Текст книги "Последние ворота Тьмы (СИ)"

Автор книги: Алексей Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

Сжав зубы, он пересек комнату, и, стараясь держаться подальше от зеркала, добрался до двери. Но на внутренней стороне стального листа не оказалось вообще никаких деталей – эта дверь открывалась лишь снаружи.

Теперь Олько почувствовал уже настоящий страх. Он понял, что ему придется прыгать, однако подумать ещё о чем-либо не успел: от зеркала отделилось что-то, похожее на темное, полупрозрачное облачко. Оно двигалось так быстро, что юноша не успел ни отшатнуться, ни даже поднять руку. Облачко коснулось его лба.

6.

Это было похоже на взрыв: зрение мгновенно затмила глухая тьма, однако в голове вспыхнул яркий, ослепительный свет. Олько испуганно вскрикнул, – но в тот же миг сгусток тьмы отпрянул и вновь коснулся его, – на сей раз низа живота. Его пронзила вспышка удовольствия, почти мучительного по своей силе, – и вместе с удовольствием пришли голоса, объяснявшие, что он должен делать, чтобы иметь это всегда...

Наверное, он согласился бы, – эти просьбы не казались особенно сложными, – но его тело решило всё раньше. Инстинктивно шарахнувшись назад, Олько споткнулся и упал, ударившись локтем о край стального листа. Боль тоже была ослепительно-белой, – и вместе с ней пришла беспощадная ненависть к этой призрачной дряни, которая так мерзко играла с ним.

Юноша неожиданно легко поднялся на ноги, – боль осталась, но ушла куда-то на самый край сознания. Зато ненависть стала ещё сильнее. Это было уже нечто материальное, – свет, которого Олько не видел, но который всегда жил в нем. Именно он заставил призрачный сгусток отступать. Когда он слился с зеркалом, оно вдруг начало темнеть, словно наливаясь нефтью. По его поверхности заметались призрачные сполохи.

Олько вновь охватил страх, но убежать он не мог. У него был иммунитет к этой дряни, но он касался лишь его сознания: это – чем бы оно ни было, – могло овладеть его телом и просто остановить сердце. Он это чувствовал.

Оставался единственный путь: юноша медленно, плавно пошел вперед, не вполне понимая, что делает, но с твердой решимостью довести это до конца. Он коснулся зеркала ладонями. Их мгновенно свела судорога мучительной боли, словно он сжал оголенный провод, – но она была тоже где-то далеко...

По зеркалу прошла стремительная рябь. Олько чувствовал, как его внутренний свет стекает с рук на эту гладкую, холодную поверхность, и гаснет в ней. Это произошло бы быстро, – но, казалось, рядом с ним стоял кто-то ещё, более сильный, тоже положив руку на зеркало; и за ним было что-то ещё, невыразимо громадное, безмерно превосходящее их обоих по мощи, но бесконечно далекое.

Это противоборство оказалось очень, очень долгим. Олько дрожал от напряжения, по его телу стекал пот. В его голове метались странные, бессвязные видения: тьма, непроницаемая, лишенная света, – однако в ней были очертания, уходящие куда-то в бесконечность и живые. И другие такие же сплетения, – только ослепительно-радужные. И громадный город, перекрытый сумрачным сводом, и бесконечные странные истории, и сражения, и любовь...

Это длилось, казалось, уже целую вечность. Олько чувствовал, что каждая сторона стремится достичь некой завершенности, полноты; и он первым достиг её.

Видения – все видения – просто-напросто оборвались, оставив у него ощущение удара. Зеркало погасло, – то же свинцово-мутное стекло, но теперь в нем ничего не двигалось. Оно вдруг стало нестерпимо горячим, и Олько мгновенно отдернул обожженные руки. В воздухе повис острый аромат гари.

Всё было кончено, но юноша не успокоился: он поднял тяжеленный стальной лист и долбил его углом по зеркалу, пока не превратил его просто в груду битого стекла. Это странное зеркало состояло из множества тонких пластин, обратную сторону которых покрывала паутина серебряных линий гораздо тоньше волоса, – а между ними оказалась маслянистая, приторно пахнущая жидкость. Металлическая поверхность за пластинами оказалась мозаикой из множества причудливой формы частей.

