Текст книги "Первая просека"

Автор книги: Александр Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

Зал загудел. Послышался смех, кто-то захлопал в ладоши.

– Правильно! Верно, товарищ Бутин!

– Так вот!.. Как вы думаете, если бы было у нас сейчас все необходимое, чтобы одеть и обуть вас, досыта накормить, вооружить техникой, которая бы облегчила труд, как вы думаете, – разве все это мы не дали бы вам?

В зале – мертвая тишина. Чей-то одинокий голос:

– Хотя бы пил и топоров вволю!..

– Дали бы, товарищи! Честное партийное слово, дали бы! – повысил голос Бутин. – Но вся беда в том, что всего этого у нас пока нет или есть очень мало, на всех не хватает. Мы же очень бедные еще, товарищи! Придет время, когда на бесконечных просторах Сибири и Дальнего Востока будут возникать вот такие же новые города. Попомните мое слово: дети ли ваши или братья будут возводить их, но как хорошо тогда они будут обеспечены в материальном отношении! Сквозь время скажем им, товарищи, пусть они потом работают лучше нас! У них будет все: и одежда, и обувь, и хорошее питание, а главное – могучая техника в руках. И пусть они попробуют хуже нас работать! – угрожающе воскликнул он. – Но сейчас мы не о них говорим, а о себе. Много у нас трудностей. Иной раз, это факт, классовый враг использует наши действительные трудности и вокруг них искусственно создает дополнительные. Где и как он это делает, не всегда удается в точности разобраться. Но то, что он делает, – это несомненный факт. Так давайте же все вместе смотреть в оба. Это называется бдительностью. Будем же бдительными, товарищи! – И Бутин ахнул своим крепко сжатым, темным, как кувалда, кулаком.

В зале послышались сначала редкие хлопки, потом длительные аплодисменты.

– И последнее, на чем я хотел остановиться, товарищи, – продолжил Бутин. – Тут собрались самые стойкие комсомольцы, самые преданные нашему революционному делу. Но у нас на строительстве не все такие. Есть люди, которые приехали в поисках приключений, за «длинным рублем» или за легкой жизнью. Но посмотрели на тайгу, столкнулись с трудностями и закрутили носами – не нравится. Одни хоть хнычут, но еще кое-как работают, а другие бросают работу и бегут. Мы запретили брать таких людей на пароходы. Это мера, конечно, крайняя, но посмотрите, что получается, если не применить ее. Вот вы работаете изо всех сил, не жалеете труда. Таких большинство. А эти приехали сюда за государственный счет и теперь, не расплатившись с государством, хотят бежать. Поэтому мы должны им категорически сказать: не выйдет, возместите сначала убыток, в который вы ввели свой народ. Трудом возместите. А потом можете убираться.

Бутин отпил глоток воды, поставил стакан и продолжал:

– Но возместить убытки – одна половина дела. Другая половина – воспитать этих людей, пробудить у них комсомольское сознание. И делать это нужно вам самим. Видите, малодушничает товарищ, поговорите с ним, воздействуйте на него всей бригадой, позаботьтесь о нем. Не оставайтесь равнодушными к такому человеку! Почему? Да потому, что он с вами в одном строю. Идете вы в наступление на врага и надеетесь, что ряд ваш прочный, а вдруг – брешь, один сбежал. Что это значит? То, что ваш строй ослаб, у вас потери. Так вот, товарищи, нужно заботиться, чтобы не было потерь.

В каком-то тревожном оцепенении слушал Захар эту речь. В душе его перемешались светлая радость с тяжелой горечью. Он чувствовал себя способным на подвиг, а предстал перед конференцией как предатель, которого следует судить за тяжелый проступок.

Подавленный душевным разладом, Захар плохо воспринимал все, что происходило на конференции. Он встрепенулся только тогда, когда в торжественной тишине Панкратов стал читать проект постановления конференции о переименовании села Пермского в город Комсомольск.

И снова Захару стало не по себе: среди леса рук, поднявшихся в поддержку этого постановления, не было его руки. Он не имел права голосовать, потому что не являлся делегатом. Осунувшийся, мрачный, сидел он, наблюдая за выборами. С завистью он слышал, как были названы среди прочих фамилии: Каргополов, Касимова, Аниканов.

