Текст книги "Первая просека"
Автор книги: Александр Грачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)
В тайгу прокрадывалась весна. Все заметнее сдавали морозы. Снег понемногу оседал и по ночам покрывался серебристой тонкой глазурью. Почернел и как-то мягче, глуше стал шуметь лес, в полдень на солнечной стороне пихтовых и лиственничных стволов проступали янтарные слезинки смолы. Только ночью мороз ненадолго восстанавливал зимний порядок, и тогда в тайге раздавался тонкий звон, будто невидимые кузнецы стучали серебряными молоточками по стальным наковальням.
Штурмовому батальону пришлось работать только по ночам – днем дорога-ледянка подтаивала, сани разрушали колею, и толкать их стало уже не под силу. Но это не тревожило лесорубов: почти весь заготовленный за зиму лес уже громоздился по берегам Пиваньского озера.
В последних числах марта вернулся Каргополов – похудевший, но здоровый. Он шагал по обочине, слегка сгорбившись и стараясь ступать туда, где еще не подтаял снег, но все равно валенки его по самые щиколотки напитались водой.
Прежде чем отправиться на пикет, он зашел в столовую к Леле Касимовой. Завидя его в дверях, Леля кинулась навстречу.
– Ванюша, милый мой, пришел!.. – Привстав на носки, она бережно поцеловала его сначала в щеку, потом в губы. – Совсем поправился?
– Смотри, – Каргополов обнажил десны, – даже следа не осталось. Век буду благодарен этому чудесному старику!
– Ванюша, дорогой ты мой, как я рада за тебя! – говорила Леля, не снимая своих рук с плеч Ивана, жадно разглядывая его широкоскулое лицо. – Устал? Небось голодный? Сейчас покормлю. Ой, да у тебя совсем мокрые валенки, ты же простудишься, милый! Переобуйся скорее.
– Это бесполезно, все равно вымочу, пока дойду. Сапог не давали ребятам?
– Откуда!.. – Леля безнадежно махнула рукой. – В Николаевске же они, привезут не раньше, чем откроется навигация.
Вскоре перед Иваном появилась полная миска горячего супа. Наблюдая за тем, как он усердно ест, Леля рассказывала о новостях:
– А вчера мне Аниканов говорил – скоро отзовут лучших плотников на постройку барж. Будет отозвана и твоя бригада. Захару тоже дадут бригаду.
– Как он там, не болеет?
– Зорька-то? Он как дубок, ничего его не гнет. Поймал проволочными петлями несколько кабарожек и зайцев.
– Никто из наших не болеет цингой?
– Да все как будто здоровы.
– Работают хорошо?
– Все время либо на первом, либо на втором месте. С Брендиным соревнуются. На вывозке всегда первые. У них, правда, уклон дороги удобный. Но главное – дружные все ребята.
Уже собравшись в дорогу, кинув котомку за спину, Иван обнял за плечи прильнувшую к нему Лелю и сказал запинаясь:
– Я хочу спросить тебя вот о чем, Леля… Пойдешь за меня замуж?
Леля долго не отвечала, потом подняла глаза и тихо спросила:
– А ты меня сильно любишь, Ванюша?
– Не знаю, как еще можно сильнее любить…
– Пойду, – все так же тихо, с несвойственной ей робостью, сказала Леля. – Ты для меня, Ванюша, единственный, самый родной человек на свете. А ты… – Леля запнулась, помолчала, – ты хорошо продумал все это? Мне-то что, я одинокая, как в поле былинка, а у тебя родители…
Каргополов светло улыбнулся, осторожно погладил своей большой ладонью ее соломенные волосы.
– Что ж родители. Мне двадцать третий пошел! Только свадьбу, знаешь, когда сыграем? Когда пароходы придут.
– И, может, к тому времени какую-нибудь комнатенку добудем, – мечтательно говорила Леля, прислонившись головой к его широкой груди. – И продуктов побольше будет, привезут, наверное! А то сейчас голодновато свадьбу-то играть… – Она подняла голову, счастливыми глазами взглянула ему в лицо, с нежностью проговорила: – Муж, милый ты мой муж! – и порывисто поцеловала в губы.