Это походило на машину, но все её части представляли собой одно целое, как будто это зеркало не собирали, а вырастили сразу целиком. Олько понимал, что наткнулся на тайну, разгадку которой ему не суждено узнать, – пока, по крайней мере, – и не собирался попусту тратить время. Его прошло уже очень много, – он видел, что начало темнеть. Поскольку выбраться отсюда он мог лишь одним путем, он не стал раздумывать.

Взобравшись на подоконник, он оттолкнулся изо всех сил. Полет оказался неожиданно долгим, – секунды три-четыре, – и сердце юноши успело уйти в пятки.

Удар оказался оглушающим; точнее, он оглушил Олько, – который тут же захлебнулся бы, – но сознание Лэйми было лишь отчасти связано с этим телом. Он заставил его барахтаться и постепенно всплывать вверх. Олько был сильным: он справился быстро и почти не наглотался воды.

Лэйми поплыл к плоту, горя желанием как можно быстрее убраться отсюда. Но прежде, чем он проделал хотя бы половину пути, из-за развалин донесся рев моторной лодки; она сама показалась через несколько секунд. Одного взгляда на глаза сидевшего в ней человека хватило Лэйми, чтобы понять, – сгусток Мроо уже угнездился в его голове, управляя этим телом так же, как он сам управлял телом юноши. Сколько здесь ещё таких оборотней?

Лодка мчалась прямо на него. В других обстоятельствах Лэйми бы просто нырнул, – но сейчас он не рисковал почти ничем, и его охватила ярость. Он ждал, глядя, как лодка приближается к нему, потом, уже в последний миг, прянул в сторону – и вцепился в её борт.

Рывок едва не оторвал ему пальцы, – но он сумел подтянуться и перевалиться внутрь. Человек в лодке ничуть не был удивлен этим – он просто оставил мотор и шагнул к нему, доставая из-под куртки нож, но Лэйми не стал драться с ним: он схватил одержимого за пояс и за шиворот, и выбросил за борт. Потом кинулся к рулю, – однако, уже слишком поздно: лодка на полном ходу врезалась в монолитную стену башни. Тонкий металл обшивки смялся, швы разошлись, внутрь потоком хлынула вода. Лэйми швырнуло на дно, он пребольно ударился локтями и лбом. В голове зазвенело. Он с трудом приподнялся.

Тело Олько, измученного и уставшего, уже плохо слушалось. Сам он, должно быть, уснул; до Лэйми долетали отголоски его кошмаров. Явь, впрочем, была не лучше них: к нему приближались ещё две моторных лодки. В них сидело человек шесть, и один из них держал ружье. Одержимый вскинул его, – и через секунду пуля взвизгнула над головой Лэйми, осыпав его плечи хлестким бетонным крошевом. Он прикинул шансы на спасение: слишком мало. Теперь, правда, это означало всего лишь пробуждение; но Лэйми хотел сохранить жизнь этому мальчишке. Её он заслужил, – по крайней мере больше, чем он сам.

7.

Панели громадной двери раздвинулись. Олько, Нэйит и остальные вошли в просторную комнату с гладкими базальтовыми стенами. Когда вход закрылся, юноша с облегчением перевел дух: они – он, по крайней мере – не имели никаких прав стоять здесь, и он боялся даже представить, чего Нэйит стоило добыть им билеты в Макалан.

– Вам лучше не касаться стен, – предупредил стюард, открыв стальную крышку возле двери и щелкнув выключателем.

Послышался приглушенный гул работающей гидравлики. Двери и потолок неожиданно поползли вверх, а пол, напротив, вниз, опускаясь в просторную шахту. Олько с удивлением понял, что комната оказалась ни чем иным, как огромным лифтом.