…А вечером возле столовой стихийно возникло гулянье. И тут Захар был в одиночестве: Каргополов ушел с Лелей Касимовой, а больше у него не было друга, с которым бы он мог обо всем поговорить. Постоял возле гармониста, поглядел, как плясуны по очереди лихо, с присвистом отбивали «Барыню», и зашагал к леднику.

Сумерки начинали густеть, повиснув синей пеленой над черной лесной ратью, над спокойным простором Амура; на западе увядала вечерняя заря, там замигала первая яркая звездочка. Но за правобережной грядой сопок уже повис темный полог наступающей ночи, густо расшитый серебряными бусинками звезд. Спокойствие и умиротворенность, разлившиеся в природе, постепенно передались и Захару.

Сначала он не обратил внимания на торопливые шаги – его нагоняли Кланька и Любаша, обе разнаряженные, надушенные дешевым одеколоном.

– Здравствуй, Захар! – окликнула его Кланька нараспев и кокетливо протянула руку. – Ты чего же? Все пляшут да гуляют, а ты… Аль совсем стариком стал?

Но Захар не слушал ее – он весь радостно просиял, завидя Любашу.

– Скучно стало что-то, решил идти спать, – оправдывался он.

– А ты Андрея не видал? – заговорщически спросила Кланька.

– Нет, не видел.

– Тогда я побегу, мне нужно найтить его, – заторопилась Кланька.

Любаша с улыбкой посмотрела ей вслед.

– Это она нарочно, Захар. Ну и хитрющая же!..

– И очень хорошо! – улыбнулся Захар. – Я думал сходить к вам, но не хотелось встречаться с отцом и Ставорским.

– Это все из-за лошади?

– А ты тоже знаешь об этом?

– Папаша рассказывал. Он говорит, что вы не виноваты: лошадь, должно, съела ядовитую траву.

– Да? Вон ка-ак… – Захар просветлел. – Спасибо, Любаша, что сказала мне это. Какой я дурак, сразу не сделал как нужно! Ну ничего!.. Любаша, пойдем к Амуру, а?

Крепко взявшись за руки, они съехали по сыпучему глинистому откосу и так, не разнимая рук, добежали до воды.

– Хорошо как! – воскликнул Захар, подставляя лицо прохладе. – У меня будто гора с плеч свалилась.

– И я тоже рада, Захар, что мы встретились. Они долго бродили вдоль берега, держась за руки.

– Давайте сядем в эту лодку, – предложила Любаша.

Вдвоем они уместились на корме. Любаша поправила косы и, повернув лицо к Захару, сказала:

– Я хочу сказать вам кое-что… Нет, сначала спрошу… У вас осталась девушка там, откуда вы приехали?

– Да, осталась.

– Вы ее любите?

– Да, люблю.

Любаша помолчала, потом тряхнула головой. Подумав, тихо сказала:

– Вот за это вы молодец. Правду умеете говорить. А теперь по секрету вам скажу, Захар. Только никому не передадите?

– Даю честное комсомольское слово, никому!

– Вот что. Клаве рассказал Андрей об этом. Они все время встречаются. Так Кланька и говорит мне: «Давай отобьем Захара у той девушки!» Вы мне очень нравитесь, Захар. Но это нечестно – встречаться нам, правда?

– Вы мне тоже нравитесь, Любаша. – Захар помолчал. – Наверно, нравитесь потому, что немного напоминаете Настеньку. А встречаться… Что ж, встречаться, наверное, не следует… А то, чего доброго, влюблюсь так, что Настеньку забуду… Будем просто товарищами, хорошо?

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Спустя два дня, под вечер, Ставорский вызвал Захара к себе. В кабинете кроме начальника был еще один человек – широколобый, в военной форме без петлиц. На столе перед ним лежал огромный желтый портфель из свиной кожи.

– Вот это и есть бригадир Жернаков, – кивнул на Захара Ставорский.

– Садитесь. – Тяжелым, холодным взглядом широколобый уставился на Захара. – Я следователь районной прокуратуры. Должен допросить вас. Товарища Ставорского прошу оставить нас, но из здания не отлучаться. – С этими словами он громко щелкнул замком портфеля, вытащил папку с бумагами.

Побледневший Захар сидел не шевелясь. Допрос начался с уточнения биографических данных.

