Текст книги "Первая просека"
Автор книги: Александр Грачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)
Ставорский уже разобрал постель и снял гимнастерку, когда в комнату постучали. Вошла Уланская в халате до пят, перетянутом в талии.
– Я к тебе на минуту, Харитон! – Она приложила палец к губам и заговорила шепотом: – Ниша под фундаментом готова – в люке теплотрассы у южного угла… Но больше двух дней не может оставаться. Либо в эти два дня, либо отложить операцию. Риск недопустим.
– Та-ак… – Ставорский сунул ладони под лямки подтяжек, побарабанил пальцами по груди. – Еще что?
– Все. Только это. И дай утюг, чтобы не с пустыми руками возвращаться.
Уланская ушла, а Ставорский зашагал по комнате. Сонливость сразу исчезла. Мысль работала ясно и четко. Кому поручить? Надежнее, разумеется, Рогульник, у него за плечами приличный опыт. Но без подводы не обойтись, а боец военизированной охраны на подводе, безусловно, вызовет неизбежный вопрос: зачем приезжал? Остается только Пригницын!
Пригницын… С некоторых пор Ставорский стал опасаться разбитного цыганенка, самого безупречного исполнителя его воли. Полудикое существо, звереныш, выросший в бродяжьем таборе, Колька уже в семнадцать лет попался на воровстве и был судим. Через год они с Рогульником бежали из заключения и перекочевали на Дальний Восток. Кулацкий сынок и цыганенок – они находили общий язык в любом «деле»: воровали, переторговывали, попрошайничали. Пронюхали, что можно сбежать за границу, и скоро очутились в Маньчжурии. Полгода проболтались в Харбине – до прихода туда японцев. Однажды на улице их остановил господин в штатском, но с явной офицерской выправкой и спросил по-русски, кто они и чем занимаются. Внимательно выслушав, сказал:
– У меня есть для вас, господа, хороший заработок. А для начала я приглашаю вас в бар.
Так они оказались на службе в торговой фирме. Спустя два месяца, на провесни, в одну ненастную ночь их перебросили через границу с заданием разыскать Ставорского и поступить в его распоряжение.
Пригницыну очень нравилась такая жизнь. Существо без роду и племени, он делал все бездумно, бесшабашно, с цыганской лихостью. Влекомый бурным потоком жизни, он жил одним днем и руководствовался скорее инстинктом, нежели сознанием.
Но Ставорский обнаружил в нем и такие качества, как цепкую память, способность на лету схватывать мысль, напористость и вместе с тем рабскую покорность воле сильного, идущую, должно быть, еще от обычаев цыганского табора. И еще: Пригницын умел все делать артистически. В этом отношении он выгодно отличался от Рогульника – тугодума, по-звериному замкнутого и угрюмого.
Вот почему не Архипа Рогульника, а именно Пригницына решил Ставорский двигать вперед – в комсомол, а потом, может статься, и в партию. Так Колька очутился сначала в ликбезе, а потом и в вечерней школе-семилетке. Недюжинные способности очень скоро выдвинули Пригницына в число лучших учеников. За пять лет работы на стройке Комсомольска он закончил семь классов и стал лучшим бригадиром возчиков – его имя как ударника часто можно было видеть на страницах газеты.
Все эти годы Ставорский не подвергал его преждевременному риску.
Но за последнее время он все чаще замечал в поведении Пригницына нечто новое: цыганенок становился слишком самостоятельным в своих суждениях; даже признаки высокомерия нет-нет да и проявлялись в его поступках. А недавно Ставорский и вовсе насторожился: Пригницын не явился к нему по вызову в штаб военизированной охраны. Пришлось прибегнуть к опасной инсценировке – послать за ним вооруженного винтовкой Рогульника. Когда тот привел его в штаб ВОХРа, Ставорский долго молчал, смерил его взглядом.
– Почему не явился вчера по вызову? – наконец спросил холодно.
– Ездил на завод, Харитон Иванович, а когда вернулся, было темно, решил, что вас уже нет в штабе.