Они спустились на три этажа. Потом стальные двери на дне шахты открылись; из большого помещения холла они вышли в длинный коридор. Совершенно пустой, он упирался в громадные глухие ворота со странным символом, – стрелой, пронзившей два диска. Как только пассажиры подошли к ним, ворота сами медленно разошлись в стороны, словно створы шлюза, выводя в просторную галерею перрона. Раздвинулись ещё одни двери и, – на сей раз в белом свете, – открылась внутренность большого вагона, к удивлению Олько, просторная, светлая, почти пустая и застеленная светлым, пушистым ковром. Вдоль стен стояли сплошные диваны, обитые роскошной красной кожей. Сами стены и потолок были из черного стекла, и ярко-белые прямоугольники ламп в нем смотрелись тревожно.

Поезд не имел колес: он парил на подушке силового поля, и, входя в него, Олько нагнулся, погладив этот синеватый туман. Теплая, упругая масса, совершенно неосязаемая, как воздух, прогибалась, но под этой упругостью таилась несокрушимая, гранитная твердость. У юноши закружилась голова. Одно дело читать о феномене силового поля, совсем другое, – касаться его.

Кроме них здесь сидело всего восемь человек, молчаливых и сосредоточенных. Никто не сказал им ни слова, даже толком не взглянул на них, и Олько вздохнул с облегчением, плюхнувшись на удобнейший диван. Нэйит села рядом с ним. Они не говорили, посматривая в проем открытой двери, в коридор. Оттуда доносились голоса и лязг металла. Олько чувствовал странное, неопределенное волнение, – он знал, что сейчас покинет родной мир, однако не верил в это.

Без малейшего предупреждения массивные стальные панели с шипением сошлись, и уже через несколько секунд юноша ощутил, что они движутся, – скользят по наклонной плоскости вниз. У него закружилась голова, но ничего больше он не чувствовал.

Путешествие оказалось весьма долгим. Слабый равномерный гул и странные мягкие покачивания, характерные для поездов на силовой подушке, навевали сон.

Место, в котором они сейчас сидели, не принадлежало, собственно, ни одному из миров, – их отражение, их тень, но не одного из них, а всех вместе, – кольцевой туннель Хансена, вообще-то вполне обычный, только снабженный силовыми кольцами и экранированный гигантскими блоками идемита. Взаимодействуя с вариатором вероятности, они создавали в нем состояние неопределенности; в результате кружащийся здесь состав мог оказаться в другом таком туннеле, на планете отдаленной звезды. Но, раз процесс носил вероятностный характер, как распад радиоактивных ядер, его ход не удавалось предсказать: только период полуперехода, дающий пятьдесят процентов шансов попасть в иной мир. Для Макалана он составлял всего пару часов, – но иногда проходили и сутки. Попасть в более отдаленные миры было ещё сложнее: здесь требовались годы и даже десятки лет ожидания, так что куда быстрее было путешествовать, последовательно переходя из одного мира в другой. Вообще-то это система была, пожалуй, слишком сложной, – но она, как знал теперь Олько, имела одно несомненное достоинство: те призрачные сущности, которые выходили из зеркала и вселялись в людей, даже в их телах не могли пережить подобного перехода.

Пассажиры оживленно беседовали и смеялись вокруг, – стюард уже разнес напитки и закуски, – но юноша не шевелился. Он сидел, подперев кулаками подбородок и глубоко задумавшись. Воспоминания вернулись против воли – как он с Нэйит, таща на плече сумки с их вещами, миновал охраняемые автоматчиками ворота в высоченной решетчатой ограде. Они ждали у них минут пятнадцать, дрожа от страха, что их раскусят, ведь выданные им разрешения нуждались в подтверждении многих людей. Потом они шли по ухоженной дороге, петлявшей между соснами, смеясь от громадного, просто неземного облегчения... и, как оказалось, едва не опоздали, – пассажиров уже пригласили на посадку, и они, подхватив вещи, бросились вслед за ними, спеша, пока ворота не закрыли...

Случившееся там, в башне, не шло у него из головы. Он никому не рассказывал об этом – кроме, разумеется, Нэйит, – и то лишь потому, что нуждался в её помощи.

