Текст книги "Первая просека"
Автор книги: Александр Грачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)
Долгое время Захар никак не мог понять Ставорского и свои отношения с ним.
Вот и сегодня: Ставорский брился, когда проснулся Захар. Окна, что выходили на восток, к Амуру, ослепили его: будто само солнце прилипло к ним и утопило в своем сиянии всю комнату. А в этом сиянии черным силуэтом – Ставорский.
Едва Захар открыл глаза, как Ставорский повернул к нему намыленное по самые глаза лицо.
– Ну, как самочувствие, парень? – поинтересовался он, занося бритву над подбородком.
– Вроде бы ничего, – с трудом ответил Захар и жадно ухватился за кружку с водой.
Больше – ни слова. Захар разглядывал спину с узкой талией, накрест перечеркнутую коричневыми подтяжками. Они напомнили Захару кавалерийские ремни, и сердце сладко и тревожно ворохнулось в груди. «Наверное, ловкий кавалерист был, – подумал Захар. – Клубок мускулов…»
Побрившись, Ставорский замурлыкал какой-то мотив, вытер насухо бритву. Потом легко встал, скорее – вскочил; направляясь в переднюю половину избы, ободряюще кивнул и подмигнул Захару. Захар почему-то улыбнулся в ответ, хотя и не понял, что означал этот кивок. Ему стало неловко: почему, собственно, нужно было улыбаться? Что они, ровня – Захар и этот, как его… Ставорский?
Вернувшись, Ставорский торопливо и молча оделся, быстро и так же молча поел, выпил два стакана молока и только тогда обратился к Захару:
– Я тут сказал хозяевам, чтобы как следует ухаживали за тобой. Температура как, высокая?
– Кажется, не очень.
– Ну, тогда давай сейчас поговорим. У меня есть немного свободного времени. – Он взглянул на огромные серебряные часы, достав их из карманчика галифе.
Потом поставил табурет у кровати, сел на него верхом, примащиваясь вплотную к изголовью постели, и посмотрел прямо в зрачки Захара своими холодноватыми глазами-миндалинами.
– Кто у тебя родители?
– Крестьяне, казаки.
– Какие казаки?
– Донские.
– Живы?
– Нет, отец погиб в германскую, мать в голод умерла. У деда воспитывался.
– У белых из родни кто-нибудь служил?
– Один дядя. А другой дядя – у Буденного.
– Как же это? – усмехнулся Ставорский.
– А у нас там, на Дону, немало таких случаев.
– В комсомоле давно?
– С двадцать седьмого года.
– Да-а, донские казаки – лихой народ, смелый. Пожалуй, это лучшие из всех двенадцати казачеств. Забыл твою фамилию… Жернаков? Так вот что, товарищ Жернаков, по глазам вижу – смышленый ты парень, чую, что и кавалерист был неплохой. Такой человек, именно кавалерист, мне нужен на конный парк до зарезу, – провел он ребром ладони поперек горла. – Пойдешь все-таки? Сначала будешь бригадиром, а там своим заместителем сделаю, как говорил тогда.
– Я ведь конник-то, товарищ Ставорский…
– Харитон Иванович, – подсказал Ставорский.
– Простите, забыл… Харитон Иванович. Конник-то я, говорю, такой, когда лошадь под седлом да овес в кобурчатах. Боюсь, что бригадир из меня выйдет плохой. Да потом же, на сплаве скажут: сбежал.
– Ну, это ерунда! Пойду в отдел кадров и переоформлю. Я не понимаю, чего брыкаешься? Ты же через год мог бы командиром взвода стать, а бригадиром идти боишься! Под седлом будешь иметь любую лошадь, какая понравится. Ну, согласен? Смотри, другого возьму, мне ждать некогда.
– Ладно, пойду, – подумав, ответил Захар. – Очень соскучился по лошади…
– Так бы и сразу! Нерешителен, братец, ты. Разве таким должен быть донской казак?
– А вы сами не казак, случайно, Харитон Иванович?
– Нет, я белорус. Но в гражданскую войну был в конной бригаде Котовского, потом в частях червонного казачества.
В полдень пришел невысокий, тщедушный старичок фельдшер. Не надевая халата, он молча подсел к кровати, быстрыми, резкими движениями ощупал живот Захара, послушал грудь, показывая на губы, приказал: «Откройте», – заглянул в рот, оттянул веки.
