Текст книги "Метелица"
Автор книги: Анатолий Данильченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)
8
Время было не позднее, а на дворе стояла настоящая ночь: черно и тихо, только у конюшни под широкой жестяной тарелкой-абажуром на столбе покачивалась электролампочка да за домом перешептывались сосны о чем-то потаенном и безрадостном.
Демид сидел на лавочке и курил свою неизменную «звездочку», Левенков пристроился рядом, у самого квадрата оконного света, похожего на большой белый лист бумаги на черной земле. Оба они безотчетно глядели на этот квадрат и молчали – то ли оглушенные пронзительной свежестью осеннего вечера сразу после застолья, то ли от предчувствия нелегкого разговора. Во всяком случае, Демид знал, что разговор будет тяжелым, и не находил слов.
– Ну так что, Демид, отдохнешь немного или сразу за баранку? – заговорил Левенков. – Торопиться в общем-то некуда…
Было видно, что ему неловко с первого же дня запрягать в работу фронтового товарища и вместе с тем хочется поскорее запустить в дело простаивавшую машину.
– Да я хоть завтра.
– Вот и добро́. Возьмешь ЗИСа, машина еще крепкая, послужит. Завтра с утра пойдем в контору, представлю тебя нашему начальнику, и оформляйся.
– Оформляйся… – Демид вздохнул прерывисто, сплюнул прилипшую к губе табачину и выпалил одним духом: – Без документов я!
– Не понял…
– Без документов, говорю.
– Что, потерял? Украли? Впрочем, беда это небольшая, оформим на постоянную работу, когда получишь. Нашему заводу, в порядке исключения, разрешено принимать сезонных рабочих без особых формальностей. Берем из соседних деревень по справкам, так что…
– Не то, Сергей Николаевич, не то! Теперь я получить могу только по шее.
– Как это? – растерялся Левенков. – Натворил чего? Говори, не утаивай.
– Ничего я не натворил. Хотя теперь уже, считай, натворил.
– Ну, брат, знаешь…
– Так вышло, не моя вина. Не моя, понимаешь! Тебя после добрушского щупали?
– Немного проверяли – так, больше для проформы. Воевать надо было.
– Ага, воевать! А сейчас, вишь ли, воевать не надо. Эх! – Демид с силой отщелкнул окурок и скрипнул зубами. У него всегда получался этот скрип, когда начинал по-настоящему злиться. – Во-первых, лагерь… сам сдался, хоть и деваться было некуда, а попробуй докажи; во-вторых, три недели у союзничков – тоже неизвестно, что я за птица; в-третьих, накладка у меня получилась с этим Иваном Дерюгиным, чтоб ему, землячку, в гробу перевернуться, если только есть такой! Начались проверки-перепроверки… Дал я тягу.
– Да зачем, не пойму? Проверка – естественно. Тебя одного, что ли! И при чем тут Дерюгин?
– Э-э, Сергей Николаевич, зачем, зачем… В тюрьму ворота широкие, да из тюрьмы узкие. А с Дерюгиным влип я, как кур в ощип.
…Убежав от бауэрши и пристав к колонне пленных, Демид попал в лагерь. Лагерного опыта ему не занимать, знал, где и как себя вести, чтобы выжить. Перво-наперво надо было назваться чужим именем. Береженого бог бережет, излишняя осторожность не помешает. Из осторожности он не стал придумывать себе имя, а назвался хорошо знакомым, накрепко укоренившимся в памяти именем однополчанина-земляка, такого же, как и он сам, шофера автобата. Все это было просто, как дважды два: меньше выдумок – больше шансов уцелеть. В лагере всяко оборачивается, запросто и память отшибут.
В конце апреля сорок пятого вся немецкая охрана бежала ночью, втайне от заключенных, побросав не только всю лагерную документацию, но и награбленное «свое личное» барахло. Многих людей эта уцелевшая документация, попавшая к нашим через союзников, избавила от излишнего недоверия и проверок, Демиду же только навредила. Совершенно не подумав, чем это может кончиться, он захотел восстановить свое настоящее имя. Потом обзывал себя всякими словами, но было поздно.