– А почему сегодня с утра не явился?
– Харитон Иванович, так вы же вызывали не на сегодня, а на вчера, – с наигранным изумлением ответил Пригницын.
В этот же день Ставорский проверил, действительно ли ездил Пригницын на завод. Оказалось, что никуда он не ездил. Это открытие взбесило и насторожило Ставорского.
О своем открытии он не сказал Пригницыну. Выгоднее было оставить его в неведении. Но с этого дня каждый шаг цыганенка был под наблюдением доверенных людей.
Вскоре Ставорского вновь насторожила речь Пригницына на городском комсомольском активе, посвященном разоблачению врагов народа. В ней было столько неподдельного гнева, что Ставорскому стало страшновато – он боялся услышать свое имя!
Потому так трудно было теперь решить: доверить или не доверить Пригницыну эту диверсию – самую крупную и самую рискованную из всех организованных за пять лет на стройке.
Долго в ту ночь светилось окно в итээровском поселке на Аварийной сопке. С ладонями, засунутыми под лямки подтяжек, Ставорский бесшумно ходил по комнате – пять шагов туда, пять обратно. И только тогда погасил свет и лег в постель, когда план «операции» был продуман до мельчайших подробностей.
В осенний ведренный день прислушайся к шуму стройки. Ты уловишь какое-то своеобразное, ритмичное чередование и постоянство одинаковых звуков. В первую минуту они покажутся хаотическими, но вслушайся в них – и ты уловишь в гудках паровозов, в грохоте бетономешалок, в завывании циркульной пилы, в шуме автомашин, в стуке топоров, в мощном дыхании ТЭЦ слаженную мелодию, напоминающую мощный оркестр. Это звуковой ритм стройки, симфония труда.
Пригницын давно полюбил ее. Едет человек в телеге, мирно клацают колеса, цокают по насыпной гравийной дороге подковы лошади, а он слушает звуки стройки и угадывает по ним, что и где происходит. И думает, думает… О, сколько же передумал, узнал и испытал Пригницын за эти пять лет! Ликбез, семилетка, комсомол… На свою голову Ставорский «проталкивал» вверх диковатого цыганенка. Пригницын прозрел. А прозрев, увидел огромный светлый мир, лежащий вокруг. И еще он понял, что Ставорский становится все более враждебным, опасным ему.
Под передним сиденьем телеги Пригницын поставил рундучок, и там всегда у него хранились книги, учебники, тетради. Они не залеживались без дела. Когда в вечерней школе начали изучать алгебру, он увлекся решением алгебраических задач. Едет и решает. Весь задачник почеркал. Потом его страстью стало заучивание стихов. Найдет газету со стихотворением или сборник стихов и вот уже бормочет весь день.
– Ой, Колька, как ты мне надоел со своими стихами! – жаловалась поначалу Любаша. Но потом привыкла и уже сама просила почитать новые стихи.
Недавно Пригницыну попались «Цыганы» Пушкина. Несколько дней он ходил словно в угаре – до того потрясла его эта поэма. Прозрение души – так можно было бы коротко выразить словами то новое, что вторглось в некогда убогий, по-звериному жестокий мир забитого цыганенка. Свет этот отражался на его лице. Пригницын стал мечтать! Он жил теперь захватывающими думами о своем будущем. Больше всего ему хотелось стать поэтом. Но стихи никак не давались ему, и он с досадой и горечью рвал бумаги.
Потом им овладела мечта стать следователем. Он хотел бы вылавливать вот таких зверенышей, каким был сам еще недавно, и делать из них таких, каким он стал теперь. Но всякий раз, когда мечты уносили его в будущее, мысль о Ставорском гасила их жар.
После убийства Кирова Ставорский притаился. Он дал указание своим подшефным не предпринимать никаких действий. Так тянулось года полтора. Потом поджог склада с импортным оборудованием. Пригницын подозревал, что это дело рук Рогульника. С содроганием сердца ожидал Пригницын задания, поэтому избегал встреч со Ставорским. Но в минуту мучительных раздумий его внезапно осенила мысль, которой он ужаснулся и обрадовался.
