Текст книги "Первая просека"
Автор книги: Александр Грачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)
В июне у Рудневых играли свадьбу – Любаша выходила за Пригницына.
Гостей – полная изба. Тут и вся семья Кузнецовых, и Кланька с Андреем, и Андреев отец с матерью, недавно переехавшие в Комсомольск. Тут же и Рогульник с какой-то девицей, басовитый хохот которой заглушал мужские голоса. Тут и Савка Бормотов со своей забитой, бессловесной Гликерией.
А вот и сам жених. Как он изменился за эти три года! На Пригницыне черный костюм грубоватого, но вполне приличного сукна, белая рубашка с галстуком, на лацкане пиджака – красная герань. Стройный, ловкий парень, и не узнать в нем прежнего цыганенка!
Воскресный день, окна распахнуты настежь.
Пока женщины заканчивали последние приготовления, во дворе, у крыльца, уже наяривала гармошка. Молодежь и жених с невестой кружились в танце. На крыльце, в холодке, чинно расселись принаряженные мужики: Никандр, Терентий Кузьмич Кузнецов, Савка Бормотов и Герасим Миронович Аниканов – отец Андрея. Пермские расспрашивали приезжего о житье-бытье на Дону.
– Чума его знает, что оно такое делается на белом свете, – рассудительно, степенно говорил Герасим Миронович. Он уже знал, что находится среди «своих», и не стеснялся в выражениях. – Разорили Дон вовзят, язви их в души! Тут колхозы, тут кулачить зачали, апосля недород, и вот тебе – саботаж! Совсем замордовали народ. А что померло людей – не приведи господи! Какие были справные хозяйства – пустили в распыл, самих хозяев поуслали в Мурман да на Соловки. Радости мало…
– Ну, а сейчас как? – допытывался Савка. И шепотом: – Насчет бунтования не поговаривают казачки?
– Куда там… Их-то, настоящих казаков, уж почти и нету. Какие брат брата порубили в гражданскую да в восстанию, какие сгинули на чужбине, а энти, какие в станицах да на хуторах остались, трясутся, помалкивают. Молодняк вот подрастает, да и он казачью честь по ветру пустил. Комсомолия!
– Ну, ничего, сват Мироныч, – утешал казака Терентий Кузьмич. – Вот поставишь избу, обзаведешься хозяйством, заживешь за милую душу! Тут насчет этого свободно – власти заняты стройкой. Им дела нет до нас, мужиков. Обратно же на базаре крестьянский продукт в доброй цене. Не поленись, подналяжь насчет молока, сала, разной овощи – озолотишься, в коврах будешь жить.
– Мне, сват, по совести скажу, не надо ковров, – с голоду бы не помереть.
– Об этом из ума выбрось, сват Мироныч. Поверь моему слову, заживешь хорошо. Да и сам зятек-то мой вон какой орел! А ты – «с голоду»!
В сенях появилась Фекла. Глаза ее сияли, гладкие черные волосы, расчесанные на прямой пробор, блестели, круглые щеки полыхали румянцем, и от ярко-малиновой кофты в обтяжку с белыми тонкими кружевами по глухому стоячему вороту и рукавам вся она светилась, рдела. Разве можно было дать этой тихой русской красавице сорок лет!
– Никандрушка, – робко позвала она, – ну зови, че ли, гостей, говори Кольке – все уже готово на столах.
Никандр подал знак гармонисту, объявил:
– Ну что ж, дорогие гости, просим!
По одну сторону стола рассаживалась молодежь, по другую – старики. В центре на старомодных стульях-креслах – жених с невестой. Перед тем как сесть Любаше за стол, Фекла увела ее в кладовушку и надела на нее фату, еще ту, в которой сама венчалась. Пунцовая от смущения и потому особенно прелестная, появилась Любаша в необычном наряде. А Пригницыну хоть бы что! Он вертел головой, бойко тараторил, улыбался во весь рот, сверкая синеватой белизной зубов.
