Текст книги "Первая просека"

Автор книги: Александр Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

– Как Криволап?

– Эвакуировали в госпиталь.

Возле большой палатки, где помещалась санчасть, Агафонов и Захар увидели несколько санитарных машин. В них спешно грузили раненых танкистов. Неподалеку от палатки на траве было расстелено полотнище брезента. Из-под его края виднелись спокойно раскинутые ноги в запыленных ботинках и крагах. Над брезентом роились тучи мух.

– Убитые, – сказал Агафонов, кивнув на брезент.

Никогда еще не было Захару так жутко, как сейчас, при виде этой шеренги недвижно лежащих ног. Еще сегодня утром эти люди стояли в строю. Еще час назад они яростно нажимали на рычаги пушек и пулеметов, на педали машин – и вот уже ничего больше не делают и никогда не сделают. Скоро они навеки лягут глубоко в землю, чтобы превратиться в тлен.

Долго еще эта скорбная картина бередила душу Захара, отзываясь болью в сердце. Говорил ли он с кем-нибудь, делал ли что-либо, а перед глазами вдруг четко-четко возникала шеренга запыленных краг и ботинок с торчащими кверху носками…

Врачебный осмотр продолжался не более минуты.

– Легкое продувание, – сказал врач медсестре.

Когда кончилась процедура, врач снова подошел к Захару.

– Как слышите? – громко спросил он.

– Левым почти нормально, правым ничего не слышу.

– Не отчаивайтесь, скоро пройдет. По утрам будете приходить на процедуры.

Бой закончился глубокой ночью. Утром стало известно: враг разбит наголову. Вершины Заозерной и Безымянной были как будто срезаны. На поле осталось более шестисот трупов японских солдат и офицеров, множество разбитых пулеметов и орудий. Но в части недосчитывалось немало танков. Два экипажа сгорели вместе с машинами. Двадцать три человека были убиты, сорок три ранены и контужены.

Захар был в палатке санчасти, когда в просвете полога показалась голова Агафонова:

– Что? – спросил Захар.

– Кавалеристы стоят по соседству! Сейчас слышал ржание коней – вон там, вверх по речке.

– А может, это не кавалеристы, а кто-нибудь ехал на подводе? – усомнился Захар.

Они пустились бежать длинными прыжками по галечному берегу речушки, делающей поворот в зеленом коридоре ивняка.

Но вот речка выпрямилась, и они увидели лошадей, а вокруг них голых людей.

– Ясно, купают! – крикнул Захар.

Захар и Агафонов дождались, когда красноармейцы стали выводить коней из воды, и спросили крайнего, какой это полк.

– Его величества первый гренадерский, – весело щуря узкие глаза, ответил тот.

– Нет, серьезно. – Захар подошел ближе, ласково похлопал коня по мокрой шее. – Мы ищем своего товарища, конника.

– А как его фамилия?

– Корольков. Старший лейтенант Корольков.

– Такого что-то не знаю. Ребята, – крикнул конник, – кто знает старшего лейтенанта Королькова?

– Во втором дивизионе есть Корольков, только он не старший лейтенант, а капитан, командир первого эскадрона, – отозвался голос с речки.

– Вон отсекр дивизиона по комсомолу знает, – сказал красноармеец с узкими глазами.

Захар заприметил в воде смуглого сухопарого красноармейца и подошел к речке.

– Слушай, товарищ, подойди сюда на минутку, – позвал он.

Тот легко вскочил на мокрую спину коня, подъехал к берегу.

– Что такое?

– Будь другом, объясни нам, как найти Королькова? Мы из танковой части, по соседству стоим. Пять лет не видели дружка…

– Тут с километр будет, проплутаете долго, – задумчиво сказал отсекр. – Ну уж так и быть, браткам-танкистам надо помочь. Хорошо вчера вы давили самураев. Побитых много у вас?

– Двадцать три. Шестеро сгорели вместе с танками.

– У нас поболее будет. Что сказать-то Королькову, если он живой?

– Скажите, Агафонов и Жернаков ждут…

– Пожалуй, надо все-таки подседлать, по лесу ехать.

Он быстро оделся, отвел коня к коновязи. С завистью наблюдал Захар за тем, как он расторопно седлал коня, ловко вскочил в седло, с места взял крупной рысью.

