Текст книги "Первая просека"

Автор книги: Александр Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

– Не люблю я таких заседаний, – заметил Саблин. – Как все чисто, привольно и ясно в природе и как… – Он умолк, подбирая подходящее слово.

– …и как грязно, тесно и мутно среди людей! – с хитрой улыбкой подсказал Бутин.

– Да, именно так! – усмехнулся инженер.

– И все-таки я с вами не согласен, Викентий Иванович, хотя подсказал вам эти слова, – возразил Бутин. – Борьба во всем и везде. Вон видите, как ломают и сокрушают друг друга льдины? А ну-ка, окажись между ними – в порошок сотрут, будь то человек, животное или благоухающая роза. А повстречайся с медведем вон в той, по суровому красивой тайге, что он вам скажет?

– В философии я почти вполне материалист и диалектик, Иван Сергеевич, – с вежливой улыбкой заметил Саблин. – И тем не менее я не могу одобрительно относиться к таким абсурдным перепалкам. Это у вас всегда так?

– К сожалению, часто! – вздохнул Бутин. – Вы следите по газетам, сколько дебатов ведется вокруг принципа единоначалия? Страна сейчас находится на очень крутом повороте. Началось огромное строительство, оно требует хозяйственного и партийного руководства. Как правильно сочетать то и другое? Многие наши руководители еще не понимают этого. А тут правые и «левые» уклонисты в меру сил своих затуманивают этот вопрос. Правые требуют ввести полное единоначалие в хозяйственных делах в лице одного только руководителя и совсем устранить партию, предоставив ей заниматься политическим образованием трудящихся и пропагандой. «Левые», наоборот, настаивают: надо полностью отказаться от единоначалия, а дело руководства хозяйством советуют передать в руки самих масс. То и другое неправильно, потому что без твердого хозяйственного руководства с его строгим планированием и производственно-техническим аппаратом нельзя обойтись, как вы сами хорошо это знаете. Но, поскольку мы, в сущности, продолжаем социалистическую революцию на хозяйственном, идеологическом и культурном фронтах, и революцию масс с самого начала возглавила и продолжает направлять партия, то, стало быть, отстранять ее от руководства на любом участке революционного фронта нельзя – у нас еще слишком много классовых врагов, готовых в любую минуту примазаться к руководству с целью сорвать наше строительство. В этой объективной обстановке, сами видите, Викентий Иванович, нельзя обойтись и без хозяйственного и без партийного руководства. Другой вопрос – как это претворить в жизнь.

– Товарищи, заходите, – объявила Уланская.

Заседание парткома закончилось в сумерках – зимний день короток. Многие вопросы так и остались нерешенными: неясно было, где и как будут добыты гравий и песок, где взять лошадей, вводить или не вводить повышенные нормы. То и дело вспыхивали споры между секретарем парткома и начальником строительства, и это оставило тяжелое впечатление.

Но не все уходили с заседания мрачно настроенными. Одними из последних ушли Ставорский и Лариса Уланская. Дорога была пустынна, в морозном воздухе далеко слышался скрип снега. Тем не менее Ставорский говорил вполголоса.

– Конный парк – вот куда нужно направить все усилия, это самое слабое место, – говорил он, прижимая к себе руку Уланской. – А ты старайся пустить слух, что по вине парткома и управления не вводятся повышенные нормы… Мне нравится драка между Фалдеевым и Ковалем, – усмехнулся он, – как будто ее специально кто-то из наших направляет.

– А теперь слушай меня, Харитон, – прошептала Уланская. – Есть подозрение, что у нас в конторе допущена растрата огромной суммы денег.

– Ты в ней не замешана? – насторожился Ставорский.

– Немножечко. – В голосе Уланской послышалась тревога.

– Ну и что теперь?

– Бухгалтеры стараются спрятать все концы в воду и предлагают мне пять тысяч, чтобы я молчала.

– Не бери. Но дай им слово, что ты не выдашь. Мы поможем им выкрутиться, а потом заставим работать на себя.

– Ты, как всегда, чертовски умен, Харитоша. – Уланская потрепала его по щеке. – А я было совсем растерялась.

– Вместе поужинаем.

– У тебя спирт?