Дело было даже не в том, что творилось там, у зеркала, – это он хоть как-то, но мог объяснить. Но он не мог понять случившегося с ним потом, – он бросился в воду с высоты в полсотни метров, помнил жгучий, оглушающий удар... и далее в его памяти зиял провал: он даже не помнил, как вернулся домой.

Следующее его воспоминание, – он лежит в своей постели, за темным окном идет дождь, и часы на стене показывают четвертый час ночи. Он был нагой, грязный, весь исцарапанный, его босые ноги оказались ободраны до крови. Вся его одежда бесследно исчезла, и утром он так и не смог найти её. Каждый его мускул ныл от тупой боли, – а подошвы и плечо болели гораздо сильнее.

Тогда он слишком устал, чтобы чему-то удивляться, – он уснул, а наутро почувствовал себя совершенно разбитым и слабым, и весь следующий день почти не поднимался с постели. Так его придуманная болезнь стала вдруг реальной...

Случившееся не оставило никаких следов на его теле, – царапины, синяки и ссадины в счет, разумеется, не шли. Что же касается души...

Олько знал, что всё, привидевшееся ему в башне, просто не могло происходить в реальности, – по крайней мере, не здесь и не с ним; но на сон это тоже было совершенно не похоже.

Он признавал, что его видения не образуют четкой системы, обрывочные, как и сны; но все ощущения в них, были ничуть не слабее, чем в реальности. Впрочем, если судить по их силе, то Олько не сказал бы, что вокруг, – настоящая реальность. Тут было очень много странного. Например, как он оказался дома?

Он почти не помнил обратной дороги; утром он обнаружил, что замок на двери сломан, и ему пришлось менять его, так как ключи пропали навсегда. Кажется, он долго пробирался по совершенно пустым городским улицам, нагой, весь мокрый, под ровно шумящим дождем, шлепая босиком по лужам, и обходя тусклые синие фонари, – но что случилось перед этим? Кажется, он очень долго пробирался по дну какого-то оврага, по которому бежал бурный поток... но что же загнало его туда?..

Он очень боялся, что люди, которые хотели его убить, ему вовсе не приснились, – а если так, то он сам убил по крайней мере троих – двоих утопил, устроив засаду на лестнице башни, а с третьим, вооруженным ножом, дрался уже где-то в другом месте и тоже убил. Эти воспоминания наполняли его страхом, и в то же время, непонятной гордостью, – шестеро вооруженных мужчин преследовали его, одного, безоружного, – и он не только уцелел, но и уничтожил половину нападавших, а от остальных смог удрать. Но каждое убийство становилось только началом схватки: в каждом теле таилось такое же полупрозрачное облачко, – и оно старалось овладеть его телом.

Олько спас лишь свет, который жил в нем, – а может, лишь помощь невидимого друга. Он выл, корчился от наслаждения и боли, – но каждый раз очередной сгусток тьмы исчезал во вспышке бледного пламени. Потом он долго играл в прятки с остальными одержимыми, переплывая от развалины к развалине (сколько же времени он пробыл в холодной воде? И почему потом даже не чихнул?), прежде чем, уже в ночном мраке, добрался до берега озера. Это, хотя бы отчасти, объясняло его царапины и полное изнеможение, – но вот как насчет остального?..

Держать всё это в себе было невыносимо, – едва сумев встать, он приперся к Нэйит, и рассказал ей всё, что мог вспомнить, не скрывая и не стесняясь ничего. Иначе он бы просто сошел с ума, – но реакция девушки очень сильно его удивила. Она не сказала, что он спятил, и не спустила его с лестницы; она даже не посмеялась над ним. Олько, правда, не знал, поверила ли она хоть чему-то, – но к тому, что какие-то люди пытались его убить, она отнеслась со смертельной серьезностью. Она сразу начала кому-то звонить, – а потом и вовсе уехала из дому.