Томительно тянулось время, пока Захар и Агафонов ожидали вестей из второго дивизиона.

– А вдруг убит или ранен? – думал вслух Захар.

– И то возможно, – соглашался Агафонов. – Бой был нешутейным.

Они не сводили глаз с того перелеска, в котором скрылся конник. Там долго никто не появлялся, а друзьям казалось, что они ждут уже целый час. Наконец из зарослей выскочил знакомый всадник. Не сбавляя рыси, он подскакал к ним, радостно сообщил:

– Нашел! Что же сразу не сказали, что вместе курсантами служили? Он аж подпрыгнул, когда услышал! Сейчас прискачет.

Не прошло и пяти минут, как из перелеска вылетел всадник на высоком рыжем коне. У палаток он осадил коня, спросил о чем-то и пустил скакуна рысью к берегу, где сидели Захар и Агафонов. Они встали, одернули гимнастерки, не спуская глаз с приближающегося всадника. Знакомая посадка! Да, это Вася Корольков! И как же он весь слился с конем, как ловко сидит! Еще издали разглядели его лицо, загорелое до черноты, а когда-то было, как у девушки, нежным, белым. Плотная фигура затянута в кавалерийские ремни, слева – клинок и полевая сумка, справа – пистолет. До боли знакомая старым конникам командирская экипировка.

– Братцы, вы ли это?! – закричал Вася, на ходу соскакивая с коня. На глазах вдруг блеснули слезы.

Трудно видеть мужские слезы, даже если это слезы радости…

Корольков долго тискал друзей в своих объятиях. Конь терся мокрым храпом о его спину, лязгая передним копытом по гальке.

Потом отошли к голой колодине-выворотню, принесенной разливом реки, и уселись рядком.

– Ну, кто бы мог подумать, кто бы мог подумать!.. – время от времени восторженно восклицал Корольков. – Встретиться – и где!.. – Он отпустил подпруги коню, достал из переметной сумы офицерского седла флягу, круг колбасы, полбуханки хлеба, три солдатские кружки.

– Принимай, Захар, у дивизионного каптенармуса выпросил ради такого случая.

– Это добре! – крякнул Агафонов, потряхивая флягу. – Спирт?

– Спирт. Давай, Гриша, орудуй.

Выпив, ударились в воспоминания. Кого и чего только не вспомнили! И смешное, и горькое, и радостное, и печальное. За эти два часа перед каждым прошла вся его жизнь.

Когда настало время расставаться, Захар попросил:

– Вася, дай я хоть посижу в седле.

– А чего же! – Корольков охотно подал повод. – И добрый же конь, братцы! Никогда еще такого не было у меня, от комдива перешел ко мне. Второй год езжу.

У Захара радостно напряглись, запели все мускулы, когда он взялся за луку и гриву коня. Даже малейшей тяжести не почувствовал он в теле, вскакивая в седло.

– Гляди-ко, да ты будто и не слезал с коня! – изумился Корольков.

– Тоскую, Вася, всегда тоскую… Так бы и не сходил с седла.

Захар тронул каблуками рыжие бока, конь заплясал на месте, прошелся иноходью по кругу. Захар попросил у Королькова клинок, легко снял пару лозин, вздохнул: «Не хочу бередить душу!» – и спрыгнул на землю.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Лежа на верхней полке и прислушиваясь к перестуку колес, Захар долго не смог уснуть. В беспорядке проплывали картины воспоминаний, а он все думал, думал, мысленно вглядываясь в шеренги запыленных краг и ботинок, торчащих носками кверху из-под брезента, в серебристую сталь клинка Васи Королькова. Захар понимал, чувствовал: какая-то незримая грань пролегла в его жизни между всем тем, что осталось позади, и тем, что смутно виделось теперь в будущем. Захар как бы прозрел и понял, что жизнь куда сложнее, ярче, драматичнее, чем до сих пор он считал. Боевая «романтика» начисто испарилась при виде сгоревших танков и обугленного человеческого тела.