– М-да… – сказал он, – малокровие. Сколько лет? Та-ак… Питаться надо бы получше. Организм железный, и сердце отличное. С таким сердцем можно прожить сто лет. А эти порошки и микстуру заберу, заменю другим.
Потом позвал Феклу.
– Скажите, хозяюшка, – он склонил голову набок, щуря глаза за очками, – у вас есть енотовый жир?
Фекла удивленно посмотрела на него и тихо спросила:
– А он зачем?.
– Я спрашиваю, есть у вас енотовый жир?
– Есть, есть. Им всегда мажется отец от простуды…
– Вот, я так и знал! Сможете вы натирать ему, – кивнул он на Захара, – спину и грудь на ночь?
– Чего же не смочь? Сможем! Это наше деревенское лекарство.
– Вот, пожалуйста, и натирайте. Каждый вечер. Микстуры для приема внутрь вам принесут.
Вскоре после того как ушел фельдшер, Любаша принесла Захару обед. Свежее, пышущее здоровьем, слегка продолговатое лицо ее налилось персиковым румянцем, когда она, склонившись, ставила миски на табурет у изголовья Захара.
– Вот кушайте, мамаша велела…
– Спасибо, Любаша, – сдержанно сказал Захар. – Только я не хочу.
Девушка выпрямилась, улыбнулась.
– А вы помните мое имя?
– Конечно, оно легко запоминается. А вы помните, когда мы разговаривали на берегу?
– Помню. Вас зовут Захаром. Вам очень плохо?
– Да нет, ничего…
– А ночью вы стонали.
– Разве? Неудобно… Отец не ругался, что меня сюда положили?
– Немножко поворчал. Но папаша у нас не сильно злой, поругается и скоро отходит.
– Он работает на стройке?
– На конном парке. Жилец наш устроил его. Ну, вы ешьте, а то я отвлекаю вас, а щи остывают.
– Подождите, не уходите! У меня просьба. Помните старосту группы, с которым мы приходили к вам в первый день?
– Помню, он живет в леднике у Бормотовых. Когда снег пошел, они все переселились из палатки туда. И девушки тоже там.
– Будет у вас время – сходите, пожалуйста, к нему, передайте, чтобы принес мою книгу «Тихий Дон». Ладно?
– И девушки чтоб пришли?
– А как хотят.
Под вечер в избу ввалилась целая ватага парней и девушек – почти все новочеркасские комсомольцы. Захару было очень неловко перед хозяйкой, когда она, недовольная, ввела их в чистую половину избы. Ребята разговаривали вполголоса, осторожно жали руку Захара, а Леля Касимова не преминула упрекнуть его:
– Что я тебе говорила, а?
Захар в первую же минуту обратил внимание на то, что Аниканов, несмотря на грязь на улице, был в своих расхожих туфлях. Костюм его, как и полупальто, был мокрым и порядочно испачкан в грязи. Выглядел Аниканов скучным, даже мрачным, – от прежней бойкости и самонадеянности, с которыми он держался в роли старосты, не осталось и следа. Примерно так же выглядели и все остальные.
– Ну, как житуха? – спросил Захар, с болезненной улыбкой поглядывая на товарищей.
– Вот, понимаешь, она и житуха, – Аниканов устало присел на край кровати у ног Захара. – Видишь, на что похожи? Работаем на корчевке, в грязи, в болотах, а живем, не поверишь, в леднике! Внизу лед, хотя и прикрытый сеном, сверху холод, так что ни обсушиться, ни обогреться. И главное – чирьи начали у меня появляться…
– Ох, Андрей, и когда ты перестанешь ныть? – покачала головой Леля Касимова. – Я тебя не узнаю. Никогда бы не подумала в Новочеркасске, что ты такой нытик, честное слово! Или ты трудностей никогда не видал?
– Да хватит тебе, Касимова, мне уже осточертело все это слушать!
– Ладно, Андрей, ты не шуми, а то тут хозяева, – вмешался Захар.
Леля заговорила вполголоса:
– Не так уж и страшно у нас. Вот сегодня печку установили. А ведь многие, кто на чердаках живет, и того не имеют. Да потом же всем по два одеяла выдали, когда начался снег. Если мы все начнем ныть, Андрей, так надо все бросить и тикать домой! А это что же, по-комсомольски будет, а?