– А теперь объясните, по чьему указанию и при каких обстоятельствах вы совершили преступление? Заранее хочу предупредить: признавайтесь чистосердечно, это зачтется вам при определении меры наказания.

Выслушав и записав показания, он решительно стукнул карандашом по столу, спросил надтреснутым голосом:

– Таким образом, вы отрицаете, что это диверсия и что лошадь была загнана преднамеренно?

– Да, я отрицаю, – твердо сказал Захар. Рассказывая о поездке на лесозавод, он успокоился, взял себя в руки. – Я требую вскрытия трупа.

– Вы думаете, это спасет вас?

– Уверен.

– Ну так вот, Жернаков, я никакой не следователь – это просто шутка. Попугал тебя маленько, думаю: посмотрю, как будешь себя вести? Я ветврач. Сегодня вскрывал труп, и вот достоверная причина гибели лошади: загнана. Пожалуйста, познакомься с актом.

Огорошенный столь неожиданным оборотом, Захар впился глазами в лист бумаги. Да, сомнений не оставалось: перед ним был акт, подписанный ветврачом Турбаевым, Ставорским и свидетелем Рогульником.

– А почему меня не вызвали, когда вскрывали?

– Ты что, ветеринар?

– Рогульник и Ставорский тоже не ветеринары.

– Ставорский присутствовал как начальник конного парка, а Рогульник – как свидетель. Ну, так что будем делать?

Захар не отвечал, нервно теребя буденовку.

– Я говорю, что будем делать? – повторил Турбаев, уставившись в лицо Захара.

Захар молчал, только на щеках двигались желваки.

– Ну, чего же ты молчишь?

– А что я могу ответить? – Захар поднял глаза. – Не знаю, что мне теперь и делать…

– Судить придется. Но вот, я думаю, как бы это дело замять? Человек ты молодой, и жалко, если в такие годы упрячут лет на десять. Как же это ты так неосторожно, а? А еще в кавалерии служил. Даже ума не приложу, как тебя спасти. Может, откупишься как-нибудь, а?

– Как это?

– Вот я и думаю: как? Можно бы следователю сунуть взятку, чтобы он прикрыл дело, но, кто его знает, не будет ли хуже? Или мне акт подделать: написать, скажем, что лошадь, мол, съела ядовитую траву, а?

Захар молчал.

– Если говорить обо мне, – продолжал Турбаев, не дождавшись ответа, – то я дорого с тебя не возьму. Мне до зарезу нужен комплект новой сбруи – хомут, чересседельник и хорошие ременные вожжи. Держу разъездную лошадь, а сбруя – срам, истрепалась до того, что стыдно надевать, вся из веревок. Может, организуешь один комплект, а?

– Организовать?.. – Захар с недоумением глядел на ветеринара.

– Ты, Жернаков, не прикидывайся! Как стемнеет, возьмешь мешок, пойдешь в амуничник, подберешь что поновее и принесешь мне на квартиру. И мы будем с тобой квиты.

– Украсть?! – Захар в испуге привстал.

– Зачем так вульгарно – «украсть»? Просто взять. Есть такое выражение: «Когда от многого берут немножко, это не кража, а просто дележка».

– Я лучше вам деньгами заплачу, – краснея, предложил Захар, – а вы на них купите…

Кажется, никогда в жизни ему не было так противно, до омерзения, до тошноты противно, как сейчас. Захар не верил в то, что конь загнан, и подозревал ветеринара в преднамеренной подделке акта.

– Чудак ты человек! – как ни в чем не бывало воскликнул Турбаев. – Если бы продавали, думаешь, я бы не купил? В том-то все и дело, что нигде не продают. Скоро дело дойдет до того, что не только сбрую крестьянскую негде будет достать, а и чашки-ложки придется самим делать, как в старину.

– А у нас на Дону и сейчас их делают сами, а сбрую у нас продают.

– Продавали. Теперь и на Дону не продают. Кони-то дома есть?

– Было два коня, в колхоз сдали.

– Силой, наверно, загоняли в колхоз?

– Да нет, дед сам записался. Сын деда, дядя мой, организовывал колхоз.

– Голодают, поди?

– Да нет вроде бы.

– Конечно, раз сам организовал колхоз, так он голодать не будет.

Лицо Захара стало хмурым.