И впервые в жизни Захар лицом к лицу столкнулся с жестоким, беспощадным, бесчеловечным миром – миром врагов. И оттого еще светлее стало для него все, чем он жил, что окружало его на этих милых сердцу просторах, под голубым сводом небес. Как все дорого ему теперь! С обостренным чувством жажды мечтал он отдаться любимому делу – строить, строить, строить! И познавать! О, как мало узнал он в свои двадцать семь лет! Жажда новых знаний клокотала у него в душе.

Чувство радостного обновления не покидало его всю дорогу до Комсомольска. Даже люди казались ему другими – добрыми, родными, и каждому хотелось улыбнуться.

На хабаровском вокзале он услышал по радио «Славянский танец» Бородина и сказал Агафонову:

– Подожди, Гриша, посидим.

– Что такое? – не понял тот.

– Слышишь, «Славянский танец». Не могу равнодушно слушать.

– А слышишь хорошо?

– Немного мешает звон в правом ухе. Но я уже привык к нему, делаю «поправку на шумы»…

В городском парке Захар любовался красками поздних цветов, с трепетным чувством впитывая прелесть их нежнейших тонов и оттенков.

А потом в оставшееся до посадки на пароход время он ходил по книжным магазинам. В течение суток, пока пароход шел до Комсомольска, Агафонов устал от молчания, потому что Захар как зарылся в учебники, так и не отрывался от них.

– Не поеду с тобой никогда! – ворчал Агафонов за обедом, поглядывая на друга, уткнувшегося в книгу.

…Пароход пришел в Комсомольск уже в сумерки. Какова же была радость Захара, когда он увидел в толпе встречающих родные лица – Настеньку с сыном на руках и Лелю Касимову с Наташкой. Захар почувствовал, как слезы застилают глаза, и украдкой смахнул их, делая вид, будто поправляет кепку.

Первой кинулась к нему Наташка, завизжав на весь дебаркадер.

– Папочка!.. Тебя не убили, папочка, нет? – спрашивала она, поворачивая мягкими ладошками его черное от загара лицо то в одну, то в другую сторону. – А у меня есть братик, такой красивенький!..

Этот братик беспробудно спал и не изволил проснуться даже тогда, когда впервые в жизни оказался на руках отца.

– Ну как твое ухо, Зоренька? – было первым вопросом Настеньки. – Слышишь?

– Немного позванивает.

– Болит?

– Почти нет, – приврал Захар. На самом деле время от времени от боли начинало разламывать голову. – Врачи говорят, что через полгода все пройдет, только слух будет ограниченным.

– А как тот ваш командир танка?

– Перед отъездом ходил к нему в госпиталь. Ничего не слышит и даже вроде умом тронулся. Но врачи надеются, что это пройдет.

На набережной их ждала новенькая «эмка» – легковая машина, только что полученная горкомом комсомола.

– А где Иван? – спросил Захар.

– У него там сейчас такое!.. – Леля безнадежно махнула рукой. – Городская комсомольская конференция идет. Ванюша прибежит, как только закончится вечернее заседание. Тогда и расскажет все.

Вошел Захар в свой дом – и будто тяжкий-тяжкий груз свалился с его плеч. Все-то было здесь дорого и мило ему, от всего веяло родным уютом и покоем, снимающими с души тревоги и усталость.

Пока Захар брился, умывался и переодевался с дороги, пришел Каргополов.

– Где тут служивый?! – загремел его голос. – Да по тебе и не видно, что ты дрался с самураями, – какой был, такой и есть. Разве вот подзагорел.

Захар действительно выглядел празднично. Выбритый, в чистой белой сорочке с закатанными рукавами, так подчеркивающей смуглоту лица и рук, он весь сиял.

Сели за стол, Каргополов поднял стакан с вином.

– Что ж, давайте за благополучное возвращение Захара. Ведь, говорят, оттуда не вернулись четыреста человек.

У Настеньки на глаза навернулись слезы, и она проговорила сдавленным голосом:

– Ох, до чего же мне страшно стало, когда пришло письмо из района боев! Федюшку родила, еще не оправилась как следует, а тут сообщение о потерях…

В суровом молчании, затаив дыхание слушали длинный рассказ Захара о боях у озера Хасан, с жадностью расспрашивали о войне. Ведь звон оружия все яснее и отчетливее доносился с востока и запада страны.

– Ну, хватит, – сказал наконец Захар. – Расскажи ты, Иван, что нового в городе.