Из разговоров Захар понял, что его товарищи действительно находятся в тяжелых условиях, куда более тяжелых, чем на сплаве.
Леля Касимова рассказала, что двое новочеркасских комсомольцев сбежали, «позорно дезертировали», как подчеркнула она, что бегут и из других партий, что на пароходы, которые идут на Хабаровск, запрещено пускать без специальных пропусков.
В самый разгар их беседы в дверях появился Никандр – мрачный, недовольный.
– Хворому-то отдыхать надо! – многозначительно намекнул он.
– Мы сейчас уйдем, папаша. – Леля Касимова вызывающе посмотрела на него. – Надо же навестить больного товарища? Поправляйся, Зоря, – повернулась она к Захару, – и не скучай, мы будем навещать тебя.
Они ушли. Никандр, проводив их до крыльца, вошел в чистую половину.
– Ну вот что, паря, – сказал он грубо, – эти гости в моей избе совсем ни к чему. Ежели чего, то уж лучше тебе, того… переселиться.
Захар некоторое время молчал, оскорбленный таким тоном, потом коротко сказал:
– Ладно, завтра придет врач, попрошусь, чтобы перевели в другое место.
– Ты, по мне, хоть на крышу залезь, не у меня живешь, у Харитона Ивановича. Это я, чтобы, значит, ватагой сюда больше не ходили. Чай, тут семья живет.
И вышел, сердито шаркая мягкими подошвами бродней.
Вечером Фекла, натирая грудь и спину Захара енотовым жиром, тихонько говорила:
– Ты, сынок, не обижайся на нашего хозяина. Оно кому хошь доведись такое – не шибко понравится. Жили ладно, тихо, хозяйство как-никак собирали, а теперь вот все должно порушиться. Да и жить-то приходится в родной избе, как на постоялом дворе…
Но Захар не слушал ее. Перед глазами стояли выгнанные Никандром товарищи; их жалкий, усталый вид, раздраженный тон, хмурые лица горечью отзывались в его душе. Он продолжал думать о них и тогда, когда Фекла ушла, заботливо укрыв его одеялом. Вот он лежит в тепле, в уюте, а они там корчатся на сене в леднике. А скоро он поправится и пойдет на конный парк. Там будет слоняться почти без дела – какая может быть работа у бригадира конного парка? Подседлает лучшую лошадь и станет гарцевать, а его товарищи в это время по колено в болотной грязи будут корчевать лес, уставать до изнеможения, и Леля Касимова начнет всех подбадривать, чтобы не падали духом. У Аниканова чирьи, и он будет ругать ее. «Нытик», – вспомнилось слово Касимовой. «А я кто? Может быть, еще хуже нытика? Нет, это не по-комсомольски, это похоже на дезертирство».
Перед глазами встало лицо Никандра, красное, как у всех рыжих, его сверлящие оловянные глазки… Горькая злость закипала в груди. «Как бы он восторжествовал, если бы все комсомольцы сбежали отсюда! – думал Захар о Никандре. – Но черта с два будет по-твоему, кулачина! Не пойду в конный парк, на сплав вернусь, а не то на корчевку». Но вспомнил о Ставорском – ведь пообещал же ему! Может быть, тот велел положить его сюда потому, что уже тогда решил взять себе в помощники? Конечно, поэтому…
Захар пытался сравнить Ставорского с кем-нибудь из тех, кого хорошо знал, чтобы лучше понять этого человека. На кого он похож своим костюмом и вышколенной кавалерийской походкой? Да вот, на Тимошенко, двадцатипятитысячника, что проводил коллективизацию в станице. Тоже из армии, конник, командиром эскадрона был в гражданскую войну. Но нет, не похож на него Ставорский! Того Захар понял и даже полюбил. Говорил Тимошенко ясно, горячо, шутил, смеялся. И лицо было открытым, честным. А этот… Нет, не похож он на Тимошенко, чем-то скорее на Никандра смахивает, хотя в их внешности нет ничего схожего. Холодом веет от него, что-то непонятное таится в его вкрадчивом, нагловатом взгляде, в его манере разговаривать.
«Не пойду к нему, – с нахлынувшей вдруг злой решимостью подумал Захар. – Только на сплав, а если не пошлют – пойду на корчевку».