– А зачем вам понадобилось менять фамилию? Вы не коммунист, не командир. А? – спросил его старший лейтенант.
– Да так, на всякий пожарный…
– Это не ответ.
– Опасался розыска, значит.
– Какого?
Демид понял, что допустил ошибку. Это начинало его злить. Сейчас начнутся выяснения: что, да как, да почему. Пришлось рассказать о пребывании в категории «восточных рабочих», о побеге, о чем он умолчал вначале, чтобы все выглядело проще, без излишней путаницы. И на́ тебе, дернул черт за язык с этим Дерюгиным.
– Ну, убежали, потом снова оказались в их руках – так что, они не узнали своего беглеца?
Ничего не попишешь, надо говорить о добровольной сдаче в плен. Но теперь ему уже окончательно не верили. Демид видел это.
– Сам – в плен? Лю-бо-пытно. Хм! Много любопытного. Скажем, упорные попытки откреститься от фамилии Дерюгин… В какой части служили?.. Да-да, правильно, у меня записано. Итак, Дерюгин, плен, второй плен, бауэр, снова плен, союзники… Не много ли на одного?
– Было и не такое.
– Знаю, было. Их имена занесены в посмертные списки героев.
– Имена всех?
– Нет, не всех… пока.
– Но что мне оставалось делать? – вспылил Демид. – Что?
– Оружие было?
– Когда?
– Да еще тогда, в сорок первом.
– Значит, стреляться? – стиснув зубы, процедил Демид.
Старший лейтенант ничего не ответил.
На запрос в часть сообщили такое, отчего Демиду впору было рвать волосы на голове. Деталей никто не знал, но налицо был тот факт, что по вине Дерюгина в немецкие руки попала машина со штабной документацией. Вместе с машиной пропал и Дерюгин. Сержанта же Демида Рыкова считали погибшим при перевозке снарядов.
Долго еще разбирались с Демидом и выдали-таки бумагу, согласно которой он должен был ехать на родину, где его знают, для окончательного выяснения дела. Вот тут-то он и засомневался: а ну как вместо получения документов схлопочет трибунал? Запутано все, крепко запутано, не поверят…
Рассказав все это Левенкову, Демид сплюнул в сердцах и заключил:
– Все у меня наперекосяк!
Он закурил новую папиросу и украдкой поглядывал на своего бывшего комбата – что скажет? Теперь от него зависело, оставаться Демиду на заводе или искать другое убежище.
– Сам же и виноват, струсил, – отозвался Левенков. – От недоверия все это. Надо было дождаться окончания разбирательства. Ведь есть люди, которые знают тебя в лицо. Могут подтвердить, кто ты на самом деле.
– Где они, те люди, – махнул рукой Демид. – А насчет трусости – это верно. Струсил! Нигде не трусил, а тут спасовал. Обидно же, черт! Все прошел, из таких переплетов выкручивался – и на́ тебе, у своих, у себя дома!.. Эх, славяне!.. Запутанного у меня много – как захочешь, так и повернешь.
– Вот-вот, я и говорю: все от недоверия. Ты ему не доверяешь, он тебе. Будем не доверять – пропадем. Все скопом пропадем.
– Рассуждения все это, а на деле как? Мы прошли через такое!.. И не свихнулись. Мы-то имеем право не доверять.
– Так-то оно так, Демид. Только были и другие, сам знаешь.
– Знаю, ну и что? Из-за одной сволочи тысячу измытаренных еще мытарить? Вот ты сам себе и наступаешь на носки: то – всеобщее доверие, то – «были и другие».
Левенков промолчал, не находя ответа. Ему, конечно, хочется добра для всех, такая уж натура у комбата. А Демиду своя шкура дорога, на остальное ему лично наплевать.
– Ладно, Сергей Николаевич, все это в общем да в целом… В конце концов, если хлюпик, то и закаляйся на лесоповале, учись постоять за себя. А то привыкли надеяться на дядю: вот придет он, махнет волшебной палочкой – и все в обнимочку разойдутся. Не бывает такого, потому я верю только в себя. Потому и дал тягу. Короче, с документами есть надежда?
