Текст книги "Первая просека"
Автор книги: Александр Грачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)
За окном осенняя непогодь. По стеклам дробью секут косые струи дождя, порывистый ветер бешено стучится в раму.
Засунув руки в карманы синих кавалерийских галифе, Ставорский нервно прохаживается по комнате. Половицы из сырых досок жалобно поскрипывают под его тяжелыми шагами. Он недавно переселился в эту комнату нового рубленого дома для инженерно-технических работников, выстроенного на отшибе. Грубо обтесанные бревна с прядями пакли в пазах, наскоро сколоченный из досок стол, железная койка, полушубок, пахнущий овчиной, на гвозде, вбитом в бревно, – неуютная обстановка! Но зато здесь никто не подслушает: дверь обита толстым слоем войлока и мешковиной.
Ставорский нервничает, часто посматривает на луковицу серебряных часов. Время от времени останавливается у окна, смотрит на Амур. Там, по неоглядной излучине почерневшей реки, бегут, перекипая, гряда за грядой волны с белыми бурунами на горбинах. Далеко-далеко, под тем берегом Амура, возле Пивани, сквозь мглистую сетку темнеет кургузый катеришко. Отчаянно борясь с волнами, он тащит на буксире плоскую халку [1]1
Халка – небольшая баржа-плоскодонка.
[Закрыть], груженную камнем. Кажется удивительным: почему она не тонет? Халка то и дело исчезает с поверхности воды, и каждый раз кажется, что она уже потонула; но нет, черная ее полоска вновь и вновь появляется позади катера.
А у этого берега Амура дымят пароходы – два буксира и один пассажирский. Последние. Сегодня должны уйти. За ними, подальше, – вереницы барж. По сходням бегут цепочки людей с мешками, ящиками, с «козами» на спинах, нагруженными кирпичом. Хотя время только к полудню, за окном до того пасмурно, что кажется, опускаются сумерки.
Осторожный стук в дверь.
– Войдите! – Ставорский круто повернулся от окна.
Кто-то дернул за ручку и затих.
– Да сильнее! – крикнул Ставорский, шагнул вперед и ударом ноги с треском распахнул дверь.
– Здравия желаю, Харитон Иванович, – просипел гость простуженным басом.
– Закрывай быстрей дверь, холода напустил! – вместо приветствия недовольно сказал Ставорский.
– Дозвольте раздеться?
– Раздевайся.
Гость, бывший казачий урядник Карнаухов, снял дождевик, стряхнул с него воду у порога, потом стащил старый ватник и все это повесил на гвоздь рядом с полушубком хозяина.
Ставорский покосился на ватник, спросил:
– Вшей нет?
– Что вы, что вы, Харитон Иванович, я за собой слежу.
Карнаухов разгладил на круглой, как шар, почти облысевшей голове реденькую поросль, вытер рябое, глянцевито-бурое лицо довольно грязным платочком, потом долго сморкался. Был он невысок, до уродливости широк в плечах, отчего голова казалась по-детски маленькой. Тускло-свинцовые глазки его то живо бегали, то застывали, нацеливаясь на собеседника или на какой-нибудь предмет.
– Спирт принес?
– А как же, Харитон Иванович, раз велено…
– Доставай.
Карнаухов запустил руку в карман дождевика, извлек бутылку, туго закупоренную грязной бумажкой. На столе появился кусок кетового балыка, краюха черствого хлеба.
– Ну, за что же выпьем, Харитон Иванович? – спросил Карнаухов, поднимая стаканчик – мыльницу от бритвенного прибора, – до краев наполненный разведенным спиртом.
– Сейчас придет одна женщина, – вполголоса сказал Ставорский. – Она передаст важные указания. Так вот давай за объединение сил.
– Ну, за объединение так за объединение.
Они выпили, закусили молча.
– Там у тебя, говорят, двое новых? – Ставорский исподлобья посмотрел на Карнаухова.
– А кто сказал?
– Кто же может сказать, кроме верных людей!