А на столах чего только нет! В недавно открывшемся «Гастрономе» Пригницын набрал всякой снеди: копченой колбасы, ивасей, сыра, ликера, шоколада. Пермские и в глаза не видывали таких продуктов. Зато Рудневы потрясли свои кладовки – горы вареной картошки с соленой кетой, два поросенка, яичница с салом, соленые помидоры – целехонькие, словно яблоки. В бутылках разведенный спирт, брага, сваренная на лимоннике.
– Давненько не выпивал я за таким столом, – говорил Герасим Миронович. – И скажи, как в старину!
Когда все разместились, поднялся Никандр. Лицо его стало благообразным, на лбу и переносье выступили росинки пота.
– Дорогие гости, – торжественно начал он. В медвежьей лапище-ладони мелко вздрагивал стакан со спиртом. – Поначалу всем благодарствую, что навестили мой дом в такой период жизни – дочку выдаем замуж. А потом хочу обратиться к молодым. Оно конечно, слова мои, может быть, мало означают для них, но скажу. Живите в мире, в согласии и в справедливости. Оно конечно, люди вы обое трудящие, сурьезные, ну, а насчет мира и согласия – это самое главное. Маленько горяч Колька, но это у него от цыганских кровей. С богом вас, детки! За ваше здоровье!
Зазвенели стаканы, начались здравицы. На колени молодоженов полетели свертки, куски материи, потянулись руки с какими-то предметами, завернутыми в бумагу.
Все это принимала из рук Любаши Фекла и складывала на кровать. По щекам ее текли обильные слезы счастья; всхлипнула от умиления и Андреева мать – Ксения Афанасьевна.
– Ой, люди добрые, – по-скоморошьи завизжал Савка, – пить не можно – шибко горько!
– Горько! Горько! – полетело со всех концов.
Молодожены нерешительно поднялись. Пригницын повернул Любашу лицом к себе и смачно чмокнул в губы.
За столом стихло: все ели чинно, стараясь не чавкать, не нарушить благопристойности.
– Когда мы с Гликерией оженились, – нарушил молчание Савка, – папаня, царство ему небесное, подозвал меня перед тем, как в церкву идтить, и грит: «Сынок, стань под образа и помолись богу, что он послал тебе такую добрую невесту. Без нее, грит, тебе путя бы не было – шибко ты непутевый». Хи-хи-хи! – залился смехом Савка. – А я думаю себе: «Подожди, папаня, дай стать на свои ноги, я тебя шибко обскакаю». И обскакал-таки! У меня стайка полна скотины, а папаня так и не нажил больше двух коров да старого мерина. Хи-хи-хи…
Его смех никто не поддержал.
– Теперь молодым не об том надо думать, – рассудительно вставил Герасим Миронович, чинно вытирая рушником усы. – Служить им надо исправно. Вот если бы Андрей мой, чудок не туды бы загнул, не знаю, где бы мы с матерью и голову приклонили…
– Истинные слова, сват! – загудел Терентий Кузьмич. – За таким сыном не пропадешь. Да и моя дочка под стать ему – службу несет исправно.
– Вот и мой зятек, – вступил в разговор Никандр, – уж который год из ударников не выходит, больше моего зарабатывает, во как!
– А че, нешто Любаша не ударница? – ревниво вступилась Фекла. – Пара хорошая, дай бог им здоровья да деток!
Кругом загоготали. Хмель заметно овладевал гостями – лица раскраснелись, шум нарастал. Снова налили, снова кричали «горько!». Уж кто-то опрокинул стакан с брагой. Рогульникова подруга приставала к Аниканову до тех пор, пока на его щеке не отпечатался красный бантик ее губной помады. Вздохнула гармошка, исторгнув лихой перебор ритуальной песни сибирских свадеб – «Подгорной». Первой пустилась в перепляс Рогульникова подруга – от ее каблуков зазвенела посуда на столах. С ней кинулась состязаться Кланька. Когда в чистой половине избы стало тесно, танцующие подались на кухню.