До самого пикета Каргополов шел, будто пьяный, ничего не замечая. С его лица не сходила счастливая улыбка. Так, улыбаясь, он вошел в свой барак.
Бригада только пообедала, лесорубы отдыхали – одни толпились у печи, просушивая портянки, другие лежали или сидели на топчанах, дымя махоркой.
Едва Каргополов переступил порог, как в бараке поднялся невообразимый шум:
– Бригадир пришел!
– Жив, курилка!
Иван пожал протянутые руки, а Захара обнял за плечи.
– Ну, как ты?
– Как штык!
– Привет тебе от старика Мартыненко. Вот старик! Прямо чародей. Со всего Нижнего Амура к нему нанайцы едут. Приглашал нас в гости летом, на рыбалку или по грибы.
– Твое-то самочувствие как? – пытал его Захар. – Покажи-ка десны!
– Чисто!
– Ты что, тонну черемши съел, Иван?
– Тонну не тонну, а с центнер, так думаю, убрал, – пошутил Каргополов. – Задержись-ка, Захар, на минутку, пока я валенки высушу. Сказать тебе что-то хочу.
– А ты вообще повремени ходить на работу. Дела у нас идут хорошо, заготавливаем леса больше, чем вывозим. А ты пока окрепни, по тайге поброди. У нас там двадцать петель стоит на кабаргу и зайца. Вон, видишь, шкурки висят? Это мы с Харламовым и Пойдой орудуем.
– Ну, о деле потом, – сказал Каргополов, снимая у печки мокрые валенки. – Я хочу сообщить тебе одну тайну.
Захар насторожился.
– Какую?
– Мы с Лелей скоро поженимся…
– Да? – Захар задумчиво посмотрел на Ивана. – Ну что ж, Леля очень хорошая девушка. Да и ты парень ничего. – Он улыбнулся. – Значит, наша с тобой коммуна – все, распадается! Жаль… Ну что ж, Иван, поздравляю! – И он крепко пожал руку Ивана.
– Только пока не говори ребятам, Захар! – попросил Каргополов.
– Это правильно. А комнатку мы вам отгородим в бараке. Соберемся все и за пару часов соорудим вам такие хоромы! – улыбаясь, мечтательно говорил Захар. – Так сказать, свадебный подарок!.. Да, – спохватился он, – знаешь, нас, плотников, скоро перебросят баржи строить. Там прорыв.
– Мне говорила Леля. Тебе бригаду дают?
– Да. Аниканов сказал, что по предложению самого Платова!
Апрельским утром лесорубы покидали Пиваньское озеро. Перед уходом они поднялись к вершине сопки, на могилку Бонешкина. Бугорок земли еще не успел осесть, а густая крона пихты надежно укрыла его от снежной пороши.
– Почтим память Коли минутным молчанием, – сказал Каргополов, снимая шапку.
На минуту все замерло. Тайга насторожилась, обступив полчищами своих мощных стволов маленькую кучку людей в ободранных полушубках, в стоптанных валенках, вихрастых, с продубленными морозом и ветром лицами. Тайга прислушивалась к скорбному молчанию.
Первым нарушил тишину Захар.
– Смотри не забудь о блок-ролике, – напомнил он Харламову, когда все вновь надели шапки (Харламов теперь оставался бригадиром вместо Ивана). – Надо выжечь надпись на столбе. Стешите одну сторону и выжгите. Хороший парнишка был, – закончил Захар со вздохом, – безотказный в любом, самом трудном, деле…
Плотники распрощались с товарищами и двинулись в путь.
– Знаешь, Иван, не хочется отсюда уходить, – говорил Захар, шагая рядом с Каргополовым. – Сроднился я с этими местами.
– То же самое ты говорил и на Силинке, – улыбнулся Каргополов.
– А что, там тоже ведь очень красиво! Я те места до сих пор люблю.
– Так-то оно так, – вздохнул Каргополов, – а вот как мы добредем? – Он показал на дорогу, всю в глубоких лужах. – Не позаботились мы с тобой отдать сапоги в починку.
