Текст книги "Первая просека"
Автор книги: Александр Грачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)
Против обыкновения Платов решил не задерживаться в горкоме. Уж целую неделю они с Сережкой собирались на «карасиную зорьку». Каждое утро во время завтрака Сережка сообщал все новые данные о том, кто, где, когда и сколько натаскал на закидушку касаток и чебачков или на удочку карасей.
Но уйти из горкома не удавалось. Звонок из отдела главного механика: в карьере упал ковш на помощника машиниста экскаватора, смяло поясницу и тазовую кость. Звонит женщина: арестовали ее мужа, обвинили в троцкизме, а он неграмотный человек, понятия не имеет о том, что такое троцкизм. Звонок с железнодорожной станции: дежурный докладывает, что пришли три вагона оборудования, простаивают уже вторые сутки, а мехкомбинат и «в ус не дует».
В половине шестого Федор Андреевич предупредил секретаря приемной, чтобы больше никого с ним не соединяли, а сам занялся бумагами, которых накопилась за день целая гора.
Но не прошло и минуты, как дверь открылась. На пороге стояла секретарша.
– Федор Андреевич, звонят из крайкома партии, – доложила она.
Платов быстро поднял трубку.
– Слушаю.
– Товарищ Платов? Говорят из орготдела. За вами выслан самолет. Завтра в семь утра вы должны вылететь в Хабаровск. Понятно? Почему такая спешка? А завтра в двенадцать дня открывается пленум крайкома. Да, внеочередной… В общем ждем вас. Повестку дня узнаете здесь. Материалы? Никаких особенных материалов не нужно, захватите общие данные о стройке. Да, да, ничего больше не нужно. К двенадцати часам чтобы были здесь. Какой самолет? Обычный, аэроклубовский У-2 Да, да…
Долго сидел в раздумье Платов после этого разговора. Потом позвонил сыну, который ждал его с удочками:
– Сережка, сегодня мы опять не сможем поехать с тобой на рыбалку. Валяй, паря, один.
Платов пришел домой уже в сумерки. Сережи еще не было. Вернулся он затемно, когда Федор Андреевич уже укладывался спать.
– Папа, смотри сколько! – Сережа вбежал в спальню со связкой серебристых карасей.
– О-о, так ведь это же великолепная уха! – воскликнул отец.
– Ну вот, видишь. А ты не поехал! – укорял сын. – Все говоришь…
«Какой он большой стал за эти пять лет, настоящий парень!» И у отца почему-то защемило сердце.
– Ладно, сынок, вернусь – обязательно порыбачим.
Он долго не мог заснуть. А когда уже стал дремать, в спальню вошла Анна Архиповна. Уж как она ни старалась все делать бесшумно, укладываясь в свою кровать, Федор Андреевич, услышав ее шаги, спросил:
– Аннушка, ты подготовила мой чемодан?
– Все готово, Федя. Ты до сих пор не спишь?
– Что-то не идет ко мне сон.
– Почему в такой спешке собирается пленум?
– Я сам думаю над этим…
Анна Архиповна улеглась, помолчала, потом, вздохнув, заговорила вполголоса:
– Я ничего не понимаю, Федя, в том, что происходит.
– Да разве только ты одна ломаешь над этим голову? Я думаю, что это, вероятно, перегиб. Когда мы научимся руководить так, чтобы находить точную меру вещей? Я уверен: Сталин, ЦК не знают, что делается в низах, иначе бы не допустили этого…
Федор Андреевич приподнялся на локте и продолжал возбужденным полушепотом:
– Камеры, говорят, забиты людьми. Я абсолютно уверен, что больше половины из них невинны. Арестовывают без разбора, по клеветническому доносу. Позавчера я отказался подписать визу на арест парторга из транспортной конторы – Самылкина. Боевой, страстный пропагандист, очень принципиальный, честный, бескомпромиссный коммунист. Заглянул в его личное дело: беспризорник, в двадцатых годах воспитывался в детдоме, окончил ФЗУ, работал слесарем на заводе, три года прослужил на границе, в 1932 году в числе первых мобилизованных приехал сюда. Был комиссаром батальона охраны – посылали специально на укрепление. Спрашиваю товарищей: «За что арестовываете?» – «За троцкизм», – отвечают. «В чем он выражается у него?» – «Самылкин хвалил Троцкого», – отвечают. «Откуда такие данные?» – спрашиваю. Оказывается, донос-известного вора-рецидивиста Левандовского. А я его как раз знаю – в бытность Самылкина комиссаром батальона лагерный суд приговорил Левандовского к расстрелу за восьмой побег, но его помиловали. И вот этому мерзавцу верят! Он же мстит Самылкину, разве не ясно?
