Текст книги "Первая просека"
Автор книги: Александр Грачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)
– Вот мы и дома! – сказал Захар, когда они остались вдвоем в своей комнатушке.
Терпко пахли смолой еловые доски, под закопченным потолком нервно мигала лампочка, на огромном, во весь простенок, окне мороз нарисовал волшебные пальмы.
Настенька, с вишневыми от мороза щеками, весело рассмеялась:
– Правду говорят, Зоря, – с милым и в шалаше рай.
Захар помог ей снять платок и шубу и, когда она осталась в одном платье, обнял ее.
С той минуты, как они встретились в Вознесеновке, им не пришлось быть наедине.
– Знаешь, Зоря, – говорила Настенька, поглаживая его колючую щеку, – все эти полтора года я ловила каждое слово о Комсомольске и все пыталась представить себе, какой он. И совсем не думала, что он такой. Думала, ну, самое малое, как Новочеркасск. Ведь столько о нем пишут и говорят! А он же меньше, чем наша станица…
– Значит, разочаровалась.
– Как тебе сказать? Мне все равно, какой бы он ни был. Раз ты здесь – значит, и город хороший. – Она прижалась губами к его губам. Потом отстранилась и, глядя ему в глаза, страстно зашептала: – Родненький мой, как же я соскучилась по тебе! Мне даже не верится, что мы вместе. Только и думала об этой минуте! Иной раз так размечтаюсь, так все живо представлю себе, что даже страшно становится: а вдруг не увижу тебя никогда, вдруг случится что-нибудь со мной или с тобой, пока я в дороге? Ведь на край света ехала, вообразить даже трудно, как далеко…
Захар в эту минуту не чувствовал, как гудят ноги после трехдневной ходьбы на лыжах, не слышал голосов за дощатой стеной. Всем его сознанием, всеми чувствами владело одно: Настенька, милая, ненаглядная Настенька здесь! Они глядели друг другу в глаза и не могли наглядеться. Захар осторожно зачесывал ей назад шелковистые, коротко остриженные волосы, потом принимался целовать ее щеки, лоб, курносый носик, мягкий подбородок.
Да, это была их минута, долгожданная и бесконечно дорогая награда за долгую и трудную разлуку! Они не замечали времени и, должно быть, просидели бы так вечность, если бы не послышался осторожный стук в дверь. Вошел Степан Толкунов, светловолосый красавец в поварском колпаке и фартуке не первой свежести.
– Прошу извинения, я насчет ужина пришел уточнить: вам как – сюда принести или за общим столом покушаете?
– Для начала, Степа, познакомься: Настенька! – сказал Захар. – А это наш с тобой земляк, новочеркасский франт и в прошлом девичий сердцеед, – представил он Толкунова.
– Уж ты скажешь, Захар! – смущенно возразил Толкунов. – Со счастливой вас дорогой, Настенька. – И он бережно пожал ей руку. – Как там наш Новочеркасск, на месте? Ох и соскучился же я!..
– Все так же, по-старому…
– Да, город, конечно, веселый, – заметил Захар. – Но ничего! Скоро и у нас будет не хуже, чем в Новочеркасске. Ну так что, гостюшка, тут поужинаем или пойдем за общий стол?
– Неудобно мне, Зоря, с дороги помятая я вся.
– Принесу сюда, – выручил ее Толкунов, – а то и вправду, какой ужин, когда человек стесняется?
Он вышел, но вскоре появился опять – с двумя алюминиевыми мисками, полными картошки, сваренной вместе с соленой кетой, и двумя ломтями хлеба.
– Немножечко переварил, язви его, – заметил Толкунов смущенно, – но ничего, есть можно… За чаем сам придешь, Захар! – и вышел.
– Ну и достанется сегодня Степе! – усмехнулся Захар, принимаясь за еду.
– За что? – удивилась Настенька.
– Вот за это варево. Испортил продукты.
Бригада Жернакова и здесь жила коммуной, занимая отдельную секцию барака. Двадцать два топчана с тумбочками, длинный обеденный стол из грубых досок со скамейками по бокам, возле торцового окна – книжный стеллаж, и еще один стол – там ленинский уголок; справа, в сторонке, рундук для продуктов и посуды да посредине огромная, как кибитка, чугунная печь на фундаменте из дикого камня и гравия – вот и вся обстановка.