– Веселого мало…

Хотя Каргополов и бодрился и старался улыбаться, но Захар видел, какие горькие складки легли вокруг его рта, замечал в глазах скрытую печаль и усталость.

– О смерти Платова ты знаешь… А что посадили Саблина как врага народа, тоже знаешь?

– Первый раз слышу!

– Ну вот, по Комсомольску в общей сложности уже посадили человек двести врагов народа. Предполагают, что все это кадры Ставорского.

– Его судили?

– Судили еще в июне. А сейчас идет городская комсомольская конференция. Сегодня утром началась. Специально приехали два представителя. По их данным, у нас в городе существует вражеское гнездо и именно среди комсомольского актива.

– Не может быть!

– И я тоже так думаю, но нельзя и не верить. Черт знает, разве можно было предположить, что Ставорский, Уланская, Саблин, Гайдук были замаскированными врагами? А ведь что они натворили? Такие ценности сожгли в складе импортного оборудования! Пытались взорвать цех…

– Что Ставорский не наш человек, я давно подозревал, – заметил Захар. – Но Саблин! Трудно поверить… А как городская конференция, активно идет?

– Да пока не очень. Завтра утром Аниканов будет выступать. Наверное, опять с каким-нибудь демагогическим трюком, как тот раз, на краевой конференции. А что он готовит какую-то пакость, я в этом абсолютно убежден. Сегодня утром, еще до конференции, пришел к представителям и час целый пробыл с ними наедине. После их разговора один из представителей, Смирнов, зашел ко мне и спрашивает, правда ли, что я сын попа. «Так это же и в моем личном деле записано», – говорю ему. «Та-ак, – говорит он, а сам подозрительно щурится, – этого как раз мы и не знали».

– Наверное, Аниканов сообщил, – высказал догадку Захар.

– А то кто же? – усмехнулся Каргополов. – У этого все на учете.

– Господи, до чего же паскудный человек! – воскликнула Леля. – Ребята, ну что вы не возьметесь, не разоблачите его?

– К нему, дорогая, не очень-то просто подкопаться, – возразил Каргополов. – Единственным человеком, который чутьем угадывал его нутро, был Федор Андреевич. Теперь его нет… Все дело в том, что формально Аниканов все делает правильно. И организатор неплохой, хотя иногда выступает демагогически. Но душа у него подлая. Так разве это основание для критики, когда нас учат судить о людях по их деловым качествам? А деловые качества Аниканова безупречные.

Прошел день. Поздно вечером, когда Захар уже собирался лечь спать, кто-то нетерпеливо постучал в дверь.

– Ну все, Захар, – с нервной дрожью в голосе сказал Иван еще с порога. – Я тоже враг народа…

– Что?!

Включив свет, Захар не узнал своего друга: лицо бледное, вокруг глаз – синева, почти такая же, какая была у него во время цинги, губы дрожат.

– Расскажи толком, что случилось? – Захар подвинул ему стул. – Садись.

– Только что закончилась конференция, завтра будут выборы.

Каргополов старался выглядеть спокойным.

– У тебя вода есть? Принеси, пожалуйста. – Жадно выпив, продолжал: – Сейчас выступал Смирнов с заключительным словом… Я не пошел домой, побаиваюсь… Да и Леля пусть уснет спокойно. Решил заглянуть к тебе. Ну так вот. Все недостатки – слабую внутрисоюзную работу, случаи прогулов комсомольцев, недоделки в политической учебе – Смирнов объявил преднамеренными, мол, руководство горкома комсомола все это подстроило с целью вредительства и диверсии. Ну и завершил речь тем, что, мол, организация проглядела сына попа в руководстве, на поверку оказавшегося врагом народа. Понял?..

Каргополов едва переводил дух.

– Видна тут и аникановская подтасовка. Ты посмотри, как он вывернул дело? Тебя обвинил, Захар, в зажиме стахановского движения, подвел под это политическую базу в том смысле, что твой дядя у Деникина служил. А меня обвинил в том, что я покрывал тебя потому, что мы, дескать, дружки. А дружки потому, что у меня отец был попом, а у тебя дядя белогвардеец. Ну не сволочь ли, а? Вот увидишь, он станет секретарем горкома комсомола! Видно по тому, как с ним запанибрата Смирнов. Я попытался дать объяснение. Куда там! И слушать не стали. Смирнов так и сказал: «Врагам народа комсомольскую трибуну мы не предоставим».