– Ну и что же, не арестовали Самылкина?
– Арестовали, – со вздохом ответил Федор Андреевич. Помолчав, добавил: – Я абсолютно уверен, что многие арестованы по ложным показаниям Ставорского и Уланской – они специально клеветали на людей.
– Кстати, их еще не судили? – спросила Анна Архиповна!.
– Неделю назад судили в Хабаровске и расстреляли.
– Право же, Федя, в гражданскую войну все было как-то проще, яснее…
– Еще бы! Тогда враг был виден. Сейчас он маскируется под советского человека. Сбываются вещие слова Владимира Ильича: революцию совершить легче, чем удержать власть в своих руках и построить социализм… Ну ладно, Аннушка, пора спать.
– Папа, а тебя там не арестуют, в Хабаровске? – неожиданно раздался голос Сережки из соседней комнаты.
– Ты что же, Сергей, подслушивал наш разговор? – спросил Платов.
– Да нет, просто слышно…
– Меня арестовывать не за что, Сережа. Моя жизнь вся на виду у партии.
От зеленого поля аэродрома оторвался У-2 и стал набирать высоту. Еще стояла росная прохлада, солнце только что поднялось над темно-зеленой зубчатой грядой правобережных сопок, их тень прикрывала вороненой сталью воды Амура. Другая половина реки, освещенная солнцем, напоминала сталь, отшлифованную добела.
Перед Платовым все шире развертывалась даль с хаосом окрестных сопок. А в их кольце, как на макете, – панорама города. Свежесть красок, золото солнца, бескрайнее зеленое море тайги, строгие линии улиц, кварталов, заводских корпусов, паутина дорог, белые дымы над трубами ТЭЦ – все это наполняло сердце Платова восторгом.
«Что бы там ни было, – думал Федор Андреевич под ровный рокот мотора, – а город уже есть, заводы действуют, выпускают машины, страна идет вперед, социализм строится. В конце концов преодолеем и эту трудность».
Сразу исчезли треволнения, спал груз усталости, и на душе стало легко и привольно.
На аэродроме в Хабаровске Платова дожидалась крайкомовская машина, в которой, помимо шофера, находился инструктор орготдела.
– Товарищ Платов, поедем прямо в крайком, – скороговоркой сказал он, ощупывая своими быстрыми глазами лицо Федора Андреевича. – Вас ждут…
– Что за спешка такая?
– Там скажут.
В крайкоме Платов заметил необычно напряженную атмосферу. Все куда-то спешили, на приветствия либо вовсе не отвечали, либо безразлично кивали головой. На лицах всех встречных растерянность и что-то похожее на страх и подавленность.
– Что случилось? – спросил Платов заворга, входя в кабинет.
Заворг исподлобья посмотрел на Федора Андреевича.
– За вредительскую деятельность и шпионаж арестованы первый секретарь Далькрайкома, председатель крайисполкома, начальник управления НКВД по Дальнему Востоку и еще большая группа из состава бывшего руководства края.
– Вот так новость! – ахнул Платов. – Так что же это получается, Дмитрий Иванович?
– А то, что мы все просмотрели у себя под носом матерых врагов народа! – резко ответил тот. Помолчав, добавил: – Теперь должны дать отчет пленуму.
Он поднял телефонную трубку, назвал номер и доложил:
– Михаил Михайлович, товарищ Платов прибыл из Комсомольска… Слушаюсь.
Положив трубку, он коротко сказал:
– В приемную первого, быстро, к уполномоченному!
В бывшем кабинете первого секретаря Платова ждали двое.
– Садитесь, – сказал ему молодой, но уже огрузневший человек с залысинами.