Пригницын вспомнил свою короткую, нескладную жизнь. Сколько способов перебрал он для того, чтобы покончить со своим прошлым! И нашел. Это был его приговор себе, Ставорскому, Рогульнику, всему страшному прошлому. Но как это сделать? Малейший просчет, и он получит либо нож в спину, либо пулю в затылок.
И вот встреча с Рогульником. Она насторожила, вызвала какой-то неприятный озноб во всем теле. Рогульник вскочил к нему в телегу, когда Пригницын ехал по набережной.
– Придется нынче задержаться тебе, Колька, на работе… Харитон Иванович велел.
– Что такое?
– Да вот тут цемент краденый надо отвезти на комбинат, а потом съездим по сено для лошади Харитона Ивановича.
– А наряд выписал?
– Завтра выпишем.
– Без наряда не поеду.
Рогульник не сразу нашелся, что ответить на вызывающий тон Пригницына. Он молча похлопал хворостинкой по голенищу сапога, расстегнул ворот гимнастерки, наконец глуховато сказал:
– Шибко брыкаешься, Колька. Как бы худо тебе не было…
Снова помолчал. И докончил:
– Не забыл, что говорили там, в Харбине?
– Ладно, – скучно сказал Пригницын. – Но завтра обязательно чтоб наряд был.
– Это сделаем.
У землянки их встретил Савка Бормотов.
– А я уж думал, не приедете, робятки, – лебезил он. – Вот как я его, воришку-то, выследил. Ишь чего надумал – цемент красть, социалистическую собственность хитить! Ну, не мешкайте, не мешкайте, погружайте. Да аккуратней, не рассыпьте, кули-то бумажные.
Пригницын сердито подхватил за углы мешок, рванул его вверх.
– Тише ты, чтоб тебе! – в исступлении зашипел на него Рогульник. – Уйди! Без тебя погрузим. Давай, Савелий!
Наблюдая за тем, с какой трусливой осторожностью носили мешки Рогульник и Савка, Пригницын вдруг почувствовал холодок на спине. «Неужели взрывчатка?» – мелькнула мысль. Вдруг все стало понятным: и то, что «ворованный цемент» вывозит именно он вместе с Рогульником, да еще по поручению Ставорского, а не милиции; и то, что Савка так лебезит; наконец и то, что после рейса на комбинат они должны ехать за сеном в тайгу – замести следы.
Впервые в жизни ему стало страшно. Страшно за себя, за Любашу, за стройку – за все то светлое, что было приобретено с такими муками и что теперь составляло главный смысл его жизни.
Где-то на полпути к комбинату Пригницына осенила мысль – сделать маленькую дырку в боку бумажного мешка и проверить свои подозрения. Кнутовищем он незаметно царапал мешок под собой до тех пор, пока там не появилась пыльца. Желто-белая… Ясно – это не цемент! «Почему же скрывают от меня? Не доверяют?»
Мысль работала лихорадочно. «Надо, чтобы с поличным… – размышлял он. – Подожду удобного момента, лучше сразу же после разгрузки».
Рабочий день на строительстве уже закончился, у проходной будки стоял один вахтер, когда туда подъехала подвода с мешками. Рогульник спрыгнул с телеги, что-то сказал охраннику, и тот махнул Пригницыну: «Проезжай!» Сам Рогульник остался у ворот. Во дворе комбината на телегу к Пригницыну вскочили двое в брезентовых куртках.
– Цемент?
Пригницын покосился на них, но ничего не ответил. Они даже не обратили на это внимания.
– Правь к главному корпусу. Вон, к углу.
Пока сгружали мешки, Пригницын заметил Ставорского. И больше нигде никого.
– Поехали, – скомандовал грузчик, когда мешки исчезли в люке теплотрассы, и прыгнул в задок телеги. Он сошел лишь тогда, когда на его место сел Рогульник.