– Появились двое старых дружков Рогульника. Но я их еще не видел. Сказывают, вместе скрывались на прииске в прошлом годе. Обещал привести. На рыбалку вместе поедем. Там и прощупаю их.
– Если будет что-нибудь порядочное, приведешь ко мне, – сказал Ставорский, снова берясь за бутылку. – Зимой предстоят важные дела.
Ставорского и Карнаухова связывал очень маленький и непрочный узелок, но концы его уходили за рубеж, в Маньчжурию, и там переплетались в большой и запутанный клубок.
Сложное это было время на дальневосточной границе. Прошло только девять лет, как отгремели залпы гражданской войны на Дальнем Востоке. Но остатки контрреволюционных армий, выброшенных с советской территории, не ушли далеко. В большинстве своем они разбрелись рядом с границей, в Маньчжурии. Авантюристы, профессиональные убийцы, бывшие каратели, лишенные родины и крова, рыскающие в поисках поживы, готовы были служить кому угодно за один только приют и корм.
Так образовался довольно дешевый рынок наемников. Словно воронье на падаль, со всего света слетались сюда агенты империалистических разведок – заправилам капиталистических держав требовались шпионы и диверсанты для борьбы против первого в мире рабоче-крестьянского государства.
В конце концов всем этим отребьем завладела японская военщина, захватившая Маньчжурию.
Не успели еще японские заставы расположиться на линии границы, протянувшейся более чем на три тысячи километров от Южного Приморья до Забайкалья, а японская разведка уже приступила к делу. Поначалу, для видимости, японцы объявили о своем намерении объединить русскую белоэмиграцию и чуть ли не предоставить ей автономию. Этим они старались привлечь на свою сторону симпатии битого контрреволюционного «воинства». В действительности же все делалось как раз наоборот – они разъединяли белоэмиграцию и по частям подчиняли себе.
Стали возникать различные тайные общества и организации со своими программами и целями, но неизменно направленными против Советского государства. Среди них была и кулацкая религиозно-фанатическая организация «Приморские лесные стрелки», созданная преимущественно из беглых казаков-богатеев. Ее конечной целью являлось восстание крестьян против Советской власти и отделение Дальнего Востока от России. А пока она перебрасывала через границу банды, которые охотились за коммунистами и советскими работниками, поджигали и уничтожали колхозное имущество. Засылались на советскую территорию и агенты, подобные Карнаухову. В их задачу входили диверсии и подбор агентуры на месте.
Что касается Ставорского, то он принадлежал к другой, более «аристократической» организации – «Русскому офицерскому братству». Это были монархисты, лозунг которых «За царя и отечество» хотя и изрядно обветшал, но еще находил сторонников среди белой эмиграции.
Были и другие общества и организации, кормившиеся из одного котла, но провозглашавшие свои собственные иллюзорные программы. Представителя – а вернее, связного – одной из таких организаций теперь и ожидали Ставорский и Карнаухов.
Не успел он налить кружку, как дверь с треском отворилась. В комнату шумно вошла высокая молодая женщина в мужском полушубке с отвернутыми краями рукавов и пыжиковой шапке, лихо сдвинутой на затылок; из-под шапки волнами выбивались темные блестящие волосы, обрамляя смуглое лицо. Благородный, будто светящийся, овал нежного лица, большие глаза, черный бархат бровей можно было заметить и в тысячной толпе. Это была «амурская Кармен» – стенографистка управления Лариса Уланская.
– Лариса Григорьевна, дорогая, ну нельзя же заставлять людей столько ждать! – Ставорский поцеловал ей руку, помог раздеться.
– Харитоша, тебе противопоказано нервничать. – Уланская потрепала его по щеке длинной изящной ладонью. – Здравствуйте, Карнаухов, – безразлично бросила она гостю.
– Гм-м, виноват. – Карнаухов привстал, глуповато глядя на гостью. – Здравствуйте, как вас…
– Лариса Григорьевна.