– Конечно же, не шампанское…

Они умолкли: из дверей избы, где помещалась школа, с шумом высыпала гурьба молодежи – кончились занятия в техникуме.

– Здравствуйте, Харитон Иванович! – услышал Ставорский рядом с собой.

– Здравствуйте. Кто это? – Ставорский пригнул голову, вглядываясь в лицо парня. – О, да это ты, Жернаков? Здравствуй. Тебя, братец, не узнать! Что, учишься в техникуме?

– Да, вот уж две недели занимаюсь. – Голос Жернакова бодрый, веселый. – Строителем хочу стать.

– Что ж, похвально!

И они разошлись.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Зима наложила какой-то особый отпечаток на жизнь строительной площадки, хорошо знакомый обитателям отдаленных северных мест: непривычно тихо стало повсюду, словно все кругом задремало. Это настроение зимней таежной глухоты овладевало и людьми. Прекратились штурмы и авралы, люди большую часть времени сидели под крышей. На страницах построечной газеты все чаще стали появляться заметки рабкоров о картежных играх. Газета требовала книг, шахмат, музыкальных инструментов, лыж, коньков. Но все это имелось на стройке в мизерных количествах. Уйма народу толпилась по вечерам у клуба «Ударник», где демонстрировались звуковые кинокартины – новинка в то время, но зрительный зал не мог вместить больше пятисот человек.

Бригада Брендина жила коммуной, занимая в бараке на втором участке целую секцию, оборудовала свою кухню и столовую, потому что в столовых кормили скверно и люди подолгу толкались в очереди. Устроили и свой красный уголок с шахматами, самодельными шашками. В постройкоме Брендин выпросил гармошку – он был виртуозный гармонист, и по вечерам то грустная, то залихватская музыка доносилась из секции «коммунаров», как называли бригаду Брендина. Была у них и своя библиотека. Все до единого учились по вечерам – в кружках ликбеза, политграмоты, на курсах плотников, статистиков; несколько человек готовились стать электромонтерами.

Вечерний строительный техникум помещался в семистенной крестьянской избе. Вместо парт в классах стояли длинные, грубо сколоченные столы и скамейки. Так как дров не хватало, комсомольцы сидели в полушубках.

Для Захара учеба в техникуме была наслаждением. Может быть, потому, что рядом с ним сидела Любаша.

Первый урок была геометрия. В геометрии Захар был сильнее Любаши, и девушка то и дело украдкой от преподавателя спрашивала его. В разгар урока сидевший у окна Каргополов вдруг сказал на весь класс:

– Зарево какое! Должно, пожар?

Все разом поглядели на окна. Замерзшие стекла действительно порозовели и с каждой секундой становились все светлее.

– Наверняка горит что-то…

– Нужно выйти посмотреть!

– Всем продолжать занятия, – строго сказала чопорная Ия Александровна. – Аниканов, сходите на улицу и посмотрите, что там такое.

Но тотчас же все услышали, как за окнами промчались сани и кто-то закричал:

– Лопаты, лопаты прихватите!

– Что же мы сидим?! – воскликнул Каргополов. – Пожар!

Не успела Ия Александровна опомниться, как ее класс опустел.

Горело под Песчаной сопкой, в нижнем конце Пермского. Огромное пламя взметнулось там раз, другой, потом заплясало, раздвигая все шире и выше купол зарева над сопкой и амурским берегом.

– Контора горит!

Не сговариваясь, студенты гурьбой бросились к месту пожара, обгоняя друг друга.

Пламя уже охватило крышу, его языки пробивались наружу через выбитые окна второго этажа. Огонь ревел, словно ураган, стоял оглушительный треск, вокруг в снегу валялись и шипели обуглившиеся бревна, оконные рамы, сломанные стулья. Со всех сторон в разбитые окна на крышу летели комья снега, кто-то багром старался вырвать оконный переплет. Пожарник, сидя на коньке крылечка, поливал из брандспойта еще не тронутую огнем стену, тянулся к крыше, стараясь через ее край попасть струей в горящий чердак.

– Сейф, сейф спасайте! – в отчаянии кричал коротыш бухгалтер. – Там крупная сумма, только что получили… Зарплата!..

Захар и Каргополов кинулись выламывать рамы.