Каргополов ушел от Захара около двух ночи. А назавтра Ивана арестовали.

Леля не плакала. Вялая, безразличная ко всему, подписала акт о сдаче столовой, встала и медленно пошла к двери. Переступив порог, обернулась, сказала усталым голосом:

– Все это неправда, Каргополов никогда не был врагом народа…

Словно пьяная, шла она по дощатому тротуару, не замечая полуденного зноя, машин, поднимавших клубы пыли, не различая лиц прохожих. «Враг народа…» – эти два страшных слова только и владели ее сознанием. «Что же мне делать? Пусть арестовывают и меня. Ванюша… Милый мой Ванюша!» И она заплакала прямо на улице лютыми, горючими слезами.

А на другой день Захара уволили с работы как зажимщика стахановского движения и пособника Каргополова – врага народа…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Захар чувствовал себя как бы подвешенным в пустоте.

Он пробовал ходить в управление строительства, в горком партии. Там его выслушивали, даже выказывали сочувствие, но посоветовать ничего не могли – решение городской конференции! Он пробовал искать любую работу, хоть грузчика. От него отмахивались, как от чумного.

Не было Платова, не было Каргополова, не было в горкоме Бутина, нет больше Саблина – людей, которые знали его и доверяли ему. В горком комсомола он даже не пошел – там вторым секретарем теперь Аниканов.

Что же делать? Уезжать из Комсомольска? Нет, Захар и думать об этом не хотел. «Не может быть, – в конце концов решил он, – чтобы правда не восторжествовала. Напишу письмо в Президиум ВЦИК».

Целыми днями Захар не выходил из дому, занимался с детьми, но большую часть времени просиживал за столом, листая книги, набрасывая чертежи машин.

Как-то к нему подсела Настенька, посмотрела на его бумаги, спросила устало:

– Зоря, ну что же мы будем делать? Денег у нас самое большее на месяц. Я еще в декретном, и мне не разрешат раньше времени выйти на работу. Чем будем жить?

Захар ждал этого вопроса, страшился его, давно искал на него ответа. И сейчас он долго молчал, наконец проговорил:

– Думаю, Настенька, все время думаю…

– И что же ты надумал?

– Ехать в Николаевск на кетовую путину. Она скоро начнется. Говорят, там в разгар путины люди хорошо зарабатывают. Скажу, что нахожусь в отпуске, решил подработать. Авось поверят.

– А если не поверят, потребуют справку? – Настенька усталыми глазами посмотрела на мужа.

– Все равно уговорю! И привезу на зиму соленой кеты и икры.

В дверь постучали. Пришла Леля – исхудавшая, вся какая-то высохшая, изможденная.

– Как дела, Леля?

– Да никак. Я, наверно, Зоря, с ума сойду. Думаю, думаю – и не пойму. Неужели такое может быть при Советской власти? А не вредительство ли это – арестовывать ни в чем не повинных людей? И кому теперь верить?

– А я это так понимаю, Леля, – заговорил Захар, – это просто паника. А в панике люди теряют рассудок и начинают избивать своих же. Второго августа, когда мы стояли в районе Хасана и ждали приказа о выступлении, у нас произошла паника. Вроде бы все хорошо охранялось: пулеметы наготове, дежурила одна рота в танках – и вдруг ночью поднялась стрельба, крики, топот ног… Меня из палатки будто ветром выбросило, не помню, как и выскочил. Впечатление такое, что на нас напали японцы. С полчаса продолжался переполох. А назавтра выяснилось – всему виной корова. Зашла, понимаешь, в охраняемую зону, а наши со страха пальнули в нее. Она затопотала. По ней из пулемета другой секрет – принял, наверно, за японскую кавалерийскую разведку. И пошли палить!.. – Захар невесело улыбнулся. – Нечто подобное, мне кажется, происходит и у нас сейчас в масштабе города.

– Но неужели же неизвестно товарищу Сталину, что арестовывают невинных людей? – воскликнула Леля.

– Я думаю, что неизвестно, – отвечал Захар, – иначе бы этого не произошло.