– Придем в Пермское – попрошу Любашиного отца, отремонтирует, – успокоил его Захар.
Сбор плотников был назначен в помещении столовой; оно наполнилось людьми и пожитками, как зал ожидания железнодорожного вокзала. А в полдень к столовой подошел трактор с двумя огромными санями на прицепе. Бутин, пожав руку Ивану, сказал:
– Вот, товарищ Каргополов, будешь начальником колонны. Явишься прямо в партком, к товарищу Платову. А сейчас проведем короткий митинг.
Полтораста человек окружили трактор. На помост саней поднялся Бутин, окинул взглядом толпу. Как непохожи были эти ребята на тех, которые появились здесь два с половиной месяца назад, в памятный январский вечер! Полушубки, валенки были на них тогда добротные, лица румяные, многих еще не коснулся морозный загар. Сейчас они возмужали, но заметно похудели, лица у них стали черными, полушубки на всех замызганы, изорваны, в заплатах, сделанных на живую нитку, – видна неопытная рука. Сбитыми и растоптанными до уродства были и валенки.
– Дорогие друзья, – негромко заговорил Бутин, сняв шапку. – Перед тем как вернуться вам на стройку, я хотел бы сказать несколько слов. Первое и самое главное слово, которое мне хочется сказать вам на прощанье – спасибо! От всего сердца спасибо за ваш героический труд, за стойкость, за самоотверженность! «Бревно обороны» завоевано, дорогие товарищи, вон целые горы этих бревен, – указал он в сторону Пиваньского озера. – Теперь нам ничто не страшно – летом мы сможем развернуть промышленное строительство. Вы взяли главный рубеж Дальнего Востока. Слава вам, герои второй пятилетки!
Он спрыгнул с помоста, и толпа дружно ринулась на сани, густо облепила их. Заглушая гул трактора, полетела песня «По долинам и по взгорьям», звеня в весеннем воздухе, перекатываясь по распадкам и сопкам.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯНикогда еще стройка не жила так напряженно, как в эти весенние дни. Запасов продовольствия оставалось всего на месяц, а навигация откроется только дней через сорок. Начинались дожди, слякоть, а у большинства строителей не было сапог. Острее, чем зимой, не хватало топлива для пекарен и столовых, не говоря уже о жилых бараках, – не на чем было возить дрова. Отсутствие водопровода грозило эпидемией, как только наступит лето. До навигации оставалось сравнительно немного времени, а еще не построили ни одной баржи. Вдобавок ко всему в конце марта на лесозаводе произошла крупная авария, а через день сгорел склад лигроина, запасенного для трехколесных тракторов «Коммунар», недавно доставленных на стройку из Хабаровска.
И все же ударники Дальпромстроя собрались на свой слет. Захар и Каргополов пришли подстриженные, побритые, при галстуке, в новых суконных костюмах, только что купленных по талонам ударников. Никандр отремонтировал им сапоги, и друзья выглядели франтами.
У входа в клуб они неожиданно столкнулись с Гурилевым, облаченным в кожаную тужурку, такие же брюки и хромовые сапоги. Лицо и руки Гурилева были в бурых пятнах, как после ожогов.
– Посмотри-ка на него, чистый комиссар! – воскликнул Захар.
– А вы думали! – закричал Гурилев и бросился к друзьям.
Они долго трясли руки.
– Ты что такой пятнистый, родить собираешься? – смеясь, спросил Каргополов.
– Чуть не отправился на тот свет, – отвечал Гурилев, – да только не приняли ни в рай, ни в ад, говорят: «Поживи еще, посмотрим, что из тебя выйдет!» Вернулся на этот свет, а меня – бах! – премировали кожей. – Он потряс полой тужурки. – Ну как? Хороша кожа? – поворачиваясь кругом, спрашивал он.
В дверях их остановила контролерша.
– Ударники? Покажите книжки. Занимайте места от первого до восьмого ряда.
Они уселись плотной кучкой, продолжая шутить и подтрунивать друг над другом.
Первым выступил Коваль.
– Прежде чем сделать свой доклад, друзья, – говорил он, картавя, – я зачитаю вам два важных сообщения ОГПУ.