– Давай вдвоем! – кричал Захар, прыгнув на завалинку и ударом локтя выбивая нижние стекла. – Тащи на себя!

Они дернули несколько раз, но рама не поддавалась.

– Отойди-ка! – крикнул Каргополов.

Он схватил чурбан и с силой саданул по центру рамы. Переплет с треском провалился внутрь. Захар поотломал остатки рамы и уже встал на подоконник, чтобы прыгнуть в помещение, как вдруг внутри дома с грохотом рухнул потолок. Взвихрилось и забушевало пламя, клуб горячего дыма ударил Захару в лицо. Он прыгнул с подоконника на снег и, охнув, запрыгал на одной ноге.

– Скорее, скорее оторвите доску! – простонал он.

Только тогда Каргополов заметил, что вместе с левой ногой Захар поднял конец доски.

– Что случилось?

– Гвоздь, наверное.

Каргополов нагнулся, попробовал было оторвать доску от подошвы валенка, но она так крепко прилипла, что он ничего не мог поделать.

– Ребята, скорее сюда! – крикнул он. – Садись, Захар, на снег, – приказал он Жернакову.

К ним подбежала Любаша.

– Что такое?

– Держите ему ногу, – скомандовал Каргополов.

Когда, поняв, в чем дело, Любаша ухватилась за ногу Захара, Каргополов с силой дернул доску и оторвал ее от подошвы.

– Гвоздище!.. – выдохнул он.

– Нужно скорее в поликлинику!

– До нее далеко, к нам ведите! – закричала Любаша. – Я тут рядом живу.

Каргополов и Любаша подхватили Захара под руки и почти бегом направились к дому Рудневых. В избе никого не было. Каргополов приказал Захару сесть на пол и одним махом снял с него валенок. Вся портянка на стопе подплыла кровью, прилипла к ноге.

– Давай же скорее йод! – Каргополов выхватил из рук девушки пузырек, открыл пробку, сказал: – Потерпи! – И стал лить йод поверх стопы, где темнела ранка, оставленная гвоздем. Потом приказал Захару лечь животом на пол и поднять левую ногу кверху, согнув в коленке.

Мыча от боли, Захар беспрекословно подчинялся Каргополову. На подошве ранка оказалась больше, из нее густо сочилась кровь.

– Ватки или чистую тряпочку! – командовал Каргополов, словно заправский хирург. – Потерпи еще немного, тут рана побольше.

Смочив тряпочку йодом, он прижал ее к ранке и так держал несколько минут, тяжело дыша, не обращая внимания на стоны Захара.

– Теперь нужно чем-нибудь перевязать, – сказал наконец он. – Дайте, Любаша, что-нибудь чистое.

Но Любаша уже открыла сундук и оторвала кусок бязи, недавно купленной для простынь; Каргополов туго обмотал им стопу Захара.

– Теперь садись вот сюда, – показал он на скамейку, – а ногу положи на стул. Так и сиди, пока я не приведу врача.

С этими словами Каргополов нахлобучил шапку поглубже и выскочил из избы.

– Очень больно, Захар? – Любаша ласково заглянула ему в лицо.

– Сейчас не очень. – Он посмотрел снизу вверх в ее глаза, болезненно улыбнулся. – Потому, что ты возле меня… – И сам смутился своих слов, уши его покраснели.

– Ты все шутишь…

– Шучу? Мне сейчас совсем не до шуток.

– И зачем тебе нужно было лезть в окно?

– Кто-то же должен был полезть. А потом бы и другие полезли за мной.

– Вот теперь занятия в техникуме пропустишь.

– Ну нет, все равно буду ходить!

– Каждый вечер туда и обратно три километра? Да тебе никто не разрешит. Я первая не разрешу тебе, – с шутливой строгостью сказала Любаша, притопнув ногой. – Вон кровь-то уже просочилась.

– Тогда поселюсь у вас, – шутливым тоном сказал Захар.

– А ведь верно, поселяйся у нас! – ухватилась Любаша за эту мысль. – Правда, у нас все еще живут Пригницын и Рогульник. Но папаша давно уже прогоняет их, а они такие настырные: не уходят – и все! Папаша силком бы вытурил их, но наш старый жилец, Ставорский, просил повременить, говорит, что скоро переселит их. А тебя папаша уважает. Говорит, что из тебя толк выйдет…

– И останется бестолочь, – усмехнулся Захар.