– Мама, а нам с Колькой можно? – спросила Любаша. – Я сниму фату, а?
– Ладно уж, сними, доченька, бог с ней. Идите в общий круг. – Фекла прильнула к дочери, три раза поцеловала ее в щеки и лоб и залилась слезами.
А возле печки, сидя рядышком на кованом сундуке, умильно лобызались сватьи.
– И не скажи, чадушка, – по-донски мягко, нараспев говорила Ксения Афанасьевна, поправляя цветастую шаль тонкой шерсти. – Уж так мы с Миронычем обрадовались, как приехали к вам, – вот где жисть! Кто ж его знал-то? Ехали ить на чужбину, а чур, гадаем, хуже будет. Теперича душа на месте.
– Слава богу, сватьюшка, слава богу, что приехали! – отвечала ей баском Степанида Ефремовна. – И у молодых наших душа будет на месте. А то Андрюша, бывает, нет-нет да и вздохнет, пригорюнится. Жалостливый он у вас, чисто ангелочек. А уж как Клашу любит! И к нам, старикам, душевно относится…
В переднем углу, под образами, шел другой разговор.
– Строиться надо всем, артелью, рядом, чтоб за руки держаться, – говорил Терентий Кузьмич. – И участок на Силинке подберем лучший, Андрей поможет – он голова в постройкоме. Сплавленный лес рядом, у реки валяется сколь хошь, по ночам можно на целую церкву собрать. Опять же лесозавод – рукой подать, а возле него горы отходов – тесу да горбыля. Топливо – тайга под боком, и коров туда на выпас можно, рыбы сколь угодно в речке и в самом озере. А что касаемо тягла, то Никандр да Колька в любой раз могут пару подвод подкинуть в вечернее время. Да и я тоже на своей столовской при нужде могу разок-другой подвернуть. И тебе, сват, надо во что бы то ни стало возчиком в какую-нибудь столовую пристроиться, – святое дело! Сейчас с харчем полегше стало, так его на столах остается пропасть сколь. Дюжину кабанчиков можно продержать.
Герасим Миронович все более откровенно, до обожания восхищался своим сватом.
– Возчиком в столовой, конечное дело, самый вакат мне пристроиться, – говорил он, загораясь. – Уж коня я люблю!..
– Пристроим, сват, пристроим, – обещал Кузнецов. – У Кланьки нашей во всех столовых знакомцы. Да и Андрей имеет немалый вес. Это мы тебе сделаем, сват.
– Век буду благодарен, – подобострастно уверял Герасим Миронович. – Эх, кабы то оно все так уладилось! Пожить бы ишо хоть трошки по-людски!
– Поживем, сват, истинное слово, поживем! Как у Христа за пазухой будем жить. Главное – и не в колхозе и не на производстве, в самой лучшей серединке.
– Это верно, – согласился Герасим Миронович, – зараз лучшего места не найдешь.
– Мудрая у тебя голова, Кузьмич! – восхищался Савка, хлопая себя по коленям.
Из кухни раздался взвинченный голос Пригницына:
– А ну-ка, гармонист, оторви-ка мне «Цыганочку»! Покажу я, как когда-то в таборе давал!
Гармошка рявкнула всеми голосами сразу, потом плавно повела мелодию танца. И удивительно слаженно с ее тактами, разве только чуть-чуть отставая (в этом была особенная красота согласованности!), пошли выбивать дробный перестук подошвы по половицам.
– Жених, жених пляшет! – возбужденно зашептала Степанида Ефремовна, вставая с сундука.
Мужики и те не вытерпели, вылезли из-за стола.
Пригницын еще только набирал темп перепляса, легко, словно в воздухе, плыл по кругу. Но вот все чаще перебор гармошки, все быстрее плывет Пригницын.