Он начинал нервничать и ерзать на лавочке. Эти разговорчики хорошо вести, когда в кармане документы и жизнь хоть кое-как, да устроена. Демиду же надо думать о другом.
Левенков не успел ответить; довольно похохатывая и отдуваясь, на крыльце появилась Степанида Ивановна, за ней – остальные. Степанида Ивановна еще раз полюбовалась Демидом, похлопала его по плечу: «Волгарь, волгарь, леший тебя возьми!» – и зашагала в темноту, Ксюша незаметно ушла к себе, а Наталья, сунув Левенкову телогрейку, вернулась в дом. И опять стало тихо, и опять Демид полез за папиросами, хотя во рту уже горчило от табака. Закурил, чтобы хоть чем-то заняться, унять все усиливающееся раздражение от ожидания затянувшегося ответа.
– Ты помнишь Башлыкова? – спросил Левенков.
– Какого это?..
– В сорок первом в добрушском лагере вместе были. Петр Семенович Башлыков, высокий такой, с усами.
Демид напряг память и, не вспомнив, пожал плечами.
– То ж в сорок первом…
– Ничего, это не имеет значения. Считай, что тебе крупно повезло. Башлыков у нас начальником паспортного стола и своих… ну, тех, кто через добрушский прошел, привечает.
– Значит, с документами можно уладить? – спросил Демид непривычно сдавленным голосом, сдерживая нахлынувшую на него радость.
Он не хотел показывать, насколько важно для него сейчас решить вопрос с документами, насколько он беспомощный в этом деле, чтобы чувствовать себя независимым. Это было не совсем честно по отношению к Левенкову, перед ним-то не стоило ломать коника, но такое уж было у Демида правило – ни в чем ни от кого не зависеть.
– Уладим с документами. Уладим. А завтра бери машину.
Где-то вдалеке, за дорогой, раздались переливистые, требовательные звуки знакомого Демиду с юности милицейского свистка. Он вздрогнул от неожиданности.
– У вас своя милиция?
– Да нет, – усмехнулся Левенков. – Это наш директор сторожа подзывает. Или за кем-то послать хочет, или просто проверяет. В печенках уже этот свисточек. – Он передернул плечами. – Прохладно… Пошли?
Войти в дом они не успели: свет в окне дважды моргнул и из двери послышался виноватый Натальин голос:
– Сергей Николаевич, зовут…
– Видел. – Он чертыхнулся и проворчал с досадой: – Опять!
– Что? – не понял Демид.
– Сломалось что-то. Механик у меня – ни то ни се, самому приходится… Телефоном, как видишь, тут и не пахло, завели сигнализацию: раз моргнет – зовут начальника, два раза – меня, три – старшего мастера. Система! Ну, ты меня не жди, отдыхай, кто знает, когда я там расхлебаюсь.
Он натянул на плечи телогрейку и, не заходя в дом, направился через двор, в сторону завода. Демид проводил его взглядом и, хрустнув замлевшими суставами, поднялся с лавочки. Он устал от переездов и неопределенности своего положения, от угнетающей неизвестности и ожидания перемен, но теперь, когда наконец все начинало образовываться, впервые за последние месяцы почувствовал себя спокойно и хорошо. Будут документы и работа – хорошо, заводишко за тысячу верст от Сталинграда, неприметный, затерянный в глуши, – хорошо, это Демиду на руку. И сосны за домом шептались уже не тоскливо и безрадостно, а умиротворенно и ласково, навевая покой и укрепляя уверенность в себе.
9
В Сосновке люди быстро сходились между собой. Быстро знакомились, заводили дружбу и, поработав с полгода на кирпичном, считали себя чуть ли не старожилами. Но все они жили какой-то временной, необязательной жизнью. От родных мест оторвались, нового дома не обрели – как на перепутье: и назад не повернешь, и дальнейшая дорога неизвестна. Настоящих старожилов не было, все – приезжие. И это всех равняло между собой. Тем более что в Сосновке и жило-то человек двести, не считая сезонных рабочих.