Любаша робко поворошила его спутанные волосы, но, смутясь, покраснела и сказала тихо:

– А волосы у тебя жесткие. Наверное, сердитый ты…

– Пригницын больше не сватается к тебе?

– Пристает, но уже не так настырно, – потупив взор, ответила Любаша. – Осенью, когда он совсем не давал мне проходу, я пожаловалась отцу. Колька даже грозился, что убьет меня. «Но все равно, – говорит, – выучусь, стану начальником и женюсь на тебе».

– Он, что же, учится?

– Ходит в кружок ликбеза. А правда, Захар, поживи у нас, пока нога пройдет, я уговорю папашу. Вон же Аниканов живет у Кузнецовых! А захочешь, и на всю зиму останешься.

– Ты думаешь, мне не хочется пожить у вас? – Захар серьезно посмотрел на девушку. – Но я стесняюсь твоих родителей, да и вообще неудобно – все ребята там, в бараке, а я тут буду отщепенцем. А потом еще неизвестно, что скажет отец… Аниканов мне не пример. Он всю жизнь ищет, где потеплее да полегче. Я его раскусил. Это, знаешь, такой человек: когда все наступают и побеждают, он выскакивает вперед и кричит: «Давай, давай, ребята!»; но если какая заминка, опасность, он прячется за спины других: «Вперед, вперед, ребята!» – а сам глядит, не пора ли бежать назад. Летом он заделался таким активистом, что куда тебе! А пришла осень, начались дожди, холода, слякоть, он сразу в кусты – устроился на склад.

Во дворе послышался лай, и на пороге появились Каргополов и стройная девушка с санитарной сумкой через плечо.

– Насилу нашел медицину! – возбужденно говорил Каргополов. – Оказывается, на пожаре была. И как это мы не поймали ее там!

Девушка решительно сбросила полушубок, открыла сумку, достала бинты, йод, пинцет. Любаша не спускала с нее завистливо-ревнивого взгляда.

– Ну, что у вас тут? – спросила сестра. – Дайте-ка, стул, – приказала она Любаше.

Бесцеремонно и не очень осторожно она развязала бязевую тряпицу, уже напитавшуюся кровью.

– Сквозной прокол стопы. Гвоздь ржавый был? Не видели?

Она сделала два тампона, густо смочила их йодом, приложила к ранам у подошвы и поверх стопы.

– Придержите, – приказала она Захару. – Та-ак. – И начала ловко и туго обматывать стопу бинтом.

Закончив эту операцию, достала из сумки пакетик с порошками.

– Если начнется жар, принимайте порошки через каждые два часа и вызовите врача на дом. Понятно? Вы здесь живете?

– Нет, на втором участке, в четвертом бараке.

– Ходить вам пока нельзя, – строго сказала сестра. – Переночуйте пока здесь. – Она изучающе посмотрела на Любашу, спросила: – Это ваш знакомый! Вы с родителями живете?

Любаша ответила с независимым, даже несколько вызывающим видом.

– Так вот, передайте родителям, что я просила оставить товарища у вас до завтра. Возможно, мы заберем его в больницу.

– Хорошо, я передам, – ответила Любаша.

– Ну, так что, останешься здесь, Захар? – первым нарушил молчание Каргополов, когда ушла медсестра.

– Да вот не знаю, может, еще выпрет хозяин… Ты подожди, Иван, а то трудно будет мне одному идти.

– Ой, ну что ты такое говоришь – «выпрет!», – вступилась Любаша. – На моей кровати ляжешь, а я на печку полезу. Вот!

Друзья рассмеялись.

Вошла разгоряченная Фекла, а за нею появился и Никандр.

– Никак у нас гости? – спросила Фекла, сбрасывая шубейку и вглядываясь в парней. – Вроде бы знакомые… Да это, кажись, Захарушка?

– Здравствуйте, – улыбнулся Захар. – Вот опять несчастье привело к вам.

– Вот я и гляжу, что ты, товаришок, появляешься в моей избе, когда хворь забирает тебя, – загудел Никандр басом. – А в другое время аль пути нет? – Он взглянул на забинтованную ногу Захара. – Повредил?