Олько провел невыносимую ночь, забившись в ванну и не смея погасить свет; он не представлял, сколько чуждых сущностей проникло в его мир, но он знал, что их МНОГО. Разрушив ворота в их мир, он превратился в их смертельного врага, и месть, как только его найдут, была неизбежна. Всё это могло испортить настроение даже вполне взрослому человеку, – а Олько от истерики спасло лишь то, что он не мог во всё это толком поверить.

А утром появилась Нэйит. С двумя билетами в Макалан, – это при том, что одно только разрешение на их покупку оформлялось два месяца. И, как ни в чем ни бывало, сообщила о том, что они едут к её дяде, о котором Олько ничего толком не знал, – кроме, разве что, того, что он является ОЧЕНЬ богатым человеком. Тогда он начал понимать, ЧТО собственно представляет собой любовь, и что она на самом деле может. Поначалу это вызвало у него стыд, – он и представить не мог, чем заслужил такие жертвы со стороны девушки... а потом понял.

Тем, что он сделал в башне.

Самым невероятным было то, что Нэйит сразу поверила ему, – может быть, потому, что он всё же не смог бы так разукрасить себя, не имея на то очень серьезной причины. Или тем, что говорил вещи, до которых не смог бы додуматься. Или же она просто знала о всем этом до него. Так или иначе...

Неожиданно он ощутил переход: мир вокруг него взорвался, рассыпаясь, словно разбитый калейдоскоп. Он вдруг стал множеством различных Олько, с удивлением смотревших друг на друга, – но продлилось это всего миг; очнувшись, он понял, что судорожно цепляется за руку Нэйит. От испуга у него похолодело в животе, – но всё уже кончилось. Юноша ощутил, что они поднимаются; потом поезд начал тормозить. Вскоре раздался скрежет невидимых буферов, и он остановился.

Когда двери раздвинулись, воздух зашипел, и у Олько резко заложило уши: первый признак того, что они все теперь в другом мире.

Собрав немногочисленные вещи, они вышли на перрон, затерявшись в толпе пассажиров. Открылись ещё одни двери, за ними был эскалатор. Он вынес их к небольшой восьмигранной площадке, окруженной деревьями и погруженной в туманный полумрак, – густая зелень, пронизанная желтыми солнечными прожилками. И лишь тогда Олько расплакался, словно испуганный ребенок.

8.

Вечером того же дня он, сытый и счастливый, валялся нагишом на крыше дома дяди Нэйит, плоском куске сланцевого плитняка, восемь на пятнадцать шагов, ничем не огороженном. Лестница сюда вела лишь с балкона отведенной им комнаты. Она занимала верхний из двух этажей дощатой башни, которая поднималась над покатой сланцевой крышей собственно дома, – тоже двухэтажной каркасной громадины, опоясанной галереей и обшитой, как и башня, темно-зелеными гладкими досками. Вечер тут был на удивление жаркий, так что он затащил толстый матрац на эту крышу и устроился вместе с ним на углу – так, чтобы без труда видеть всё вокруг. Он лежал на животе, положив голову на скрещенные руки, так что двигались лишь его глаза. Внизу лежал просторный пустой двор, затопленный темнотой сумерек и расчерченный квадратами льющегося из окон золотистого света. Двор окаймляла высокая стена, сложенная из серого камня, за ней темнели невысокие деревья с плотной листвой. Над головой было лишь безграничное небо, усыпанное невероятно яркими синими, охристо-красными и золотыми звездами, – они протягивались нитями, сгущались облаками на фоне причудливо вырезанных, голубовато-серебристых и розовато-палевых туманностей, – и даже ещё не погасшая заря, тлевшая на западе, не могла умерить их блеска.

Откинувшись на спину, так, чтобы небо заняло весь обзор его глаз, Олько испытывал ни с чем ни сравнимое счастье. – раскинув руки, чувствуя теплый влажный ветер, мягко обтекавший его нагое тело и такое же мягкое давление матраца на лопатки, он представлял, что летит в эту звездную бездну, всё быстрее. – и его сердце сладко замирало. А повернув голову, он видел далекие – очень далекие – увалы на юге и на севере. Несмотря на расстояние, они казались очень четкими, лишь чуть выше линии горизонта, – на уровне его глаз. Эта крыша была самым высоким местом на несколько десятков, наверное, миль вокруг, – и, валяясь на ней, Олько испытывал ни с чем ни сравнимое, хотя и безосновательное, чувство собственной исключительности. Под ним раздавались мирные домашние шумы, а откуда-то из-за его пяток доносился невнятный гул города.

