнал деревни. Если поля и окрестности ее оставались без перемен, то сама улица изменилась по сравнению с сорок пятым, стала похожа на довоенную. Последний раз он ее видел в белых срубах, обгорелых стволах верб, с торчащими трубами печей на пепелищах, с разбросанной вокруг строительной щепой. Теперь же Метелица выглядела обжитой и успокоенной от века, словно тут и не бушевала война, не полыхали пожарища. У заборов и палисадников, как встарь, копошились куры, хрюкали свиньи, почесывая о плетни свои задубелые от грязи бока, взлаивали собаки в подворотнях, на штабелях бревен, что-то не поделив, колготила детвора, и по всей улице, то там, то здесь, были разбросаны коровьи лепехи.
Никого из взрослых он не встретил: время предвечернее – одни еще не вернулись, другие хлопотали по дому. Завалинки начнут обсиживать часа через три, в начале сумерек, перед приходом метелицкого стада. Детвору же он не знал – послевоенная, – и его не знали, хотя и здоровались по-деревенскому.
Тимофей торопился, высматривая старую отцовскую хату, и все внутри у него было напряжено до предела. Дома ли Прося и Анютка? Какие они теперь, сильно ли изменились? Он бы ускорил шаг, мигом проскочил оставшуюся сотню метров, но тяжелая деревянная нога его припечатывалась к земле, словно к магниту, не давая разогнаться.
Но вот наконец знакомый палисадник, размашистый, весь в цвету, единственный уцелевший в войну сиреневый куст, а рядом, у калитки, тонкая фигура молодого хлопца, выглядывающего из-под руки навстречу косым лучам клонящегося к горизонту солнца.
«Максим, точно. Кому еще быть?» – подумал Тимофей взволнованно. Не успел он ступить и десяти шагов, как на улицу выбежала Прося, заметила его и рванулась навстречу – простоволосая, босиком, как была, видно, на кухне, занимаясь стряпней.
Она подбежала к Тимофею, остановилась на мгновение, будто наткнувшись на препятствие, и тут же кинулась на шею, едва не сбив его с ног, расплакалась навзрыд.
– Ну что ты, успокойся, – забормотал Тимофей, гладя жену по волосам. – Вернулся вот, цел, как видишь. Пойдем к дому.
– Щас я, щас… Ох, Тима… Заждалась… Дай хоть гляну… – выдавливала Прося каждое слово через всхлип, не отрывая мокрого лица от его щеки. – Щас я… Вот и все, пойдем. – Она потерлась о рубашку, вытирая слезы, и отстранилась, забегала блестящими глазами.
– Пошли, пошли, вон люди начинают выглядывать.
– Ай, люди… Чего они мне.
– Все-таки…
– Во-во, «все-таки» – не больше.
Они направились к дому, не находя слов от волнения, радостные оба, счастливые, взбудораженные долгожданной встречей. У калитки их поджидал Максим, переминаясь с ноги на ногу и с любопытством поглядывая исподлобья. Тощая фигура его кособочилась, будто ему было неловко за свое присутствие.
– Ну, здравствуй, Максим!
– Здравствуйте, – ответил тот смущенно, и Тимофей уловил в его голосе настороженность, робость; отметил это вскользь, но особого значения не придал.
– Вытянулся, брат, совсем молодой человек.
– Растут, Тима. Ой, растут, – зачастила Прося. – Анюту и не узнаешь – невеста.
– Ее нету?
– Завтра приедет. Суббота завтра, она всегда на воскресенье является. Максим, Дружка привязал? Псина злющий, еще цапнет.
– А Валет что ж?
– Подох Валет, давно уже. Как батька помер, так он ни есть, ни пить… На пятые сутки и подох. Ну, да чегой-то мы не о том. Пошли в хату.