– У меня дядя не такой…

– Все мы не такие, пока нужда не подопрет. Я бы, думаешь, просил тебя, если б не нужда?

Захар промолчал, хотя ему очень хотелось начать спор. Но спорить было опасно.

– Ну давай, давай думай, – твердил между тем Турбаев. – Дело твое не терпит. Либо надо ему ход давать, либо прикрывать.

– Нет, на это я не могу пойти. Я же комсомолец!

– Велика важность – комсомолец! Будто комсомольцы не воруют. Вон даже карманники есть.

– Возможно, но это уже не комсомольцы. Они только по списку значатся комсомольцами, а в душе это не наши люди.

– Ну, а ты-то комсомолец?

– Да.

– А лошадь загнал. Это что же, разрешается, значит, комсомольским Уставом?

– Я все-таки не верю, что загнал.

– Ты что же, акту не веришь? – Турбаев потряс в воздухе листком бумаги.

– Я думаю, что вы ошиблись.

– А это, между прочим, никакого значения для следственных органов не имеет, что именно ты думаешь. Верят не слову, а документу, понятно? – Лицо ветеринара стало озабоченным. – Ну что ж, раз ты сам не хочешь за себя бороться, то мне и вовсе нет дела до твоей судьбы. Значит, завтра передам материал следственным органам… Подумай до завтра.

Широколобый постучал кулаком в стену и, когда в кабинет вошел Ставорский, сказал:

– Вот, не признает своей вины. Даже акту не верит.

– Так ты что же, Жернаков, считаешь нас фальсификаторами? – спросил Ставорский, злобно посмотрев в лицо Захара.

– Нет, не считаю, Харитон Иванович, – ответил Захар, не поднимая глаз от пола, – но думаю, что тут произошла ошибка. По сто километров делали переходы в кавшколе за сутки, да не в такую жару, и то ни одной лошади не загоняли…

– Дурак! – Ставорский усмехнулся. – Не понимаешь, что кавалерийские лошади втянуты, а этот только недавно стал ходить под седлом. В общем, разговаривать нам больше не о чем. Иди пиши объяснение, завтра будем передавать дело следственным органам.

Захар уже переступил порог, когда услышал голос ветеринара:

– Да продумай все как следует…

Оставшись вдвоем, Ставорский и широколобый некоторое время молчали. Потом Ставорский вышел из кабинета, постоял в коридорчике, прислушиваясь, и вернулся к себе.

– Ну что, сорвалось? – приглушенно спросил он широколобого.

– Какого черта ты с ним связался? – в свою очередь, спросил тот. – Надо же все-таки думать, когда подбираешь людей!

Ставорский опустил голову.

– Потому и выбрал, что думал: его легко будет взять. Молодой, бесхребетный, удастся обломать… А он… Ах, стервец! Мне нужен именно комсомолец, до зарезу нужен такой человек, Ираклий Григорьевич. Можно было бы постепенно проталкивать его вперед, в партийные органы. У меня же еще нет ни одного комсомольца.

– А из тех, кто у тебя есть, никого нельзя протолкнуть в комсомол?

– Есть двое. Один – цыганенок, из тюрьмы сбежал, другой – тоже беглый, из кулаков, вот тот, который свидетелем записан в акте. С цыганенком я говорил. Покажет себя в работе, напишу о нем в газету, и, думаю, можно будет проталкивать. Хороший артист, далеко пойдет! А Рогульник, пожалуй, не годится: туп и слишком зол. Но для террора и поджогов подойдет вполне.

– Где ты их добыл?

– Карнаухов с собой привел. Кстати, что это за «Приморские лесные стрелки»?

– Довольно сильная организация. Ты помнишь полковника Яурова?

– Хорошо помню, беглых уссурийских кулаков все собирал по Маньчжурии.

– Вот он и руководит ими теперь. Иногда посылает через границу небольшие группы для рейда по селам.

– Хитер же этот казачий урядник! – усмехнулся Ставорский. – Ничего не сказал о том, кто руководит «стрелками».

– Карнаухов-то? Это, брат, старая лиса. Он склады охраняет?

– Продовольственные.

– Хорошо! – Широколобый задумался, потом спросил: – Как же все-таки решим с Жернаковым?