Перебравшись на другой угол крыши, он увидел роскошную россыпь огней, сбегавших по склону исполинского холма к окруженной бледным ореолом ксеноновых солнц гавани, полной крохотных отсюда кораблей, застывшую на востоке огромную волну поднимавшейся ночи, – и паривший в ней, низко над горизонтом, огромный, оранжево-красный диск полной восходящей луны. К нему тянулась зыбкая, смутная дорожка. Потом он вернулся туда, где склон холма круто падал вниз, и только где-то бесконечно далеко, между отрогами холмов, блестело смутное море, – уже другой океан, попасть в который из этого можно было лишь проплыв десятки тысяч миль – и то, что он был сейчас, наверное, единственным человеком, видевшим их одновременно, тоже стало неотъемлемой частью его радости.

Дядя Нэйит – в прошлом капитан крейсера, а ныне владелец крупной судоходной компании, – произвел на него очень глубокое впечатление. Он на него, возможно, тоже, – во всяком случае, ожидаемые слова о беспутных племянницах, подбирающих всякую гадость, произнесены так и не были. Более того, капитан (так его все тут называли) спокойно выслушал сбивчивую историю явно спятившего молодого человека, – после чего Найко без особого удивления узнал, что с одержимыми сталкивался не только он один, и что ему, возможно, повезло больше, чем всем остальным. Затем ему было предложено завтра же явиться к начальнику службы безопасности, который подберет ему подходящего наставника, – а тот, в свою очередь, поможет молодому человеку приобрести подходящую к его способностям работу. Олько не слишком это нравилось, – в конце концов, он не хотел расставаться с родителями, – но у него хватило ума не спорить. Это всё равно бесполезно, – да и просто глупо. Так или иначе, он должен начать жизнь заново, – потому, что изменился сам.

Противоборство у зеркала заняло больше десяти часов, – всё это время его душа плыла в смутных объятиях кошмаров, слишком реальных для сна. Олько не мог их описать, – но не потому, что плохо их помнил. Напротив, все эти вещи отлично сохранились в его памяти, – но ему не хватало нужных слов, и хотя бы их он должен был узнать. Во время этих видений он испытал вещи, казалось бы, невозможные. Олько был готов поклясться чем угодно, что его мозг не мог породить их, – он просто на такое не способен. Более того, он был уверен, что мир, который он видел, точнее, несколько миров, и в самом деле существуют, – где-то ещё, далеко, но тут он понимал немногое. Однако, теперь он понимал, что обладает силой, которая позволила ему пройти через это. Капитан предложил ему записать всё увиденное, систематизировать, и потом втроем спокойно обдумать. Но никому не показывать, – потому, что есть вещи, о которых лучше молчать.

9.

Уходили в Море Снов вместе, – но возвращались из него поодиночке, потому что у каждого сна был свой срок. Однако, едва Лэйми успел добраться до своей комнаты, в ней появился Охэйо, – с влажными, ещё не успевшими высохнуть волосами. Он ухитрялся выглядеть веселым и злым одновременно. Отмахнувшись от вопросов Лэйми, он, в свою очередь, стал расспрашивать его. Когда Лэйми рассказал всё, Аннит вдруг рассмеялся.

– Похоже, здесь произошла путаница, – успокоившись, сказал он. – Я думаю, моё приключение подошло бы тебе куда больше. А твоё, соответственно – мне. Впрочем, и так всё вышло совсем неплохо.

– Так что же с тобой было?