Первое сообщение:
«Произведенным ОГПУ расследованием ряда неожиданных и последовательно повторяющихся аварий, происшедших за последнее время на крупных электростанциях (Московская, Челябинская, Зуевская, Златоустовская), установлено, что аварии эти являются результатом вредительской деятельности группы преступных элементов из числа государственных служащих в системе Наркомата тяжелой промышленности, поставившей себе целью разрушение электростанций СССР (диверсионная деятельность) и вывод из строя обслуживаемых этими станциями государственных заводов.
Расследование показало, что в деятельности этой вредительской группы принимали активное участие также некоторые служащие английской фирмы «Метрополитен Виккерс», работающие в СССР на основании договора с этой фирмой о технической помощи предприятиям электропромышленности СССР. По делу арестован тридцать один человек, в том числе шесть служащих фирмы «Метрополитен Виккерс», английских подданных».
А вот второе сообщение, – продолжал Коваль, – только что полученное сегодня:
«От коллегии ОГПУ. На основании постановления ЦИК Союза ССР от пятнадцатого ноября 1932 года коллегия ОГПУ, рассмотрев на судебном заседании своем от одиннадцатого марта 1933 года дело арестованных выходцев из буржуазных и помещичьих слоев государственных служащих в системе Наркомзема и Наркомсовхозов по обвинению их в контрреволюционной, вредительской работе в области сельского хозяйства в районах Украины, Северного Кавказа, Белоруссии,
П о с т а н о в и л а:
За организацию контрреволюционного вредительства на машинно-тракторных станциях и совхозах ряда районов Украины, Северного Кавказа и Белоруссии, нанесшего ущерб крестьянству и государству и выразившегося в порче и уничтожении тракторов и сельскохозяйственных машин, в умышленном засорении полей, поджоге машинно-тракторных станций, машинно-тракторных мастерских и льнозаводов, дезорганизации сева, уборки и обмолота с целью подорвать материальное положение крестьянства и создать в стране состояние голода, приговорить к высшей мере социальной защиты – расстрелу – нижеследующих, наиболее активных участников указанной контрреволюционной организации…»
Всего приговорено к расстрелу, – отложив лист бумаги, продолжал Коваль, – тридцать пять человек, к десяти годам тюремного заключения двадцать два человека и к восьми годам – восемнадцать человек. Подписал председатель ОГПУ В. Менжинский.
По залу прошел гул, отовсюду полетели негодующие выкрики:
– Ловить и уничтожать гадов!
– Вредители и у нас есть!
– Сапоги отправили в Николаевск, разве это не вредители?
– Лошадей поморили!
Председателю собрания Ване Сидоренко потребовалось немало времени, чтобы утихомирить страсти.
Все это время Коваль молчал. Прислушиваясь к голосам и выкрикам, он бледнел и волновался. Выходило, что вредительством на стройке было все, начиная от распределения продовольственных карточек и кончая срывом строительства барж.
– Продолжайте, Иосиф Давидович, – сказал Сидоренко, когда в зале утихло.
Коваль заговорил с трудом, чувствуя, с каким напряженным вниманием и подозрительностью собрание ловит каждое его слово. Опасение, что ему не доверяют, сковывало мысли, мешало, Коваль запинался и терялся. Пока он говорил о трудовом напряжении, с которым работали молодые строители зимой, зал молчал. Но вот Коваль перешел к трудностям, которые испытывает стройка, и обвинил в них прежний состав парткома.
В ответ раздались выкрики:
– А контору тоже партком сжег?
– А пилораму на лесозаводе кто вывел из строя? В самый трудный момент!
– А сапоги кто заслал в Николаевск?
И снова Ване Сидоренко пришлось долго утихомиривать зал. Коваль начинал злиться – скулы его зарумянились, голос стал резким.
– Все эти факты расследуются, товарищи, – говорил он. – Но мы допустим грубую ошибку, если все отнесем за счет вредительских действий и будем закрывать глаза на нашу расхлябанность и недисциплинированность, а если хотите, то и на объективные трудности, которых у нас немало, очень много. Начало таять, и вы сами видели возле клуба вылезающие из-под снега кучи досок. Как они здесь очутились? Бросили прошлой осенью, когда строили клуб. Что это? Типичная халатность, товарищи!