Объяснение состоялось вечером. Выслушав Захара, Ставорский молча прошелся по комнате.
– Так какого же черта ты морочил мне голову? Я бы теперь давно уже подобрал себе бригадира. Порядочный дурак ты, парень, и к тому же бесчестный.
– Но вы поймите, Харитон Иванович, я же не от трудностей бегу… – пытался объяснить Захар.
– Лес сплавлять любой дурак может, – перебил его Ставорский. – И трудность тут не велика: вот попробуй головой поработать – это потруднее. Ладно, даю тебе срок подумать до завтрашнего утра. Учти: я делаю это только в твоих интересах. Если ты с головой – поймешь, а не поймешь – значит ты просто дурак.
В эту ночь Захар долго не мог уснуть. Доводы Ставорского поколебали его. В самом деле, какой толк оттого, что на сплаве появится один человек, какую ощутимую пользу он принесет там со своей больной ногой? И потом же, разве на конный парк не нужны люди или там только бездельники? Как же поступить?
Утром Ставорский разбудил его вопросом:
– Ну как, надумал?
Вопрос застал Захара врасплох. В голове еще блуждали обрывки сна: будто он тонул в Силинке, а Леля Касимова и Иван Каргополов спасали его, хватали за плечи, за воротник и никак не могли вытащить из воды. Видимо, Ставорский качал его за плечо, и это вызывало такое сновидение. На Захара в упор смотрели нагловатые глаза, в них светилось что-то затаенное и непонятное. Приходя в себя, Захар подумал: «И с этим взглядом нужно встречаться каждый день. Пошел он к черту!»
– Нет, не пойду в конный парк, – еще не подумав как следует, сказал он и решительно сбросил одеяло. – Решил вернуться на сплав, Харитон Иванович, там у меня товарищи…
– Да-а… – Ставорский раздумчиво обхватил ладонью подбородок. – Ну, смотри, захочешь – приходи, конюхом или возчиком всегда возьму.
Тягостными были для Захара все эти дни до выздоровления. Почти каждый вечер и утро Ставорский спрашивал, не переменил ли он своего решения, но, услышав отрицательный ответ, умолкал.
В начале второй недели фельдшер, добросовестно навещавший Захара каждый день, облегченно сказал:
– Все. Вы здоровы, молодой человек! Завтра можете гулять. За справкой придете ко мне на дебаркадер.
Но Захар решил сегодня же перейти к своим землякам в ледник. Как только фельдшер ушел, он быстро оделся и открыл дверь в переднюю половину избы. Там была одна Любаша; она перед зеркалом переплетала косы.
– Ну, я ухожу от вас, Любаша. – Он встал перед нею, одергивая гимнастерку.
– А почему? Так бы и жили у нас, – тихо сказала она.
Волна теплых чувств поднялась в груди Захара, обдала жаром лицо: до чего же хороша была сейчас Любаша в своем пестреньком ситцевом платье, туго облегавшем округлые плечи, с толстыми косами и гордо посаженной головкой!
– До свидания, Любаша. Спасибо за все, – Захар протянул ей руку; от мгновенного порыва чувств захолонуло сердце, он слегка побледнел, было уж качнулся вперед, но удержался.
А Любаша все так же стояла, грустно улыбаясь, все крепче сжимая его ладонь своими сильными пальцами. Только сдержанное дыхание выдавало ее взволнованную настороженность.
– До свидания, Захар, – наконец сказала она, опуская глаза и покусывая губы. – Я, наверное, буду скучать по вас, Захар, – шепотом добавила она. – Заходите в гости. Я буду ждать вас…
– Спасибо, Любаша. Если будете скучать, обязательно зайду. – Захар растерянно улыбнулся и торопливо надел шинель.
– На Силинку сейчас пойдете? – спросила Любаша.
– Нет, завтра возьму справку. Может, достану денег, чтобы рассчитаться с вами. Переночую у своих товарищей, а завтра, если управлюсь, уйду на сплав.
– А вы у нас ночуйте.
– Не могу. С жильцом вашим не хочу больше быть вместе.
Любаша проводила Захара за ворота и показала ледник, где жили новочеркасские комсомольцы. Потом долго смотрела ему вслед, тоскливо прислонившись к могучему столбу ворот, подпиравшему двускатную крышу с узорчатым карнизом. Она не слышала, как кто-то подошел к ней сзади, и вздрогнула, почувствовав чью-то руку на своем плече.