Люд на заводе собрался самый разный: и заброшенные судьбой издалека, такие, как Левенков или Демид, и местные, из соседних деревень, державшие связь с родными и близкими, имеющие свой угол про запас. Даже директор завода Челышев, поговаривали, имел свой дом в Гомеле. Однако доподлинно об этом никто ничего не знал.
Ксюша прожила в Сосновке два месяца, втянулась в новую работу, стала для всех своим человеком, но почувствовать, что здесь ее дом – надолго, быть может, навсегда, – не могла. Было ощущение неуверенности, ожидания чего-то, будто кто придет и скажет: «Собирайся, пора ехать», и она соберется и поедет. Только зачем собираться, куда ехать – неизвестно.
Она отчетливо осознавала, что в Метелицу больше не вернется, однако истинный дом – исконно свое, родное место – оставался для нее именно там. В Сосновке у Ксюши не возникло ощущение домашности – ощущение естественное, укрепляющее веру в себя, в нужность своего существования. Не было у нее семьи и в Метелице, но там оставалось все, связанное с отцом и Савелием: каждая дорожка, протоптанная их ногами по двору, по саду, огороду, каждое бревнышко, уложенное в стену хаты, каждая ступенька крыльца. Там даже воздух был заполнен привычными с детства, родными запахами.
Но все это ей было дорого не само по себе и не только как воспоминания юности, но больше – как память о Савелии. Она оставалась женщиной, молодой и сильной, и ей не хватало мужа. Не просто мужчины – мужа, хозяина в доме, на которого можно опереться. Только так она представляла себе жизнь, семью. Мать с ребенком – еще не семья, как и муж с женой без ребенка. Это она скорее чувствовала, нежели осознавала.
Да и задумываться над этим было некогда – дай бог управиться с дневными делами и дотянуть свое усталое тело до кровати. Все это лето и осень Ксюша работала на пределе сил. Огород, картофельное поле, корова Зорька и телка от нее – все это осталось в Метелице, и она каждое воскресенье ездила туда помогать братовой жене убирать урожай, шинковать и солить капусту, пересушивать картошку, молотить просо. Здесь же, в Сосновке, отработав положенное в конторе, хватала серп и бежала за поселок обжинать кусты и болотянки. Охапками, вязанками, травинка к травинке, Ксюша заготавливала сено для будущей коровы. Свою Зорьку или телку забрать в Сосновку она не могла, потому как здесь нужна была корова лесовая, привычная к клещам и прочим паразитам, которых в поле не водилось. И потом, не оставлять же Просю с двумя детьми – Анюткой и Максимкой – без молока. Она уже приглядела себе рябую Милку в лесхозе, дойную после первого отела трехлетку, испробовала молоко и приторговалась с хозяевами.
Вот и сегодня, в первое воскресенье после Октябрьских праздников, Ксюша собралась в Метелицу, но теперь уже не копать картошку или капусту шинковать, а перевезти все заготовленное в Сосновку. Насчет машины договорилась с Демидом. Вернее, договариваться не пришлось: еще позавчера вечером он подошел к ней и сам предложил свои услуги. О нужде в машине узнал конечно же от Натальи. Оно и лучше, Демид не чета Николе, – такой здоровяк! – поможет и погрузить, и разгрузить. Да и ЗИС – машина понадежнее, не засядет, как Николина полуторка, в первой колдобине.
Без Артемки такая поездка (на машине!) обойтись не могла. Поутру он собрался первым и, завидев через окно Демида, выскочил на улицу. В гараж, конечно, побежал, покрутиться возле Демида, около машины, может, даст покрутить баранку.
Обычно Ксюша брала сына с собой в Метелицу, и это было в порядке вещей, не вызывало никаких сомнений, просто не замечалось. Но сегодня она почему-то стала убеждать себя в том, что Артемку надо взять с собой. Обязательно взять. Пускай ребенок на машине прокатится, повидает Максимку и Анютку. Главное, он будет с ней рядом в кабине…
«Да я боюсь его, оставаться наедине боюсь! – вдруг подумала она о Демиде. – Вот дура-то… Чего ради бояться? Чепуха, ерунда все это».