– Браточки, дайте, ради Христа, побольше круга, – умоляет он жалобным тоном, словно уже не в силах остановиться, на ходу снимает пиджак, кидает кому-то на руки, через голову стаскивает галстук и кидает его Любаше.
– Хомут возьми! – скалится он в незнакомой полусумасшедшей улыбке. – Эх-ха!.. Давай-давай, браток, давай, миленький! – умоляет он гармониста.
Набирает гармонист темп, переливчато стонет в его руках гармошка, ветром носится по кругу Пригницын. Вдруг остановился, бесовским взглядом окинул всех, пережидая такт, и вот уже с непостижимой быстротой защелкали ладони: по лодыжкам, по груди, по подошвам ботинок, по раскрытому рту, потом – вприсядку, ладони по полу, по затылку – и все в слитном темпе музыки. Упал на живот, подпрыгнул несколько раз, встал на голову вверх ногами. И каждое движение в такт. Снова вскочил, понесся по кругу, и теперь выбивали чечетку не только подошвы, но и ладони. Пот градом катил с его лица, волосы растрепались, в налившихся кровью глазах – пламень, а ног почти не видно в переплясе. Хлопки ладоней, кажется, подгоняли его.
– Боже ж мой, да что же это такое? – с тихим удивлением говорила Фекла.
– С-сукин сын! – восхищался Герасим Миронович. – Ты погляди, чего делает человек! Вот уж истовый цыган!
Добрых четверть часа, должно быть, плясал Пригницын, потом с ходу остановился.
– Все!
– Качать его, братцы! – крикнул Андрей Аниканов.
И полетел весь мокрый Пригницын под потолок – раз, другой, третий…
Растроганный Никандр подошел к Пригницыну, обнял его.
– Ну, паря, видать, ты на все руки мастак!
– Подожди еще, папаша, вот подучусь – начальником стану, – сверкая глазами, говорил Пригницын. – Вы еще меня узнаете…
– Гости дорогие, попрошу вас, как отец, выпить за моего зятька! – объявил Никандр, когда все уселись за стол.
– Горько!.. – закричала Рогульникова подруга. – Горько, не могу пить!
На этот раз Любаша без стеснения поцеловалась с Пригницыным, но тут же скривила губы, вытерлась платочком.
– Тьфу! Колька, ты весь соленый.
За столом засмеялись.
– Он еще и сладкий и горький будет, – захихикал Савка. – Жисть протянется – всего достанется…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯДень выдался голубой, тихий, весь облитый щедрым золотом июньского солнца. Лишь по краям небосвода, там, где почти призрачные увалы сопок касаются своими вершинами небесного полога, в мглисто-синей пелене неподвижно висят белые кудельки облаков.
А чудо-Амур! С самого утра он ласков, как котенок. И как не подивиться этой задремавшей в блаженном покое силище – такой ручной сегодня, такой смиренной… Не хватает только песен над широким простором.
Но будут и песни! Вон у пароходной пристани уже сверкает медь и серебро оркестровых труб. Там толпы народа, шум, смех, перебор гитары. Идет посадка на огромную железную баржу. С утра печет, и от палубы баржи веет жаром.
– Дорогу буфету! Товарищи, освободите трап, дайте же погрузить буфет!
И вереница парней с грузом на горбу бежит по трапу, девушки в белых халатах бойко принимают ящики и укладывают их на корме. И над всеми командир – Кланька. Как она умеет держать власть в своих руках!
– Этот ящик туда, бидоны – к будке, столы – вот в это место, тазы – под столы, скатерти – туда же! – то и дело слышится ее властный голос.
Наконец сирена буксирного катера огласила даль своим металлическим воем. Неожиданно спокойно возникли и поплыли на просторе мягкие, немного грустные и мечтательные звуки вальса «Амурские волны». И хоть не шумели волны – Амур весь тихо сиял, – звуки эти хватали за душу с особой силой именно сейчас, когда воды богатырской реки ласково плескались за бортом – бери и черпай.