Холодок пробежал по спине Пригницына – как бы студеное дыхание Рогульника. «Поеду по Пионерской, там людно, что-нибудь придумаю». Но Рогульник, словно подслушав его мысли, коротко сказал:
– Мимо лесозавода езжай.
– А какая разница?
– Такая, чтоб нас меньше видели.
– Можно и туда, – покорно согласился Пригницын: он теперь делал все, чтобы усыпить подозрительность Рогульника.
«Но почему он держит руку в кармане? – гадал Пригницын, мельком бросая косой взгляд назад. – Оружие там? А для чего?»
Дорога разделилась на две: одна пошла к хлебокомбинату, другая круто свернула на пустырь, за которым темнела стена тайги. Солнце уже коснулось краем левобережных сопок и вот-вот скроется за их ярусами. Из тайги тянуло осенним холодком.
Пригницын достал папиросу, обернулся к Рогульнику.
– Дай спичку! – И мельком взглянул на правую руку Рогульника.
Тот поймал этот взгляд, помедлил, вытащил спички. Прикуривая, Николай искоса присмотрелся к карману Рогульника. Там ясно проступали очертания браунинга.
И снова мучительный вопрос: «Зачем браунинг? Не доверяет? Боится, сбегу? Нужно проверить…»
– Трр-рр! – остановил он лошадь и объяснил: – Супонь расслабла. Подержи вожжи, я подтяну.
Рогульник взял вожжи, но тоже спрыгнул с телеги и теперь стоял за спиной. Чтобы окончательно проверить свои подозрения, Пригницын зашел с правого бока, пробуя гужи. Тотчас же там оказался и Рогульник – вожжи он бросил на спину лошади. Пригницын сделал вид, что не придает этому значения, а в мыслях смятение: «Почему? Убить решили? Убрать лишнего свидетеля?»
Он не торопился сесть в телегу. Подтянул чересседельник, покачал дугу. А мысль об одном: как обмануть Рогульника?
– Ты не мешкай, – сказал ему Рогульник, – а то дотемна не доедем к селу.
– Я и то смотрю, – согласился Пригницын.
С этими словами он забрался на передок, взмахнул кнутом, гикнул по-разбойничьи, и лошадь с места взяла галопом. Нахлестывая ее кнутом, Пригницын искоса наблюдал за Рогульником, придвинулся к нему поближе, почти вплотную. Будто кинутый на ухабе, рывком повернул лошадь на обочину дороги и изо всех сил толкнул плечом Рогульника в спину. Падая с телеги, тот, однако, успел ухватиться руками за борт, попытался бежать, но удар кнута – давно знакомый цыганский прием! – опоясал ему лицо и шею, захлестнулся на кадыке и со страшной силой рванул в сторону. Пригницын запомнил искаженное злобой лицо Рогульника и его растопыренные в воздухе руки, пытающиеся что-то поймать. Но телега была уже снова на дороге и, оставляя клубы пыли, с грохотом мчалась в сторону тайги. Лежа животом на дне телеги, Пригницын стегал кнутом запотевший круп лошади.
Он не слышал ни пистолетных хлопков, ни визга пуль в воздухе. На первом же повороте дороги, уже в тайге, Николай последний раз хлестнул лошадь, кошкой прыгнул на землю и кинулся в заросли. Спрямляя путь к городу, он бежал через колдобины и валежник. Ветки хлестали его по лицу, царапали руки, рвали одежду, но он не чувствовал ни боли, ни усталости.
Вот и окраинные дома Пионерской улицы. Пригницын бежал по проезжей части, но на перекрестке Комсомольской увидел грузовик. С разбегу он вскочил на подножку, постучал в дверцу кабины.
– Скорее в милицию!
– Что случилось?
– Воров в квартире закрыл.
– А чего кровь на лице?
– Упал, – бойко врал Пригницын.
…Еще не успели лечь сумерки, а Пригницын уже стоял в кабинете начальника городского отдела НКВД. Пот и кровь текли по его смуглому лицу, и это красноречивее слов говорило о том, что случилось нечто серьезное.