– Ну так вот, – доверительно сказала Леля, – я написала ему письмо. Все расписала, как есть, чистую правду. А зашла к вам вот зачем. – Леля потупилась. – Меня выселяют из квартиры. Подумайте и скажите, пустите или нет к себе жить?

– Тут и думать нечего! – в один голос отвечали Захар и Настенька.

– Спасибо, дорогие. – У Лели заблестели слезы, она вытерла их ладонью. – А как у вас с деньгами?

– На месяц растянем, – отвечала Настенька, – а дальше сами еще не знаем, что будет…

– У меня есть тысяча сто рублей, – деловито сообщила Леля, – отпускные получила. Возьми, Настя, в общий котел.

Она решительно протянула Настеньке пачку розовых тридцаток.

– Думаю кое-что продать из барахла. Так что на первое время нам всем хватит. А дальше, пока будет все решаться, у меня такие планы: на базаре уже торгуют брусникой. Значит, созрела. Я там прилаталась к одной тетке, она знает хорошие ягодные места, и мы договорились вместе ездить с нею по ягоды. И буду тоже продавать на базаре… Стыдно? Ну, а что же делать? Не помирать же с голоду. Ты-то, Зоря, как думаешь?

Вместо него ответила Настенька – рассказала о планах Захара ехать на Нижний Амур.

– Зачем тебе рисковать? – возразила Леля. – Проездишь, истратишься и вернешься с пустой сумой. Я предлагаю, Зоря, такой план. Ведь в тайге тьма-тьмущая кедров. На базаре орешки по рублю стакан. А что, как отправиться тебе в тайгу? Ты только подумай: два мешка орехов – пятьсот рублей!

– Видно, не зря ты, Леля, столько лет в столовой проработала, – усмехнулся Захар, – торгашеский дух накрепко засел в тебе.

– Да при чем тут торгашеский дух? – возразила она. – Ты сам-то подумай: на работу не принимают, помощи никакой ниоткуда, так что же делать? А тут рядом верный заработок. Это же временно. Кто нас осудит за это? Вон аникановские мать и теща пропадают на базаре день-деньской. То мясом, то яичками, то огурцами торгуют. Ох, ребята, какие же бешеные деньги они загребают! А случись какая беда, война, голод – они же с нас шкуру снимут! И вот из такого гнезда отпрыск секретарем горкома комсомола!

– Он тут ни при чем, – с усмешкой заметил Захар. – Он же с ними не живет.

– Вот в том-то и дело, – согласилась Леля, – а то бы я завтра написала в газету.

– Боязно отпускать его в тайгу, – вздохнула Настенька. – А вдруг медведь наскочит?

– Господи! – возмутилась Леля. – Женщины ходят, а мужчину пускать боязно. У него небось и ружье еще цело? Да, Зоря?

– Да, лежит в кладовке.

– Ну вот. Ты же знаешь, Настя, что он убил однажды медведя?

– Знаю… Ну что ж, я не возражаю, пусть идет, – согласилась Настенька. – Ты-то сам как, Зоря?

– Пожалуй, надо попробовать. Это проще, чем ехать на Нижний Амур. Но надо у кого-то разузнать места, чтобы поближе. Да и о технике этого дела порасспросить.

– Да сходи к тому же Рудневу, Любашиному отцу, – посоветовала Леля. – Он же хорошо тебя знает, небось не скроет.

В тот же день Захар разыскал Любашу – она работала техником на строительстве. Он дождался ее у проходной в обеденный перерыв. Любаша мало изменилась: такая же стройная, с тем же персиковым румянцем на щеках, только резче стали черты лица, да взгляд сделался бойче и решительнее. Она с радостью встретила Захара.

– Давно я не видела тебя! Говорят, у тебя несчастье, Захар?

Он коротко рассказал о своей беде, спросил, где найти Никандра, стыдливо утаив причину своих розысков.

– Мы теперь отдельно живем, – сказала Любаша. – Но я знаю, что папаша в отпуске. Так что иди прямо в поселок.

Вскоре Захар входил в калитку двора, огороженного высоким дощатым забором. Он давно не бывал здесь, и за это время поселок разросся и занимал уже всю припойменную часть устья Силинки. В пестрой массе домиков выделялись три одинаковых дома, стоящих в ряд и срубленных по типу донских куреней. Один из них был Никандров. Захар понял, что два других – кузнецовский и аникановский.