Посреди баржи закружились пары.
– А не тряхнуть ли нам стариной? – предложил Платов жене. – Ведь это любимый вальс нашей молодости.
Сегодня Федор Андреевич выглядел моложе своих пятидесяти лет. Светлый чесучовый костюм и соломенная шляпа приглушали седину висков, на лице разгладились морщинки, оно порозовело и светилось свежестью.
– Я, кажется, первый раз за эти три года отдыхаю, – говорила Анна Архиповна. – Какая хорошая жизнь налаживается, Федя.
Платов молча кивнул. Да, все идет хорошо. И хорошо, что именно этот июньский день, вторую годовщину закладки завода, стали считать днем рождения Комсомольска – первого города юности. Еще ни один город не имеет такой точной даты дня своего рождения. Пройдут четверть века, полвека, век со дня рождения Комсомольска, родятся новые поколения, а в этот день они будут с благодарностью вспоминать тех, кто в стужу, в слякоть, полуголодные, плохо одетые, с кровоточащими цинготными деснами, почти голыми руками раскорчевали тайгу, осушили болота и построили новый – от самого корня новый – индустриальный город. Да, теперь уже можно сказать – построили: дымят трубы заводов, работают станки мехкомбината, монтируются сложные машины. В городе уже родятся дети, город становится родиной будущего поколения.
Вскоре караван пристал к песчаной косе Пиваньского острова. Песок там гладенький, чистый и нетронутый, только у самой воды расшитый кружевами куличковых следов; он так и манит к себе. А тальники, а луга – они совсем задремали в знойной тишине, от них так и тянет парными медвяными запахами. Хор кузнечиков кажется голосом самого этого дремучего зеленого царства.
Еще не выбросили трапа, а уж в воду щуками полетели полуголые парни, чтобы скорее коснуться босыми ногами песчаной целины.
Сережка дергает за рукав Федора Андреевича.
– Папа, ну ты пойдешь со мной рыбачить?
Банку с червями он отдал Аленке, строго наказал не рассыпать, а сам уже готовился разматывать удочки.
– Сейчас пойдем, Сережа, все пойдем, – отвечал отец, наблюдая за тем, как заводят трап. – Только ненадолго. Да и тебе, наверное, интересно посмотреть, как будут прыгать парашютисты.
– А правда будут?
– Обязательно! В двенадцать прилетят самолеты, и из них спрыгнут шесть парашютистов.
– Прямо в воду? – затаив дыхание допытывался Сергей.
– Прямо в воду.
– Тогда я буду рыбачить тут, рядом.
Массовка ударников, посвященная трехлетию города, была первой в истории Комсомольска. Трудности первых лет остались позади, после отмены продовольственных карточек полки магазинов ломились от продовольствия, стало легче работать, легче жить. И не потому ли так ликует медь труб и сотни задорных голосов поют:
Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда.
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города.
Не до песен только Феде Брендину. Он теперь инструктор оборонно-массовой работы и отвечает за стрелковые соревнования, массовый заплыв с гранатами, состязание в метании гранат, и, наконец, за соревнование в беге на стометровку и прыжки в высоту. Потому-то и мечется он по острову, выбирая места, потому-то и льет ручьями пот по его лицу.
Немало дел и у Аниканова – на его ответственности массовые танцы, аттракционы, буфет. Но Аниканов не тяготится поручением, а уж командовать он умеет. Дана команда Кланьке, дана команда культмассовику-балалаечнику – и тот уже зазывает любителей отбить трепака.
А кругом море веселья, по-детски безудержного ликования. Плеск воды, гогот парней, визг девчат, и над всем этим – звонкая медь оркестра.
Жернаковы, а с ними и Леля, облюбовали место на берегу протоки, под развесистым кустом тальника, сделали для Наташки полог из простыни – и теперь у них целый бивак. Но, пройдя через десятки рук желающих понянчить ее, Наташка никак не хотела спать, даже после того как Настенька покормила ее.