– Я стал двенадцатилетним мальчишкой. Само по себе это, наверно, хорошо, – но, во-первых, он был исполосован кнутом от плеч до пяток, во-вторых, заперт в вонючем подвале, и в-третьих, этот подвал принадлежал какому-то извращенцу, который решил с ним позабавиться, – Охэйо вновь рассмеялся, теперь уже зло. – Должно быть, он здорово удивился, когда забитый мальчик пнул его между ног изо всех сил, какие у него только были. Потом, правда, стало уже не так весело. Он быстро очухался, и попробовал меня задушить. Я выцарапал ему глаза, – они совсем не такие прочные, как мне казалось, – и он тут же сдох. Надеюсь, что от боли.

– Тебе не кажется, что это, – немного слишком?..

– А что мне ещё было делать? Нельзя так обращаться с детьми, – у меня кожа оказалась едва ли не наполовину ободрана. Я бы сломал ему шею, но у меня не хватило сил. Я сделал то единственное, что мог. Ничего больше. Потом на шум прибежали охранники. У этого гада под подушкой был пистолет. Я убил их, а когда сбежались остальные, – убил остальных. Их там и было всего пятеро. Но зато дом, Лэйми... в жизни не видел столько барахла. Я хотел его поджечь, но передумал, – вещи ведь не виноваты, что достались мерзавцу. Я просто собрал, что поценнее в сумку, и смылся. На этом всё кончилось. Я очнулся здесь, – а тот мальчишка, надеюсь, справится там. Хорошо, что я мог управлять его телом с самого начала. Иначе... – Охэйо поёжился. – Так или иначе, работа сделана. И хорошо сделана. И у тебя, и у меня. Уф!

– Аннит, а как это всё получается? – осторожно спросил Лэйми. – То есть, принимается это естественно, но я не понимаю, что со мной происходит.

– Я могу объяснить – так, как мне представляется, но это представляется очень логичным. Как ты знаешь, частицы взаимодействуют с помощью виртуальных частиц, – точно таких же, только не имеющих массы. А взаимодействия между самими виртуальными частицами не несут и энергии, – хотя обмен информацией происходит, только мы его, естественно, не видим. Теперь представь, что частицы нашего мозга так организуют этот обмен, что возникает как бы их копия, – клубок волновых квантовых функций, биллионы импульсов отражаются от мгновенно возникающих и тут же гаснущих виртуальных зеркал. Это и есть душа. Остальное уже просто, – наполовину ты был там, наполовину – здесь, в Харе; виртуальная квантовая сущность, копия твоего сознания, разделилось на две, в то же время единых. Это давным-давно известный эффект. Другое дело, – найти вторую подобную сущность, и слиться с ней. Это гораздо труднее, и в естественной физике, конечно, невозможно. Однако, если представить, что квантовые функции имеют голографические свойства, то есть, каждая точка пространства содержит полное их описание, то... – Охэйо продолжал рассуждать, но уже, скорее, для себя, увлеченный открывшейся перспективой. Лэйми плохо знал квантовую механику, и не мог понять, как одна частица может "чувствовать" поведение другой, не обмениваясь с ней энергией, – не говоря уж о неисчислимом их множестве, составляющем его душу или мозг. Но он чувствовал, что сможет понять это, – если проживет ещё миллион лет.

10.

Когда Охэйо ушел, Лэйми вновь растянулся на постели, и задумался. Вдруг он с удивлением понял, что ему скучно. Никаких дел не было. Единственное, что он мог сделать, – поговорить с другими харранцами из его группы, но они ещё не вернулись или пошли сперва в какое-то другое место. Теперь он начал понимать, почему "надводная" жизнь Хары так бедна: именно это заставляло её обитателей вновь и вновь уходить в Море Снов, делая то, для чего они здесь собраны. Всё это, конечно, хорошо, но вот что делать ему? Сейчас? Не придумав ничего лучшего, он сам отправился к Охэйо, – в надежде, что тот сможет найти ему занятие получше.

Аннит сидел на полу своей комнаты, глубокомысленно трогая пальцы босых ног. Взглянув на Лэйми, он улыбнулся.

– Помнишь серебряные колечки, которые так тебе не нравились? Так вот: Харе они тоже не понравились. Их нет. И дырочек для них тоже нет, – он растопырил пальцы ног. Перепонки между ними были совершенно целыми.