– Надо Принудить его к воровству, – сказал Ставорский. – И чтобы поймали его именно Пригницын и Рогульник. Они начнут бить, а тут появлюсь я как спаситель. Двух таких зацепок – акт и воровство – будет достаточно, чтобы Жернаков сдался.

– Не пойдет он на это! – возразил широколобый. – Игра плохо кончится. Он будет нам мешать, тем более что, ты же сам говоришь, он подозревает Рогульника. Убежден, что мы ничего с ним не сделаем, только лишний риск. Завтра же уволь его.

Он прошелся по кабинету, постоял у окна, потом вполголоса спросил:

– Как с этим… ну, с твоим хозяином?

Ставорский безнадежно махнул рукой.

– Ничего не выходит, Ираклий Григорьевич. Уж я ему чего только не обещал – непреклонен. «Не невольте, – говорит, – все равно не буду заниматься вашими делами…»

– А он не выдаст тебя?

– Нет, этот тверд как камень. А потом, я же ему понемногу приплачиваю, он принимает.

– Так что же, выходит, что ты у него в руках? – с мрачным удивлением спросил широколобый.

– Не-ет, – самодовольно усмехнулся Ставорский, – он у меня больше в руках! Я скрыл кое-какие грешки, за которые он может пойти под суд. Он это знает, то есть то, что я их скрыл, и будет помалкивать до гробовой доски. И потом, он же всей душой на нашей стороне, только не хочет брать на себя никаких обязательств.

– А может быть, мне поговорить с ним сегодня?

– Бесполезно, Ираклий Григорьевич. Как бы хуже не было. Каждая попытка разговаривать с ним на этот счет приводит его в раздражение.

– Нет, мне необходимо проверить его, – властно сказал широколобый. – Один на один. Я должен знать этого человека. Сегодня вызовешь его ко мне и оставишь нас вдвоем. Попробую спровоцировать. Ему скажешь, что уполномоченный райкома вызывает.

– Смотрите, чтобы хуже не было, Ираклий Григорьевич…

…После окончания рабочего дня Ставорский привел Никандра. Тот ввалился в тесную комнату, сел без приглашения на табурет, снял засаленный картуз, пригладил рыжие волосинки.

Ставорский тотчас же вышел.

Широколобый с минуту изучал плотную, как коряга, фигуру Никандра, потом медленно заговорил:

– Я прибыл по поручению райкома партии для расследования дел на стройке, а заодно уточнить кое-что из вашей биографии.

– А что ее уточнять, – с кривой усмешкой сказал Никандр, по-прежнему не глядя на собеседника, – она и так давно известная у вас. Поди, десятый год все таскают меня.

– С какого по какое число вы служили у Колчака в девятнадцатом году?

– По мобилизации, с мая по конец декабря.

– Вот тут у меня имеются данные, что вы принимали участие в расстреле партизанского командира товарища Шерого в селе Вознесенском. Объясните, как это было.

– А я не принимал участия в расстреле, офицеры его расстреляли, – с независимым видом отвечал Никандр, пуская струю дыма в сторону двери. – У любого спросите в Вознесенском, я тогда лежал там больной у свояка.

– Хорошо, уточним. – Широколобый сделал пометку в большом блокноте, лежавшем перед ним. – А теперь скажите, где сейчас ваш брат – бывший колчаковский офицер, и когда вы в последний раз получали от него письма?

– Писем я никогда не получал от него и знать не знаю, где он. Как сбежал в двадцать втором году, после Волочаевки, так и досель слыхом не слыхивали про него. Должно, где-нибудь убили, а не то в Харбин убежал со своими дружками. А потом же, какой он, к лешему, офицер – неграмотный?

Независимость, с которой держался Никандр, начинала бесить широколобого. Задав еще несколько вопросов и получив такие же ответы, он перевел разговор на другую тему.

– У нас есть некоторые данные, говорящие о том, что Ставорский не наш человек и что вы кое в чем поддерживаете его. Расскажите, что вы знаете о Ставорском.

– А что я могу о нем знать? – Никандр кабаньими глазками посмотрел на широколобого. – Привез я его из Хабаровска, он поселился у меня, вот и живет. Откуда мне знать, что у него на уме? Он начальник, я конюх.