– Вот я тебя отлуплю, – грозил ей Захар, но она лишь выдувала пузыри, заливисто хохотала и колотила себя кулачонками по животу.
Подошел Каргополов.
– Насилу разыскал вас, – смахивая пот со лба, сказал он. – Слушай, Захар, ты чего тут расселся? Там тебя Брендин ищет, ты же записан для участия в стрелковых соревнованиях.
– Да вот пасу скотинку. – Захар кивнул на голенькую Наташку, ползающую по байковому одеялу.
– Хоть бы искупался, муженек! – крикнула Каргополову с середины протоки Леля. – Вода – прелесть!
– За тем и пришел. – Каргополов с усилием стащил прилипшую к телу майку. – Анастасия Дмитриевна, смените Захара, ему нужно пойти отстреляться!
– Ничего, успеет, – отмахнулась Настенька, добравшаяся до воды. – Я целыми днями с ней вожусь, пусть хоть сегодня подежурит.
– Вот видишь, какие жены пошли, – сетовал Захар. – По старому казацкому обычаю ее следовало бы отлупить, а ноне… – Он беспомощно развел руками. – А отлупить бы надо, вот только не хочется лезть в воду.
Они рассмеялись.
– Ладно, я попасу Наташку, – выручил Каргополов. – Иди отстреляйся.
– Увидит Настенька, скандал будет!
– А ты незаметно юркни в кусты, чтоб она не видела.
Захар так и сделал. Не без труда разыскал он стрельбище: за шумом и музыкой невозможно было расслышать хлопки выстрелов мелкокалиберных винтовок. Да и нелегко было найти его: Брендин организовал стрельбище в километре от места гулянья, расставив мишени у стены прибрежного обрыва – для безопасности.
Здесь толпилось человек пятьдесят болельщиков. Среди них виднелась и поджарая фигура Платова, кажущаяся особенно высокой в летнем костюме и шляпе.
Захар получил из рук Брендина винтовку и десять патронов.
– Ну что ж, давайте и мне, – сказал Платов, увидя, что из пяти винтовок одна оказалась свободной. – Попробую потягаться с молодыми.
Когда все вышли на линию огня, Федя Брендин, как заправский командир, заученно объяснил:
– Условия стрельбы: мишень номер три, расстояние – двадцать пять метров, положение лежа, с локтя, патронов – десять. Упражнение считается выполненным, если из ста возможных будет выбито шестьдесят очков. Огонь открывать по моей команде, а сейчас всем приготовиться, разобраться в мишенях. Разобрались? Ложись! Заряжай!
Захар лег рядом с Платовым. Он видел, как Федор Андреевич неумело засовывал патрон в казенник, вместо того чтобы положить его в гнездо возле торца затвора.
– Чертяка! Перекос получается, – ворчал Платов.
Захар объяснил, как сделать. Платов смущенно улыбнулся, сказал шепотом:
– Первый раз держу эту игрушку в руках. Раньше-то, в гражданскую, приходилось орудовать трехлинейкой да наганом…
– Огонь! – скомандовал Брендин.
Послышались хлопки. Захар не любил долго целиться. Еще в кавшколе он заметил, что чем раньше – при первом же совмещении линии прицеливания – он выстрелит, тем вернее попадание. Так поступил и сейчас. Отстрелявшись раньше всех, он доложил:
– Жернаков стрельбу закончил.
Теперь он наблюдал за Платовым. Тот сопел, иногда делал глубокий вдох, целился подолгу и только после выстрела выдыхал.
Но вот отстрелялись все, по команде встали и по команде же зашагали к мишеням.