В отцовском дворе ничего не переменилось: высокая яблоня у окна, приземистый плетень, отгораживающий сад, поветь с дровами в углу, хлев, собачья будка, даже корыто с водой стояло все на том же месте, под плетнем, а над ним, на растопыренных обрубках лозы, торчали кверху донышками оранжевые глиняные кувшины. Достаточно было одного взгляда, чтобы все это восстановилось в памяти, стало привычным, обыденным, словно отлучался он из дома на день-два, а не на долгих восемь лет. Тимофей с жадностью втянул носом терпкий запах деревенского двора, поднялся по скрипучим ступенькам и, очутившись в трехстене, с облегчением, шумно вздохнул – наконец-то дома! Сколько раз он рисовал в воображении, как переступит порог родной хаты, оглядится – что переменилось в обстановке? – и по давней привычке сядет к столу у окна, выходящего в сад, передохнуть с дороги, остудить разогретую от ходьбы культю. Самые приятные это были минуты.
Он так и сделал: поставил чемоданчик на лавку, повесил на гвоздь картуз и присел на старую, сделанную еще отцовскими руками табуретку, блаженно вытянув протез. Прося умостилась напротив, еще раз оглядела его в упор быстрым взглядом и, не в силах удержать свою радость, широко заулыбалась.
– Ты что?
– Смешной ты стриженый.
– А-а… – Тимофей провел по трехнедельному «ежику» ладошкой и улыбнулся. – Ничего, к сентябрю отрастут, а пока что в картузе похожу.
– Кажись, полысел?
– Есть немного.
– Оно и лучше.
– Это почему?
– Солидней.
Он рассмеялся – весело, легко, как не смеялся уже много лет. Даже удивился сам себе: значит, еще не усохло в нем человеческое веселье и беззаботность.
– А ты ничего выглядишь, – посерьезнела Прося. – Разве что постарел чуток. Я тут измаялась от думок разных. Вона Захар возвернулся – кожа да кости. А был мужичиной!
– Вернулся? – переспросил Тимофей, машинально оглядываясь и отыскивая Максима. Теперь ему стала понятна его настороженность. Положение у хлопца не из легких.
– Ты Максима?.. – догадалась Прося, перехватив его взгляд. – Во дворе он, мешать не хочет. Чуткий хлопец, прямо на удивление. – Она вздохнула и потупилась. – Жалко мне его, Тима, за родного стал. А тут Захар, чтоб ему пусто, в Гомеле обосновался, забрать к себе хочет. Прямо не знаю…
– А Максим как?
– Ко мне привык, да тебя, видно, опасается. Дите же тут ни при чем. А, Тим? – спросила она вкрадчиво.
– Да-да, конечно, – поспешил успокоить ее Тимофей. – Пусть сам решает, скажи ему. И я поговорю.
– А Захар же покаянным пришел, дескать, виноватый, простите-извините. Прикидывается, паскудник, думается мне.
– Пусть его, – покривился Тимофей от неприятных воспоминаний. – Не хочу я о нем…
– А и то! – спохватилась Прося. – Во баба-дура завела патефон. Поговорим еще, потом. На стол готовить надо, гляди – и гости заявятся. Ты передохни да переодевайся в чистое. В шкафу там, в светелке.
– Какие гости?
– Ну-у, Яков-председатель, Елена Павловна – она теперь заведующей в школе, может, еще кто. К вечеру все прознают. Яков уж точно прибежит. Я так думаю: надо бы пригласить, чтоб им ловчее было. Максим сбегает. А Ксюша в воскресенье приедет. У Максима завтра экзамен, свидится с Артемом – в одном классе они – передаст. Познакомишься с мужиком ее, с Демидом… я писала тебе. Пьянчуга он, видать, не будет у них жизни. Ну, так посылать Максима?
– Пошли, – кивнул Тимофей и уточнил: – К Якову и Елене Павловне, больше ни к кому не надо. Не хочу шума.