– Брысь, – сказала она вслух, отгоняя навязчивые мысли, и весело рассмеялась этому «брысь», которым отгоняют обычно котов. – Ну, девка, совсем сдурела…
Улыбаясь, в хорошем настроении, она принялась собираться в дорогу. Машина, поди, вот-вот выкатит из гаража, не заставлять же человека ждать. Ксюша вспомнила, что человеком украинки называют своих мужей – «мой чоловик», – и опять рассмеялась, но теперь уже коротко, с непонятным испугом и стыдом, будто кто мог подслушать ее мысли. «Выспалась хорошо, вот и лезут в голову всякие дурости», – решила она. А почему, собственно, дурости? Что же, ей и пофантазировать нельзя, если – приятно? Такого запрета еще не накладывали. Наталья ей уши прошушукала об однополчанине своего Левенкова – какой он красавец-молодец да какую деньгу огребает на машине! С этим мужиком – как у Христа за пазухой. Поначалу Ксюшу раздражали такие разговоры, потом она стала незлобиво отмахиваться от Натальи и принимать их за шутку. А теперь вот испугалась остаться с Демидом наедине. Чего уж там обманывать себя, испугалась, точно, иначе откуда сомнения насчет Артемки – взять или не взять? Хотя нет, мыслей о том, чтобы не взять, не было, наоборот – взять обязательно. Но если так, то откуда тогда вообще появилось это «взять обязательно?»
Она совершенно запуталась в своих рассуждениях, нетерпеливо выглянула в окно и, увидев, что Артемка бежит звать ее, помахала ему рукой, дескать, не лети как угорелый, вижу.
Наскоро одевшись, она вышла на улицу. Машина уже стояла во дворе, вздрагивая от перестука мотора, Артемка сидел в кабине и важно поглядывал по сторонам, видно сожалея, что никто из поселковских хлопцев его не видит, а Демид запирал ворота гаража.
Ксюша поздоровалась с ним и остановилась у ворот, не решаясь раньше водителя залезать в машину.
– Здравствуй, Ксения Антиповна, – улыбнулся Демид. – Денек-то, а? По заказу! – Он с шумом прихлопнул проржавевшую от дождей широкую задвижку, двумя оборотами защелкнул массивный висячий замок, повернулся к ней и повторил: – По заказу. Домчим как по брусчатке. Ездила когда-нибудь по брусчатке? У-у, шик!
Они медленно направились к машине, осторожно ступая по сухрапьям прихваченной ночным заморозком грязи. Вставшее над лесом неяркое солнце успело поглотить легкий морозец, но бодрящий холодок еще держался в воздухе, исходил от земли, румяня щеки и вызывая невольные улыбки. Это было первое ясное утро после двухнедельной хмари, сырых ветров и потому казалось особенно благодатным. Сейчас бы пешочком по лесу прогуляться, пошуршать листвой опавшей, похрустеть сухими ветками, не чувствуя гудящей спины, обвисших от работы рук. Только когда это будет… Предстоял суматошный, хотя и приятный (все-таки привозить заготовленное – не готовить) день. Вон уже солнце высветило вовсю, а они еще из Сосновки не выбрались.
Ксюша забралась в кабину, и Демид вырулил свой ЗИС на шлях. Начав еще у гаража, он продолжал рассказывать о брусчатке – дороге из прямоугольных, тщательно отесанных камней, о бетонной трассе Берлин – Кёнигсберг, на которой запросто взрывай «лимонку» – и хоть бы хны, вызывая у Артемки восторг, а у Ксюши сомнение в правдивости рассказа. За всю свою жизнь она не выезжала дальше Гомеля, и слушать такое ей было удивительно. Булыжник – это понятно, дорогу из кирпича «в елочку» тоже видела, но чтобы бетоном землю покрывали… Подзагнул Демид, она – бухгалтер, знает цену бетону.
– Где ж они столько цемента набрали? – спросила Ксюша, не сдержав улыбки.