Ставорский почти вплотную приблизил к ней улыбающееся лицо, пристально уставился взглядом в ее испуганные глаза.
– Что загрустила? Не пугайся, дикарочка, я ведь люблю тебя.
Любаша отшатнулась, застенчиво сияла руку Ставорского с плеча.
– Дома кто-нибудь есть? – уже серьезно спросил он. – Тогда пойдем, покормишь меня.
Уже в избе, моя руки, он спросил:
– А что, Жернаков совсем ушел?
– Совсем, – сухо ответила Любаша, наливая в миску наваристый борщ.
– Поэтому ты и загрустила?
Любаша смутилась, щеки ее вспыхнули.
– Ничего я не загрустила, Харитон Иванович! – Девушка тряхнула головой, поправляя косы на спине. – Вам туда подать или здесь будете кушать?
– Здесь буду. Посиди со мной за столом, Любаша. Мне нужно с тобой поговорить.
С минуту он молча хлебал борщ, потом положил ложку на стол, задумался.
– Ты помнишь наш разговор тогда, вечером? – Он исподлобья посмотрел на Любашу.
– Помню. – Она склонила голову, зарумянилась еще больше.
– Ну, и как решила?
– Никак не решила, Харитон Иванович. Мне же учиться надо, я ведь сказала вам. Вот придет зима, тут, говорят, будут техникумы, пойду учиться…
– Ты бы и замужем могла учиться, – холодно сказал Ставорский. – Не иначе, как это Жернаков закрутил голову. Только ошибаешься ты в нем. Пустой человек! Вот он окрутит тебя и бросит! Тогда наплачешься, да поздно будет…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯЗа то время, пока Захар болел, в природе произошла великая перемена: на земле окончательно водворилась поздняя, но веселая, влюбленная во все на свете хозяйка-весна. В яркие изумрудно-зеленые одежды нарядила она серую лесную рать, щедрой рукой разбросала золотинки первых подорожников, зелеными ковриками устлала каждый клочок земли, волнующим запахом молодой зелени напитала солнечный воздух.
Захар шагал, полный ощущения весны, с радостным волнением, разбуженным Любашей. По пути решил заглянуть на почту: узнать, нет ли писем.
За скрипучей перегородкой все столы завалены грудами писем, но среди них не оказалось ни одного, адресованного Захару. Огорченный, вышел он на улицу, медленно добрел до бормотовского ледника. Дверь оказалась подпертой бревном, по таежному обычаю заменяющим замок. Захар присел на кучу досок.
Еще из Хабаровска послал он письмо Настеньке с адресом села Пермского. Разве снова написать? Нет, не будет он писать, пока не получит ответа на те два письма, что послал из Новочеркасска и Хабаровска. «А что, если?.. Там ведь Вася Корольков». Но Захар отогнал эту мысль: «Не может этого быть! А если может?..»
До вечера оставалось часа три, и Захар решил разыскать своих земляков.
За околицей, где кончались огороды и поднималась стена леса, стоял стук топоров, шумели людские голоса, то и дело с треском падали деревья – шла корчевка.
Захар подошел к одной бригаде, спросил у крайнего парня, размашисто рубившего кустарник:
– Вы не знаете, где тут азовочерноморцы?
– А ты чего шляешься, когда люди работают? – спросил тот, выпрямляясь и смахивая пот с раскрасневшегося злого лица. – Что, представитель «гулькома»?
– Не болтал бы зря, – огрызнулся Захар. – Только встал с постели, болел и теперь ищу своих, понял?
– Что-то много больных появилось, когда нужно работать. – Парень поплевал на ладонь, снова берясь за топор.
Захар на расстоянии узнал Лелю Касимову и Марусю Дробышеву.
Парни толпились у огромной лиственницы. Кто-то с привязанным к поясу концом веревки карабкался по ее стволу вверх, а все остальные следили за ним. На Захара почти никто не обратил внимания.
– А где Андрей? – спросил Захар Степана Толкунова, заметив, что приятеля здесь нет.
– Эге, брат, Андрей твой нашел теплое местечко!
– Как это?
– Кладовщиком устроился, лапти принимает. Одним словом, симульнул наш староста.
