Текст книги "Первая просека"
Автор книги: Александр Грачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)
Гурилев впился глазами в дорогу, грудью лежит на руле, стараясь заглянуть под самые колеса машины – дальше ничего не видно. Снежная пыль все плотнее забивает стекло, «дворник» едва успевает счищать ее, нагребая по бокам целые вороха снега. Мотор надсадно ревет, машину, как по волнам, кидает на выступах ледяных торосов.
Восьмые сутки, с самого раннего утра до глубокой ночи, вертит Гурилев штурвал, а пройдена всего лишь половина пути. Поломки следуют одна за другой. Дважды – в селе Елабуга и в Троицком – обнаруживалось, что у машин проколоты баллоны. Кто это сделал? Или просто случайность?
Продолговатое, в мелких веснушках лицо Гурилева заострилось, выступили скулы, выражение впалых глаз стало мрачным, в них исчезла веселая лукавинка, кожа лица и рук до того пропиталась маслом и гарью, что, кажется, никогда уж ее не отмыть.
Рядом в кабине – Ставорский. Он хмур и молчалив. Усталость залегла темными кругами у глаз. Он прячет лицо в поднятый воротник, пытается дремать, но резкие толчки то и дело кидают его в стороны.
Два часа назад автоколонна вышла из Троицкого, позади на голом обрывистом берегу осталась обдутая ветрами Славянка. Теперь впереди Иннокентьевка, до нее самый большой перегон – сорок километров. Непогода будто подкарауливала автоколонну именно здесь. С утра незапятнанная голубизна неба простиралась над торосистыми далями Амура, над безбрежным океаном тайги и не предвещала ничего плохого. Незаметно мгла повила вершины сопок, затянула белую пустыню Амура, и вот уже в торосах закурилась поземка, налетела пурга. Машины двигались по восемь-десять километров в час, а теперь и вовсе еле ползли: дорогу замело так, что ее с трудом можно было различить среди торосов. Вешки, которыми обставлена трасса, исчезли в снежной кутерьме. Головная машина все чаще пробуксовывала, наконец, зарылась в снег, накренилась и больше ни с места.
Гурилев заглушил мотор, сердито плюнул.
– Все. Приехали…
Открыв дверь кабины, Гурилев выпрыгнул в сатанинский хоровод снега и ветра. С трудом вытаскивая ноги из глубоких сугробов, он обошел машину, убедился, что самому теперь не вылезти, и поплелся проверять автоколонну. Но ее позади не оказалось. Долго стоял Гурилев, стараясь уловить среди воя ветра звук моторов. Потом зашагал по проследку своей машины и в упор столкнулся с ожесточенно ревущей темной массой. Гурилев шарахнулся, едва не угодив под колеса. За стеклом кабины показалось лицо шофера с расширенными в испуге глазами. Гурилев махнул рукой вперед, закричал сколько было сил:
– Пошел! Пошел!
Навстречу – свет фар. Он описывает в сумерках пурги головокружительные зигзаги. Это третья машина – ленинградца Марунина. Гурилев машет ему: «Вперед, вперед!» Потом все новые и новые чудища с ревом вылезают из пурги, ползут, будто пьяные, переваливаясь с боку на бок. До восемнадцатой машины дошел Гурилев. Дальше – гибельная, мятущаяся в дикой пляске снежная сумеречь. Нет двенадцати машин. Где они?
Гурилев старается шагать по колее, глубоко прорезанной в сугробах. Но колея видна плохо – ее на глазах заметает снегом. Гурилев уже подумывает, не вернуться ли назад, но мысль о двенадцати машинах гонит его дальше, ветер с силой подталкивает в спину, почти валит с ног. А машин все нет и нет… Что же делать?