Как знакомо Захару это чувство волнения, когда подходишь к своей мишени! В первую минуту глаза разбегаются, ищешь пробоины в десятке. Ага, три, нет – четыре! – вон одна задела край центрального кружка. Та-ак, хорошо! Остальные рядом. Большая площадь рассеивания, но все пули в одном направлении. Две в девятке, три в восьмерке, одна в пятерке и одна в тройке. Дальше круга «три» не вышло ни одной пули. Девяносто очков. Совсем недурно! А у Платова?
– Ну как, Федор Андреевич? – Захар нагнулся к его мишени.
– Неважное дело, шестьдесят восемь очков, – вздохнул Платов. – А когда-то из боевой снимал всадника на скаку за полверсты. Годы, рука не та, да и глаз…
– Отвыкли, – старался оправдать его Захар.
– Конечно же, пятнадцать лет не держал винтовку в руках. Но отвыкать нам, товарищ Жернаков, никак нельзя. Никак нельзя, – повторил Платов. – А как у тебя? – Он склонился к мишени Захара.
– Девяносто очков, – доложил Захар.
– О-о!.. – Платов удивленно посмотрел на Захара. – Да ты что, неужели же в армии служил?
– В Новочеркасской кавшколе.
– Тогда понятно. – Платов по-отечески обнял его за плечи, заглянул в лицо. – Вот, оказывается, вы какие – ударники, вы и врага в открытом бою можете встретить по-ударному. В этом наша неодолимая сила, дорогой мой землячок!
Со стрельбища возвращались вместе.
– Как дела-то на работе? – спросил Платов, когда они шли по бережку у самой воды. – Тебя ведь, кажется, назначили десятником?
– Сейчас опять бригадир, – отвечал Захар. – Строим каменные дома. Десятником не понравилось – никакого конкретного дела, пустая беготня. А тут я при своем деле. Да и люблю его… Федор Андреевич, а у меня дочка родилась, Наташка, – сказал Захар, ласково улыбаясь.
– Да ну? И давно?
– Восьмой месяц. Такая Дарья-бахчевница!
– Ну что ж, хоть с запозданием, поздравляю. – Платов пожал Захару руку. – Теперь сына нужно.
– Рано пока, учусь, тут и с этой никак не управимся. Жене пришлось оставить работу.
Разговор прервал гул самолетов. Три машины шли клином над самой водой. Повернув к острову, они пронеслись над гуляющими и стали забирать вверх, наполнив все пространство оглушительным стрекотанием моторов.
– Ах, стервецы, они же Наташку перепугают! – спохватился Захар и со всех ног кинулся бежать к своим.
Наташка действительно плакала навзрыд, когда прибежал Захар.
– Надо же было ей ушки закрыть, – журил он Настеньку.
– Да она спала, и я не догадалась, – объясняла молодая мать. – Теперь не уснет и будет капризничать.
Тем временем самолеты уже добрались до вершины Эконьской сопки и там разошлись в разные стороны.
– Сейчас будут парашютистов сбрасывать! – понеслось по острову. – Вон первый уже заходит!
Парашютный спорт… Он только еще зарождался, но уже становился таким же массовым и популярным, как и стрелковый, как и спортивный комплекс на значок ГТО («Готов к труду и обороне»). Зарождался и еще один новый вид спорта – авиационный. «Подготовить 150 тысяч летчиков-спортсменов!» – этот лозунг гремел по всей стране, в том числе и в Комсомольске. На земном шаре то тут, то там погромыхивали громы войны, грозовые тучи все заметнее сгущались и вокруг нашей страны, и молодежь готовилась, была начеку.
Сотни голов запрокинуты к синему небу. Сотни глаз неотрывно следят за четырехкрылой машиной, приближающейся на полукилометровой высоте к острову. Ровно стрекочет мотор. Вот он притих, почти заглох, и в ту же секунду над кабиной появилась темная фигура. И вдруг полетела вниз. Она падает, падает, кувыркаясь в воздухе.
– Что же он не раскрывает парашют?! – раздался испуганный вопль.