На каждый день назначался дежурный по коммуне. Он должен был топить печь, запасать на день кадку воды и совмещать все дела с обязанностями повара. Но так как не всякому дан талант кулинара, то почти каждый вечер на коммунарском совете под председательством старосты Феди Брендина чинился суд за подгорелую кашу или пересоленные щи, за грязный фартук или за плохо вымытую посуду. Проштрафившегося наказывали по степени виновности. Высшей мерой «социальной защиты» считалось либо наколоть кубометр дров в нерабочее время, либо вне очереди помыть пол, либо постирать всем полотенца с обязательным кипячением в баке. Существовали и другие, более легкие меры наказания, как, например, пропеть песню «Разлука, ты разлука», получить три щелчка по лбу или еще что-нибудь в этом роде. У коммунаров по вечерам стоял хохот, полы были всегда чистыми, а в запасе на каждый день имелся лишний кубометр дров.
Вот и сегодня, едва Захар и Настенька управились с ужином, как за стеной послышался дружный смех. Он не прекращался и тогда, когда раздалось петушиное пение: кто-то во всю глотку прокукарекал на весь барак.
– Что там делается, Зоря? – недоумевала Настенька.
– Наказывают Степана за переваренный ужин.
Он рассказал о порядках в коммуне, и Настенька от души посмеялась.
– Ну, а вечером чем ребята занимаются? – спросила она.
– Так мы же учимся. Я и Каргополов в вечернем строительном техникуме, остальные – в вечерней семилетке или начальной школе. Минут через двадцать тут ни души не останется.
Пришел за посудой Толкунов.
– Черти! – ворчал он. – Слыхали, что они мне присудили? Так это еще не все. Предложили: или на сытый желудок в пять минут съесть дополнительную миску этого варева, или наколоть кубометр дров. Я и решил: чем мордоваться с дровами, так лучше управлюсь с миской, а картошка в глотку не лезет!
Вслед за Толкуновым пришли Каргополов с Лелей. Не раздеваясь, они ввалились в новую комнатушку с криком:
– Ну, где тут наша долгожданная землячка?
Леля шагнула навстречу Настеньке, без обиняков сказала:
– Ну, здравствуй, Настя, с приездом тебя! – И, обняв, поцеловала. – Я – Леля, из Новочеркасска, а это мой муженек, Иван. Наверное, Зоря рассказывал тебе про нас?
– Ив письмах писал, и рассказывал, – говорила немного оробевшая Настенька. – Да я и сама вас знаю – по горкому комсомола. Я же была членом пленума…
– Постой, постой… – Леля внимательно поглядела на Настеньку. – Ведь это ты носила красный берет?
– А вот он. – Настенька кивнула на стену, где висела одежда.
– Скажи на милость! – воскликнула Леля. – Я же хорошо тебя помню. Вот чудеса! Сколько слышала о тебе от Зори и никогда бы не подумала, что та Красная шапочка и есть его невеста!
– Ну, а когда свадьба? – спросил Иван.
– Я пока тут гостья. – Настенька зарделась.
– До Нового года осталось три дня, – смущенно сказал Захар. – Может, в новогодний вечер?
– «Может, может»! – озорно передразнила его Леля. – Говори точно.
– Ты, Леля, как сварливая теща, – усмехнулся Захар. – Вот подай ей свадьбу – и все! Надо же подготовиться – ведь вся коммуна будет на свадьбе.
– Так о чем же я говорю? – набросилась на него Леля. – Мне же придется готовить, доставать продукты. Договорились – под Новый год?
– Так и решим. А? – Захар обнял Настеньку за плечи, заглянул ей в глаза.
– Меньшинство подчиняется большинству, – отвечала она, смеясь.
Появление Настеньки сразу же сказалось на поведении коммунаров. Уже в первый вечер то один, то другой с тайным любопытством поглядывал на дверь только что отгороженной комнатушки – не появится ли там она? Умывались, причесывались с особым усердием, говорили и смеялись приподнято, громче обычного. После ужина то у одного, то у другого вдруг оказывались неотложные дела к Жернакову. Все шли в комнатушку, пока Федя Брендин не зашипел:
– Ну что вы, ей-богу, белены объелись? Вынь да положь им бригадира!
– Очень симпатичная, чертовка, – не слушая Федю, шепотом отвечал Харламов, только что заглянувший к бригадиру. – И чувствуется – простецкая, наша. А ведь техник! Гарную дивчину отхватил Захар!