– Мы готовим арест Ставорского, как вредителя, – тихо сказал широколобый. – Вы ничего не замечали за ним? Смотрите, если окажется, что вы хоть что-нибудь скрываете, вас привлекут к ответственности как соучастника. Тогда пеняйте на себя – десять лет заключения обеспечено!

Никандр погасил самокрутку о подошву ичига.

– Вот что я вам скажу, гражданин следователь… Вы меня в эти дела не путайте. Я человек простой, из крестьян, и не желаю соваться в ваши дела. Живу я своим трудом и так буду жить, пока живется. А какой там Ставорский или кто другой, меня не касается. Дозвольте мне уйти. Уж вечер, скотину надо убирать.

С этими словами Никандр грузно поднялся, надел картуз с явным намерением уйти. Широколобый посмотрел в его кирпично-красное лицо, в беспокойно бегающие глаза, стукнул карандашом по столу.

– Ладно, идите, – сказал он наконец. – Но нам предстоит еще один разговор. О том, что мы тут говорили, никому ни слова.

– Это я знаю, – ответил Никандр, нахлобучивая поглубже картуз и направляясь к двери. – Не впервой. Прощевайте.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Захар вышел из кабинета Ставорского обескураженный, потрясенный.

Как-то незаметно он очутился на берегу Амура. Неподалеку чадил густым дымом нарядный пароход, по его зыбким сходням взад-вперед бегали люди.

«Пойти вот сейчас, сесть и уехать», – подумал Захар, и у него посветлело на душе.

«А почему бы не так? Уехать домой, в станицу, и больше никогда не отрываться от родного куреня». Ему казалось, что всё здесь против него, что всюду его подстерегают каверзы и опасности. Он устал, душа его жаждала покоя, ему хотелось вот сейчас, сию минуту очутиться под родной крышей и вволю, всласть отдохнуть, забыться.

Его внимание привлекла сцена, происходившая на сходнях. Несколько матросов выталкивали с парохода коренастого парня в несуразно длинном, с чужого плеча, пальто и клетчатой кепчонке с огромным козырьком.

– Пропуск давай, без пропуска не поедешь! – кричали ему. – Может, ты магазин обворовал, а теперь сбежать хочешь?

Парень ругался, лез назад, но на него навалились сразу несколько человек. Очутившись на земле, парень снял кепку и вытер пот с лысеющей острой макушки. Пароход, дав три гудка, стал отходить. Шлепая плицами по воде, он двинулся против течения, в сторону Хабаровска. А парень шел по берегу вслед пароходу, грозил кулаком и с ожесточением бранился. Его длинное угреватое лицо раскраснелось, подпухшие глаза налились кровью.

Захару стало жаль парня, он дружелюбно спросил:

– Уехать хотел?

– Ну да!.. Кореш уехал, все пожитки увез. А ты тоже прицеливался? – спросил парень, окидывая Захара взглядом.

– Нет, но такую думку держу.

– Слушай, давай вместе на лодке, а? Я тут разузнал, как по Амуру добраться до Хабаровска. Сам откуда? А я из Одессы – Семен Головаха… Ну что, рванули?

Захар минуту колебался – ведь такой удобный случай! На пароход бесполезно рассчитывать – нужен пропуск. А это – верное дело.

– Согласен, – сказал он, опасливо оглянувшись по сторонам. – Давай обмозгуем, как лучше сделать.

Решившись на что-либо, Захар потом весь отдавался этому делу. Вот и сейчас: он сразу стал собранным, лицо сделалось решительным, движения уверенными.

Они разработали план действий, распределили обязанности: Головаха покупает продукты, Захар – весла и ведро для варки пищи. Сбор – в полночь.

Ночь выдалась темная, беззвездная. Дул слабый низовой ветер, легонько плескались волны.

– Сталкивай, – приглушенно скомандовал Головаха, налегая на весла.

Лодка шаркнула по камням и грузно закачалась на волнах. Захар прыгнул в нее, пробрался в корму к рулевому веслу. Сердце у него замерло – в любую минуту их могли окликнуть, вернуть. Оба молчали, вслушиваясь в звуки ночи. Но один только шелест волн слышался кругом.

Они пересекли Амур, чтобы потом подняться вверх под прикрытием безлюдного лесистого берега, и пристали к каменистому мысу. Там передохнули, съели по банке рыбных консервов и по куску хлеба.

