Текст книги "Первая просека"
Автор книги: Александр Грачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц)
Весна на Нижнем Амуре наступает медленно и робко. За долгие месяцы лютых морозов зима сооружает в непроходимых чащобах тайги, в распадках и долинах рек мощные снежные завалы, стужа будто сталью нальет до самых корней стволы деревьев, в полутораметровую ледяную броню закует могучие стремнины Амура. Нелегко весне взять штурмом укрепления зимы!
Но уже во второй половине марта все заметнее начинает пригревать солнце, весь апрель подтачивает оно ноздреватый снег, а по ночам в снегах стоит певучий стеклянный звон: то морозы спешно куют заплатки на бреши, пробитые весенними лучами солнца. Март – месяц пурги. Но иногда налетит пурга и в апреле, по-зимнему завьюжит все кругом, заметет метелями и на нет сведет всю работу весны.
Так и идет борьба между весной и зимой чуть ли не до середины апреля.
Да только время вспять не повернешь! Все длиннее становятся дни, все горячее лучи солнца. Подуют теплые апрельские ветры, и поползут по склонам сопок черные стада проталин. С каждым днем становится их все больше. И в одно солнечное ласковое утро вдруг и не увидишь снега на сопках, он остался в глухих распадках. Но недолго лежать ему и там: зима побеждена окончательно.
В тот год на Нижнем Амуре поздно ломало лед. Еще девятого мая, в субботу, возле села Пермского стояли во всю излучину Амура огромные ледяные поля, принесшие на себе с верховьев длинный конец изломанной зимней дороги, темной от конского навоза и остатков сена. Всю ночь на Амуре в тревожной, чреватой обновлением тишине гудели, звенели, шуршали льды, яростно, словно табуны диких коней, сходились огромные ледяные поля, сокрушая и дробя друг друга. Льдины, вытесненные на берег, глубоко, словно гигантский плуг, вспахали галечник, громоздились на суше огромными ворохами. А утром в воскресенье люди ахнули, глянув в окна: под синим, чистым, обещающим хороший день весенним небом, ослепительно сверкая в первых лучах солнца, ясен и спокоен двигался неоглядно широкий Амур. Лишь кое-где на зеркальной глади воды, гонимые течением, одинокие плыли льдины. Что-то богатырское, захватывающее, величавое было в этой картине.
Никогда еще жители села Пермского не ждали ледохода так, как в этом году.
Минувшей зимой пермский крестьянин Никандр Руднев ездил в Хабаровск, за триста шестьдесят километров, продавать битую дичь: полторы сотни рябчиков да две туши диких кабанов. Продал как никогда выгодно. Но все равно ругался, вынужденный прикупить фуража на обратную дорогу.
– Ошкурили-таки ладом они меня, язви их в душу! Своего же брата, крестьянина, грабят!
Время было тревожное, японцы захватили Маньчжурию и вышли к советской границе. Их заставы появились всего в пятидесяти двух километрах от Хабаровска. В городе ходили тревожные слухи о скорой войне.
В обратный путь Никандр привез пассажира – рослого, круглого телом человека в длинной, до пят, кавалерийской шинели, в мерлушковой папахе, с орденом боевого Красного Знамени в ободочке из пунцовой материи. Он поселился у Рудневых, а вскоре стал скупать лошадей да овес в ближайших селах.
Не сразу запомнили в селе фамилию нового человека, да и была она не совсем обычной для мужицкого слуха – Ставорский. Но уже на следующий день в каждой избе только и было разговора о том, что весной начнется большая стройка возле Силинского озера, где три года назад пермские мужики обложили и убили матерого тигра, забредшего с правобережья Амура.
В конце марта последним санным путем пришел из Хабаровска обоз, а с ним двадцать пять геодезистов и рабочих – молодых веселых парней в белых добротных полушубках, валенках и шапках-ушанках. Говорили, будто они из самой Москвы посланы, что все они комсомольцы и что весной с первыми пароходами прибудет сюда несколько тысяч строителей.
Строители… Какие они? Деревенские или городские? Молодые или пожилые? И вообще – что это за люди: порядочные или шантрапа какая-нибудь? Почти в каждой избе задавались эти вопросы. Не следует удивляться их наивности – ведь за всю свою жизнь подавляющее большинство людей Пермского знало лишь своих, деревенских, да кое-кого из редких в этих местах русских сел и нанайских стойбищ. На городских, которые, бывает, прогуливаются по берегу, когда накоротке пристанет проходящий вверх или вниз по Амуру пароход, здесь смотрели как на выходцев из другого мира. Большинство пермских, прожив жизнь, не видели железной дороги, не знали толком, что такое город.