– Гвоздем проколол, – поспешно вступилась Любаша. – Ох, страшно, прямо насквозь ступню, вот здесь! Папаша, – обратилась она к отцу, – была тут сестра из поликлиники, велела оставить Захара у нас. Ему совсем нельзя двигаться.

– А что мне приказ твоей сестры? – Никандр достал кисет, закурил. – Я и без ее приказу могу решить это дело. Чай, знакомец наш… Оставайся, паря, хоть и тесновато у меня. Никак не отделаюсь от двух шибалков. Вот бог послал на нашу голову! И когда они только уберутся? – Никандр сердито сплюнул. – Может, ты бы, что ли, поговорил с ними, паря? Ну совсем не резон мне их держать в своей избе. Звероватые и вроде бы опасные люди.

Никандр вздохнул, присел рядом с Захаром.

– Как же это ты ее? – кивнул он на ногу.

Выслушав, он пожурил Захара за неосторожность и сказал:

– Была контора – и нет конторы. До нижнего венца выгорела. Добра-то, поди, сколько сгинуло!

– Так ничего и не вытащили? – спросил Захар.

– Бумажек вязанку насобирали, – спокойно ответил Никандр. – И все говорят, денег пропасть погорело! Вроде получили севодни зарплату, дескать, завтра платить.

– О причине пожара ничего не известно? – спросил Каргополов.

– Сторож сказывает, что внутре загорелось, а там, дескать, бак с керосином был. Ну, взорвался он и все позабрызгал.

– Без керосина нешто так запылало бы все разом? – вступилась Фекла.

В сенях гулко загремело, и на пороге появились Пригницын с Рогульником.

– Га, а у нас гости! – по-хозяйски воскликнул Пригницын, ввалившись в комнату. – Да это Жернаков? Здоров, друг! – Он запанибрата протянул руку, сняв с нее огромную рукавицу. – Что такое, поранился? Давненько мы не видались с тобой, друг Жернаков.

Он тараторил, никого не слушал, потом, сказав: «Я сейчас!», – ушел в чистую половину избы, где уже скрылся молчаливый и угрюмый Рогульник.

– Тьфу, будь ты неладен! – с ожесточением выругался Никандр. – Вот нечистая сила, не то шалопай, не то бандит. Будто завоеватель какой!.. Ну что ж, мать, собирай-ка нам ужин. А ты, товаришок, – обратился он к Каргополову, – может, тоже поужинаешь с нами за компанию? Вас-то не шибко сытно кормют.

– Ну что ж, раз уж за компанию, так за компанию, – ответил Каргополов, не заставляя себя уговаривать.

После ужина он поблагодарил Никандра и Феклу и, одевшись, сказал:

– Я завтра заберу Захара. Санки найду и увезу в барак.

– Ничего, места не пролежит, – гудел Никандр. – А когда захочет, я и сам могу оттартать его.

Когда в избе все улеглись, Никандр зашептал на ухо Фекле:

– Слышь, мать, а они-то вроде того… Любка-то наша и этот Захар.

– И-их, Никандрушка, – радостно отвечала Фекла. – Я приметила их переглядки еще с того разу, когда он у нас лежал. Парень-то шибко славный.

– Да-а, видать, головастый и дельный. Молод только.

– Ничего, повзрослеет. Ты его не гони от нас, Никандрушка. Видать, он Любаше больно по сердцу пришелся.

– А на кой мне его гнать? Энтих вот бандюг выкурить бы как. А Захар, что ж, пущай живет себе на здоровье…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пожар конторы был настоящей катастрофой для управленческого механизма Дальпромстроя. Сгорели дотла все проекты, сметы, материальные и денежные документы. Кроме того, по словам кассира, в сейфе, сваренном из пятимиллиметрового листового железа, хранилось четыреста восемьдесят тысяч рублей, подготовленных для выдачи зарплаты. Когда извлекли сейф, он был покороблен огнем, а внутри его оказался ворох пепла.

Утром на экстренном заседании парткома Фалдеев обвинил начальника строительства.