Гурилев долго стоит и слушает. Потом снова идет и снова останавливается, прислушиваясь. Вот уже и колея исчезла под ногами. С тяжелым сердцем он поворачивает назад против ветра. Нахлобучив поглубже на лоб заячью ушанку, закрыв рукавицами лицо, Гурилев напряженно смотрит под ноги, чутьем угадывая дорогу. Но что это? Все чаще он натыкается на облизанные ветром острия вздыбленных льдин и никак не может угадать, где дорога. Пытается оглядеться, но снег с ожесточением хлещет по лицу, больно сечет глаза. Пробует идти вправо, влево… Теперь не дорогу ищет, а вешки. Наконец показалась одна, с пучком сена на макушке, но в какую сторону от нее дорога? Мысль работает лихорадочно. С отчаянием Гурилев бросается то в одну сторону, то в другую. Напрасно! Никаких признаков дороги не видно. Потеряна и вешка. Он пробует кричать, но скоро убеждается, что бесполезно: крик, едва вырвавшись из горла, глохнет в вое пурги.
Неужели это все? Гурилев не хочет мириться с мыслью о гибели, но паника овладевает им. Он мечется, утопая в снегу по колена. Как же опрометчиво он поступил, уйдя от колонны! Он садится на вздыбленную льдину, чувствуя, как тело его тяжелеет, наливается свинцом. «Долго нельзя сидеть, – вяло шевелится мысль, – надо искать, искать…» Но сил нет, ноги стали пудовыми. «Идти, только идти!» – смутно соображает он в полусне, но подняться не может.
В третьем часу ночи на квартиру Платова позвонили с почты.
– Срочная телеграмма, – прохрипел в трубке старческий голос.
В телеграмме говорилось, что между селами Славянка и Иннокентьевна автоколонну занесло снегом. Бригадир шоферов Гурилев обморожен и находится в тяжелом состоянии. Кончалась телеграмма подписью «Ставорский» и фразой «Прошу принять меры спасению грузов».
До самого утра Платов не мог уснуть. Не спала и Анна Архиповна, пытаясь найти какие-то слова утешения; но таких слов не было.
– Трагедия в том, – вслух думал Платов, – что затруднения с хлебом падают на самый напряженный период борьбы за лес. Снизить сейчас норму хлеба, значит ударить по главному – по лесозаготовкам. А сорвать лесозаготовки, значит сорвать план промышленного строительства предстоящим летом. Отчаянно тяжело…
Чуть свет он созвонился с Ковалем и Сидоренко, сказал, что надо сейчас же собраться в парткоме. По пути зашел на почту за телеграммой, несколько раз перечитал ее. Встретив Сидоренко, протянул ему листок:
– Читай, товарищ комсомольский руководитель. Читай и думай, как нам выкрутиться из беды.
Коваль уже ожидал их.
– Только Далькрайком в состоянии сделать что-либо, – не здороваясь, сказал он. – Мы бессильны…
– Крайком сделал для нас все, что было в его силах, – возразил Платов. – Добился выделения фондов, помог в подборе шоферов, помог горючим…
– Во всяком случае, нужно Далькрайком немедленно поставить в известность о случившемся.
– Мы должны поставить его в известность не только о случившемся, но и о тех мерах, которые мы принимаем.
– Федор Андреевич, дорогой, – взмолился Коваль, – я всю ночь не спал, перебрал все возможные варианты и теперь убежден, что мы бессильны.
– Думаю, что не все, Иосиф Давидович, – улыбнулся Платов. – Во всяком случае, уже ясно, что один вариант вы не учли, а товарищ Сидоренко учел. Он предлагает обратиться за помощью к комсомольцам Нанайского района, на территории которого засела автоколонна, чтобы они взяли шефство над ней и расчистили дорогу.
– Гм-м, – Коваль зажал в кулак бороденку, – об этом я действительно не подумал.
– И еще один вариант, – продолжал Платов. – Необходимо срочно снарядить отряд лыжников, среди которых должно быть несколько шоферов, и послать на выручку автоколонны.
– И это в условиях, когда строительные объекты без людей! – простонал Коваль. – У нас же срывается строительство барж, лесозавода… Без барж мы не завезем летом ни одного кубометра инертных материалов! Без пиловника не построим барж!