За полтора года, что прошло на стройке, ребята были лишены очень многого, необходимого в жизни: домашнего уюта, развлечений, вовсе не бывали в обществе девушек – среди мобилизованных комсомолок насчитывалось совсем немного. Поэтому, когда в коммуне поселилась Настенька, каждый старался чем-нибудь услужить невесте друга, перекинуться с ней словом, обратить на себя ее внимание.
Ко всеобщей радости, Настенька оказалась веселой и общительной. Уже на следующее утро отскоблила добела и вымыла стол, отчистила от застарелой копоти кастрюли, чайники, жестяный противень, заменяющий сковородку, откипятила и выстирала поварской фартук и колпак. Дежуривший в этот день Тимофей Харламов впервые за свою кулинарную практику не поджег перловую кашу и избежал наказания.
А в новогодний вечер сыграли свадьбу. Накануне Захар с Толкуновым сходили в нанайское стойбище и привезли на санках мешок мороженой рыбы и медвежью лодыжку. Леля Касимова, которая заведывала столовой ИТР, добыла бачок спирта, пять килограммов конфет-липучек и печенья. До самого утра кипело веселье, и Федя Брендин почти доконал постройкомовскую гармошку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯО женитьбе Захара Любаша узнала от Пригницына, завернувшего к ней на почту.
Эту весть Любаша встретила с видимым безразличием: «А мне какое дело!» Но, придя домой, уткнулась в подушку и горько разрыдалась.
В тот же вечер, встретившись с Захаром в техникуме, она отвернулась от него и даже не ответила на поклон.
Пригницын теперь не отходил от Любаши, хотя она говорила сердито: «Ой, Колька, ну что ты болтаешься, как овечий хвост!»
Техникум и вечерняя школа, где учился Пригницын, помещались в одной избе, и каждую перемену он бежал к Любаше. Даже по воскресеньям стал без всякого приглашения захаживать к Рудневым: придет, посидит, а потом то дров наколет или воды натаскает, а то поможет Никандру по хозяйству – чистить стайку у коровы или еще что-нибудь. И почти всегда он являлся с подарком Любаше или с махоркой для Никандра.
– Га, а мне на кой копить гроши! – похвалялся он. – Зарабатываю хорошо, живу один, зачем мне гроши?
Ни с того ни с сего он стал звать Никандра папашей, а Феклу – мамашей.
Постепенно у Рудневых к нему привыкли и перестали тяготиться им. Даже в иное воскресенье, когда Пригницын запаздывал, Фекла говорила Любаше:
– Чтой-то твой цыганенок не идет…
– Да ну, мама! – Любаша капризно морщила пунцовые губы, а сама нет-нет да и глянет украдкой в окно.
Как-то за ужином Никандр сказал:
– Опять о нашем цыганенке прописали в газете, ударником величают.
– А это правда, что он ударник? – спросила Любаша.
– А чего ж не правда? Парень выхаживается. В самом деле, видать, сурьезным вырастет.
В канун Дня Красной Армии Никандр, придя обедать, сказал Фекле:
– Ведь вот чертяка, Колька-то наш! Принесли утром пригласительные билеты на вечер, так он выклянчил и для себя и Любки. Говорит: «Не имеете права не давать моей невесте…» Придет Люба, скажи, чтобы собиралась на вечер, – Колька наказал.
К тому времени на стройку пришли последние батальоны военных строителей. Закончился труднейший ледовый переход. Пройдут годы, и его назовут легендарным. И это будет справедливо: шесть тысяч комсомольцев-красноармейцев с полной боевой выкладкой прошли пешком около четырехсот километров в лютые морозы, в пургу, утопая в снегах. И за время перехода ни один боец не выбыл из строя.
Теперь Комсомольск не испытывал недостатка в рабочей силе. Возникали новые участки промышленного и жилищного строительства. Готовились проекты застройки жилых кварталов рублеными и многоэтажными каменными домами.
День Красной Армии было решено провести с большой торжественностью.
Пригласительные билеты на вечер получили и Захар с Настенькой. Захар ждал с нетерпением этого вечера. У него было такое чувство, будто он готовится к встрече с тем милым сердцу боевым братством, с которым расстался так давно и так недавно.
Нет, два года не были прожиты впустую! За это время Захар открыл для себя новый мир чувств и мыслей. Он стал рабочим.