– Ловко! – усмехнулся Захар. – А зачем Крамсков лезет на дерево?
– Да вот хотим перехитрить эту дуру, – Толкунов смерил взглядом высокий ствол лиственницы. – Изобретение бригады! Понимаешь, толстые деревья надо выкорчевывать с корнями, а важками разве его возьмешь? Вот и придумали: привязывать веревку за макушку и всем миром впрягаться в нее. Так и валим… Что, в нашей бригаде будешь?
Тем временем Крамсков уже привязал конец веревки за макушку лиственницы, с обезьяньей ловкостью заскользил по веревке вниз и в одну минуту очутился на земле.
– Взялись, товарищи! – подал команду Толкунов.
Все, в том числе и Захар, ухватились за веревку и с гиком, разбойничьим свистом потащили ее. Дерево стало крениться, но где-то на половине остановилось.
– Руби корень! – заорал кто-то. – Видишь – держит!
Затяпал топор, под лиственницей сильно хрустнуло, и она грохнулась на землю, выбросив вместе с остатками корневища каскад грязи.
Вечером, когда все собрались на ночлег в своем леднике, густо насыщенном запахом прелого сена, пришел и Аниканов. Захару бросилось в глаза, что Андрей снова обрел прежнюю бойкость и самоуверенность. Он принес соленую кету, завернутую в какую-то грязную мешковину.
– В общий котел, братцы, – заискивающе крикнул Андрей, развертывая рыбину. – Бочка разбилась, когда сгружали с баржи… У нас останешься? – обернулся он к Захару, разжевывая большой кусок рыбы. – Зря! Опять искупаешься и заболеешь. Хочешь, устрою тебя на склады?
– Нет, пойду на сплав, там мне нравится.
Из угла послышался голос Касимовой:
– Ну что, Андрей, опять лапти принимал?
– Ага. До обеда. А потом раковины для уборных и ванны. Сто пятьдесят комплектов.
– Ой, смотри, Аниканов, большую ответственность взял ты на себя! Разворуют лапти, не миновать тебе тюрьмы, – не без иронии заметил Толкунов.
Кругом засмеялись.
– А что, один парень в самом деле стащил сегодня пару лаптей! Говорит, старые сносились.
– Между прочим, Андрей, ты не интересовался, – снова послышался из угла голос Касимовой, – почему везут оборудование для ванных и уборных, а не инструмент? Пил и топоров не хватает, работа из-за этого задерживается, а они там… Кто это делает? Узнать бы да в газету прописать. Это же вредительство!
– Мое-то дело маленькое – принимай и сохраняй, – отмахнулся Аниканов.
– Нет, ты должен это выяснить, – настаивала Касимова. – И все коллективно напишем письмо. Как думаете, товарищи, а?
– Правильно, – послышались голоса.
– Вряд ли я что-нибудь узнаю, – усомнился Аниканов. – Там такая путаница в накладных и имуществе, что сам черт ногу сломит.
На следующее утро Захар пошел разыскивать конный парк, чтобы оттуда на подводе добраться до сплава. Парк находился на обширном дворе, наскоро обнесенном жердями. Хозяйство произвело на Захара удручающее впечатление: телеги стояли со сломанными колесами или оглоблями; изнуренные лошади бродили по колено в грязи, у многих из них были сбиты холки или спины, и над ранами роились зеленые мухи.
У ворот Захар увидел добротную бричку с сеном, запряженную парой довольно свежих коней. В передке брички полулежал в дремотной позе человек лет под тридцать, с широко посаженными маленькими глазами, глядящими исподлобья; что-то хитрое и тупое одновременно было в его на редкость отталкивающем лице с толстыми влажными губами.
– Куда подвода, не на сплав? – спросил Захар, разглядывая лошадей; левый гнедой был, по-видимому, строевым конем: с правильным экстерьером, с прямо поставленными задними ногами, сухими точеными бабками и чуть вислым крупом. Он немного напоминал Егеря.
– А ты кто? Что за спрос? – Незнакомец лениво приоткрыл сонные глаза.
– Мне нужно ехать на сплав.
– Так это вы – товарищ начальник? – Возчик привстал. Лицо его оживилось и сразу поглупело.
– Нет, я просто пассажир. А ты только начальство признаешь?
– Да нет. – Возчик раздумчиво поглядывал на Захара. – Это я так.