– Дорогой Иосиф Давидович! Хлеб – вот главное сегодня! Без хлеба мы не только останемся без барж, без инертных материалов и без пиловника, но и без леса, без жилья, да, попросту говоря, – без людей! Да, без людей! Одних покосит цинга, другие разбегутся.
В кабинете установилось гнетущее молчание. Первым нарушил его Платов.
– Сегодня же начать новую инвентаризацию продовольственных складов! Все, до последней крошки, учесть и прикинуть, по скольку граммов хлеба придется в день на человека до открытия навигации.
– Да, но нам все равно не разрешат снизить хлебную норму, – возразил Коваль, – для этого нужно специальное указание Совнаркома. А пока этот вопрос решится, так и навигация откроется.
– Я так думаю, Иосиф Давидович. Мы объясним всю сложность обстановки, и комсомольцы сами решат, какую норму установить. А как вы думаете, товарищ Сидоренко?
– Думало, что это самое правильное! – ответил Ваня Сидоренко. – Поговорить с лучшими бригадами, чтобы они обсудили и вынесли свои предложения, а потом опубликовать их в газете. Думаю, что мало найдется таких, которые не откликнутся.
Платов решительно встал, посмотрел на часы.
– Так и решим, другого выхода у нас нет.
– У меня есть еще такое предложение, Федор Андреевич, – сказал Сидоренко, посматривая то на Платова, то на Коваля. – Хорошо бы создать группы «легкой кавалерии», которые следили бы за выдачей муки в пекарне и выпечкой хлеба. Говорят, пекари муку воруют.
– Мысль дельная, – заметил Платов. – Недурно бы создать комсомольскую охрану продовольственных складов в помощь ночным сторожам.
– Да, это было бы недурно, – согласился Коваль.
– Ну вот, Иосиф Давидович, оказывается, не все варианты вы перебрали, – весело сказал Платов.
Так разгоралась борьба с надвигающимся голодом. В тот же день комиссия приступила к детальному учету запасов продовольствия. К вечеру были созданы группы «легкой кавалерии». В ночь у продовольственных складов, помимо сторожей, появились комсомольские патрули. А назавтра чуть свет с пригорка на Амур один за другим съехали хорошо экипированные лыжники и, вытягиваясь длинной цепочкой по торосистому простору, двинулись на выручку автоколонны.
Вскоре случилось знаменательное происшествие: прохаживаясь ночью возле склада с крупой, два комсомольца-патруля почуяли подозрительный запах. Идя на запах, патрули очутились возле склада, из которого тянуло дымом. Пошарив под досками, патрули вытащили оторванный рукав тлеющего ватника. Концы его были смочены керосином, а середина набита спичками. Это была своего рода «адская машина». Стоило доползти огню до спичек, как они вспыхнули бы и начался пожар.
Нашли и виновника поджога. Им оказался Карнаухов, бывший казачий урядник, а теперь сторож при складах. Уликой послужил ватник с оторванным рукавом – Карнаухов запрятал его в своей землянке.
Следствие и суд длились всего три дня. Приговор, который был зачитан при полном зале, заканчивался так: за попытку поджечь склад с продовольствием и этим создать голод на стройке обвиняемый Карнаухов Игнат Савельевич, как опаснейший классовый враг, приговаривается к расстрелу – высшей мере социальной защиты. Нераскрытой осталась главная тайна – организация «Приморских лесных стрелков», которую представлял Карнаухов.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯСлава… Едва ли кто-нибудь в бригаде молодых лесорубов всерьез думал о ней.
О боевой славе мечтал когда-то Захар, но те мечты давно выветрились. На место них пришла и окончательно овладела им любовь к плотницкому мастерству. Но слава пришла ко всей бригаде, пришла сразу и неожиданно. Ее принес бремсберг. При катастрофической нехватке лошадей бремсберг помог стрелевать к дороге свыше трех тысяч кубометров леса. Эта победа имела характер вдохновляющего трудового подвига. Газета опубликовала хвалебную статью об успехах бригады. Раз пять перечитав ее, в бригаде единодушно постановили увеличить норму выработки.