– Вы все, товарищи, помните, – говорил он, – как ми обсуждали вопрос о том, что товарищ Коваль прикрывает расхитителей соцсобственности в отделе снабжения. К сожалению, мы больше не возвращались к этому вопросу. Однако до меня доходили слухи, что хищения и бесхозяйствование в отделе снабжения продолжаются.

Напрасно Коваль пытался протестовать, опровергать, называть вздорными утверждения секретаря парткома – Фалдеев и не думал менять свою позицию. Напротив, он требовал снять Коваля с поста начальника стройки. И хотя причину пожара еще не выяснили, а конкретным виновником считался сторож, чувствовалось, что весь состав парткома, кроме Бутина, на стороне Фалдеева. Тщетно доказывал Бутин, что партком не правомочен решить вопрос о снятии с работы начальника строительства. Чувство перестраховки оказалось сильнее логики – и партком принял решение: освободить Коваля от занимаемой должности.

Поздним вечером по пути домой Коваль зашел на квартиру начальника почты. Тот уже лег в постель и был порядком удивлен столь поздним визитом самого Коваля.

– Мне срочно нужно в Хабаровск, – сказал тот, нервно расстегивая воротник кожаного пальто, подбитого мехом. – Когда будет почта?

– Должна быть с часу на час, – скрипучим голосом ответил старичок. – Успеете собраться, товарищ начальник?

– А вы задержите, – приказал Коваль.

Час спустя двое саней, запряженных цугом, под переливчатый звон ботал лихо слетели со взгорка на лед Амура и помчались по узкой колее, пробитой среди торосов. На задних санях, утонув по самую макушку в огромном тулупе, сидел начальник строительства.

…Глуха и безмолвна декабрьская ночь на Амуре. Кругом – сумеречный простор торосов. Вверху – алмазная россыпь холодных звезд. Справа и слева чернеют полосы тайги, и нигде ни единого огонька – белое безмолвие. Мороз давит все сильнее и сильнее; ухает, стонет лед на Амуре.

Под мерный топот копыт, скрип полозьев и однообразный перезвон ботал Коваль перебирает в мыслях свое прошлое.

Кому случалось ехать зимней дорогой, когда надолго остаешься наедине со своими сокровенными мыслями, тот хорошо знает, как ясно и сосредоточенно думается в такую пору. Тогда вдруг начинаешь понимать все, что осталось позади, и видеть каждую деталь, казалось, давно забытую и малозначащую; тогда по-новому оцениваешь все, что делал и говорил, чем восторгался и что огорчало.

В дороге Коваль по-новому перетасовал в уме все, что произошло в его жизни с тех пор, как он был вызван в наркомат и получил назначение на Дальний Восток. Теперь он понял, что его все-таки пугало это задание: в невиданно короткие сроки вдали от промышленных центров, на краю земли, в таежной глуши построить завод, по масштабам и уровню техники не уступающий первоклассным зарубежным заводам. Почему же он не отказался? Сейчас ему ясно: помешало честолюбие. Честолюбивая мысль, что доверяют эту небывалую стройку не кому-нибудь, а именно ему, что Центральный Комитет уделяет первостепенное значение его стройке, подхлестывало Коваля и поддерживало в нем организаторское вдохновение. Был ли он честен перед собой, перед ЦК? Да, он был честен и перед собой, и перед партией, если не считать, что все время скрывал обуревавшую его не только в первую минуту, но и впоследствии трусость, иногда даже панику. Но ведь это бывало в нем и тогда, в семнадцатом году, когда он ушел из партии эсеров и вступил в партию большевиков, а потом был комиссаром на фронте гражданской войны; тем не менее Коваль меньше всего искал оправдания себе. Напротив, он выискивал ошибки, которые допустил на протяжении этого небывало трудного периода своей жизни.