Пока они разговаривали, подошли Ставорский и с ним двое: один пожилой, медлительный, второй – совсем молодой, высокий, в кожаной куртке, со смуглым лицом и фигурой атлета.
– А ты чего, Жернаков, здесь? – спросил Ставорский, протягивая руку. – Наниматься пришел?
– На сплав возвращаюсь, вот записка из отдела кадров. – Захар подал бумажку.
– Это не со мной, а вот с товарищем Бутиным говори, – пробежав записку, указал он на пожилого мужчину. – В его распоряжение выделена подвода, возьмет – не возражаю.
– А чего не взять? – весело посмотрел на Захара тот, кого Ставорский назвал Бутиным. – Что, работаешь там?
– Работал, – ответил Ставорский вместо Захара. – А потом свалился в реку, простудился и заболел… У меня лежал. Это бывший кавалерист, Иван Сергеевич, в кавшколе учился, а потом покалечился, и его демобилизовали. Ему бы не на сплав, а на конный парк, коней он знает и любит; мне же до зарезу нужен комсомолец – бригадир конюхов. Но вот не хочет! Может, вы повлияете на него, Иван Сергеевич?
Бутин с интересом оглядел подтянутую фигуру Захара.
– Чего же не идешь в конный парк?
– Больше нравится на сплаве, – слегка робея, ответил Захар; он как-то растерялся под взглядом Бутана.
– Комсомолец должен быть не там, где ему больше нравится, а там, где он больше нужен. И нечего заставлять людей уговаривать себя – нужно, значит нужно. Тем более ты кавалерист… Ну, поехали, – распорядился он и грузно уселся в бричку.
Рядом с ним примостился парень в кожаной тужурке. Захар вскочил на задок, возчик гикнул, и лошади весело взяли с места.
Захар не слышал разговора, происходившего между Бутиным и его соседом, – грохот брички заглушал голоса. Только у широкой болотистой низины парень в кожаной тужурке повернулся к нему и крикнул:
– Еще далеко?
Выслушав Захара, помолчал, задумчиво посмотрел ему в лицо.
– Как фамилия? – громко спросил он. – Ну что ж, мы тут решили с Иваном Сергеевичем, что тебе нужно идти к лошадям. Давай познакомимся, – протянул он руку, неловко выгибаясь. – Сидоренко, заворг комитета комсомола. Нужно укреплять конный парк комсомольцами! – кричал он. – Видел, какой там беспорядок? Ведь лошади наш единственный вид транспорта.
– Ну, раз решили, – значит, пойду, – ответил Захар.
Солнце стояло еще высоко над лесом, когда они приехали на сплав. Захар не узнал прежних мест: кругом все зазеленело, тайга стала гуще, на левом берегу появилась бугристая галечная отмель, а там, где лежали штабеля бревен, остались на земле лишь вороха осыпавшегося древесного корья.
Ни на берегу, ни в бараке никого не было. Но по реке шли вереницей бревна; где-то неподалеку слышались голоса сплавщиков: «Раз, два – взяли! Еще взяли! Навались!»
Бутин с Сидоренко ушли туда, а Захар отправился вниз вдоль берега, где должны были работать товарищи из его звена. Он снял шинель. В гимнастерке было легко и приятно.
Странное настроение владело Захаром, когда он шагал по тропинке, ставшей очень торной за его отсутствие: будто он вернулся в родные места. Знакомые до каждого малейшего заливчика изгибы Силинки, злополучная коряга с привязанным бревном, сильно вылезшая за это время из воды, громадный дуплистый кедр, на котором видели они с Каргополовым косача, – все было для него дорогим и близким.
Сплавщики встретили Захара веселым шумом:
– Эй, Жернаков, беги за ружьем, вон там еще один таймень под корягой сидит! Тогда добре поели ухи за твое здоровье.
– Ну, все в порядке? – ласковой улыбкой встретил его Каргополов, сузив свои маленькие, глубоко сидящие глазки. – А я уж беспокоился, хотел навестить тебя.
– Давай сменю, отдохни. – Захар взялся за багор.
– Во-во, принимайся-ко за роботу, Жернаков, – одобрительно заметил Иванка-звеньевой. – Поди, жирок ужо мешат?
– По всему видно, что «мешат», – отозвался Гурилев. – Человек еле ноги волочит, а он: «За роботу!»