Он видел, что жена обеспокоена будущим отношением сельчан к нему, вернувшемуся из заключения, но умалчивала, боясь огорчить своими сомнениями, и был благодарен за ее тактичность. Сам он старался не думать об этом, однако такие мысли не однажды приходили к нему, будоража воображение неприятными картинами. Все-таки он отбывал наказание, злых языков тут не избежать. В добром отношении Якова Илина Тимофей не сомневался, а вот другие…
Прося отослала Максима и принялась хлопотать у печи, обсказывая все метелицкие перемены, которых накопилось превеликое множество: одни умерли, другие переехали на новое место, третьи повырастали и поженились, – а Тимофей, заметив в зеркале отросшую за дорогу рыжую щетину (от ежедневного бритья он давно отвык), правил на оселке отцовскую бритву, с тихим удовольствием поглядывая на жену. Все такая же несуетливая, степенная, но проворная в работе, она, казалось, нисколько не постарела, разве что слегка ссутулилась, округлилась и обвисла в теле, да узелок волос на затылке уменьшился до кулака. Ее чуть напевный говор, полная фигура, плавные, точно рассчитанные движения создавали атмосферу домовитости, уюта, укрепляли чувство уверенности в себе и незыблемости заведенного от века размеренного уклада жизни. Он понимал, что незыблемость эта кажущаяся, ненадежная, в любую минуту по воле случая или по неразумности людской все может рухнуть, перевернуться кверху дном, как уже случалось, но хотелось верить в лучшее, продлить состояние душевной уравновешенности и покоя.
Брился он долго, наслаждаясь приятным скольжением хорошо наведенной бритвы и радуясь от одной только мысли, что никуда не надо торопиться, что теперь он сам себе хозяин. Сейчас бы еще в баньку сходить, похлестать себя березовым веником, понежиться, поразмякнуть на полке́. Кажется, большего удовольствия и не придумаешь.
– Банька наша не захирела? – спросил Тимофей.
– В полной исправности. Я вот управлюсь тут и истоплю. – Прося сверкнула глазами, весело заулыбалась. – Потру тебе спинку, попарю. Давно мылся?
– Да сегодня вряд ли удастся – засидимся дотемна.
– А хоть бы и до ночи. В бане теперь электричество, Максим провел, так что можно в любое время.
– Сам и провел?
– Ага, сам все. Таки смышленый хлопец! Истоплю баньку, у меня там все заготовлено – и дрова, и водица.
Тимофей поднял голову, любуясь свисающим с потолка стеклянным кругляшом, и почувствовал непреодолимое желание включить свет – какой он в старой отцовской хате, прокопченной за долгие годы гарью керосиновой лампы? Прося будто прочитала его мысли – щелкнула выключателем.
– Каково, а? – спросила горделиво. – И на керосин не надо тратиться.
– Не дождался батя, – погрустнел Тимофей. – А как он радовался первым столбам перед войной! Помнишь белые столбы вдоль улицы? Свеженькие, пахнущие сосной…
– Помню, кто ж не помнит.
– К зиме сорокового собирались провести.
– Много чего собирались.
– Да, много… Как он умер? – спросил неожиданно для Проси и для себя самого.
– В ночь, я спала уже. Ксюша расскажет… Ты побрился, давай солью́, – перевела она разговор на другое, не желая его омрачать воспоминаниями. – Ага, вон и Максим идет…
Тимофей ополоснулся над треногой и переоделся в выходное, с удовольствием отметив, что костюм и рубашка тщательно отутюжены. Значит, ждала Прося, готовилась к встрече, верила в его освобождение, хотя он не писал ей и сам не был уверен, что раньше срока вырвется на волю, потому что амнистия касалась в первую очередь и в основном уголовников. В ожидании гостей посидел еще немного у стола, поглядывая то на снующую по трехстену жену, то в окно, на отцветающий сад, и, ощущая безудержную потребность двигаться, вышел во двор. Пес тут же оскалился, натянул цепь, залился гулким лаем.
– Дружок, на место! – прикрикнул Максим и посоветовал: – Вы дайте ему чего-нибудь, он умный, быстро привыкнет.
– Верно, а то и по двору не пройдешь.
– Я принесу.
Он принес миску пахучих мослов, и они вместе принялись задабривать собаку. Дружок присмирел, взял у Тимофея, но близко к себе не подпускал: разгрызая кость, настороженно косил темным глазом и предостерегающе рычал при каждой попытке приблизиться, дескать, знай дистанцию, ты для меня чужой.
– Дружок, это свой! Свой это, – уговаривал пса Максим, но безуспешно.
– Ладно, привыкнет, не так сразу, – оставил Тимофей свою затею с приручением собаки. – У тебя что завтра? Погляжу – не готовишься.
– Сочинение. Пять тем подготовил, думаю, какая-нибудь да будет.
– Как сказать.
– В крайнем случае буду писать на свободную тему.
– А сможешь?
– У меня получается.