Ставорского и Рогульника арестовали почти одновременно: первого в штабе ВОХРа, второго спустя минут десять на пороге избушки штаба – он спешил предупредить шефа о грозящей опасности. А тем временем другая оперативная группа с помощью Пригницына извлекала из люка теплотрассы мешки с «цементом». Взрыв должен был произойти в два часа ночи…
ГЛАВА ВОСЬМАЯРогульника привели под охраной двух конвоиров со связанными позади руками.
– Развяжите руки, – приказал Сергей Петрович, начальник городского отдела НКВД, и посмотрел долгим взглядом в приплюснутое, дегенеративное лицо с широко посаженными глазами. – Та-ак… Рогульник Архип Архипович… Ну, расскажите нам о себе, откуда вы, как попали в Комсомольск, кто вас послал сюда?
Рогульник хмуро, исподлобья, посмотрел на Сергея Петровича.
– А что мне рассказывать? Откуда приехал – там меня нет, кто посылал – того тут нет.
И замолк.
– Между прочим, гражданин Рогульник, вы, кажется, неправильно меня поняли, – сказал Сергей Петрович, постукивая карандашом по столу. – Я вас вызвал к себе для серьезного разговора и о серьезном деле. От того, как правильно вы меня поймете и насколько честно расскажете обо всем, зависит ваша судьба. Да что судьба, прямо скажу – ваша жизнь! Статья, по которой вы привлечены, предусматривает только одно: расстрел. Поможете следствию выяснить картину вредительской деятельности Ставорского и Уланской, останетесь в живых, нет – расстрел. Выбирайте!
Рогульник молчал, повернув голову к окну.
– Кстати, – вновь заговорил Сергей Петрович, – кто вы и откуда, нам и так известно. Я даже могу сказать, где сейчас ваш отец, дать его точный адрес.
– Ну! А откуда я? – спросил Рогульник с глупой ухмылкой.
Выслушав начальника и узнав, что отец живет на свободе, в родном селе, Рогульник смягчился.
– Это Колька Пригницын, должно, рассказал вам обо всем… – Потом спросил с наивным простодушием: – Значит, не расстреляете, если расскажу все направдок?
– Не расстреляем.
– Так чего, писать будете, ай как? Черт с ними, всех выдам! Один конец. Путя все одно больше нет.
Сергей Петрович одобрительно кивнул головой.
– Разумное решение. Сейчас вас поведут к следователю, и там вы запишете свои показания. Но помните: если что утаите, будет хуже.
И Рогульник рассказал все, что знал о Ставорском, Савке Бормотове, об истории поджога склада импортного оборудования. Умолчал об одном – о своем участии в убийстве мужичонки, чуть было не разоблачившего Ставорского. Ведь никаких свидетелей!
Сергей Петрович сличал показания Пригницына и Рогульника. Они ни в чем не расходились. Теперь он решил допросить Уланскую. Его интересовал уже не сам Ставорский, а его соучастники.
Прошло всего пять дней после ареста, но как изменилась Лариса Уланская! Глаза провалились, лицо позеленело, сама она, без губной помады, без пудры, с растрепанными волосами, выглядела старухой.
Очутившись в кабинете Сергея Петровича, она обессиленно опустилась на стул и разрыдалась. Потом, вытерев покрасневшие глаза, с надрывом воскликнула:
– Сергей Петрович, милый, что хотите делайте со мной, только не расстреливайте! Боже мой, как хочется жить! Я вам все расскажу, что знаю, ничего не утаю, поверьте мне! Я открою вам свою душу! Если бы вы меня не арестовали, я сама бы пришла к вам.
Слезы снова хлынули из ее глаз.
– Что ж, это очень хорошо, гражданка Уланская. Чистосердечным признанием вы в значительной мере искупите свою вину.
Уланская действительно рассказала все, что знала о Ставорском, ничего не утаивая.