– Слушай, где ты добыл столько продуктов? – спросил Захар, ощупав большой мешок.

Головаха усмехнулся:

– Купил-нашел, насилу ушел.

– Украл?

– А ты думаешь, подарили?

– Когда же ты успел?

– А это еще раньше. Припрятано было на всякий случай.

Захару стало тоскливо от этих слов. Не ошибся ли он, связав свою судьбу с Головахой? Это же вор! Но делать нечего, назад возврата нет. И разве он сам не обманул Любашу, попросив весла и ведро на часок? А своих земляков, когда сказал, что уезжает на сплав? Чувство гадливости к себе охватывало Захара, но он старался заглушить совесть и думать о том, как скорее добраться до Хабаровска.

– Ну, двинули! – скомандовал Головаха.

Лодка медленно, с трудом шла против течения у самого берега. Но когда забрезжил рассвет, беглецы были уже километрах в десяти выше Пермского.

Впереди, за утесом, показалось какое-то село. Пришлось снова пересекать Амур, чтобы укрыться на день в тальниках левого берега.

После бессонной, полной тревог ночи, многочасовой непрерывной гребли, шума волн в кромешной тьме тихая протока с недвижной глянцевитой водой, озаренная розовыми лучами солнца, показалась райским уголком. Они облегченно вздохнули, когда лодка спокойно пошла по невозмутимой глади протоки; изумрудная зелень тальника отражалась в воде, и весь воздух кругом, казалась, был пронизан зеленым светом.

Захар спрыгнул на песок, взбежал на обрывистый берег. Захватывающее чувство приволья овладело им. Кругом лежали необъятные, залитые солнцем просторы лугов. В воздухе переливчато звенели трели жаворонков, где-то неподалеку в зелени тальника щелкал дрозд, на озере гортанно покрикивала цапля, под обрывами, где над водой шатром нависали тальники, плескалась рыба.

– Хорошо-то как! – Захар полной грудью вдохнул пахнущий травами воздух.

– Ты там не торчи, – грубо окликнул его Головаха, – могут засечь…

Захар подошел к костру, Головаха недобрым взглядом окинул его и сказал:

– Вот что, кореш, давай сразу договоримся, по-честному, – не продавать! Понял? Будешь легавить – учти: я в этих делах беспощадный! – и приоткрыл полу куртки. На поясе у него висел нож-финка в позолоченных ножнах.

– А на черта мне это нужно? – Захар исподлобья взглянул на Головаху. – И финку больше не показывай, я не трус.

– Да ты не обижайся, кореш, – заулыбался Головаха, – это я так, чтоб наперед договориться.

Захар не ответил. На душе у него стало горько. Но делать нечего – назад пути нет.

После завтрака они завалились спать.

Захар проснулся за полдень, когда солнце стало нестерпимо припекать. Головахи не оказалось рядом, он бродил возле воды с ружьем, высматривая рыбу.

– Ну что, двинем? – спросил Захар.

– Пожалуй, – отозвался Головаха.

Захар сел на гребные весла, Головаха – за руль. Через час протока вывела к Амуру.

Их никто не задержал до наступления темноты, даже не встретилось ни одного судна или лодки.

К исходу третьих суток они уже были в ста километрах от Пермского – в устье Серебряной протоки, соединяющей озеро Болонь с Амуром. За это время они о многом переговорили. Захар все больше узнавал Головаху и все больше опасался за свою судьбу. Перед ним был настоящий бандит, вор-рецидивист. С пятнадцати лет Головаха занимался воровством и грабежами – об этом он сам поведал Захару. На его совести было два убийства, четыре побега из мест заключения. В Пермское он приезжал по чужим документам, чтобы скрыться от преследования уголовного розыска.

– А за гро́ши не думай, – весело подмигивая, говорил он Захару, – меня в Хабаровске кореш ждет. Втроем мы как-нибудь справимся с магазином.

Если бы Головаха не говорил этого, может, все так и шло бы своим чередом. Захар мирился даже с тем, что Головаха почти не греб, а если греб, то лениво, неумело и уже на второй день натер кровяные мозоли. Но теперь сам побег открылся Захару совсем в ином свете. Он стал опасаться, что Головаха пристукнет его где-нибудь на подступах к Хабаровску, когда исчезнет необходимость в гребце. Захар заметил, что Головаха почти не выпускает из рук его «фроловку», а когда расстается с ней, то вынимает затвор и прячет за пазуху. Он стал следить за каждым движением Головахи. И только тогда Захар приметил, что Головаха тоже следит за ним.