Когда-то, изучая политграмоту, он, казачонок с Дона, за этим словом смутно угадывал нечто суровое, исполненное решимости и самопожертвования, и, если говорить правду, холодное и, может быть, жестокое в самом своем существе. Теперь он сам стал рабочим. И постепенно слово «рабочий» становилось все более близким и осязаемым, и как-то незаметно Захар привык к нему. Именно привык, а не почувствовал значения этого слова. Но шло время. Захар стал ударником, и его имя все чаще появлялось в газете, произносилось на торжественных собраниях, и он вдруг понял истинный смысл этого, некогда далекого, а теперь родного слова – «рабочий». Так это же все: и он, и Иван Каргополов, и покойный Коля Бонешкин, и Мишка Гурилев – все они, такие обычные и вместе с тем такие разные, – это они и есть рабочие!
Может быть, именно поэтому и было у него такое чувство – тревожное и светлое, и уже больше не казалось столь роковым его падение с конем в кавшколе.
Захар вернулся с работы раньше Настеньки и по холостяцкому обычаю сам принялся разглаживать костюм. Богу одному известно, где и как добыла Настенька утюг, но сейчас он оказался очень кстати. Когда Настенька пришла домой, румяная и с инеем на воротнике, Захар уже доглаживал брюки, превращая складки в настоящие лезвия.
– Как ты хорошо умеешь гладить, Зоря! – говорила Настенька, раздеваясь.
– Это еще из кавшколы. – Захар старательно нажимал на утюг.
– Сколько времени в нашем распоряжении?
– Еще час. Давай, что тебе гладить?
Пока Настенька причесывалась, на столе уже лежало ее самое любимое клетчатое платье.
– Ты готовь ужин, а я поглажу, – говорил Захар, усердно налегая на утюг.
И вот они торопливо шагают по скрипучему снегу.
– Я так волнуюсь, Зоря – говорит Настенька. – Там, наверное, все будут хорошо одеты, а я…
– Лучше тебя все равно никого не будет. Во всяком случае, для меня. Или ты хочешь понравиться еще кому-нибудь? Прозорову, например?
– Не говори глупостей, – хмурится Настенька. – Что мне Прозоров?
– Молчу, молчу, – поспешно отступает Захар.
В фойе гремел духовой оркестр, когда они подошли к кинотеатру «Ударник». У входной двери стоял шум, кто-то скандалил. Голос показался Захару знакомым. Так и есть, Пригницын!
– Га, ну и что же, что мужская фамилия? – кричал тот. – Чудак человек, да это моя невеста, а билет мне отдал товарищ. Понимаешь или нет? Я же ударник! – убеждал он билетера. – Пригницын моя фамилия, небось читал в газете?
Захар так и замер на месте, увидев Любашу позади Пригницына.
– Ну, чего ты, Зоря! – подталкивала его Настенька. – Проходи же!
У Захара будто язык отнялся. Ему было и жаль Любашу, и боязно было, что Настенька что-нибудь поймет. Но вот билетер пропустила Пригницына и Любашу. Захар заметил, как она мельком бросила взгляд в его сторону. О, сколько огня было в этом взгляде! Что было в нем – ненависть, упрек, презрение? Долго ощущал Захар на себе этот непонятный взгляд и тяготился им.
В фойе, где гремел духовой оркестр, Настенька спросила:
– Что с тобой, Зоря?
Но тут подошел Прозоров, внимание Настеньки перешло на него.
Захар рассеянно слушал их разговор, но не улавливал смысла слов. В душе бродили тревожные чувства, вызванные воспоминаниями.
В это время кто-то хлопнул его по плечу. Обернувшись, Захар увидел Мишу Гурилева. Безупречный черный костюм, ослепительно белая рубашка, черный галстук, гладко зачесанные назад иссиня-черные волосы. Гурилев весь сиял.
– Захарка, черт! – шумел он. – Так я ж тебя не видел сто лет! А это вот знакомься – моя женка, Катерина!
С этими словами Миша подтолкнул к нему совсем юную женщину – миниатюрную, стройную, как лозинка, красавицу с беленьким круглым личиком, на котором вызывающе алели припухшие губки, горячо светились большие глаза.
– А это моя жена, – беззаботно смеясь, сказал ему в тон Захар, показывая на Настеньку, беседовавшую с Прозоровым.
Прозоров молодцевато вытянулся. Его синие глаза, гладко бритые щеки, начищенные пуговицы гимнастерки, новые комсоставские ремни, шпалы на черных петлицах – все так и сияло.