«Даже не ответил на мое «здравствуйте», – подумал Платов, и ему стало тоскливо. Взглянув на стол, он увидел свое личное дело и почувствовал, как в глубине души ворохнулась тревога.
– Платов, Федор Андреевич, восемьдесят пятого года рождения, в партии с тысяча девятьсот второго. Ростовская организация Рэ-Эс-Дэ-Рэ-Пэ. Та-ак, давненько. К троцкистам и правым не примыкал? Та-ак. В гражданскую войну – комиссар дивизии, был в плену у белогвардейцев…
Все это звучало как допрос.
– Раненым попал, – заметил Платов, – случайно не был расстрелян.
– Случайностей на свете не бывает, так, кажется, учат нас Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин? – перебили его.
– В частностях и в судьбах отдельных людей они бывают нередко… В данном факте случайность состояла в том, что нас, раненых, захваченных в плен, не успели добить, потому что налетела тридцать третья Кубанская дивизия и спасла нас, – терпеливо пояснил Платов.
– Дело не в этом, дорогой товарищ Платов, – резко перебили его. – Дело в том, что в Комсомольске-на-Амуре вы проглядели крупную вражескую организацию, в которой сомкнулись все империалистические силы – от прямых японских агентов до троцкистов и правых… Вам понятно, о чем идет речь?
– Да, – глядя на свои ладони, согласился Платов. – Но ведь это прежде всего проглядели органы НКВД.
– А где были вы, секретарь горкома партии? – спросил уполномоченный, подавшись вперед. – Давайте ближе к делу, – успокоившись, продолжал он. – На вас лежит большая ответственность: либо вы расскажете на пленуме, как получилось, что вы проглядели вражеское гнездо в Комсомольске, либо признаете свою вину и скажете прямо, что вы все знали и молчали. Одно из двух!
– Ну, знаете ли!.. – возмутился Федор Андреевич. – Что угодно, только не этакий ультиматум. И вы меня не шантажируйте. Я расскажу пленуму то, что я знаю, а не то, что вы мне диктуете. Думаю, что пленум меня поймет.
Пленум открылся с запозданием. В президиуме было всего пять человек, не считая приехавших уполномоченных, – это все, что осталось от бюро крайкома партии. Вел пленум и делал сообщение тот же уполномоченный, который говорил с Платовым.
Он нарисовал мрачную картину. По его словам, вражеские лазутчики проникли во все поры Советского государства. Троцкисты и правые, сомкнувшись с иностранными разведками, сумели через свою агентуру подкупить и завербовать многих видных руководителей в центре и на местах, создать разветвленную шпионскую сеть. В случае нападения извне они готовили удар в спину Советскому государству. Они уже давно распродали западные и восточные территории Союза иностранным державам. Разведка сумела вовремя обезглавить заговор, и теперь задача состоит в том, чтобы выловить всех до единого предателей и шпионов.
– Товарищ Сталин, – чеканя слова, говорил уполномоченный, – требует во что бы то ни стало решительно положить конец либерализму и благодушию в наших рядах и с корнем вырывать вражеские осиные гнезда, где бы они ни были и как бы ни маскировались… А о том, что такие гнезда есть и на Дальнем Востоке, говорит факт разоблачения вредительской деятельности бывших руководителей края.
Слово взял Платов. Побледнев больше, чем обычно, он говорил глуховатым и спокойным голосом; свой рассказ о фактах вредительской деятельности Ставорского и его подручных, о пожаре на складе импортного оборудования он начал с того, что признал прежде всего свою вину.
– Но, товарищи, – продолжал он, – в этих чрезвычайно сложных условиях мы не должны забывать о перегибах. А они уже имеют место и могут подорвать авторитет партии в глазах масс.
Он рассказал о случаях ареста невинных людей, о забвении норм социалистической законности.
– Вы не с той ноты поете! – оборвал его председательствующий. – В вашем голосе слышится нечто большее, чем либерализм и благодушие, – вы прямой оппортунист!
Платов шагнул с трибуны, но вдруг покачнулся, раскрыл рот и беспомощно прислонился к стенке. Голова его вяло склонилась, лицо стало мертвенно-бледным.