Однажды утром на лесосеке появился Платов в сопровождении Бутина, Крутовских и Аниканова. Перед тем как взбираться на сопку, они долго стояли у ее подножия, наблюдая за тем, как легко бегут вниз до отказа груженные сани, катятся вверх пустые.
– Лихо работают, окаянные дети! – с отцовской улыбкой заметил Платов. – И как ловко придумали, а? Это же сколько лошадей потребовалось бы, чтоб вывезти все это, а? – Он с гордостью посмотрел на своих спутников.
Пока они разговаривали, с сопки спустились новые сани, груженные бревнами.
– Иван Сергеевич, вам наверх? – крикнул паренек, руководивший разгрузкой. – Можете доехать с ними, четырех человек вполне поднимет!
Певуче скрипя по укатанному снегу, сани легко поднимались на сопку. Платов ликовал, как ребенок.
– Ах, какие сани-самокатки! – повторял он. – Учитесь, учитесь у молодежи, товарищ Крутовских, учитесь выдумке!
По всему склону кипела работа: то там, то тут с шумом падали деревья. Морозный воздух был пропитан терпким запахом смолья, пронизан сизой дымкой осыпающегося инея.
Спрыгнув с саней, Платов почти бегом бросился к блок-ролику – главному механизму бремсберга.
– И ведь сделано как – в шип! – Он обводил восхищенным взглядом неуклюжую деревянную тумбу. – Мастера, ей-богу, мастера!
Подошли Каргополов и Захар. Пока Платов говорил с бригадиром, Аниканов отвел Захара в сторону.
– Там твоя зазноба пришла…
– Ты про Любашу? – Захар нахмурился – ему претил тон Аниканова. – Она здесь, на пикете?
– Нет, там, у Клавдии. Хотела идти с нами, но я отговорил. Сам понимаешь, неудобно при секретаре парткома… Почту принесла.
– Не знаешь, мне нет письма?
– Наверное, нет, иначе бы она сказала. Ты обиделся, что я отговорил ее идти сюда?
– Да нет… А вообще-то, конечно, зря. Хотелось бы повидаться.
– Вечером созовем комсомольское собрание, еще повидаешься.
– А она не уйдет до вечера?
– Не уйдет, – я объяснил ей, что вечером ты сам будешь в поселке. А вообще-то я тебя позвал вот зачем, Захар. – Аниканов принял деловой вид. – Понимаешь, на стройке плохо с хлебом, – заговорил он вполголоса. – Муки не хватит до навигации – разворовали, сволочи, после пожара конторы! На Амуре заносы, колонна автомашин с мукой вот уже девятый день пробивается от Хабаровска, а прошла всего полторы сотни километров. А ей еще надо сделать за зиму самое малое десять рейсов, чтобы обеспечить стройку. Вот Федор Андреевич и просил меня поговорить с ребятами насчет вот какого дела: нужно усилить питание детей и цинготников – цинга, брат, быстро распространяется. Поэтому сегодня проведи собрание, разъясни ребятам, какое у нас положение, и уговори их снизить норму хлеба. Хотя бы граммов на сто. На собрании участка этот вопрос будет специально поставлен. Так вот, нужно, чтобы ваша бригада, как самая лучшая, выступила инициатором. Как ты смотришь на это?
Захар долго молчал, глядя в сторону, мимо Аниканова.
– Много ребят болеет цингой, не знаешь? – спросил он наконец.
– Федор Андреевич сказал, что в больнице человек сто. Но больных становится все больше и больше, вот в чем опасность.
– И что, умер кто?
– Шесть человек.
– Ну что ж, я выступлю. И Каргополов тоже. А с бригадой поговорим.
В это время Захара подозвал Бутин, который стоял с Платовым.
– Вот он самый, – Бутин улыбнулся, кивнув на Захара.
Платов протянул руку Захару.