– А у Артемки как? Вы же в одном классе.
Тимофей хотел поговорить с ним насчет Просиных опасений, успокоить хлопца и не знал, как подступиться к этой щекотливой теме. Видно было, что и Максим ждет такого разговора. Ждет и боится, старательно пряча настороженный взгляд, не в состоянии избавиться от скованности.
– Артем способный, все на лету схватывает, да только… – замялся Максим и умолк.
– Ну-ну, договаривай.
– Компания сосновских хлопцев нехорошая. Прогуливают… и он с ними.
– Вы что же, не дружите?
– Дружим, а как же! Я не про то. Артем талантливый – рисует, как настоящий художник, а всерьез этим не занимается.
– Вот оно как. Не знал, не знал… – Тимофей помолчал с минуту и спросил: – А как все остальные мальчики, ну… которые вместе с тобой в детдоме были? Вы дружите между собой?
– Дружим.
– Расскажи мне о них. Обо всех – кто где. – Нога у Тимофея начала млеть без движения, и он присел на лавочку под яблоней, пригласив с собой и Максима. – Учатся или уже на свои хлеба подались?
– Кто как. Валерка Юркевич – в нашем классе, Петя Вилюев работает в колхозе, Женя Лозинский – в ФЗУ, по воскресеньям приезжает домой.
– Ну? – поторопил он, когда Максим умолк.
– Что? – не понял тот.
– Остальные как?
– Кто – остальные?
– Как это кто? – заволновался Тимофей в предчувствии нехорошего. – Брат Лозинского Юра, Стасик и Поливанов.
Максим бросил на него испуганный взгляд и потупился, что-то соображая.
– Ты что молчишь?
– Про Сашку мы ничего не знаем. Как увезла его генеральша, так и не видели больше. А Стасик и Женя… Я думал, тетка Прося писала…
– Что?! – ухватил он Максима за рукав, уже все поняв. – Говори.
– Померли они.
– Померли…
В груди у Тимофея защемило тоскливо и безвыходно. Не ожидал он такого удара – растерялся, уставясь в пустоту невидящим взглядом. Что же это получается? Стасика и Юры нет, значит, осталось всего пятеро из девяти, и еще неизвестна судьба Поливанова Саши. Эх, Прося, не написала! Пожалела его, побоялась причинить лишнюю боль. И вот – как обухом по голове…
Соберясь с мыслями, он спросил:
– Когда?
– Юра Лозинский в сорок шестом, а Стасик годом позднее, весной, – ответил Максим торопливо и пояснил, предупреждая дальнейшие вопросы: – Голодно было…
– Да-да, – кивнул Тимофей, с тоской отметив, что плохая еда – не главная причина смерти детей.
«Нет, не главная», – повторил про себя, хотя истинной причины он так и не успел узнать. И узнает ли теперь, неизвестно. Много лет прошло, многое переменилось, остыло в памяти, улеглось. Специально детьми никто не занимался – это ясно. Хотя нет, должно быть, Поливанова возила Сашу по больницам. Но в таком случае, если у детей какое-то опасное заболевание, о нем должно быть известно и в Метелице. Впрочем, эта дамочка, как описывала ее Прося, в деревню не поспешит, плевать ей на всех остальных. Кто же может хоть что-то знать? Чесноков! Единственно – Чесноков. Надо съездить к нему, обязательно. Вот только оглядится дома и съездит в облоно.
– А Плетнюки? – спросил Тимофей. – Дядька Лазарь и тетка Глаша ничего о Саше не знают? Они же выходили его, можно сказать, на руках вынянчили.
– Не знают и они. Гомельского адреса у них нет, а Сашка… может, он и не виноват, генеральша не пускает.
– Так-так… – Он помолчал, машинально ковыряя круглым обрубком протеза землю у лавочки. – Ты вот что, Максим. Давай сразу договоримся: мой приезд совершенно не должен влиять на твои с тетей Просей отношения. Все как было, так пускай и останется. Ты меня понимаешь?
– Да.
– И еще. Не будем ей передавать наш разговор. – Тимофей похлопал его по колену и подмигнул заговорщически. – Оставим между собой.
– Оставим, Тимофей Антипович, – улыбнулся Максим и не удержался – вздохнул с облегчением.