– Да что же вы там сидите! – крикнул кто-то из зала. – Человек умирает!
И сразу все пришло в движение.
– Врача, быстро!
– Товарищи, расступитесь, прошу… – Заведующий крайздравотделом, расталкивая локтями столпившихся, пробирался к Платову. – Прошу, прошу…
– «Скорую помощь»! – послышался глухой отрывистый голос.
Но было уже поздно…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯЧерез год Захара и Агафонова снова призвали в армию и направили в Приморье, в танковую часть. Предстояло изучение нового танка серии «БТ». Это был самый совершенный для того времени танк, младший брат будущей легендарной «тридцатьчетверки».
Часть находилась на учениях неподалеку от Амурского залива, когда привезли почту. Стояла изнуряющая жара. От духоты не было спасения даже в тени. Что говорить о танке? Он превращался в стальную жаровню.
Обеденный перерыв был устроен возле небольшого озера, в тени старого ивняка. В одну минуту озерко закипело от множества человеческих тел.
Агафонов задержался у танка, когда к нему подошел почтальон.
– Здесь первая рота? – спросил он, потрясая в воздухе пачкой писем.
– Так точно, – отозвался Агафонов. – Давай отнесу писарю, – предложил он свои услуги с намерением убедиться, нет ли ему письма.
Письмо пришло Захару. Прежде чем разыскать ротного писаря, Агафонов подошел к озеру и во все горло объявил:
– Жернаков! Получай письмо!
Захар выскочил из воды. Он расторопно вытер руки о траву, взмахом головы откинул мокрую прядь со лба, потому что с нее текло, и неторопливо схватил письмо.
– От Настеньки. Больно тонкое! – сетовал он, вскрывая конверт. Впился глазами в строчки, сказал взволнованно: – Из родильного дома пишет. – Потом воскликнул: – Гриша, сын, четыре кило! – И пустился в пляс, высоко вскидывая ноги. Потом снова за письмо. – Та-ак. «Самочувствие хорошее, на днях обещают выписать, – читал он. – Извини, тороплюсь, сейчас принесут сынишку кормить… Вчера вечером приходила Леля, приводила Наташку: она живет пока у них. Наташка страшно обрадовалась, когда узнала, что у нее есть братик, потребовала немедленно показать его. Я попросила няню, чтобы принесла. Наташка увидела его и горько разочаровалась: маленький, не может разговаривать. Сообщи телеграфом, какое дать имя. Предлагаю назвать Владиком. Да, чуть не забыла: позавчера в Хабаровске умер Платов. Говорят, прямо на трибуне, во время выступления». – Голос Захара стал глуховатым. – Слышишь, Гриша, умер Платов. Страшно жаль Федора Андреевича… Что за человечище был! Назову сына в его честь Федором, – твердо сказал он. – Пусть растет похожим на него, а вырастет – расскажу ему о человеке, которого он заменил на земле, – сурово добавил Захар.
Неожиданно учения части были прерваны. Прямо в поле танки построились в походные колонны и на большой скорости двинулись в расположение зимних квартир.
В сумерки часть прибыла на место. Только успели экипажи поставить танки, приказ: на митинг.
– Видать, что-то серьезное! – говорил Агафонов, когда они с Захаром спешили на учебный плац, где собирался митинг. – Неспроста все это – и с учений снялись, и теперь вот митинг.
– А вдруг война? – Захар с тревогой посмотрел на Агафонова.
– Ну, о войне бы сразу сказали.
Пока часть собралась на плаце, стало совсем темно. Митинг открыл заместитель командира по политической части. Он же сделал сообщение.
– Товарищи танкисты! – гремел его возбужденный голос в чуткой вечерней тишине. – Вчера японские самураи вероломно нарушили советскую границу в районе озера Хасан. Они создали на участке сопок Заозерная и Безымянная многократное превосходство сил, сбили небольшой заслон, состоящий из пограничников, и на четыре километра вторглись в глубь нашей территории. Самураи ввели в бой войска численностью до дивизии, применяют артиллерию, авиацию и танки. Провокация, как видите, задумана в большом масштабе.