В сущности, что произошло за минувшее лето? На пустое место, очень неудобное для жилья, переселился большой отряд разношерстных людей, чтобы построить завод и город. Огромное переселение людей. Переселение… Вот она, его первая ошибка: он не дал себе труда изучить материалы, касающиеся истории переселений, особенно переселений русских крестьян в Сибирь и на Дальний Восток. А ведь переселение, которое он возглавил, куда более сложное, чем те, что были прежде. Это переселение не во имя поисков личной выгоды и обогащения, как бывало раньше, а во имя насущных интересов социализма; и потому он, Коваль, был занят больше будущим, чем настоящим. Вот почему он растерялся в первые дни, когда вдруг недостало ложек, мисок, чанов для закваски хлеба, постелей, палаток для жилья, когда обнаружилось, что не хватает топоров, пил, точил, подпильников, лопат, кайл, совсем нет багров… Ответственные люди? Да, в первое время он слишком положился на них, а потом ударился в другую крайность – вовсе перестал полагаться на других и сам встревал во все мелочи, упуская главное.

Но люди! Люди-то были – комсомольцы, молодежь! Их невиданная стойкость не удивляла его – в гражданскую войну он сам водил в атаку комсомольский батальон и видел, как эти люди могут умирать и побеждать. Но одно дело атака – вспышка, мгновенный взрыв всей энергии, всей стойкости, заложенной в человеке. Здесь же бесконечная атака, длительный штурм (недаром и слова родились – «штурм тайги»), который должен продолжаться до тех пор, пока не будет построен завод. Ковалю все время казалось, что он, начальник стройки, слишком мало делает для этих людей – все лето они недоедали, нередко ходили босыми, оборванными, работали от зари до зари. Они молоды, им девятнадцать-двадцать лет, а хоть какое-нибудь развлечение он предложил им? И это была вторая его ошибка, которую Коваль теперь ясно понял: он мало делал для этих юношей, жертвующих своей молодостью во имя Родины.

О своих отношениях с Фалдеевым Коваль почти не думал – ему не хотелось касаться даже мысленно того кошмара, которым был для него пожар конторы и последнее заседание парткома. Фалдеева он считал карьеристом, грубияном и тупицей и был уверен, что вмешательство крайкома партии исправит ошибки, допущенные парткомом, и все станет на свое место…

Почтовые станки, где обычно менялись лошади, отстояли один от другого на двадцать – тридцать километров. Не успевал Коваль сбросить тулуп в грязном, пропахшем конской сбруей помещении и присесть к раскаленной докрасна железной печке, как являлся новый ямщик.

– Которые тут пассажиры? – кричал он. – Айда в сани, кони запряжены!

Лишь где-то за Троицким из-за поломки саней удалось побыть в тепле. Завернувшись в тулуп, Коваль лег на общие нары, занимающие половину избы. Сквозь дрему невольно прислушивался к голосам ямщиков, доносившимся из-за стены. Но вот он насторожился, услышав слова «Пермская стройка» – в приамурских селах так называли Дальпромстрой.

– Вот тебе крест святой, не брешу, Иван! – гудел простуженный бас. – От верного человека слыхал. Так и сказал: «Сжег, – говорит, – контору, а сам убег в Москву».

– Должно, вредитель какой, – вступился женский голос. – Такие-то они теперь, начальники…

– Так он, что ж, пешком али ерапланом?

– Говорят, будто гольду нанял, он его на собаках и оттартал до Хабаровска. А там дело понятное: на железную дорогу – и был таковский!

– И-и, господи, господи, что делается! – вздыхала женщина. – Завез уйму людей на край света, бросил, а сам убег. И один молодняк, говорят… Так с неделю назад приходят на станок двое. «Пусти, – говорят, – хозяюшка, переночевать». Санки тянут, а на них пожитки. Правда, одежда на них справная – на обоих добрые полушубки, почти новые катанки. Разделись, сердешные, а лица-то у обоих черные, глаза впали – видать, наголодались. Один помоложе, годов так восемнадцать, другой постарше, как наш Гошка. Тот, что помоложе, гляжу, отвернул воротничок рубашки и вшей бьет… «Откуда же, – спрашиваю, – идете, ребятушки?» – «Из Пермского, – сказывают. – Срок договора, мол, окончился, вот теперь пробираемся до дому».

– Брешут! – отозвался простуженный бас. – Просто тикают. Я уж их сколько встречал! Увидют, что навстречу едешь, сейчас – раз, в сторону, и обходят тебя – боятся.

– Хорошо хоть не грабют, не убивают, – натуженно просипел старческий голос. – А то вон, бывало, с беглым каторжником не моги повстречаться – убьет, а нет – одежду последнюю сымет.