– Здравствуйте, Лариса Григорьевна. А мы с вами вроде бы…
– Вроде бы незнакомы? Я давным-давно знаю вас, Карнаухов. – Уланская взбила копну волос на голове, одернула декольтированное платье, слегка обнажив смугловато-белую грудь. – Спирт пьете? Какая гадость, никак не могу привыкнуть. Но все равно налейте каплю.
Она по-хозяйски уселась на койку у стола и, открыв сумочку, извлекла сложенную вдвое тетрадь для стенографирования.
– Я не могу долго засиживаться с вами, – сказала она, приняв из рук Ставорского алюминиевую солдатскую кружку и запросто опрокинув ее содержимое в рот.
Ставорский подал воды. Уланская запила спирт, погрызла балык и как ни в чем не бывало продолжала:
– Скоро у Коваля начнется совещание, и я должна там стенографировать. Вот что содержится в директиве, прошу внимательно слушать.
Она раскрыла тетрадь и стала вполголоса читать:
– «Задачи подпольного движения сейчас меняются. Главной из них, помимо собирания боевых сил, что было и прежде, теперь является активизация подрывной деятельности по всем линиям. Обстановка в стране, как никогда, обострена: назревает революционный кризис, и все это должно быть учтено.
Уязвимых мест на строительстве три: транспорт, материально-техническое снабжение, питание рабочих. Без транспорта нельзя заготовить деловой древесины, подвезти дров, камня, гравия, песка. Некомплектность оборудования сорвет промышленное строительство. Хаос в учете и хранении материалов создаст условия для хищений и порчи. Этот хаос и дальше усугублять. Необходимо добиться такого положения, чтобы запасы проволоки, железа, гвоздей, болтов, кирпича были за зиму рассеяны по всей строительной площадке так, чтобы их невозможно было потом учесть и использовать. Начнется весенняя распутица, и все утонет в грязи».
Уланская откинула упавший на глаза локон и продолжала:
– «Что касается питания, то само руководство стройки помогает нашей подрывной деятельности. Запасы продовольствия учитываются на глазок, мука отпускается в пекарни и столовые без веса, без нарядов и расписок. Такие положения и впредь необходимо поддерживать. И мы окажемся скоро свидетелями того, как запасы продовольствия будут разворованы.
Очень хорошо, что баржи с сапогами ушли на Николаевск. До ледостава вернуть их уже не удастся. Надо бы то же самое сделать с полушубками и валенками, но теперь поздно.
Политический смысл всего, о чем сказано выше, – продолжала читать Уланская, – состоит в том, чтобы кризис на стройке зрел постепенно и согласовывался с нарастанием общего кризиса по всей стране. Кульминационный пункт – организованный саботаж и всеобщий голод, по нашим подсчетам, предвидится где-то в апреле. Тогда и должны начаться беспорядки, которые создадут необходимый хаос и благоприятные условия для нашего организованного выступления. Мы начнем его сразу с восстания и подвозки американского хлеба».
Все то время, пока Уланская читала, за столом никто не произнес ни слова. Карнаухов жевал балык, Ставорский с аппетитом обсасывал кетовую шкурку. Уланская, подперев нежный подбородок ладонью, вся сосредоточилась на расшифровке стенограммы.
– «О кадрах. Задача состоит в том, чтобы к весне у вас была создана сильная боевая организация. Необходимо сколотить ударную группу. Надо выявить и точно учесть все наличие оружия и в нужный момент мгновенно захватить его. Должны быть арестованы руководители строительства под тем предлогом, что они виновники голода и бесхозяйственности. Карнаухову возглавить ударную группу. Его задача – осуществить военную операцию. Политическая часть будет осуществлена другими.
И последнее: среди руководителей строительства наблюдается серьезный разброд. Секретарь парткома и начальник строительства настолько далеко зашли в своих разногласиях и борьбе, что это перерастает в факт политический. Необходимо всячески поощрять антагонизм, содействовать сколачиванию противодействующих группировок вокруг них. Это усугубит трудности в руководстве строительством».
Уланская положила руки на листки, испещренные стенографическими знаками, и сказала, устало глядя в лицо Ставорского:
– Вот и все. Шеф просил все хорошо продумать.