– Ну что ж, давай познакомимся, земляк. Донской казак, говорят? Ну что ж, все правильно! Когда-то, начиная с походов Ермака Тимофеевича, казаки-землепроходцы были не только воинами, но и строителями – до самого Тихого океана шли и строили. Думаю, не посрамим и мы славы предков, а? – И Платов дружески похлопал Захара по плечу, смерив взглядом его статную, крепко скроенную, невысокую фигуру.
– Федор Андреевич, так вы с Дона? – воскликнул Аниканов развязно.
– Из Ростова. Но казак я, знаешь, какой? Родился в рабочей казарме в Нахичевани, отец всю жизнь проработал на Парамоновской мельнице.
– Я ведь тоже донской казак, Федор Андреевич! – навязчиво говорил Аниканов.
Но Платов обратился к Захару:
– Очень хорошую штуку смастерил, товарищ Жернаков! – Платов кивнул на блок-ролик. – Нужно помочь другим бригадам сделать такие же бремсберги. В чьей это бригаде не ладится? – Он вопросительно посмотрел на Бутина.
– У Брендина.
– Товарищ Платов, мы уже ходили к ним, так они не слушают.
– Ну, а ты сам можешь сделать вторую такую штуку? – Платов ткнул тумбу носком валенка. – В порядке шефства, а? Вы не с ними соревнуетесь?
– С ними.
– Ну, вот и помогите им.
– Да я-то, пожалуйста, как бригадир… Это же два дня работы вдвоем.
Каргополов весело улыбнулся, обрадованный успехом Захара.
– Ладно, сделай, а я за двоих эти дни поработаю.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯПригницын возвращался с Пиваньского озера и нагнал Любашу.
– Га, раскрасавица моя ненаглядная! – закричал он, останавливая лошадь. – Садись, Любаша, присуха моя, подвезу!
В другое время Любаша, может, и отказалась бы, но сейчас, пройдя восемь километров с полной почтовой сумкой, она сильно устала и была рада возможности хоть остаток пути проехать на санях. Разрумянившаяся на морозе, с посеребренными инеем ресницами и бровями, с веселыми завитками, выбившимися из-под пухового платка, в ладной короткой шубейке, в эту минуту она была особенно хороша. Но не успела она сесть рядом с Пригницыным, как он полез целоваться.
– Уйди, Колька, с ума сошел! – Она подставила локоть, но Пригницын зажал ее голову обеими руками и чмокнул в щеку. – Дурак! – Любаша с размаху ударила кулаком по спине Пригницына. – Останови лошадь, не поеду с тобой!
– Концы, Любочка, больше не буду, только не слезай, будь ласкова! – Пригницын стеганул лошаденку кнутом, и та затрусила, кидая сани под раскат.
Любаше ничего не оставалось делать, как покрепче ухватиться за перекладину канадских саней.
Некоторое время они ехали молча.
Пригницын косился на Любашу цыганским глазом, наконец спросил:
– К Жернакову на свидание держишь путь?
– Почту несу на лесоучасток.
– Знаем мы эту почту!.. К Жернакову идешь. Он выслуживается перед начальством, в газете о нем прописывают…
– Ты-то откуда знаешь, что в газете пишут, ты же читать не умеешь… – Любаша усмехнулась.
– Га, не умею! Я уже научился, даже наряды сам выписываю. Ой, смотри, Любка, не закручивай с Жернаковым, плохо будет и тебе и ему!
– Отчего же это плохо будет?
– А помнишь, что я тебе говорил?
– Побьешь, что ли?
– А то, думаешь, испугаюсь?
Любаша гордо тряхнула головой.
– Не твое дело, куда я иду. А Захара я люблю и нет тебе до этого дела, вот!
– А почему не любишь меня? – не то всерьез, не то в шутку спросил Пригницын. – Чем я плохой?
– Баламутный ты, вот чем.
– А все равно я красивее твоего Жернакова. Думаешь, как он рвется в начальство, так и лучше меня? А я скорее его стану начальником!
– Будь хоть сто раз начальником, а я все равно не люблю тебя!