– Европа большая, – прогудел Демид и умолк. Он, видно, заметил улыбку, понял, что ему не доверяют, и насупился.
«Ишь ты, обидчивый, – подумала Ксюша и пожалела о сказанном. – Ну, прихвастнул, вот беда большая, какой фронтовик не любит приврать. А может, и не врет? Черт их знает, этих немцев».
С километр они ехали молча. Ксюша чувствовала себя неловко, жалась в угол кабины и глядела прямо. Демид ее смущал. Смущал своей близостью, здоровьем и красотой. И Артемка, как назло, тоже молчал, старательно отворачивая колени от рукоятки скоростей, чтобы не мешать.
Первым заговорил Демид. Он закурил на ходу, придерживая баранку локтем, выдул в полуоткрытое окно клубок дыма и спросил:
– Это правда, что начальник отдает оборотчика этого, Скорубу, под суд?
– Так уж и под суд…
– А куда же еще?
– Может, постращать решил, чтобы другим неповадно было.
– Значит, все-таки сообщил прокурору о прогулах, или как это формулируется: самовольное оставление работы?
Ксюша помолчала, уставясь взглядом в свои колени, будто в этом была и ее вина, потом выдохнула через силу:
– Сообщил.
Демид хмыкнул, качнул головой и, не докурив папиросу до половины, с силой выбросил ее в окно.
– Силе-он, бродяга! А что же Левенков?
– Да разве директор с ним советуется по этим вопросам! Конечно, Левенков второе лицо на заводе, но его дело инженерное, к тому же он человек мягкий. А что, рабочие осуждают?
– Всяко говорят. – Он кашлянул и со значением указал глазами на Артемку, дескать, сказал бы, что думают по этому поводу заводчане, да при ребенке нельзя.
Ксюша понимающе кивнула и взглянула Демиду в глаза. Это переглядывание их как-то сразу сблизило, словно заговорщиков. Неловкость, которую она испытывала до сих пор, прошла.
– Осуждать всегда легко. Некоторым даже нравится осуждать. Да вот забывают, что Онисим Ефимович действует не по капризу своему, а по закону. Писаны они для чего-то?
Ей было неприятно говорить это, но другого сказать просто не могла, не имела права. Она как-никак бухгалтер и должна поддерживать мнение руководства. А то что же получится – один в лес, другой по дрова: делают одно дело, а выдают за разное. Скорубу ей было жалко. Вернее, не самого Скорубу – так ему, пьянчуге, и надо! – а его детишек и беспомощную жену Дашку. Но и сам Иван, если разобраться, неплохой работник – вон по ведомости заработок дай бог каждому, значит, и выработка, – только непутевый какой-то, безалаберный. Так не судить же за это. Челышев тут явно перегнул палку. Если решил наказать, так наказывай сразу, а то дождался, когда на заводе улеглась лихорадка, выполнен план месячный, и не только выполнен, но перекрыт. Тот же Скоруба и перекрывал задания… Некрасиво получается.
– Обойдется, думаю…
– Упекут, – не согласился Демид. – Как пить дать, упекут мужика.
Молчавший до сих пор Артемка заерзал на сиденье.
– Мам, а чего дядьку Ивана судить будут? Судят же злодеев, бандитов да шпионов.
– Никто никого не судит. И не твоего ума это дело! – рассердилась она, сразу не сообразив, что ответить.
– Когда бы… – протянул Демид.
– А хлопцы все говорят, что будут судить, – пробурчал Артемка и обиженно умолк.
Ему никто не ответил.
И опять в кабине наступило неловкое молчание. Демид не в пример Николе, который на своей полуторке из пассажира душу вытряхивал, вел машину осторожно и умело, то разгоняя до надсадного визга мотора, то притормаживая на ухабах, и тогда она мягко переваливалась, как утка, с боку на бок. Тонкий лед, успевший за ночь затянуть лужи, разламывался под колесами, и Ксюше, видевшей через боковое окошко, как разлетаются прозрачные куски, искрясь на свету, было жаль его – первого в эту осень, чистого и пока еще беззащитного. Вот он впереди, такой свежий, веселый, просто глазу мило, а дотронулся – и пропала красота.