– Неужели это тебя огорчает? – удивился Лэйми.

– Как бы сказать... Я отдал за них пятьдесят марок, не говоря уж о том, что всё это было больно. Дырочки, правда, ужасно чесались, а кольца цокали, когда я ходил босиком. Короче, я рад от них избавиться. Но из того, КАК они исчезли, следует, что это тело, – уже не моё собственное. Как и твоё.

– А что же?

– Имитация. Неизвестно что. Что ещё мы могли потерять? Мы даже ведь не помним, – Охэйо со злостью хватил кулаком по стене. – Мне даже не больно. У, дрянь! – он выхватил кинжал и ударил в собственную ступню.

В следующий миг вспыхнуло белое пламя.

11.

Это было похоже на взрыв: яростный конус белого, ослепительного света. Охэйо вдруг коротко, пронзительно вскрикнул. Лэйми успел заметить, что кинжал прошел насквозь: в ступне открылось сияющее отверстие, потом оно мгновенно затянулось. Охэйо выронил кинжал и удивленно смотрел на свою босую ногу. Никаких следов раны не осталось, но сам он вдруг покраснел, – так сильно, как краснеют только люди с белой кожей. Лэйми увидел, что даже его предплечья залились краской.

– Извини, – пробормотал Аннит.

– Почему? За что? – Лэйми ошарашенно смотрел на друга.

Охэйо недоуменно взглянул на него, и вдруг улыбнулся.

– Я всегда считал себя храбрым юношей. В смысле, если меня схватят какие-нибудь враги и начнут пытать, я буду только смеяться им в лицо. Только эта боль оказалась столь сильной, что я просто не мог её выдержать. Если я бы мог от неё избавиться, предав тебя, например, я бы это сделал. Так что – извини. Я могу предать тебя.

Лэйми молча смотрел на него. Вдруг Охэйо засмеялся.

– Должно быть, от боли у меня помутилось в голове. Просить извинений за возможное предательство... Как будто предательство можно простить. Ну не кретин ли я?

– Но ты же не хочешь...

– Нет, не хочу. До тех пор, пока могу терпеть. А терпеть я смогу немного. Ну-ка...

Охэйо поднял кинжал и вдавил острие в кожу, на сей раз – очень осторожно. Вновь вспыхнуло белое сияние, – чистый, пронзительный свет. Охэйо прикусил губу, его лицо окаменело, словно высеченное из камня, по телу пробегали быстрые, короткие судороги. Наконец, взвыв, он зашвырнул кинжал в угол комнаты.

– У! Знаешь, боль, сама по себе, не страшна. Я испугался, что сойду с ума... и, может, так могло быть. Как бы то ни было, но я трус. Я даже и молчать не смог. А парень должен страдать молча... В первый раз такого не было, помнишь? Так что мы с Сс`нг`г`хаа, – теперь собратья по плоти. Я представляю, что он чувствовал. Брр! Никогда не думал, что придется бояться серебра. Мы с тобой, – тоже теперь оборотни. Ещё нам надо бояться осиновых кольев, чеснока, соли, солнечного света, проточной воды, священных символов... что там ещё? – и при этом даже не иметь возможности перекинуться какой-нибудь летучей мышью. Теплой крови я, правда, тоже не хочу. Лет в пять я её попробовал – своей, конечно, просто из любопытства. Мне не понравилось, Лэйми. Её, правда, было две капли, но всё равно... забавно знать, что эти глупые легенды на самом деле – правда. Что ж, мне по заслугам. Мне отмщение и аз воздам...

– Что?

– Так говорил Бог. То есть, так написано в книгах хониарских староверов. А если и остальное в них – правда, то мне придется провести вечность в котле с кипящей смолой...

– За что? Ты же не сделал ничего такого ужасного...

– Ну да. Всего-то убил сотни три человек при защите той деревушки. Не бандитов даже. Таких же жителей.

– Но благодаря этому ты воссоздал Империю Хилайа. А она...