– Тогда слезай! – Пригницын зло посмотрел на Любашу. – Слезай с саней!
– Ну и слезу! Останови коня.
Пригницын с яростью хлестнул лошаденку; она взбрыкнула и боком поскакала внамет.
– Сейчас слезай! – орал Пригницын, с ожесточением охаживая лошадь.
Так промчались они с полкилометра. Но едва Пригницын опустил кнут, как лошаденка перешла на рысь, а потом и вовсе остановилась.
– Ладно, это я пошутил, – миролюбиво сказал Пригницын. – Люблю тебя, присуха моя. Все равно ты будешь моя, Любка.
– Дурак, вот кто ты! – Любаша отвернулась от него. – Пустомеля!
– А вот посмотришь, посмотришь! – упрямо твердил Пригницын.
Въехали в поселок.
– К конторе тебя?
– Сама дойду! Не знаешь, где живет Кланька Кузнецова?
– Аникановская присуха? Вон там, в бараке. Только она, должно, теперь в столовой, обед скоро.
Сдав почту, Любаша поспешила в столовую – ей не терпелось повидаться с Захаром. Велико же было ее огорчение, когда она узнала, что Захар живет не в поселке, а где-то на пикете. Усталая, одинокая, сидела Любаша у окна, глядя на обедающих лесорубов. С черными от мороза скулами, с вихрастыми головами, небритыми щеками – каких только не было здесь лиц! А лучше Захара никого нет.
Подбежала Кланька с ярусом пустых алюминиевых мисок, скороговоркой сказала, что на пикет, где работает Жернаков, пойдет Андрей, показала Любаше, где он сидит. Любаша подошла, смущенно отозвала Аниканова в сторону – он обедал вместе с Бутиным и Платовым – и, запинаясь, попросила:
– Возьмите меня с собой, а?
– Неудобно, – нахмурился Андрей. – С секретарем парткома пойду. А ты дождись вечера, Захар будет на собрании.
…Любаша истомилась, ожидая вечера, слоняясь без дела то на улице, то в столовой.
– Извелась я, Кланя, совсем, – тихо жаловалась она. – Так и стоит у меня в глазах, по ночам снится. Ох, если бы ты знала, как я соскучилась! Дура я была, что не послушала тебя и не отбила его у той девушки.
– А он-то тебя хоть любит?
– Вроде бы любит, но, наверное, больше любит ту…
– Раз любит – значит, добивайся своего и ни на кого не гляди.
– Я так и решила.
– Письма она ему пишет?
– Да вот принесла, сразу два, – Любаша достала из-за пазухи пухлые конверты.
– Давай их сюда. – Кланька решительно выхватила письма из рук Любаши, воровски оглянулась и, ни слова не говоря, стала рвать их в клочки.
– Кланька, дура, что же ты делаешь?! – в отчаянии закричала Любаша, пытаясь отнять письма.
Но было поздно: обрывки бумаги полетели в огонь.
– Вот и все! Нечего мямлить, а то ты так никогда не добьешься своего.
– Что же ты наделала, Кланя! – Любаша чуть не плакала. – Как же я теперь буду смотреть ему в глаза?
– А вот так и будешь смотреть!
– Стыдно мне будет…
– Заверни стыд в платочек и никому не показывай, – бойко советовала Кланька. – И знаешь, что сделай? В Блюхерове есть бабка, присушает парней к девкам. Укради у Захара какую-нибудь вещичку, ну, хотя бы носовой платок, и понеси ей. Честное слово, присушит она к тебе Захара! Я по секрету тебе скажу, Любаша, – шепотом говорила Кланька, – она мне присушила Андрея. Только ты ни одного слова, смотри, никому!.. Летом ездила я к ней, возила Андреев галстук, сто рублей заплатила. Я тогда не сказала тебе, боялась – просмеешь меня. А теперь я и горюшка не знаю – Андрей дня не может прожить без меня. Обещает жениться на мне после того, как съездит в отпуск домой! – хвасталась Кланька.