– Теперь я раскрою вам, дорогой Сергей Петрович, свою душевную тайну, – говорила она в конце допроса, – тайну, которая так или иначе привела бы меня к вам. – Глаза ее высохли, лицо немного посвежело, даже осветилось подобием улыбки. – Нынешней весной, – продолжала она, – Ставорский поручил мне познакомиться с капитаном Гордеевым. Вы его, наверное, знаете. Это очень милый, симпатичный человек, со спокойным характером и железной выдержкой. У него семья в Хабаровске – жена и двое детей. Задача состояла в том, чтобы скомпрометировать его и завербовать.
Познакомилась я с ним на банкете, потом встретились в однодневном доме отдыха, наконец, я пригласила его к себе. Нашу встречу Ставорский должен был предать гласности, разыграв роль обманутого любовника-ревнивца. Угрозой обвинения в бытовом разложении он хотел подчинить себе Гордеева. Но к этому времени мне стало ясно, что я впервые в жизни по-настоящему полюбила человека. Во мне проснулась воля. Я хотела постоять за себя, за свое женское право любить. Ведь до сих пор – восемь лет! – я была всего-навсего предметом, которым мог распоряжаться некий бог по собственному усмотрению, мое женское самолюбие было принижено, стерто начисто…
Мы сидели рядом с Леонидом Ивановичем, когда раздался стук в дверь. Светилась только ночная лампочка.
Гордеев хотел встать, чтобы открыть дверь, но я его удержала. Стук повторился, но уже с большей настойчивостью. Мой гость снова пытался встать, но я удержала его силой, обняв за шею. Потом шепнула ему на ухо, чтобы он ни в коем случае не выдавал нашего присутствия в комнате, что придет время, и я сумею рассказать ему всю правду об этом вечере. Вы можете спросить у капитана Гордеева, что я говорила ему тогда… Стук в дверь повторялся с небольшими перерывами примерно с час. И все это время мы с Леонидом Ивановичем сидели не шевелясь, затаив дыхание.
Уланская помолчала, собираясь с мыслями.
– Так впервые я обманула Ставорского. Утром, чуть свет, в мою дверь снова постучали. Разумеется, это был Ставорский. Он набросился на меня с бранью и потребовал объяснения. Мне пришлось притворяться и лгать. Под «честное слово» я обещала Ставорскому, что намеченное свидание состоится в самый ближайший вечер и все будет сделано так, как было решено. Мне не хотелось раньше времени вызывать подозрения. Я уже решилась идти к вам. Сначала была мысль рассказать обо всем самому Леониду Ивановичу, но потом я подумала, что он может не понять меня или не поверить мне. Оставалось одно – идти к вам. И я уже готовила себя к этому, как тут случилось то, что привело меня сюда несколько раньше… Сергей Петрович, дорогой, если вы хоть капельку сомневаетесь в правдивости моего рассказа, вызовите на очную ставку капитана Гордеева!
В тот же день вызвали на допрос и Савку Бормотова. Но сколько ни бился с ним Сергей Петрович, так и не сумел ничего узнать толком.
Прошло две недели после ареста. Все это время Ставорский либо лежал на койке и глядел немигающими глазами в потолок, либо тяжело, грузно шагал по камере. Лоск с него быстро сошел, лицо пожухло, сделалось отечным и желтым, глаза смотрели угрюмо, а в них ни проблеска мысли или настроения: все спрятано в непроницаемой глубине темной души.
Когда его привели к Сергею Петровичу – бывшему чоновцу, комсомольцу с девятнадцатого года, бывалому чекисту с железными нервами, – их взгляды скрестились. Но Ставорский не отвел каменного взгляда. «Да-а, – подумал Сергей Петрович, – трудненько мне придется с тобой, белогвардейская сволочуга…»
– Будете правдиво отвечать на вопросы следствия или нет? – спросил он.
– В основном нет, – прохрипел Ставорский.
– Тогда познакомьтесь вот с этими показаниями, – Сергей Петрович перегнулся через стол и положил протоколы допроса Пригницына, Рогульника и Уланской.