– Лариса Григорьевна, – заговорил первым Карнаухов, – скажите, ради бога, почему он сам не захотел показаться нам?
– Не прикидывайтесь, Карнаухов. Вы же отлично знаете, что такое конспирация.
– А он как будет – московский аль хабаровский?
– Из Москвы.
– Постоянный тут аль на время посетил? Это я к тому, что там сказано про политическую власть: дескать, ею руководствовать будут другие. А которые эти другие? Кого они из себя представляют, какую власть? Мне это очень даже нужно знать.
– Я политических вопросов не касаюсь. – Уланская решительно сложила свои записи в сумочку, встала. – Разговор этот ведите с Харитоном Ивановичем. Проводи меня, Харитоша.
Уже в коридоре Уланская повернула к нему голову и шепнула в раскрасневшееся от спирта лицо:
– Я приду к тебе вечером, Харитоша, не возражаешь?
– Буду рад, Ларочка.
Оставшись вдвоем, Ставорский и Карнаухов распили остаток спирта.
– А все-таки вы мне скажите, Харитон Иванович, – спросил Карнаухов, – какую политическую власть они думают посадить? Я к тому это говорю, что сходится она с нашей, крестьянской, аль нет? У нас же, у «Приморских лесных стрелков», думка – прогнать коммунию с Дальнего Востока, а потом отделиться от России.
– Отделиться вам все равно не позволят. – Ставорский встал, сыто выпятив грудь. – А если и отделитесь, то Россия быстро вас раздавит.
– Так у нас же союзник – Япония.
– Ну, так союзник проглотит вас!
– Не должно быть.
– Сила России была и есть в ее единстве. А то, что вы задумали отделиться, – ерунда… Ну ладно! Рано делить шкуру медведя. Тебе пора. Не вздумай заходить ко мне. Когда потребуешься, сам разыщу!
* * *
Незадолго до наступления сумерек пасмурные просторы огласил басовитый, тревожный своей нескончаемостью хор пароходных гудков. Эхо волнами катилось через болотистую топкую низину, через зябко торчащие среди пней шалаши к Силинскому и Мылкинскому озерам, в таежную даль, завешенную сеткой дождя.
– Что это они так гудят? На пожар, что ли? – спросил Брендин.
– А знаете, что это? – сказал Каргополов. – Это же последние гудки. Последние пароходы уходят!
Ребята прислушались. Мокрые, посиневшие, не обращая внимания на моросящий дождь, они стояли, думая каждый о своем. У всех в эту минуту сжалось сердце. На целые полгода обрывается связь с внешним миром. Что-то готовит зима?..
Но вот гудки смолкли.
– Всё! – произнес кто-то. – Теперь дезертиров не будет – некуда бежать.
Все засмеялись и неторопливо зашагали своей дорогой.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Весь конец октября и начало ноября стояла промозглая погода. Над Амуром и сопками ползли свинцовые тучи, из них то и дело сыпалась холодная изморось. Строительная площадка превратилась в сплошную торфянистую топь, вымешанную тысячами ног и колес. Сотни людей в эту пору не выходили на работу; они сидели без обуви – обещанные сапоги так и не попали на стройку.
Но вот, проснувшись утром седьмого ноября, все увидели: кругом белым-бело! За ночь навалило снега почти до колен. Свежий, пушистый, он напитал воздух сладким бодрящим запахом, сделал все вокруг празднично-нарядным и торжественным.
Не успели собраться колонны демонстрантов, чтобы идти на митинг, как снова повалил снег. Стало удивительно тихо, снежинки падали медленно, будто с неба спускались тучи легких мотыльков; было слышно, как они шуршат. Когда же колонны пришли на Песчаную сопку к наскоро сколоченной простенькой трибуне, снег падал стеной. Звуки духового оркестра и голоса ораторов глохли в снежной кутерьме.
А за полдень подул ветер – все сильнее да сильнее, и началась пурга: казалось, весь снег поднялся в воздух и закружился в шальном хороводе.