Гурилев оробел, пожимая руку Прозорова.
Пока они знакомились, оркестр заиграл вальс. Гурилев с подчеркнутой галантностью извинился, подхватил свою Катерину и бешено закружился с нею.
Захар, Настенька и Прозоров, оставшись втроем, смолкли. Их словно сковало. Настенька ожидала, когда кто-нибудь из двоих пригласит ее на танец. Но она знала, что Захар не умеет танцевать, и понимала, что Прозоров, который наверняка танцует, стесняется пригласить ее.
– Ты еще не научился танцевать, Зоря? – спросила она мужа.
– Да нет, – уныло ответил он. – Игорь Платонович, наверно, танцует? – Он добродушно посмотрел на Прозорова.
Прозоров встрепенулся, посветлел.
– Если позволите…
– Да, пожалуйста.
– Разрешите, Анастасия Дмитриевна?
Щеки Настеньки вспыхнули. Она бросила смущенный взгляд на Захара и подала руку Прозорову. О, сколько самозабвенной легкости было в их фигурах, на их лицах, когда они плавно поплыли по кругу! С завистью смотрел Захар на Прозорова. Как он танцевал! Поистине в этом человеке все было гармонично: и внешность, и ум, и деловые качества, и непостижимый такт в поведении.
А в фойе становилось все многолюднее. Захар увидел в толпе одинокого Ставорского. За его спиной стояли Лариса Уланская и начальник штаба бригады – черноусый украинец средних лет с тремя шпалами в петлицах.
Уланская пленяла скромностью своего наряда: на ней было прямое, вишневого цвета платье, подчеркивающее гибкий стан, и никаких лишних украшений. Захар долго не мог оторвать от нее случайно брошенного взгляда – столько было в ее цыганских глазах страсти, задора, веселья.
Уланская и начштаба пошли танцевать. Захар поглядел в другую сторону и увидел Платова с женой. Против них стоял интеллигентного вида человек, на петлицах которого вишнево алел «ромб». Так это же сам командир бригады Малинников! Больше ни у кого не было «ромба». Они очень горячо о чем-то спорили.
До слуха Захара долетели обрывки фраз:
– Ну так это же наша, одиннадцатая!
Это говорил Малинников.
– …об этом и речь, – гудел Платов. – Ну, а эту особу ты не помнишь?
Командир бригады обернулся к его жене, Анне Архиповне.
– Не помню, Федор Андреевич! Прямо скажу, не помню!
– Ну, а бой у Котельникова помнишь?
– Так я же там был ранен!
– Ну вот. И я тоже там был ранен, а потом в плен попал к белоказакам. Думал – уже все. Лежал в каком-то сарае, слышал разговоры, что нас скоро расстреляют. И тут вдруг тридцать третья кубанская, помнишь?
– Еще бы! Красные дьяволята!
– Не дьяволята, а дьяволы. Ворвались в хутор, вырубили всех казаков и вызволили нас. Ну так вот, а Анна Архиповна нас, раненых, принимала уже от тридцать третьей кубанской…
Захара так и тянуло дослушать, о чем они говорят, но тут его оттеснили, и он потерял нить разговора и снова стал следить за тем, как танцуют Прозоров и Настенька. Они продолжали кружиться. Захару даже почудилось, что Прозоров прижимает к себе Настеньку. А может, нет, может, ему просто показалось?
Потом оркестр смолк, и кто-то объявил, чтобы заходили в зал.
Захар, Настенька и Прозоров сели рядом. С самого начала заседания Настенька взяла в свои ладони руку Захара и не выпускала – поглаживала, перебирала его загрубевшие пальцы. Захар заметил, что Прозоров косит глаза на руки Настеньки.
После докладчика на трибуне появился горячий, скорый на слово молодой командир.
– Командование и политотдел бригады награждают лучших ударников стройки за своевременную подготовку казарм!
И он начал называть имена:
– Алексей Самородов! Федор Брендин!
Они поднялись, прошли к сцене, приняли какие-то свертки.
И вдруг Захар услышал:
– Товарищ Жернаков, Захар!
– Ну идите же, Захар, – подсказал Прозоров оцепеневшему соседу.
Захар вышел из ряда, приблизился к трибуне, принял подарок. И только тогда опомнился, когда сел рядом с Настенькой.
Настенька развернула сверток – и ахнула: там были новенькие хромовые сапоги.
– Только шпор не хватает, – улыбнулся Захар.