Ропот, переходящий в нарастающий гул, прокатился по плацу. Пограничные инциденты на Дальнем Востоке не были в диковинку, провокации следовали одна за другой, но подобного еще не случалось.
– Сейчас в районе озера Хасан, – продолжал заместитель командира, – бои идут с неослабевающей силой. Враг старается закрепиться на захваченной территории, для этого подбрасывает все новые части и вводит их в бой. Нашим войскам приказано разгромить и вышвырнуть вон японских самураев со священной советской земли. В группу этих войск входит и наша часть. Нам приказано выйти в район сосредоточения не позднее десяти ноль-ноль завтра, тридцать первого июля. Командование и политчасть уверены, что вы не посрамите пролетарского оружия и с честью и достоинством выполните свой священный долг перед Родиной. Да здравствуют советские танкисты – стальная гвардия социалистического государства! Смерть самураям! Вон японских захватчиков с советской земли! Вперед, на врага! Ура, товарищи!
Словно прибойная волна перекатилась через плац, и вот ее как бы взорвало: «Ура-а-а!.. Ур-ра-а-а!..»
Потом выступали танкисты. Речи их были коротки и страстны. Каждая кончалась клятвой: враг будет выброшен.
– Становись! – раздалась команда.
Не прошло и минуты, как все были в строю. При свете карманных фонариков командиры читали приказ о выступлении. Огней не разрешалось зажигать, включать фары машин категорически воспрещалось.
К двенадцати часам ночи экипажи получили и уложили боезапас, до отказа залили баки горючим. На личные дела времени у танкистов почти не оставалось, но каждый успел написать записки и положить их в свои вещи. Захар написал две. Первая:
«Командованию и в политчасть. Если придется погибнуть в бою, прошу считать меня коммунистом. Мл. лейт. Жернаков. 30.7.38».
Вторая:
«Милые мои, уходим в район боевых действий. Если не вернусь, помните: я вас любил больше всего на свете. Настенька, женушка моя, сына назови Федором. Прощайте. Целую всех. Захар».
В четверть первого загрохотали танки. Машины одна за другой стали неторопливо выползать из темноты на дорогу и выстраиваться в походную колонну. Грозное это было зрелище: черные силуэты стальных чудищ ползли в ночном мраке, прорезая тьму снопами искр из выхлопных труб.
Экипаж танка остался в том же составе, в каком был на учениях: Агафонов – механик-водитель, Захар – башенный стрелок. Командиром был «кадровик» – старшина Алексей Криволап, щупленький, но подвижной, как вьюн, белобрысый паренек.
Ночь стояла безветренная, душная. Танки шли с открытыми люками. Захар и Криволап, высунувшись по пояс, молча смотрели вперед. Гул моторов и лязг гусениц наполняли все пространство ночи и заглушали мысли. Лишь иногда где-то в тайниках души Захара на минуту поднималась тревога, но тут же ощущение могучей брони, боевой азарт, сознание своей мощи, сознание того, что они идут на выручку товарищам по оружию, – все это настраивало на боевой лад, держало нервы в каком-то спокойном и ровном напряжении. Сколько раз, бывало, Захар думал о войне, пытался представить ее и не мог! Теперь этот момент настал. Решающий момент, итог всей прожитой жизни.
Перед рассветом стало прохладно. Захар опустился на сиденье, пытаясь задремать, но машину то и дело кидало – шли на повышенной скорости.
Проснулся он, когда совсем рассвело. Было мглистое, прохладное утро. Впереди, за повитой дымкой равниной с кудрявыми перелесками синели цепи сопок. Какие же из них Заозерная и Безымянная? И где граница?
Колонна перешла на самую большую скорость. Ее голова и хвост терялись впереди и позади в серой завесе пыли.
В семь утра последовала команда: «Стой! Смениться механикам-водителям!»
За рычаги сел Захар. Когда они менялись, Захар не узнал Агафонова – его лицо и шлем сделались седыми от пыли, глаза покраснели от усталости.
И снова напряженно заколотилось могучее сердце танка – мотор в сотни лошадиных сил. Но как легко управлять ими, как послушны они движению рук человека! Когда-то Егерь был менее послушен в поводу, чем эти четыреста пятьдесят Егерей.