Может быть, в другое время Любаша посмеялась бы над этим советом, но сейчас смущенно согласилась:
– Схожу к бабке, обязательно схожу! Может, и правда подействует?
Пришли в барак – длинное, рубленное из свежих бревен помещение. В углу барака, отгорожена небольшая комната, в которой жили Кланька, Леля Касимова и другие девушки.
– Вот, полюбуйся, Захар подарил стриженой! – Кланька с усмешкой указала на медвежью шкуру возле кровати Лели Касимовой.
– А где он взял ее? – удивленно спросила Любаша.
– Сам убил. В барак, сказывают, лезла медведица, а Захар ее подстрелил.
– Какой бесстрашный он, Кланя! – с тихим восхищением проговорила Любаша. – И тогда, летом, бандита заарестовал, не побоялся!
Кланька ничего не ответила, она не разделяла восторженного отношения Любаши к Захару. Помолчав, спросила:
– А ты с ним целовалась?
– Нет, – покачала головой Любаша, – как-то боязно…
– Ну и глупая ты! – смеялась Кланька. – Знаешь, как ребята любят целоваться! Вон Андрей мой…
– А кто первый поцеловал? Ты его или он тебя?
– Андрей меня. Я сказала, что люблю его, он и поцеловал. Захар не говорил, что любит тебя?
– Нет, не говорил.
– А ты ему?
– И я тоже…
– Ну тогда спроси, а потом, если он скажет, что любит, ты тоже скажи, что любишь, и сама поцелуй! А то ты будешь валандаться, пока какая-нибудь девка не отобьет.
Любаша встретила Захара возле столовой. Долго стояла она в темноте на морозе, ожидая, когда вернутся в поселок каргополовцы. Завидев толпу, она пошла навстречу, вглядываясь в фигуры парней. А вот, кажется, и он!
– Любаша?
– Здравствуй, Захар! – Девушка порывисто шагнула к нему, прижалась щекой к его колючей щеке. – Насилу дождалась…
– Что ж ты на улице? Холодно ведь!
– Боялась проглядеть тебя. Давай пройдемся, Захар, собрание не скоро.
– Писем не было мне?
– Не было… – тихо сказала Любаша и почувствовала, как вспыхнуло все лицо; на душе стало противно и тягостно.
Настроение испортилось, исчезла прелесть звездного вечера. Любаша показалась себе такой гадкой, недостойной не только любви, но и доброго слова. Она уже колебалась: а не сказать ли правду, но тут Захар, увидев, как она сникла, мягко спросил:
– Ты обиделась, Любаша? – Он крепче прижал к себе ее локоть. – Я спрашивал про письма из дому… А от девушки уже не жду. Наверное, она разлюбила меня.
– А ты меня любишь, Захар? – прошептала Любаша, подняв свое лицо к его лицу.
– Люблю, давно люблю! Еще с тех пор, как жил у вас летом.
Не говоря ни слова, Любаша обвила его шею руками и скорее деловито, чем страстно, прильнула губами к его губам. Захар на миг растерялся, но потом по-медвежьи обнял ее и долго не выпускал из своих тисков…
Возле столовой к ним подошли Пригницын и Рогульник. Не вынимая рук из карманов полушубка, Пригницын угрожающе сказал:
– Ты что, друг Жернаков, забыл наш уговор? Любка, марш в столовую, – приказал он. – Мы тут с Жернаковым поговорим по душам.
– Никуда я не пойду! – крикнула Любаша. – Захар, пойдем, они драться хотят. Отойди, Колька, я сейчас закричу!
– Ладно, Любаша, иди, – сдерживая волнение, сказал Захар, следя за каждым движением парней. – О каком уговоре ты мелешь? – грубо спросил он Пригницына.
– А вот о каком!..