Прозоров пощупал кожу голенищ.
– Комсоставские!
ГЛАВА ПЯТАЯС Амура дул ледяной ветер, гнал поземку. Санную дорогу перемело. Идти было трудно – сухой, как песок, снег предательски расползался под ногами и не давал шагу ступить. Двигались гуськом. Каргополов, за ним Захар проминали след. По пятам плелись Настенька и Леля, закутанные в платки. Настенька не выдержала, взмолилась:
– Ой, дайте дух перевести! Сердце зашлось!
Постояли, отдышались.
– Это у тебя, Настя, от танцев с чужими молодыми людьми, – с мрачной назидательностью сказала Леля и накинулась на Захара: – Слушай, Зоря, почему ты разрешаешь ей весь вечер танцевать с этим красавчиком? Ей-богу, он ей голову вскружил! Меня не проведешь – я все вижу.
– Ерунду говоришь, Леля, – вступился Захар за жену. – Я знаю его, это хороший парень, военный инженер. Настенька у него работает.
– А чего ты мне объясняешь? – набросилась на него Леля. – Будто я сама не знаю! Они же ехали вместе целый месяц – от Москвы до Комсомольска. Ой, Зоря, хлопаешь ушами. Смотри, не прохлопай молодую жену.
На Лелю никто не обиделся: и Захар и Настенька хорошо знали ее грубоватое прямодушие. У барака Леля остановилась.
– Знаете что, ребята, ведь завтра выходной. Давайте зайдем к нам, поужинаем вместе. По секрету скажу – я зажилила у начальства бутылку портвейна!
– Молодец, Леля! – воскликнул Захар. – Не было бы Ивана и Настеньки, поцеловал бы я тебя!
– Кто? Ты, Зоря? Ой, удивил! Ты же трус, только храбришься! А вот я, когда целовала тебя – помнишь за медвежью шкуру? – не поглядела на Ивана.
В бараке стоял собачий холод, – дежурный спал, в железных печах едва теплился огонь. Каргополов и Захар быстро растопили печи, отругали дежурного, а через минуту Захар уже натягивал сапоги.
– Ты скажи, Иван, точно по ноге! – скрипя подошвами, кричал он Каргополову через дощатую перегородку. – Будто по заказу! Даже с запасцем на тонкую портянку.
– Оно так и есть, – отозвался из-за перегородки Каргополов. Он тоже надел сапоги. – Я сам сообщил размер твоей ноги.
Скоро они щеголяли перед молодыми женами в отличных комсоставских сапогах.
– Захару идут, – заметила Леля, – а тебе, Ванюша, нет, больно длинноногий ты, да и выправки у тебя никакой.
– Ничего, я и длинноногий сведу с ума всех девок, – говорил Каргополов, вышагивая по комнате и любуясь сапогами.
Леля и Настенька собрали все съестное и расставили на столе миски и тарелки.
В центре появилась бутылка портвейна, игравшая при свете лампочки рубиновым отливом. Но в самую последнюю минуту вдруг оказалось, что открывать ее нечем, – ни у кого не было штопора. Выручил охотничий нож Захара.
– Ребята, первый тост мне! – объявила Леля, когда Иван разлил вино по граненым стаканам. – Ребята, честное слово, я очень люблю Красную Армию, – продолжала она, подняв полный стакан. – Я же помню беляков, помню зверства деникинцев… И вот теперь, когда гляжу на красноармейцев, они мне как братья! Давайте выпьем за них, за этих славных ребят. Я уверена, что если надо будет воевать, они станут храбро сражаться.
Она потянулась к Захару, вся румяная, возбужденная.
– И за тебя, Зоря, ведь ты тоже славный парень, хотя и не вышло из тебя воина.
– И за премию, – поддержал Захар. – Она тоже военная!
Выпили залпом, как воду. Откуда им было знать, этим людям сурового времени, как надо пить дорогое вино! О таких деликатесах ребята еще и мечтать не смели.
Захмелели быстро.
– Я тебе сознаюсь, Настенька, – говорила Леля, взмахом головы откидывая назад пшеничную россыпь стриженых волос, – когда-то я была влюблена в Зорю… А ты, Ванюша, не гляди на меня зверем!
– Зарэжу! – Каргополов сделал страшное лицо и ухватился за нож.
– Да только он, окаянный, – продолжала Леля, – на меня внимания не обращал.