Он суетливо отпил глоток воды, нервно потеребил бороденку.
– Вы все читали в газете подборку рабкоровских писем: в связи с таянием снега по всей строительной площадке обнаруживаются кучи проволоки, таврового железа, оконных рам, пустых бочек, болты, ломы, даже лопаты! Кто их раскидал? Та же бесхозяйственность.
Вношу предложение: пусть отряды «легкой кавалерии» соберут все имущество, пока оно не потонуло в грязи.
Никогда еще Коваль не выступал с такой страстью, как на этом собрании. Он отбросил свои записи, вышел из-за трибуны.
– Сегодня мы начинаем предмайскую промышленную эстафету, – говорил он, жестикулируя. – Бригада победителей получит право заложить первый камень завода-гиганта. Победа близка, товарищи! Через месяц начнут расти корпуса завода. Пусть трепещет классовый враг – наше движение к социализму не остановить!
Коваль уже сел на свое место за столом президиума, вытер лицо платком, а в зале продолжались аплодисменты.
Затем ударникам вручались социалистические путевки первомайской промышленной эстафеты.
Захар тоже получил путевку. Это был скромный листок, отпечатанный типографским способом, довольно грязным шрифтом на серой, дешевой бумаге. Но какая удивительная сила таилась в нем! Усевшись на свое место, Захар долго разглядывал путевку. На листке было написано:
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
СОЦ. ПУТЕВКА
на право закладки первого камня фундамента первых пром. корпусов.
Выдана тов. ЖЕРНАКОВУ,
бригадиру плотников участка баржестроения.
Выполняемая работа – плотницкая.
Участвовал ли в соц. соревновании – да.
Нач. строительства – К о в а л ьСекр. парткома – П л а т о вПред. постройкома – Щ е г о ц к и й.
ДВК, г. Комсомольск-на-Амуре, 1933 г., апр. месяц.
– Ну, держись, Иван, – сказал Захар Каргополову, когда они вышли из клуба – Жди завтра моих послов с договором на соревнование. Не я буду, если не обставим твою бригаду!
– «Не хвались, на рать идучи»! – смеялся Иван.
И хотя разговор происходил в шутливой форме, Захару не терпелось скорее взяться за работу.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯНаверное, потому, что молодые строители с нетерпением ждали весну, она в тот год заметно торопилась. Уже в середине апреля началась необычно ранняя оттепель, быстро согнала снег с прибрежного галечника, с косогоров и релок, а потом весна торопливо принялась искать его по всем закоулкам огромной строительной площадки.
В эти теплые солнечные дни с восхода солнца до позднего вечера дремотную тишину тайги нарушал дробный перестук топоров, доносившийся с берега Амура; около двухсот лучших плотников, собранных со всей стройки, спешно рубили пять барж.
На берегу всегда было людно: сюда выходили погреться на солнце и полюбоваться весной все, кому было нечего делать, – больные цингой, служащие конторы, работники почты, которые не знали, куда деть свободное время, так как почтовая связь с Хабаровском прекратилась. Приходила сюда и Любаша. Она могла часами просиживать на бревне возле кормы баржи, где работал Захар.
Незадолго до его возвращения с лесозаготовок Любаша побывала у бабки-гадалки. Встретившись с Захаром в кино, она вернула ему платочек, который взяла постирать, он был в крови после драки Захара с Пригницыным и Рогульником.