Никандра он нашел в огороде – тот собирал созревшие помидоры.

– А-а, давненько не видались, паря. Ну, здравствуй, – приветствовал он Захара, и непонятно было, обрадовался он встрече или нет.

Никандр за эти годы погрузнел, отяжелел, на рыжей бороде заметно проступил пепел седины.

– Я к вам по небольшому делу, – сказал Захар. – Можно вас оторвать на минуту?

– А чего ж нельзя? Работа моя не к спеху.

Они уселись на крылечке, и Захар без обиняков рассказал Никандру о своей беде.

Тот внимательно слушал, сочувственно вздыхал.

– Что ж, как старому знакомцу, придется помочь, – сказал он. – Ты Бельго знаешь? Нанайское стойбище. Примерно двадцать километров отсюда. Ну вот, пониже того стойбища есть протока, она тебя приведет в озеро, одно оно там промеж сопок. Потом пойдешь на восток, на сопки. Там в двух примерно верстах и начинается кедрач. Темный кедрач! – воскликнул он. – Там и будешь собирать.

– А лодки у вас не найдется?

– Так у тебя и лодки нет? Худо, паря. Лодка-то у меня есть, но скоро подойдет кета, поплавать с сеткой маленько планую.

– До кеты еще две недели, а мне хотя бы на одну.

– За одну неделю ты не управишься, – возразил Никандр. – Уж ехать, так чтоб набить шишек вдоволь. Однако давай уговоримся: через десять дней пригонишь?

– Пригоню.

– Тебе верю. Бери лодку. В случае чего – поквитаемся.

– Я в долгу не останусь.

Никандр посоветовал Захару прихватить лист жести, пробитый дырками – решето, чтобы просеивать орехи после того, как шишки будут обожжены на костре и обмолочены палкой.

На другое утро Настенька и Никандр проводили Захара до лодки, помогли донести запас харчей и снаряжение: скатанный в трубку лист жести, одеяло, топор, ружье, чайник, котелок и всякий иной скарб.

– Ночевать-то как будешь? – спросил Никандр.

– Обычно, у костра.

– А полог у тебя есть?

– Нету.

– Вот видишь, как ты… А дождь пойдет? Давай-ка манатки, а сам беги ко мне в дом, пускай мать тебе даст мой полог. Старенький он, но от дождя прикроет.

На озере погода казалась вроде тихой, но когда Захар выбрался на Амур, там гуляла довольно высокая волна. Ветер дул с верховий и помогал Захару.

От Комсомольска до Бельго вниз по течению Амура – двадцать километров. Захар изрядно отмахал руки, пока очутился против стойбища. Цепочкой убогих избенок вытянулось оно по голой песчаной бровке правобережья. За ним – широкая котловина, а дальше крутые склоны сопок, одетые в мрачную зелень хвойных лесов.

Миновав стойбище, Захар скоро увидел неширокую проточку, уходящую по тальниковому коридору. Вскоре протока сделала крутой изгиб – и вот оно, озеро, широкое, во всю котловину, спокойное, гладкое; в его зеркале отражались все мрачные тона тайги.

Радостно и немного страшно стало Захару при виде суровой красоты озера. И хотя было тепло, даже жарко, Захару чудилось, будто от глади озера веет холодом.

Он пристал к берегу там, где в озеро впадал прозрачный студеный ручей, бегущий из темного распадка, зияющего, как пропасть. Вокруг – ни души, только потревоженная цапля кружит над озером, оглашая окрестности своими воплями.

Стоял полдень, и Захар решил не задерживаться у озера. До вечера нужно было разыскать кедрач и подготовиться к ночлегу. Нагрузившись своим скарбом, он двинулся в тайгу и сразу попал в старый ельник, хранящий мрак и первозданную тишину. Необъяснимый страх сжал сердце, ноги отказывались идти, но Захар упорно пробирался вперед. И до чего же горько было у него на душе! Не любовь к природе, не страсть к приключениям загнали его сюда – деньги, желудок…

Но что же делать? Не отступать же назад?!

Начался подъем на сопку. Мрачный ельник неожиданно сменился светлым веселым березнячком. А тут еще попалась старая тропа – и сразу посветлело. Повеселело и на душе у Захара.