И все же танковая часть пришла в район сосредоточения сил на полчаса позже срока. Когда танки скрылись в зарослях тальника и один за другим стали глохнуть моторы, Захар ясно услышал тягучую орудийную канонаду. Она текла со стороны сопок, что зеленой ломаной линией поднялись впереди, километрах в восьми. Взводные рации приняли закодированный приказ: механикам-водителям оставаться на местах, остальным членам экипажей находиться возле танков. Через час новый приказ: всем отдыхать, за исключением дежурных экипажей.
Захар уже собирался вылезти из танка, как возле люка появилась голова Агафонова.
– Слышь, Захар, кавалерия прошла – вон слева от нас!
– Да ну! Много?
– Полка два, если не больше. Прошли на широкой рыси…
– Может, там и восемьдесят шестой полк, Вася Корольков?
– Не исключено. Разберемся немного в обстановке – узнаем.
Пока Захар вылезал из люка, у перелеска, где пролетели конники, в воздухе осталось лишь облако пыли.
В четыре часа взвод, в котором служили Захар и Агафонов, заступил на дежурство. Все это время протяжный гул артиллерийской канонады, напоминающий близкие раскаты грома, не прекращался ни на минуту, и танкисты уже привыкли к нему.
Страшно пекло, воздух был словно в парной, на деревьях не шелохнется ни единый листок. Кажется, не было ни одной детали машины, которая бы не излучала жар, хотя танки стояли в тени. В воздухе висел стенящий звон гнуса. Комары набились даже в люки.
– Эта гадость хуже самураев, – ругался Агафонов.
Пришлось выкуривать их дымом и задраивать люки. Но тогда в танках нечем было дышать. Танкисты обливались потом, изнывая от жары и духоты.
– Я предлагаю все-таки открыть люки, – сказал Агафонов, – и всем закурить.
– Да я же не курю, – сказал Захар.
– А ты попробуй! Оно, паря, и на душе легче станет.
Он скрутил толстую цигарку и подал ее Захару. Они неистово зачадили. И в самом деле помогло: гнус больше не допекал.
Четверо суток простояла танковая часть в бездействии. Утром и вечером политруки докладывали обстановку в районе боев. Там больших перемен не происходило – продолжалась артиллерийская дуэль, предпринимались атаки местного значения, действовали разведчики. Советское командование продолжало накапливание сил. Одновременно в Москве велись переговоры с японским послом о мирном урегулировании конфликта и отводе японских войск с захваченной советской территории.
– Наверное, нам так и не удастся повоевать! – сетовали танкисты.
Только на пятые сутки, ночью, был получен приказ: выйти на исходный рубеж. Загромыхала артиллерия. То была звуковая маскировка для движения танков. Тяжелые машины колоннами двинулись к подножию сопок. По заранее разведанным трассам шли на малых скоростях, соблюдая короткую дистанцию, продираясь сквозь мелколесье и болота.
На рассвете все небо огласилось мощным гулом – волна за волной пошли на бомбежку наши самолеты. Скоро со стороны сопок прикатился ужасающий грохот, потрясший землю, и в лучах утреннего солнца заклубились черные тучи бомбовых разрывов.
У Захара жутко и радостно замерло сердце. Настал час возмездия! Страх? Нет, Захар не испытывал страха. Единственное, что владело сейчас всем его существом, – это нетерпение: скорее вперед, в бой с лютым и коварным врагом, который хочет отнять у него все, – счастье, жизнь, Наташку, сына, только увидевшего свет!
Волны бомбовозов еще продолжали катиться по синему небу, когда над башнями танков замелькали флажки – «вперед!».
Захар лихорадочно прильнул к окуляру телескопического прицела, нащупал ногами пулеметный и пушечный спусковые рычаги, ладони легли на рукоятки управления башней. Перед прицелом то земля, то небо – так кидало танк. В короткие промежутки, пока в сетке прицела была земля, Захар с волнением искал хоть малейшие признаки присутствия врага – траншеи, дзоты. Но всюду зелень – кусты, трава, а в траве – каменные глыбы.