Теперь Любаша как тень преследовала Захара по пятам, не совсем доверяя магической силе бабки-гадалки. А Захару было не до Любаши. Объявив участок сверхударным, комсомольцы Захара работали весь световой день, и каркасы барж на глазах обрастали новыми рядами белых отфугованных брусьев. Захар уставал до упаду, так что Любаша однажды сказала ему:
– Зачем ты надрываешься, Захар? И так еле ноги волочишь, ветром тебя качает. Я вот смотрю на иных ребят, они как-то по-другому работают, отдыхают часто, а ты…
Захар ничего не ответил. Да и как он мог объяснить ей, что́ руководило им, когда он даже себе самому не мог дать ответа; ему просто хотелось хорошо работать, это стало потребностью его души. На лесозаготовках Захар впервые почувствовал удовлетворение собой, хорошее чувство, которое принесла трудовая слава. Ведь его никогда в жизни так не хвалили, как на слете. В лесу он редко пользовался своим легким и удобным плотницким топором. Теперь он с наслаждением достал его из баула, направил и пустил в дело. Но разве об этом расскажешь Любаше?
Думая о ней, о своих отношениях с Любашей, Захар был неприятно поражен одной мыслью: Любаша изменилась! Раньше она была стеснительной, робкой, милой, всегда искренней. Теперь в ее характере и наружности появилось что-то, наверное, заимствованное у Кланьки: она стала развязной, начала мазать лицо белилами и румянами, вместо простенького платья, которое так шло ей, стала носить слишком короткую модную юбку, навертела глупых кудряшек, закрывающих лоб до самых бровей. Все это претило Захару, отталкивало его. Если прибавить навязчивость, с которой Любаша преследовала его, ее скрытность и какие-то недомолвки, непонятные Захару, то станет ясно, почему он уже не мог питать к Любаше того трепетного чувства, которое так волновало его прежде.
Захару, конечно, трудно было понять – и он не понимал этого, – что любовь к нему, которая теперь окончательно завладела девушкой, была ее первой любовью. И можно ли было обвинить ее в том, что она так неумело с ней обращалась? Она хотела взаимности, она ждала того счастья, которое сулит это волнующее чувство, это могучее просветление человека, становящегося взрослым, и она боролась за счастье, как умела в свои восемнадцать лет.
В любви, может быть, как ни в чем ином, с наибольшей полнотой раскрывается характер человека. Говорят, что любовь облагораживает. А не правильнее ли сказать, что она раскрывает ту глубину благородства, что до поры до времени таится в каждом человеке? О Кланьке никак нельзя было сказать, что любовь облагородила ее; напротив, она сделала ее еще более предприимчивой и расчетливой. У Любаши, по-видимому, характер формировался медленнее, она шла в жизни не напролом, а скорее ощупью. Может быть, именно робость и чистота привлекали Захара к Любаше, но теперь он заметил в ней то, что чуждо было его душе, и это стало причиной его охлаждения.
Оттепель держалась недолго. Уже в конце апреля резко похолодало, снова выпал снег, по ночам так подмораживало, что от весенней ростепели не осталось и следа. Полагали, что ледоход начнется раньше обычного, а стало быть, скоро придет караван судов с продовольствием. Но эти предположения не оправдались. Только в мае, в ночь с одиннадцатого на двенадцатое, сломало лед на Амуре, а тринадцатого мая тишину солнечного утра огласил басистый гудок долгожданного парохода.
Перед этим десять дней строители не видели ни крохи хлеба.
Первый пароход… Захару казалось, что с тех пор, как осенью ушел последний пароход, прошла целая вечность. Столько событий, столько перемен и вокруг него, и в нем самом! Да и только ли один Захар испытал это? Каждый из трех тысяч комсомольцев мог сказать о себе то же самое. Но пройдет много времени, пока они сами осознают, какое испытание выдержали они в ту зиму; ведь в ту пору труд их представлялся им самым обыкновенным, ничего особенного не представляющим.
Но пароход! Как его басистый гудок взволновал всех, сколько надежд, радостной новизны принес он в их будничную жизнь! Пароход – это хлеб, обувь, это письма от родных, это живые вести из большого мира, от которого они были оторваны в течение долгой зимы.
Пароход пришел на восходе солнца – белый, нарядный, сверкающий чистыми стеклами. На длинном буксире он тащил три огромные баржи. По сверкающей глади Амура спокойно плыли льдины. Несмотря на ранний час, берег скоро усеяли сотни людей. А когда бросили чалки, на пароход поднялись Платов и Коваль.
– Что привезли? – Это был первый вопрос Коваля капитану.