Для ночлега они облюбовали старицу протоки в левобережье Амура, загнали лодку в самый угол залива, где в него впадал говорливый ручей, и под кустом на песке увидели шалаш. Внутри шалаша было постелено сено. Утиные перья и обглоданные птичьи кости указывали на то, что здесь был приют охотников.

– Красота-то какая, а! – воскликнул Захар, заглянув в шалаш. – Слушай, Головаха, давай здесь устроим дневку, поохотимся на уток, они наверняка где-нибудь тут рядом гнездятся.

Некоторое время Головаха колебался.

– Отдохнем, отоспимся вволю, – продолжал Захар. – В самом деле, куда нам торопиться?

– Ладно, – согласился наконец Головаха. – Только на охоту пойдем вдвоем.

– Ну, конечно, вдвоем! – воскликнул Захар. – Ты хорошо стреляешь?

– Слушай, ружье я тебе все равно не дам! – Головаха угрюмо поглядел на Захара.

– Ну и дурак! – усмехнулся Захар. – Ты что же, думаешь, в тебя стрелять буду?

– А кто тебя знает…

– Ты эти думки бросай, Головаха. Делить нам с тобой нечего. Раз связались одной веревочкой, так уж давай тянуть до конца. Договорились?

Головаха протянул Захару сухую ладонь.

– Дай пять, кореш. Я стал почему-то опасаться тебя – не легавый ли, думаю?..

Как и всякий вор, Головаха был столько, же трусоват, сколь и жесток; он боялся Захара, но боялся и одиночества среди этой дикой природы. После объяснения он повеселел, ободрился и уже не зыркал глазами в сторону Захара.

А кругом был великий покой. Ни единый листок не колыхался на деревьях, в высоком небе неподвижно застыли редкие облака, лиловая дымка повисла в воздухе над бескрайним привольем лугов. Казалось, сама эта дымка исторгает бекасиный перезвон.

Поужинали затемно.

– Ну что, у костра или в шалаше будем спать? – спросил Захар.

– Я у костра, – ответил Головаха. – Только постелить травы нужно.

– Я тоже тут, потеплее будет.

Укрывшись пальто и, как всегда, зажав между коленями Захарово ружье, Головаха скоро успокоился.

Захар лег так, чтобы до приклада, можно было дотянуться рукой. Время от времени он ворочался, умащиваясь, и незаметно поглядывал на Головаху.

Давно уже погас костер, а Захар все прислушивался, ловил каждый шорох. Головаха спал беспокойно: он то и дело ворочался, вздыхал. Но вот стал дышать ровнее, наконец захрапел.

Захар в мыслях давно уже разработал план. Он решил дождаться зари, когда Головаха крепче уснет.

Летняя ночь коротка, но Захару она показалась вечностью. Он весь истомился, болел бок, на котором он лежал, не шевелясь, в удобной для броска позе. О чем только не передумал он за это время! Иногда им овладевал страх, в сознание прокрадывалась предательская мысль отказаться от своей затеи. Но нет, он и так зашел слишком далеко в своих неблаговидных делах. Если сейчас не изменить всего самым решительным образом, то потом будет слишком поздно.

К утру все тело Захара расслабло, отяжелело, глаза сомкнулись, и он не заметил, как уснул.

…И снится Захару дом с лабиринтом коридоров и комнат. Где-то в этом доме Настенька. Захар это знает, но никак не может найти ее. Ему указывают в глубь коридора, но там все новые комнаты, а Настеньки нигде нет. Он в отчаянии, он хочет видеть Настеньку и идет, идет куда-то в мрачную даль лабиринта. Откуда-то появляется Каргополов. Но почему он в шинели и буденовке? «А я теперь на твоем месте, в кавшколе», – говорит он. «А я Настеньку ищу, где она?» – «Да вон, видишь?» Захар приближается к ней по воздуху. «Так это же Любаша!» – «Ты ошибаешься, я Настенька, – говорит Любаша, – это только Любашино лицо и косы, а сама я Настенька».