В шлемофоне раздался голос командира машины: «Прямо по курсу, двести метров, пулемет!» Захар бешено крутит рукоятки, ловит серую точку бруствера на перекрестье прицела. Короткая остановка. Захар жмет на рычаг пушки. Выстрел слышен, как чужой, отдаленный. Первый выстрел по врагу. Перелет… Снова короткая остановка, снова выстрел. Снова перелет…
Агафонов повел танк на бешеной скорости прямо на бруствер – тоже заметил пулеметную точку.
И вдруг в прицеле зеленые фигуры в круглых касках. Словно жаром обдало Захара: самураи! Но как они быстро мелькают, словно зайцы! «Огонь из пулемета!» – слышится в шлемофоне. Приглушенный броней башни, застрекотал пулемет. Страх, ненависть, азарт, жажда мщения – все смешалось в душе Захара. Пот заливал глаза, мокрая резина окуляра скользила над бровью, по скуле, а Захар с ожесточением ловил скачущие фигурки, коротко раз за разом жал на пулеметный рычаг.
«Пулемет раздавили», – слышит он в шлемофоне возбужденный голос. Но Захару не до того. Он ловит и ловит в прицеле мелькающие фигурки, с яростью жмет на пулеметный рычаг.
Впереди, неподалеку, фонтаном взлетает земля. Ясно – вражеский снаряд, недолет. «Идти зигзагами!» – послышалась команда Алексея Криволапа. Реже стали остановки, и Захару труднее ловить в прицел убегающие фигурки самураев.
Фонтаны взрывов все гуще встают впереди и по бокам танка. Один фонтан земли вырвался из-под гусеницы соседней машины; танк чуть не опрокинулся, закрутился волчком на одном месте. «Перебило гусеницу», – подумал Захар.
Крик Алексея:
– Собака!
– Вижу! – ответил Агафонов.
Захар крутнул прицел вниз. В груди у него захолонуло: он знал, что в японской армии есть собаки, натренированные для броска под танки. Их обвязывают пакетами со взрывчаткой, а на спину ставят штырек-взрыватель.
Захар заметил собаку, когда до нее было метров сто. Она мчалась навстречу танку – толстая, неуклюжая. На очередной остановке танка Захар с трудом поймал ее в прицел, выпустил длинную пулеметную очередь, но собака продолжала скачками идти вперед.
– Из пушки ее, гадину! – приказал Криволап.
Остановка. Захар ловит в перекрестье собаку, выдерживает секунду-две. Вслед за глухим стуком выстрела метрах в пятидесяти впереди брызнула земля.
Три пары глаз уставились в то место, где взорвался снаряд. Едва осела пыль, как они увидели бешено вертящуюся на месте, словно на привязи, собаку.
– Пулеметной очередью! – командует Криволап.
Получив возможность хорошо прицелиться в замершем танке, Захар точно взял пса на перекрестье сетки и с ожесточением надавил рычаг. Раздался взрыв. На месте собаки – красно-черный клубок.
– Лопнула самурайская затея! – загремел в шлемофоне голос Агафонова.
И в ту же минуту адский грохот, рвущий барабанные перепонки, оглушил танкистов. В глазах Захара – огонь, потом чернота, в ушах – воющий звон. Это все, что запечатлелось в сознании…
…Словно в каком-то черном провале побывал Захар. Когда же он пришел в себя, танк продолжал двигаться, но совершенно бесшумно. В ушах по-прежнему стоял звон. Голова разламывалась от боли. Откуда-то издалека-далека донесся чей-то голос-писк: «Захар! Захар! Криволап! Криволап!»
Захара кто-то тормошил, дергал за ногу…
«Агафонов, – сообразил Захар. – Но почему он пищит?»
– Что случилось? – Громко спрашивает Захар в шлемофон.
В ответ – тот же писк. «Оглох», – подумал Захар, чувствуя, как холодный пот выступает на лбу.
– Что произошло? – крикнул он, превозмогая боль в горле.
В ответ снова писк в наушниках:
– Снаряд ударил в башню.