Так пришла и окончательно водворилась на Амуре зима.
Вскоре после Октябрьских праздников собралось расширенное заседание парткома Дальпромстроя. Кроме членов бюро, на заседание были приглашены руководители отделов, секретари партячеек, начальники участков, партийные и беспартийные, в том числе Саблин, Ставорский, Липский. Заседание проводилось в просторном кабинете Коваля, в недавно перестроенном кулацком доме.
Фалдеев появился в сопровождении Кривоногова и Панкратова – все они были одеты в белые солдатские полушубки, – когда в приемной начальника строительства уже толпилось довольно много людей. Едва заметными кивками отвечая на приветствия, тройка с решительным видом прошла сквозь клубы табачного дыма в кабинет, не постучавшись в дверь. Вскоре туда же прошел Бутин, на ходу пожимая руки.
– Ну и будет же сегодня драка, братцы! – послышался насмешливый голос из угла, когда дверь в кабинет захлопнулась.
– С чего это ты взял, Савенков?
– А не видишь, Фалдеев-то темнее тучи!
– Он всегда такой, – неодобрительно промолвил низкорослый толстяк с бритой шишкастой головой и черной повязкой на глазу – начальник отдела кадров Шаповалов. – Власть не могут поделить…
Все, кто знал подоплеку отношений секретаря парткома и начальника строительства, не могли не чувствовать, что действительно гроза надвигается.
Войдя в кабинет начальника строительства, Фалдеев не подошел к столу Коваля, а лишь коротко бросил «здрасьте» и стал снимать полушубок. Только повесив его на крючок поодаль от кожаного пальто Коваля и зачесав назад жиденькие черные волосы, отчего они заблестели, сказал:
– Народ собрался. Начнем?
Коваль вышел из-за стола.
– Что ж, я готов.
На его место бесцеремонно водворился Фалдеев, и тотчас же Кривоногов услужливо положил перед ним папку с бумагами. Был он гладко выбрит, за добрую сажень распространял тонкий запах духов.
– Я попрошу, Андрей Кондратьевич, чтобы здесь не курили, – проговорил Коваль, усаживаясь в углу возле столика, на котором стоял графин с водой.
– Да, курение нужно воспретить, – согласился Фалдеев и, не отрываясь от бумаг, бросил Кривоногову: – Зови людей, Никитич.
Кабинет наполнился шарканьем ног, гулом, синими клубами табачного дыма, привалившими из приемной.
– Товарищи, категорическое требование: здесь не курить, – строго сказал Фалдеев, постучав карандашом по столу.
Все расселись, но человек десять осталось без мест.
– Лариса Григорьевна, прошу вас, распорядитесь, чтобы доставили десяток стульев, – подчеркнуто мягко сказал Коваль Уланской, теребя бородку.
Фалдеев поднялся и выжидающе молчал, пока вносили с грохотом и расставляли стулья. Но вот все стихло. Фалдеев выдержал паузу и медленно заговорил жиденьким баском:
– Товарищи, мы сегодня собрались, чтобы подвести итоги большой полосы нашей деятельности, начавшейся со дня высадки на этом пустынном амурском берегу и до того, как ушли последние пароходы. Полоса эта ознаменовалась крупными событиями как в мировом масштабе, так и на фронте соцстроительства в нашей стране, знаменательном тем, что мы досрочно – за четыре года – завершаем первую пятилетку и скоро вступим во вторую пятилетку, пятилетку завершения построения бесклассового социалистического общества, прокладывая путь к светлому будущему для всего человечества земного шара…
Любил Фалдеев говорить речи. Забываясь, утрачивая чувство меры, говорил и говорил… Все, кто сидел в кабинете, знали эту слабость секретаря парткома и подмигивали друг другу: «Ну, теперь держись! Развезет часа на полтора».
Все знали, что, пока он не охарактеризует давно известное международное и внутреннее положение на «данном этапе», он не остановится, и терпеливо ждали этой минуты, думая каждый о чем-нибудь своем.