Она вдруг подумала, что и ее сегодняшнее настроение похоже на этот изломанный лед. Утром впервые за многие недели ей было так легко и радостно, что хотелось смеяться, и на́ тебе – то сболтнула насчет этой бетонки, то завели разговор о Скорубе, будто и поговорить не о чем. А ведь и вправду не о чем. Люди они чужие, разные, судьбы у обоих невеселые, общих знакомых, кроме Левенкова, нет. К тому же она человек малообщительный…
И чем больше ей хотелось вернуть утреннее настроение, заговорить, нарушить это глупое молчание, тем путанее становились мысли и неуловимее нужные слова. В конце концов она рассердилась на себя: «Вот баба-дура, чего голову ломаю! Ну молчат два человека, каждый думает о своем – что тут необычного? Вот Артемка гоголем сидит – уж точно, „рулит“ вместе с шофером, завтра будет хвастать перед хлопцами».
Но это ее не успокоило. Ксюша знала, что разговор о Скорубе тут ни при чем. Самой себе не соврешь. Сразу же после их знакомства Ксюша заметила, что Демид преследует ее дерзким, самоуверенным взглядом, но не придала этому значения – мало ли какие нахалы на нее заглядывались. Однако вскоре это постоянное, изо дня в день, внимание начало тревожить, потом пугать, выводя из равновесия. Последнее же время она просто избегала его, а доводилось встречаться – напускала на себя излишнюю строгость, которая со стороны могла показаться неприязнью. Такое обращение, конечно, заедало Демида, но он не отступался, обхаживая Ксюшу и так, и эдак. Она же прикрывалась внешним равнодушием, а на самом деле была в растерянности и не знала, как поступить.
– Заяц! – выдохнул неожиданно Демид, заставив Ксюшу испуганно встрепенуться.
– Где? – всполошился Артемка.
– Вон, от железки чешет.
Он резко затормозил и выпрыгнул из машины, Артемка юркнул следом. И тут Ксюша увидела зайца. Серый, крупный, прижав к спине длинные уши, он саженными прыжками перемахивал шлях от железной дороги к лесу.
– Ату его! – крикнул Демид и, вложив пальцы в рот, оглушительно засвистел. – Держи косого! Держи, давай!..
Вторя ему, Артемка визжал и кричал что-то бессвязное, притопывая на месте.
В три маха заяц пересек шлях и скрылся в сосняке.
– Эх, душа из тебя вон! Хорро-ош! – Демид весело захохотал и повернул к машине – румяный весь, с блестящими глазами.
«Ну точно дите малое», – подумала Ксюша восхищенно и помимо воли рассмеялась. Напряжение как рукой сняло, и ей снова стало легко и беззаботно.
– Видела, мам? Видела? Вот это зайчище! – восторгался Артемка, усаживаясь на прежнее место.
– Видела, а как же.
– Жалко, стре́льбы нет, а то б… А, дядька Демид?
– О чем разговор? Был бы наш!
– А то не? Перед самым носом же…
– Да с первого заряда! – вторил ему Демид вполне серьезно и лукаво поглядывал на Ксюшу.
– А как он шуганул, когда вы засвистели! Вот бы мне так мирово́ свистеть, – вздохнул он мечтательно. – Я бы всех пересвистел.
– Так это ж запросто.
– Да ну?
– Раз плюнуть. Погляди, делаешь пальцы колечком, закладываешь в рот вот так…
Он приложил пальцы к губам, и Ксюша, решив, что Демид сейчас в самом деле засвистит, ненатурально перепуганно замахала руками:
– Ой, оглушишь, Демид! Перепонки лопнут.
– Ладно, так и быть, в другой раз, – согласился он и принялся рассказывать о зайцах, как они ночью, попадая на свет машины, бегут в лучах фар, не сворачивая. Тогда их бей, как по мишени на стрельбище.
С Демидовыми рассказами, веселые, возбужденные, они и въехали в Метелицу.