Захар пробовал покрутить секторы управления. Горизонтальный не работал, действовал лишь вертикальный, орудийно-пулеметный. Заглянул в прицел – башня повернута вправо. Заглянул за щит пушки – там, неподвижно скорчившись, будто уснул, под окуляром перископа Криволап.
– Выгляну через люк! – кричит Захар.
В ответ тот же противный, не то шелест, не то писк:
– Не смей! Снимет снайпер! Ясно и так – заклинило башню.
– Что будем делать?
– Стану в ложбинку, в укрытие, а ты проверь, что с Криволапом.
Танк резко накренился, сползая куда-то по крутому откосу.
– Открывай люк, посмотри Криволапа и обследуй башню снаружи, – пропищало в наушниках.
Криволап был без сознания. Захар попробовал пульс – он едва прощупывался. Крови нигде не видно. «Контузия», – решил Захар. Потом высунулся из люка. Сразу все стало понятным: с правой стороны у основания башни огромная вмятина с рваными краями.
– Срикошетил снаряд, – сообщил Захар Агафонову. – Криволап без сознания. Что будем делать?
Ответ пришел не сразу. Наконец в наушниках прошелестело:
– Надо одному унести Криволапа, а другому вывести машину на укрытую позицию и вести оттуда огонь.
– Решение верное, – согласился Захар. – Как твое самочувствие? Ты хорошо слышишь?
– Все нормально, – отозвался Агафонов.
– Ты покрепче меня, – сказал Захар, – да и слышишь хорошо. Так что тебе больше с руки нести Криволапа. А я поведу танк на сопку.
– Не на сопку, – поправил его Агафонов, – а в хорошо укрытую огневую позицию.
– Ладно, понял.
Танк маскировался в ложбине. Вдвоем они вытащили Алексея Криволапа через башенный люк, осторожно опустили на землю. Алексей лежал бездыханно, пульс по-прежнему был слаб.
– Вон там есть горбинка, – прокричал Агафонов прямо в ухо Захару, – с нее весь склон сопки как на ладони! Японцы отходят туда. Поставь машину так, чтобы только башня высовывалась, и веди прицельный огонь. Хотя бы по одной линии. Авось какой-нибудь самурай окажется на ней. Ну, прощай, Захар, будь осторожен.
Захар помог Агафонову взвалить на спину Криволапа, а сам полез в люк механика-водителя.
Танк завелся с одного нажима на стартер. Захар повел его на полной скорости. Вот и склон. Он весь испятнан клубами дыма от взрывов. По склону, как гигантские зеленые жуки, ползут десятки танков, кое-где видны горящие машины.
«А на кой черт мне этот гребень? – подумал Захар. – Отсюда толком и не разглядишь самураев». И он дал полный газ. Расстояние между ним и атакующими танками стало быстро сокращаться…
Много потом было смеха по поводу того, как какой-то шальной танк шел в атаку с башней, повернутой вбок. От него шарахались, и только тогда поняли, в чем дело, когда этот «дикий» танк, поравнявшись с головными машинами, укрылся за каменной глыбой и развернулся правым бортом к противнику, открыв прицельный огонь из пушки. Снаряды Захара точно ложились в гущу отступающей самурайской пехоты, сопровождая ее на всем видимом оттуда пути. Вражеские снаряды стали рваться неподалеку от танка, но каменная глыба, за которой он укрылся, защищала его надежным естественным бруствером.
Захар отошел со своей позиции только тогда, когда в боезапасе не осталось ни одного снаряда.
В старом ивняке у излучины речушки было не менее жарко, чем на поле боя. Тягачи волокли к стоянке подбитые и совершенно обгорелые машины. Одному танку своротило набок башню и покорежило все его внутренности, другому снаряд пробил бортовую броню.
Возле танков копошились санитары, и Захар понял: они вытаскивают останки погибших. Он хотел было подойти поближе, но увидел обугленную голову с верхней половиной грудной клетки и торопливо пошел прочь.
Осмотрев машину, помпотех махнул рукой:
– Безнадежное дело, менять надо башню. А вы идите в санчасть! – прокричал он на ухо Захару. – Агафонов, проводите!
– Восемнадцать человек уже убито, – сообщил Агафонов по пути. – Около сорока раненых и контуженных.