Ну вот Фалдеев произнес здравицу в честь мировой революции, и все оживились: сейчас начнется главное.
– Я думаю, мы примем следующий порядок нашей работы, – уже по-иному, просто сказал он. – Первое слово предоставим товарищу Ковалю для доклада об итогах проделанной за лето работы, затем выступят с короткими содокладами начальники отделов, после чего мы обменяемся мнениями. Я думаю, возражений не будет?
Коваль заговорил из своего угла, разложив бумаги на столе и отодвинув графин в сторону. Он старался казаться спокойным, но руки выдавали его: они то суетливо двигали с места на место графин и бумаги, то зажимали бороду в кулак. В отличие от Фалдеева Коваль был лаконичен и последователен в мыслях, сыпал цифрами.
– Вот основные итоги работы за лето, – картавя, докладывал он. – Выкорчевана тайга на площади в триста гектаров, прорыто более двадцати километров осушительных канав, в том числе трехкилометровый генеральный канал, по которому спущена в Амур основная масса болотной воды. Проложено свыше двадцати километров дорог-лежневок. Все это позволило нам успешно развернуть работы по строительству жилья, соцбыта и подсобных предприятий. По последним уточненным данным, нами построено тридцать восемь жилых бараков каркасно-засыпного типа с жилищной площадью на три тысячи восемьсот человек, двести шалашей, возведено два десятка рубленых домов для инженерно-технических работников. По линии соцбыта, как вы знаете, мы испытываем острый недостаток в больницах и амбулаториях, в столовых и различных мастерских, потому что построили для этих учреждений чрезвычайно мало домов.
Наконец, в канун праздника, как вы знаете, закончено строительство помещения для звукового кино «Ударник».
За этот же период построен лесозавод на две пилорамы, ремонтно-механические мастерские, временная электростанция, ведется строительство двух кирпичных заводов, второго лесозавода на четыре пилорамы, печь для обжига извести. На правом берегу, на утесе, создан каменный карьер, в котором ведется добыча бутового камня для будущего промстроительства.
– Таков в общих чертах итог работы Дальпромстроя, – говорил Коваль. – Готовясь к докладу, – продолжал он, доставая из папки большой лист бумаги и разворачивая его перед собой, – я поручил своим подчиненным дать мне исчерпывающий материал по транспорту. И вот передо мной следующая картина. – Он поднес лист к глазам. – Требуются ежедневно триста семьдесят две санные подводы. Имеется сто шестьдесят девять. С конским поголовьем, как вы знаете, положение катастрофическое. Из-за плохого ухода мы лишились половины лошадей. Конюшни не утеплены, фуража, особенно сена, заготовлено недостаточно. Здесь я должен открыто сказать, что, несмотря на мои усилия в течение лета построить теплые конюшни и заготовить сено, партком в погоне за цифровыми показателями на корчевке тайги отменял мои приказы. В результате этот участок был оголен и транспорт оказался в катастрофическом положении.
– Так, так, товарищ Коваль, вали с больной головы на здоровую, – заметил Фалдеев, не поднимая глаз. – Это как раз твой стиль работы: если где прохлопал, виноват партком.
Коваль повернулся всем корпусом к секретарю парткома.
– А я скажу, что ваш стиль работы, товарищ Фалдеев, именно ваш личный стиль, и состоит в том, чтобы вмешиваться в функции хозяйственного руководства, доводить дело до срыва, а потом обвинять хозяйственников. Вы забываете, товарищ секретарь, о принципе единоначалия…
– Я попрошу вас поосторожнее быть в выражениях. – Фалдеев грозно посмотрел на докладчика. – «Доводить дело до срыва» – значит, умышленно? Я попрошу членов парткома обратить внимание на эти слова. – Фалдеев обвел глазами зал, ища сочувствия. – А насчет принципа единоначалия следует вам помнить: помимо единоначальника, есть партия – руководящая и направляющая сила нашего государства, она вправе и в силах заставить любого «единоначальника» делать то, что в интересах государства и народа.