– Сейчас вызову второго помощника с документами.
В каюте появился франтоватый молодой человек в кителе ослепительной белизны и лихо сбитой на затылок фуражке. Он торопливо разложил бумаги.
– Это фактура на колеса и брички – двести комплектов, – докладывал он, – это на кирпич, вот на тес и тавровое железо.
– И все?.. – Платов тяжело посмотрел на помощника капитана.
– Да-а, все…
– А мука, жиры, продовольствие? – закричал Коваль.
– Насчет этого нам ничего не известно. Наше дело маленькое – чем нагрузили, то и доставляем.
– Какой у вас дальнейший план – на Хабаровск или Николаевск пойдете? – спросил Платов.
– Дождемся разгрузки барж и – на Хабаровск.
– Сколько мест в каютах?.. Тогда все в порядке, сегодня же пойдете на Хабаровск, – решительно сказал Платов. – Необходимо срочно вывезти больных цингой. Двести пятьдесят два человека. Распоряжение из пароходства получите. Прошу готовиться к приему больных.
Весть о том, что первый пароход привез колеса и брички и ни мешка муки, в один миг облетела стройку. Платов хорошо понимал последствия этого события; в разгаре было соревнование бригад за право закладки первого камня завода; несмотря на голод, график работы почти повсюду выполнялся. Особенно хорошо работали на участке баржестроения – там уже готовили к спуску три баржи. Платов хорошо понимал, какого напряжения всех сил стоили эти успехи молодым строителям.
Вернувшись с парохода, он собрал партком.
– Органы выявят конкретных виновников, – угрюмо говорил Платов. – Вольно или невольно, а это удар по стройке, нанесенный прямо в сердце. Я только что разговаривал с Далькрайкомом, обещали немедленно отгрузить продовольствие. Наша задача: разойтись по строительным участкам, провести митинги, разъяснить обстановку, убедить молодежь не опускать руки и не падать духом.
На участок баржестроения он пошел сам. Каково же было его удивление, когда Иван Каргополов доложил, что он только что провел митинг, и подал секретарю парткома резолюцию. В ней говорилось:
«В ответ на вылазку классового врага мы заявляем:
1. Не снизим темпов промышленной эстафеты, пока не добьемся победы – закладки первого камня будущего завода-гиганта.
2. В связи с открытием навигации не допустим ни одного случая «сундучкового» настроения или дезертирства.
3. Вызываем на соревнование участок строительства лесозавода № 2».
– Как же это вы догадались? – спросил Платов с улыбкой.
– Да сами начали митинговать по бригадам. Пришли на работу и начали… Тут оказались горлопаны, – вполголоса добавил Каргополов. – Ну и решили их осадить, созвали общий митинг. Так взяли их в оборот, что быстро прикусили язык.
– Чего же они хотели?
– Да на самом митинге побоялись выступать, а в бригадах раздавались голоса, чтоб бросить работу и не приступать, пока не привезут муку и продукты.
– Ну что ж, я заберу эту резолюцию, отнесу в газету, пусть опубликуют. Благодарю, товарищ Каргополов! – Платов крепко пожал ему руку.
К вечеру следующего дня пришли пароходы с продовольствием.
Дважды назначался и отменялся срок закладки первого камня, и только двенадцатого июня заложили будущий завод.
Еще ночью к Пермскому подошли и стали на якоря боевые корабли Краснознаменной Амурской флотилии. Под утро пал туман, но первые солнечные лучи быстро рассеивали его, а легкий верховой ветерок начал свертывать туман в белые барашки, и на излучине могучей реки проступили грозные очертания башен боевых рубок и мачт.
Разгорелся чудесный день – незабываемое двенадцатое июня.
Первые колонны с красными флагами показались на дорогах, ведущих к Силинскому озеру. Зазвенели песни. Туман окончательно рассеялся, воздух засверкал.
Захар шел во главе колонны, рядом с Иваном, Алексеем Самородовым и Брендиным.
Несмотря на теплынь, все четверо были одеты в кожаные тужурки, брюки и хромовые сапоги – они вчера получили премию. Захар и Брендин несли транспарант, на котором было написано разведенным зубным порошком: «Все баржи спущены на воду!»