С тяжелым чувством слушал Коваль этот разговор.

На третий день пути, под вечер, с увала показался Хабаровск. Накаленный морозом, плавал низко над городом бурый туман, а выше его разметалась костром огромная заря.

В крайкоме уже знали обо всем, что произошло в Дальпромстрое. Секретарь крайкома встретил Коваля так, словно тот приехал докладывать о крупных успехах.

– Садись, садись, дорогой. – Он подвел Коваля к глубокому креслу. – Все знаю, знаю, знаю! – как бы отгораживаясь от нехороших вестей, поднял обе ладони.

Потом неторопливо прошелся по кабинету, шагнул за стол, но не сел, а уперся в него кулаками, как бы готовясь произнести речь.

– Вот что, – заговорил секретарь, – ты не дал указания Лапину, когда сдавал полномочия, чтобы он немедленно организовал инвентаризацию?

– Я сам отдал приказ об инвентаризации еще до заседания парткома, – держа бородку в кулаке, ответил Коваль.

– А не отменят его?

– Надо быть глупцом или вредителем, чтобы отменить.

– Да-а… Что-то я не понял по телефону у Фалдеева, – рассеянно проговорил секретарь, опускаясь в кресло. – Если сразу не произвести учета всех ценностей, могут быть крупные хищения…

– Я это отлично понимал с самого начала, Аркадий Петрович, поэтому и отдал приказ.

– Ну вот что, – секретарь крайкома выразительно посмотрел на часы, – у меня с тобой будет долгий разговор, а сейчас пока пойди в орготдел и познакомься с товарищем Платовым, скажи, что от меня пришел. Он готовит вопрос на бюро о ваших делах. Ко мне, – он снова посмотрел на часы, – ровно в шесть вечера, будем долго разговаривать. Вот так. – Он хлопнул обеими ладонями по стеклу.

– Откуда этот Платов?

– ЦК прислал, на укрепление аппарата крайкома. Человек очень хороший, работящий… Так до вечера!

Коваль прошел к Платову.

– От Аркадия Петровича, – сухо сказал он.

– Вот как! – Платов медленно поднялся со стула. Черные глаза его под сурово сдвинутыми бровями потеплели, а потом заулыбались – скупо, стеснительно. Был он высок, немного сутул, но красив той мужественной красотой, которая присуща волевым людям. Он подал широкую сухую ладонь. – Платов, Федор Андреевич. – В его голосе Ковалю послышалась душевная теплота.

– Вы, может быть, заняты?

– Нет-нет, я как раз занимаюсь вашим делом. – Платов неторопливо сел. – Вам Аркадий Петрович говорил о намерении крайкома относительно… – Он запнулся.

– Да, я знаю, будете слушать на бюро. Я очень рад!

– Ну, положим, радоваться станем, когда построим завод, а пока рано. Не так ли?

– Видите ли, Федор Андреевич, у меня достаточно оснований радоваться уже одному тому, что крайком поставит на обсуждение вопрос о строительстве. Какое бы решение ни было вынесено, оно оздоровит обстановку.

– К этому мы и стремимся, – задумчиво сказал Платов. – Во всяком случае, ошибки не должны повторяться. Скажите, сейчас очень трудное положение на строительстве? Вопросов у меня миллион, но я их оставлю до приезда Фалдеева.

– Обманывать вас мне нет нужды, Федор Андреевич. Положение чрезвычайно тяжелое. – Коваль по привычке зажал в кулак свою бородку, печально глядя в окно мимо собеседника. – Мы еще не знаем всех последствий пожара, а они, по всей вероятности, еще не раз скажутся. Что касается вопросов общего положения на стройке, то коротко оно таково: стройка только наполовину обеспечена рабочей силой. Еще не было ни одного месяца, когда бы мы справлялись с программой.

Ни перед кем, ни в одном докладе не сгущал так черных красок Коваль, как сейчас. И это было сделано не с каким-то злым умыслом, нет! Просто за время, истекшее после пожара, Коваль по-новому оценил положение на строительстве и увидел, что недостатков гораздо больше, чем прежде он находил. Сказывалась неуравновешенность в характере Коваля. Сейчас он был в состоянии «отлива», выглядел скучным и вялым.