– Хорошо! – уже не сдерживая себя, крикнул Коваль. – Я вам сейчас прочитаю, что говорил Владимир Ильич Ленин о единоначалии. – Он быстро сунул руку во внутренний карман, достал листок бумаги и нервно развернул его. Видимо, цитата была заготовлена специально для этого заседания. – Вот послушайте, товарищи, что сказал наш дорогой Ильич: «Надо научиться соединять вместе бурный, бьющий весенним половодьем, выходящий из всех берегов митинговый демократизм трудящихся масс с железнойдисциплиной во время труда, с беспрекословным повиновениемволе одного лица, советского руководителя, во время труда». – Коваль победным взглядом обвел лица сидящих в кабинете.
– Имею замечание о порядке ведения заседания, – спокойно проговорил Бутин, вставая. – У нас не хватает дисциплины и выдержки, товарищи. Я думаю, что мы должны потребовать от товарищей Фалдеева и Коваля соблюдать должный порядок.
– Правильно!
– Верно!
– Конечно, ни к чему! – загудел кабинет.
Фалдеев покраснел, но, взяв себя в руки, сказал коротко, оглядываясь на докладчика:
– Продолжайте.
– Я в затруднительном положении, товарищи, – устало говорил Коваль. – Судя по всему, я не должен делать ни одного критического замечания в адрес парткома без риска вызвать инцидент, подобный только что происшедшему. Ну что ж, буду критиковать только своих подчиненных.
– Надо соблюдать меру и такт, – заметил Фалдеев, – будь то речь о парткоме или о подчиненных.
Но Коваль словно не слышал этой реплики.
– Перехожу к вопросам материально-технического обеспечения строительства и рабочего снабжения.
Теперь все слушали его с особым вниманием. Члены парткома уже знали, что с первого ноября решением правительства нормы снабжения продовольствием и промышленными товарами для Дальпромстроя были повышены. Учитывалось особое положение стройки, необжитость района, суровый климат, оторванность от центров. Однако так называемый «северный завоз» продовольствия и промышленных товаров на зимний период закончился до первого ноября, а, стало быть, это решение правительства о дополнительных фондах не было фактически реализовано. Решением парткома нормы должны быть увеличены немедленно, а недостающие продукты предполагалось доставить из Хабаровска на автомашинах по Амуру, как только будет пробита ледяная дорога. Коваль с этим не согласился, апеллировал в крайком партии и пока не вводил повышенных норм.
– Дело в том, – доказывал он, – что продовольствия завезено ровно на семь месяцев в пределах ранее существовавших норм. Если же пересчитать его на новые, повышенные нормы, то окажется, что наших запасов хватит только на пять месяцев, то есть по конец марта. Завезти же двухмесячный запас продовольствия автомашинами за четыреста километров дело нелегкое. Мы можем оказаться в чрезвычайно затруднительном положении. Я считаю, что расходовать фонды в соответствии с повышенными нормами следует только в том случае, если мы уже будем иметь на складах гарантированный запас хотя бы основных продуктов – муки, сахара, круп и жиров на всю зиму, иначе мы поставим под угрозу голода весь контингент строительства. Поэтому я вновь поднимаю вопрос об отмене решения парткома относительно немедленного увеличения норм, пока мы не получим дополнительных фондов.
Вопрос о дисциплине вызвал новую, еще более резкую перепалку между Ковалем и Фалдеевым. Прогулы на некоторых участках составляли пятнадцать – двадцать процентов. Еще не было случая, когда бы Дальпромстрой выполнил месячный план работ.
– Я говорил раньше и подчеркиваю снова, – продолжал Коваль, – что в этом повинно только партийное руководство. У нас не было бы дезертиров, прогульщиков, проходимцев, если бы партийные ячейки взяли бы на учет каждого человека и знали его настроение, вели с ним воспитательную работу. Если комсомольские ячейки умеют создавать в своей среде нетерпимую обстановку для прогульщиков и симулянтов, то беспартийные рабочие вообще предоставлены самим себе, и создаются все условия для разлагательной работы со стороны классового врага. Иначе говоря, партком, как видно из всего, не выполняет своей главной роли – политико-воспитательной работы среди строителей.