– А мне-то писал, – Настенька лукаво покосилась на Захара, – что на стройке совсем нет девушек.
– Послушайте, ребята, – перебила Леля, – ведь скоро вторая годовщина нашего приезда сюда. Такое ведь событие! Давайте что-нибудь придумаем насчет того, чем встретить этот день, а?
– Заварить браги бочку! – предложил Каргополов.
– Не говори, Ваня, глупостей.
– А какие же тут глупости? Вон Кузнецовы, аникановская родня, к каждому празднику заваривают сорокаведерную бочку браги. Андрей-то с чего, думаешь, хмельной каждый праздник?
– А где же они берут сахар?
– А черт их знает! Кланька, наверное, ворует, да и сам старик трется постоянно у кухни в рабочей столовой. Он же возчиком там.
– Все это глупости, – отмахнулась Леля. – Я говорю серьезно. Во-первых, давайте общими силами оштукатурим и побелим наши комнаты, чтобы чисто и уютно было. Во-вторых, вы плохо учитесь, Ванюша и Зоря. Давайте напишем договор на соревнование – закончить вам на «хорошо» и «отлично» первый курс техникума. Ведь два года сидите все на первом курсе.
– Ты же знаешь почему, – заметил Захар.
– Знаю, прошлую зиму на Пивани лес штурмовали. А эту зиму?
– В эту зиму закончим. Как, Иван? – Захар посмотрел на Каргополова.
– Леля говорит дело, – согласился тот. – У меня, например, шибко много «хвостов».
– Принимаю предложение, Леля, – объявил Захар. – Еще что, домашний комиссар?
– Еще вот что. – Леля улыбчиво сощурила свои синие, с прозеленью глаза. – Мы очень мало занимаемся спортом, особенно летом, на воде. У меня такое предложение. Вы оба хорошие плотники. Сделайте хорошую лодку на четыре весла. Вот уж покатаемся летом по Амуру! Ведь такое раздолье, а мы не пользуемся. Будем ездить с ночевкой на рыбалку – благодать!
– А что, ей-богу, недурное предложение! – загорелся Захар.
Они еще долго обсуждали программу на лето, хвалили Лелю.
– Ребята, – спохватилась она, – какую я вам новость сообщу! – Леля перешла на шепот: – Есть официальное письмо в рабкоопе, что в конце этого года отменят карточки на продовольствие. А сейчас уже открыты во всех городах коммерческие магазины, где продукты продают без карточек, но по повышенным ценам. Вот жизнь-то пойдет!
– Добрая весть! – Захар посмотрел на Настеньку. – А ты говорила…
– Что такое? – Леля вопросительно взглянула на Настеньку.
– Да это наше, семейное дело, – смущенно сказала та и покраснела.
– Да уж чего там скрывать! – воскликнул Захар. – Пацан у нас будет… Ну, а Настенька загоревала, – трудно, мол, жить. Я ей доказываю, что жизнь скоро улучшится. А она не верит. Теперь веришь? – Он обхватил Настеньку за плечи.
– Поживем – увидим. – Настенька сняла Захарову руку со своих плеч. – Наверное, пятно оставил на платье.
– Новое купим! – дурачился Захар. – Ну так что ж – за наши успехи! – Он поднял стакан. – Ведь недаром пятилетку выполнили, считай, за три с половиной года. Это же прямой результат, что карточки отменяют. Ох и заживем же, братцы!
Они выпили.
– И учиться надо, – говорил Каргополов, грызя голову толстолоба. – Ох как надо учиться! Ведь чем дальше, тем все больше нужны будут знания. Вот построим город, станет он таким, какой на архитектурном плане, – ведь картина! – а сами будем вахлаками, куда это годится? Квартиры – шик, асфальт, везде легковые автомобили, парки, дворцы культуры, институты. Словом, самый, можно сказать, натуральный социалистический город. Все будут учиться, будет во всем высокая культура, а мы останемся пошехонцами. Совсем негоже!
– Я после техникума в заочный институт поступлю, – сказал Захар.
– Хотя бы техникум сначала окончил! – усмехнулась Настенька.
– Ты, женушка, совсем меня не знаешь, – возразил ей Захар. – Если захочу, меня ничто не удержит. Вот увидишь! Это я пока перестраивался после потери кавшколы. Теперь я уже совсем оправился. Вот немного еще обстроимся, получим хорошую квартиру, так тогда только держи меня, я тебя в два счета обскачу!