– Попрошу стакан воды и папиросу. – После длительного молчания голос Ставорского был хриплым.
Он с жадностью осушил стакан и сделал глубокую затяжку. Потом стал читать. Читал долго, внимательно, снова перечитывал.
Все это время Сергей Петрович следил за выражением его лица. Ни тени волнения, ни малейших признаков страха или растерянности!
Закончив чтение, Ставорский аккуратно сложил листы, постукал пачкой по столу, выравнивая края, спокойно подал их Сергею Петровичу.
– Что ж, каждый волен говорить то, что ему хочется, – заметил он равнодушно. – Лично я не намерен что-либо рассказывать. Готов хоть сейчас под расстрел.
– С этим успеете, ваше благородие, – Сергей Петрович зло улыбнулся. – Вас мы обложили покрепче, чем любого зверя. Спешить некуда, подождем… Уведите арестованного, – коротко приказал он конвоиру.
Ставорскому тут же связали руки и вывели под локти.
В течение целого месяца изо дня в день приводили Ставорского на допрос, и каждый раз разговор кончался одним и тем же – тот отказывался давать какие-либо показания. Потом его перестали вызывать. И тут-то случилось неожиданное. Как-то утром после завтрака он постучал в заслонку «волчка». Охранник осторожно отодвинул заслонку, заглянул сбоку.
– В чем дело?
– Прошу доложить начальству, хочу говорить со следователем.
Тотчас же его привели к Сергею Петровичу.
– Что это с вами случилось, гражданин Ставорский? – не без иронии спросил он.
– Сами будете вести протокол допроса или поручите следователю? – спросил Ставорский, оставив без внимания слова Сергея Петровича.
– Показания дадите следователю. Еще есть вопросы?
– Вопросов нет, но хочу заранее сказать можете арестовывать Гайдука, инженера Майганакова и начальника отдела снабжения Вольского. Все они мои прямые сообщники и должны разделить ответственность вместе со мной.
– Это мы сами решим. Кстати, гражданин Ставорский, где вы сумели добыть орден Красного Знамени?
– Снял с красноармейца, зарубленного вот этой рукой. – Ставорский сжал правую ладонь в крепкий, увесистый кулак и потряс в воздухе.
– Ясно… Уведите! – приказал Сергей Петрович.
На следующий день он читал показания Ставорского.
«Я, русский офицер, потомственный дворянин Шеклецов Дмитрий Гаврилович, имею честь сообщить о себе следующее».
Затем шел перечень его «заслуг»в борьбе с революцией, история бегства за границу и участия в деятельности эмигрантского офицерского союза (место и конкретная организация не указывались).
«Решение перейти советскую границу, – говорилось далее, – принято мной по собственной воле, так как я дал себе слово, насколько это возможно, отомстить Советской власти за надругательства над священными русскими обычаями и исконно русским правопорядком».
Ничего нового, кроме уже известного со слов ранее допрошенных, Ставорский-Шеклецов не сообщил в своих показаниях, а сами показания скорее смахивали на бахвальство. Не очень убедительно звучала и та часть протокола допроса, где арестованный говорил о своих «соучастниках» – Гайдуке, Майганакове и Вольском. Тем не менее Сергей Петрович тут же запросил управление – что предпринять? Оттуда тотчас же поступил ответ: арестовать без промедления.
Сергей Петрович позвонил Платову.
– Федор Андреевич, есть важное дело. Прошу разрешения приехать.
Платов долго читал и перечитывал протокол допроса Ставорского-Шеклецова.
– Какую гадину пригрели! – сказал, наконец, он. – Матерый белогвардеец! Что ж, раз так складывается дело и тем более есть указание управления, я ничего не имею против ареста. Только, пожалуйста, разберитесь повнимательней.
В тот же день были арестованы Гайдук, Майганаков и Вольский.
Велико было негодование Гордея Нилыча, когда его привели в горотдел.
– Що вы робите, що вы робите, сукины дети! – орал он на весь коридор. – Та я ж вас усих пересадю!