– У парткома свои задачи – партийное руководство строительством и контроль за хозяйственной деятельностью, – заметил Фалдеев солидно. – А секретарь парткома пока не является вашим заместителем по политической части.
– Для руководства стройкой послан сюда я, – с убийственным спокойствием ответил Коваль, – а ваша функция – помогать мне, но не мешать в работе и не подменять меня.
– Имейте в виду, Коваль, я поставлю вас на место! – Фалдеев в бешенстве стукнул кулаком по столу. – Я старый подпольщик, боец партийной гвардии, я не позволю вам так относиться к партии. Видите ли, партия для него всего только помощник, посыльный на побегушках. Кто же тогда вы, черт возьми? Повелитель над партией?!
– Я такой же представитель партии здесь, как и вы, – угрожающе повысил голос Коваль. – А отличает меня от вас то, что я наделен большими полномочиями в хозяйственных делах, чем вы. А стучать кулаком по столу вы можете сколько угодно, это же только вас компрометирует, – злорадно усмехнулся он.
Тень пробежала по лицам присутствовавших, люди зашумели, и чем дальше, тем пуще:
– Это безобразие!
– Нам неинтересны эти словесные дуэли!
– Надо прекратить заседание и собрать партийную конференцию.
– Прошу к порядку! Прекратить шум! – кричал раскрасневшийся Фалдеев, но голос его тонул в шуме.
И только когда встал Бутин и поднял руку, в кабинете постепенно утихло.
– Товарищ Фалдеев и товарищ Коваль, – начал он. – Где ваша партийная дисциплина?! Вы хоть бы посчитались с тем, что половина сидящих здесь – беспартийные. Разве же можно так компрометировать партию, которую вы оба здесь представляете и которая…
– Ну, хватит нравоучений, товарищ Бутин! – оборвал его Фалдеев, зло сверкнув глазами. – Тут не ученики пятого класса, и каждый отлично должен отдавать себе отчет в том, что говорит… Коваль, продолжайте!
Но Коваль уже сел спиной к Фалдееву и молча собирал в папку бумаги, разбросанные по столику.
– Я не имею ничего больше добавить, – пробормотал он, не поворачивая головы.
Члены парткома ожидали, что Коваль демонстративно покинет кабинет, но он не ушел. Налив полный стакан воды, Коваль с жадностью выпил ее и, откинув голову на спинку стула, теребя бородку, стал смотреть в потолок.
– Объявляю перерыв, – хрипло сказал Фалдеев.
Все хлынули к выходу и долго толпились у дверей, пока не протиснулись в приемную, наполнив ее гулом и клубами табачного дыма.
– Иосиф Давидович все-таки прав: партком не должен вмешиваться в его функции, особенно отменять распоряжения, – с видом знатока говорил Липский флегматичному инженеру-механику Майганакову. – Ведь он назначен сюда правительством.
– Оба они правы и не правы, – махнул рукой Майганаков, занятый огромной самокруткой, которая никак не разгоралась. – Поменьше бы щепетильности да больше настоящей заботы о деле. Вот она и будет – правильная линия.
– Но престиж! С этим не считаться нельзя, Филипп Романович. А Фалдеев, ей-богу же, тупица и невежда, – прошептал Липский на ухо Майганакову.
К Саблину, одиноко стоявшему возле окна, подошел Бутин.
– Что-то у вас грустный вид, Викентий Иванович, – широко улыбаясь, сказал он и пожал руку старого инженера.
– Нет-нет, это я залюбовался Амуром. Посмотрите, какой он стал черный от холода.
– Да-а. Шуга, наверное, еще не скоро остановится, видите, как мало ее!
День был пасмурный, хотя снег не шел. По широкому простору реки двигалась полоса ломаного и выбеленного снегом льда.
Там, где фарватер приближался к берегу, льдины дыбились, налезали одна на другую, вздымая целые горы и валы торосов.