Раз пять отдыхал он, пока тропа привела его на перевал – широкую седловину между округлыми вершинами сопок. Вышел он на перевал, и сердце замерло от восторга. Необозримые просторы открылись перед ним – зыбучие увалы, низины, отдельные сопки-курганы и тайга, тайга, тайга до самого горизонта. В мглистой дали едва угадывались контуры громадных хребтов.

Грандиозность картины подавляла своим величием, и от этого чувство одиночества еще острее охватило Захара.

Кедрач оказался совсем неподалеку. Его нетрудно было угадать по характерному синеватому отливу.

Путь к кедрачу оказался нетрудным, так что уже минут через сорок Захар очутился среди могучей колоннады кедровых стволов. Запрокинув голову так, что свалилась кепка, вглядывался он в гигантские кроны с тяжелыми шишками.

Захар выбрал место на полянке возле завалившейся охотничьей избушки. Кедры вокруг стояли не густо, подлеска под ними вовсе не было, а землю, устланную мягкой подстилкой из хвои, прикрывал прозрачный папоротник. Дышалось здесь удивительно легко – настоянный на хвое терпкий воздух сам, казалось, тек в легкие.

До вечера оставалось много времени, и Захар решил не тратить его впустую – двинулся на поиски урожайных мест. Шел – и сердце замирало: до чего же величественное зрелище этот кедровый бор! Ветер не проникает под его глухую зеленую крышу, а пробегает где-то очень высоко, слегка шелестя в вершинах. Кругом тишина, воздух звучный, и, когда с размаху грузно шлепается кедровая шишка, звук этот, пугающий своей внезапностью, разносится очень далеко. Захар кинулся было собирать опавшие шишки, но быстро разочаровался: почти все шишки были пусты – поработали белки и бурундуки.

С небогатой ношей вернулся Захар на свой бивак – в мешке лежало всего с десяток шишек. Если так пойдет и дальше, с пустой сумой вернется он к семье. Надо что-то придумать.

Ночь прошла беспокойно. Захар то и дело хватался за ружье, с тревогой прислушивался к тишине. Стук упавшей шишки, истошный крик кедровки нагоняли страх. Он закуривал, чтобы хоть как-то заглушить это чувство, а потом долго лежал с открытыми глазами и думал, думал… Сердце терзали горечь, обида за все, что привело его сюда. Захар почти разуверился в успехе своего предприятия. Шишки-то, вот они, на кедрах, но как достать? Залезть невозможно, стволы толстые, гладкие. Попробовать стрелять из ружья в шишки? Но у него всего тридцать зарядов.

А не срубить ли кедр, как советовал Никандр? Зря он, наверное, отверг тогда, даже со скрытым негодованием, этот способ добычи орехов.

Уснул Захар только перед рассветом, но его разбудил невообразимый щебет и свист птичьих голосов. Вылез он из-под полога, и несказанная радость наполнила все его существо: вокруг плавилось в ослепительном золоте утро, золотые пятна дрожали на стволах деревьев, папоротник сиял от изумруда росы. Кругом все радостно гомонило, звуки были четкими, прозрачными, эхо от них далеко растекалось под могучим сводом, лежащим на монолитных подпорах бесчисленной колоннады стволов. Вот метнулась белка и со злым урчанием стремительно помчалась вверх, щелкая коготками по коре. Захару уже доводилось есть беличье мясо – на Пивани. Теперь он, не отходя от бивака, подстрелил двух белок и сварил их на завтрак.

Все же он не решился рубить кедр, а отправился искать деревья, на которые можно было бы взобраться.

После долгих поисков ему удалось найти такой кедр: сучья начинались всего метрах в трех от земли. Захар притащил валежину, прислонил ее к стволу и, разувшись, по ней легко добрался до сучьев. Труднее было карабкаться от одного сука к другому. Окажись под ногой подгнивший сук, он мог бы сорваться. Один таки сломался, но Захар успел ухватиться за верхний и, повиснув на нем всей тяжестью своего тела, из последних сил подтянулся и полез выше. Сердце колотилось так, что казалось, вот-вот выскочит из груди. Усевшись в развилке ветвей, Захар долго отдыхал, со страхом поглядывая вниз.