Право закладки первого камня завоевала бригада Алексея Самородова. По этому случаю он подстригся, побрился и выглядел в своем костюме внушительно. Теперь он совсем не походил на того Алексея Самородова, который год назад отправился на Силинку сплавлять лес, – возмужал, лицо посветлело, облагородилось, только прежней осталась привычка хмурить брови. Да и все комсомольцы – как они изменились за этот трудный год! – год немыслимого напряжения, борьбы, штурмов, авралов, беспокойных дней!..
Алексей то и дело морщился – жали сапоги. Большую часть жизни он проходил в лаптях, и теперь ему нелегко было привыкать к изящной хромовой обуви.
– Давай, Алексей, я сбегаю за лаптями, – смеялся Каргополов, – там, на берегу, их скирда непочатая!
Захар хмурился по другой причине. Разносчик писем Алешка сказал, что ему пришло письмо, но его взяла Любаша. Захар поспешил на почту. На крыльце он встретился с Любашей. Она вдруг покраснела, смутилась.
– Ты за письмом? – спросила Любаша, избегая его взгляда. – Тебе нет писем.
– Алешка сказал…
– Это не тебе!
Захар понял, что она что-то скрывает.
– Пойду проверю, – сказал он и решительно поднялся на крыльцо.
Любаша пропустила его, постояла с минуту и кинулась бежать.
Захар вошел на почту, спросил Алешку:
– Ты не наврал насчет письма?
– Своими глазами видал, Любка взяла.
– А почерк на конверте не заметил? Какой?
– Да такой, знаешь, как девки пишут…
Захар понял все. Может, это не первое письмо, утаенное Любашей? Никогда не простит он ей этого!
Захар отправил телеграмму Настеньке:
«Сообщи телеграфом, сколько писем послала после ноября».
Это было вчера. А сегодня утром он получил ответ:
«Беспокоюсь. Послала три письма. Целую. Твоя Настенька».
Мысль о Любашином поступке не покидала Захара ни на минуту. Как же он не разглядел раньше ее характера!
На месте закладки первого камня вокруг четырехугольной площадки уже стояли колонны комсомольцев, когда к ним подошли строители барж. В центре площадки возвышалась трибуна. Рядом зиял длинный котлован, выкопанный углом, – это был юго-западный край будущего первого цеха.
Скоро подошел духовой оркестр. Медные трубы ослепительно засверкали под солнцем. Грянула музыка, все та же неизменная песня, ставшая гимном строителей, – «По долинам и по взгорьям». Ее подхватили сотни голосов, почти заглушив звуки труб. Едва умолкла песня, как по колонне пробежало:
– Едут! Едут!..
Со стороны Пермского примчались три кургузых «газика».
– Блюхер! – пробежало единым вздохом по рядам.
Невысокий коренастый командарм шел неторопливо, с улыбкой окидывая взглядом молодых строителей.
Захар не спускал широко открытых глаз с Блюхера. Так вот он какой, легендарный командарм Особой Краснознаменной Дальневосточной!.. Сам того не замечая, Захар вытянулся по стойке «смирно», опустив руки по швам.
А вскоре прибежали за Самородовым – его ждали на трибуне. Мужественно превозмогая боль, Алексей старался не хромать.
Митинг затянулся. Но вот в руках начальника строительства блеснул бронзовый цилиндр. Коваль отвинтил крышку, достал из него свиток бумаги, стал читать акт о закладке завода. Потом он снова скрутил его, засунул в цилиндр, и слесарь натуго завинтил крышку. Цилиндр подали Блюхеру. Он молодцевато сбежал с трибуны, спустился в котлован. За ним спрыгнули туда Алексей Самородов, Коваль, Платов. Сверху им подавали кирпичи и цементный раствор. Оркестр грянул «Интернационал». Качнув воздух громовым раскатом, с Амура ахнул залп корабельной артиллерии. Потом еще и еще – двенадцать залпов.
Тысячеголосое «ура» возвестило миру, что рождается первый в мире город юности коммунизма.