– Вот я тя, Гурилев, вышибу из звена, – пригрозил Иванка-звеньевой, и все грохнули смехом.
– Он каждый день грозит Гурилеву, – объяснил Иван Захару. – Ну и черт же! – сказал он вполголоса и кивнул на Гурилева. – Каждый день отмачивает что-нибудь. Вчера после работы Иванка надел армяк, сунул руку в карман да как завизжит: «Гадюка!» Вмиг сбросил армяк, ухватил багор и давай охаживать им одежину. В двух местах лопнул армяк по швам. Вытащил палкой гадюку из кармана и объявил: «Вот, робятка, как я ее, голову ажио отшиб». А Гурилев подходит и спрашивает: «А ну, где голова, посмотреть, что за гадюка?» Иванка вывернул карманы, но головы там не оказалось. Всем звеном искали ее, так и не нашли, а когда возвращались домой, Гурилев шепнул мне, что это он положил Иванке в карман обезглавленную гадюку…
Когда сверху подошли последние бревна, над лесом уже золотистым костром разгорался закат. Сплавщики кинули на плечи багры и шумной гурьбой выбрались на берег.
Уже стали одеваться, как вдруг Гурилев завизжал голосом Иванки-звеньевого:
– Робятка, годюка!
Хохоча, сплавщики двинулись домой, а Иванка, не сразу понявший, в чем дело, брел насупившись. Захар с Каргополовым пошли рядом.
– Слушай, Иван. Я решил перейти в конный парк. Назначают бригадиром. Приехал забирать пожитки, – сказал Захар.
– А на черта тебе это нужно? Смотри, какое тут интересное дело!
– Но что я поделаю, если посылают?
– Откажись!
– Да не могу – комсомольское поручение.
– Жаль… Вон как сработались мы с тобой! Да и в звене тебя уважают. Смотри, чтобы хуже не было…
После ужина Бутин и Сидоренко проводили собрание.
– Я не хочу создавать у вас, товарищи, иллюзий насчет положения на стройке, – спокойно, раздумчиво говорил Бутин. – Впереди у нас много трудностей. Техники, по сути, у нас нет, все нужно делать голыми руками. Ожидаем вот несколько тракторов, но они положения не изменят. Значит, главное – ваша физическая сила. Жилья, по сути, тоже нет; многие ютятся там, где удалось найти крышу. Летом такое жилье пусть скверное, но терпимо. А придет зима? Как тогда? Сейчас спешно строится лесозавод, чтобы дать пиломатериалы для строительства жилья. Но сроки его пуска уже сорваны – значит, он недодаст много строительного материала, значит, меньше будет построено, и в зиму будет плохо с жильем. Вы хорошо поработали, почти весь лес сплавили за короткий срок. Но леса все равно мало, и его придется заготавливать летом. А тот, кто заготовлял лес летом, знает, что это труднее, чем зимой…
Он закурил папиросу, посмотрел на мундштук и продолжал:
– Появились нехорошие настроения. Несколько десятков слабовольных хлюпиков уже сбежало. Бросили работу и образовали так называемый «гульком» – гулевой комитет. Занимаются картежной игрой, добывают себе пропитание темными махинациями, так как таким людям, естественно, мы не даем продовольственных карточек. Это дезертиры трудового фронта. В гражданскую, как вы знаете, за дезертирство расстреливали. Да иначе и нельзя поступать с трусами и предателями, бросающими своих товарищей в самый трудный момент борьбы. Я думаю, что вы поймете меня правильно. Впереди у нас прекрасное будущее. Придет время, когда каждый из вас станет жить в отличной квартире со всеми удобствами, работать там, где ему нравится, учиться той профессии, которую сам изберет. О вас, о вашем труде поэты будут слагать стихи и песни. Но сегодня от нас требуется напряжение всех сил, всей комсомольской воли, чтобы всего этого достичь.
…После речи Бутина Захару трудно было прощаться с Иваном, Гурилевым и всеми товарищами. Горьковатый осадок лежал у него в душе. Будто щепку, носили его какие-то случайные обстоятельства, отрывали от новых друзей. Ничего в его жизни не было похожего на то лучезарное, что представлялось в Новочеркасске, когда он собирался на Дальний Восток. Какую цель в жизни обрел он? И что будет вообще дальше с ним?