Но Пригницын не успел размахнуться, как Захар коротким ударом в подбородок свалил его в снег. Крепкий кулак Рогульника обрушился на голову Захара, выбил из глаз искры, но Захар все-таки устоял на ногах. В бешенстве он налетел на Рогульника, и они, сцепившись, упали в снег. Пригницын ударил Захара в спину, Захар попытался вскочить, но Рогульник ударом обеих ног в живот свалил его. Падая, Захар увидел занесенный над головой сапог Пригницына, успел поймать его, и тотчас же несколько человек подбежали к ним. Захара подняли, поставили на ноги.
Пока он приходил в себя, вокруг собиралась толпа.
– За что они его?
– Двое на одного, вот гады!
Вспыхнула спичка. Захар увидел Ваню Каргополова.
– Жив? – спросил Ваня. – У тебя кровь на лице.
Захар только теперь почувствовал соленое во рту, вытер платком под носом – на платке кровь.
– Что же ты сразу не позвал нас? – спрашивал Каргополов.
– А почем я знал, что они будут драться?
Любаша встретила его в дверях столовой и без стеснения при всех стала вытирать его лицо своим платочком.
– И зачем только я приехала сюда! – со слезами в голосе шептала она. – Это все из-за меня… Что ж теперь делать? Он ведь грозился и меня избить.
– Ничего не бойся, Любаша.
…Собрание открыл Аниканов. Захара выбрали в президиум.
– Подожди меня здесь, – сказал он Любаше. – После собрания провожу тебя.
Любаша не сводила взгляда с Захара. Она смутно понимала, о чем говорит докладчик, занятая мыслями о Захаре. И только тогда настораживалась, когда слышала фамилию «Жернаков».
За последнее время Любаша все чаще размышляла о своей судьбе. Она училась в вечернем строительном техникуме, но ни разу не задумывалась как следует над своим призванием. Сейчас, слушая спокойную глуховатую речь секретаря парткома, посматривая на Захара и его товарищей, она с тревогой думала, что стоит как-то особняком, в сторонке от всего того большого, что делается на стройке, тогда как они, с почерневшими от мороза лицами, в драных полушубках, с загрубелыми в труде руками, делают самое главное, грандиозное дело. Они представлялись ей сейчас настоящими людьми, и Любаше очень хотелось во всем походить на них.
У нее тревожно ворохнулось в груди, когда слово предоставили Жернакову. Она сильно волновалась, наблюдая, как Захар поднимается, оглядывает зал и, запинаясь, говорит:
– Товарищи, мы только что заслушали доклад секретаря парткома. Всем теперь ясно, какие трудности предстоит нам преодолеть до вскрытия Амура. После работы мы обсудили, как быть дальше. И решили: каждому поднять выработку до десяти кубометров в день. Это наш ответ тем классовым врагам, которые хотят задушить стройку в самом зародыше. А еще наш ответ такой: за исключением Бонешкина, у которого цинга, каждый из нас добровольно отдает хлеба по сто, а кто и по двести граммов в пользу больных, а также детей… Я лично отдаю двести граммов в день от своей карточки. Товарищ Каргополов, наш бригадир, тоже двести. Наша бригада вызывает на социалистическое соревнование бригады товарищей Брендина и Самородова.
Захар не успел сесть, как Аниканов крикнул:
– Товарищ Брендин и Самородов, принимаете вызов?
– Я сейчас скажу, – спокойно ответил Брендин, поднимаясь. – Мы в бригаде решили валить не по десять, а по двенадцать кубометров на человека в день!
Громом аплодисментов отозвался зал на слова Брендина.
– Поддерживаем! – крикнул Каргополов.
– И мы тоже! – откликнулся Самородов. – А хлеба все срезаем по двести граммов!
И снова загремели аплодисменты.
Платов встал и громко, взволнованно сказал:
– Товарищи, я предлагаю спеть наш пролетарский гимн «Интернационал»! – И сам первый запел.
Все подхватили. Звукам песни стало тесно в помещении.
У Любаши тревожно и радостно замирало сердце. Она чувствовала себя слитой со всеми воедино; это чувство поднимало ее, будто уносило на могучих крыльях, а перед глазами все время было лицо Захара – немного смешное в своей торжественной строгости.