Но вот над человеком взвилась ленточка вытяжного парашюта, за нею вверх рванулся белый столб и мгновенно превратился в огромный купол. Вздох облегчения прокатился по толпе на берегу.
Парашютист опустился на воду, заработал руками, убирая край купола, и пошел к берегу. Ближе, ближе, ближе… Уж видно его лицо. Мишка Гурилев! Но он не достиг берега, а плюхнулся в воду метрах в двадцати, на отмели. Десятки купальщиков ринулись к нему, барахтающемуся в воде, на руках вынесли на берег. Не успел Гурилев отстегнуть парашют, как снова полетел, но теперь уже вверх – раз, другой, третий!..
– Ой, братцы, отпустите душу на покаяние! – кричал Мишка, кувыркаясь в воздухе.
– Второй самолет! – заверещал мальчишеский голос.
С самого начала Захар с замиранием сердца наблюдал за парашютистом. Каково же было его изумление, когда он узнал Мишку Гурилева в этом отчаянно смелом человеке. Захар был в числе тех, кто вынес Гурилева на руках из воды, а потом качал, подкидывая в воздух. Но вот все угомонились, красавица Катерина уже перестала плакать и целовать Мишку, и очередь дошла до Захара.
– Когда же это ты успел, отчаянная твоя голова? – спрашивал он Мишку, помогая ему отвязывать спасательный пояс, стаскивать с плеч мокрый комбинезон.
– А ты думаешь, я как ты? – скалился Гурилев. – Я, паря, еще и на летчика буду учиться! Во как, Захарка!
– Ну, а как, скажи честно, страшно было прыгать?
– А я об этом и не думал. Прыгнул – и все!
– Ну, а все-таки? – не отступался Захар.
– Все-таки, паря, я же знал, что у меня за спиной парашют. Иди к нам, в аэроклуб, Захарка! – пригласил он. – Геройское дело!
– Я уж и то подумываю. Увидел тебя под куполом парашюта – и потянуло! Честное слово, пойду! – горячился Захар. – Кстати, взгляните на мою Наташку! – И он потянул Гурилева с Катериной на берег протоки.
– Ну где ты пропадаешь, Зоря? – набросилась Настенька. – Я тут совсем замучилась с нею, не спит – и все! А тут эти самолеты гудят и гудят…
– Ничего, Анастасия, – шумел Гурилев, – скоро вместе с Захаркой будем прыгать, а потом, глядишь, еще и самолетами управлять станем. Видишь, что они делают, – указал он в небо на машины, проделывающие фигуры высшего пилотажа. – А ну, дай-ка посмотреть Наташку. Вот это я понимаю!
– Ты что, Зоря, в самом деле хочешь прыгать? – спросила Настенька, но Гурилев подкидывал в воздух хохочущую Наташку.
– А что, думаешь, испугаюсь? – смеялся Захар. – На джигитовке посложнее приходилось номера выкидывать, особенно на толчках.
– Один уж номер выкинул. – Настенька кивнула головой на его ногу. – Смотри, чтобы второй такой номер не выкинул.
– Так не о себе же я думаю! – возразил Захар. – А если война? Вот и пригожусь как парашютист.
Их отвлек от спора вопль Мишки:
– Рятуйте, братцы! Смотрите, что наделала, бесстыжая. Опрудила!
Он держал голенькую Наташку под мышки на вытянутых руках, а на его майке тянулся вниз свежий мокрый след.
– Так тебе и надо, – вмешалась Катерина. – Это она, чтобы ты не кидал ее так.
– Я повыше летал, да ничего со мной не стряслось.
– А это никто не проверял, сразу же в воду упал, – заметил Захар, беря дочку на руки.
Прибежал Каргополов.
– На заплыв, товарищи! – объявил он. – Кто на заплыв?
– Фу ты, а я только хотел принести бутылку вина, обмыть свой десятый прыжок, – сетовал Гурилев.
– Потом, потом. Пошли!