С глухой тревогой и беспокойством ждал этого дня Никандр Руднев. Так ждет рыбак где-нибудь посреди Амура стремительно приближающуюся черную тучу со шквальным ветром и с бешено распущенной гривой ливневого дождя: выдержит или не выдержит его лодка, не грозит ли ему гибель? Большая стройка… Что ж, выходит, деревня будет стерта с берега: до Силинского озера отсюда и версты не наберешь. Правильно, видно, и не без умысла говорил тогда в дороге его пассажир Ставорский, что весной будут деревню потрошить, город строить. А где ему быть, как не на месте деревни, – дальше ведь от берега, за околицей, начинаются мокрые низины да мари.
«За Ставорского буду держаться, – зло и горько думал Никандр. – Хоть маленькая это, видать, шишка – начальник конного парка, но все ж таки начальник. Главное, чтоб не раздавили. А там укреплюсь, обгляжусь, будет видно, что делать».
С иными мыслями ждала этого дня Любаша, Никандрова дочь. С трепетом, в тайне от отца и матери думала она о больших и скорых переменах. В прошлом году Любаша окончила семилетку в районном селе Нижняя Тамбовка, со слезами упрашивала отдать ее учиться в Хабаровск, но Никандр наотрез отказал. Не признавал и видеть не хотел Никандр Руднев того нового, что меняло облик всей жизни вокруг него и все сильнее, настойчивее стучалось в дверь его избы.
В эти дни Любаша все глаза проглядела: ей казалось, что Амур еще никогда не очищался так медленно ото льда, как нынешней весной.
Первыми, кто известил деревню о появлении пароходов, были ребятишки. В десятом часу утра с колокольни невысокой, рубленной из бревен церквушки, где прятался невесть как забравшийся туда «наблюдатель», раздалось: «Идут!» И по всему селу, вытянувшемуся цепочкой изб, понеслась звонкоголосая ватага с ликующими воплями:
– Пароходы, пароходы!
– Строители едут!
– Пароходы идут!
Поднятые переполохом, залаяли собаки, закудахтали напуганные куры. Сначала молодежь, а потом и пожилые высыпали на улицу. Все смотрели на юг, где широкая пойма Амура, огражденная лишь с востока высокой грядой прибрежных сопок, уходила к самому горизонту и в голубоватой полумгле сливалась с лучезарно-золотистым безоблачным небом. Там проглядывались два клубка сизого дыма, похожих на деревья с широченными кронами.
Первые пароходы всегда были событием в жизни Пермского – шесть месяцев их не видели здесь. Но никогда они не были таким событием, как в эту весну. Лучшие наряды надели девушки и молодайки; даже древний дед Родион натянул на свои сухие длинные ноги расшитые узорами торбаса, подаренные ему лет десять назад другом-нанайцем из стойбища Бельго.
Пароходы были еще на излучине Амура, где-то против озера Мылка, когда их уже точно опознали: впереди шел «Колумб» с огромным, как у водяной мельницы, колесом в корме, за ним двигался «Профинтерн» с дебаркадером на буксире.
Вскоре над ясной, сверкающей под солнцем ширью Амура взвились и раскатились во весь простор басы гудков – один, затем другой. Любаша кинулась в избу, чтобы посмотреться в зеркало, перед тем как идти к Кланьке Кузнецовой и с нею на берег, как они условились. В дверях сеней столкнулась со Ставорским. Выбритый до синевы, надушенный, весь лоснящийся, с начищенным до блеска орденом, он сыто улыбнулся, загородил дорогу.
Любаша смущенно опустила глаза.
– Ну, уйдите!
– Пойдем вместе на берег, жениха хорошего подберу тебе. – Ставорский сузил миндалевидные глаза.
Все эти полтора месяца, что прожил он у Рудневых, Ставорский постоянно приставал к Любаше. Как-то, оставшись с ней наедине в избе, он попытался поцеловать девушку. Но Любаша, рослая, крепко сбитая, с сильными руками, с такой энергией оттолкнула его, что Ставорский, сбив стул, едва не упал через него.
– Ну, уйдите, – уныло просила девушка, – а то папаша выйдет, ругаться будет…
Но Ставорский уже обхватил ее полные покатые плечи, обдал запахом водочного перегара.
Любаша скользнула вниз, отпрянула назад.
– И как вам не стыдно, – раскрасневшись, поправляя платье, говорила она с обидой. – Вот сейчас крикну отцу, честное слово, крикну!
– Ну ладно, ладно тебе, дикая кошка, – хмуро проворчал Ставорский, одергивая гимнастерку. – Придет время – сама явишься…
С этими словами он с презрительным равнодушием прошел мимо нее, пружиня свой литой мускулистый корпус с затянутой широким ремнем талией.
Пароходы приставали против церквушки. Повсюду на берегу дыбились толстые льдины; на них теперь взобрались не только ребятишки, но и парни и девушки. В толпе пожилых гудел говорок:
– Строители-то, оказывается, сопливые. Должно, все городские.
– Комсомолия…
– Быстро, поди, отворотят нос от наших-то местов, – хихикал белобрысый сухонький мужичок. – Это им не по прутувару разгуливать под крендель с барышнями.
– Ты не гляди, Савка. Они, эти-то городские, злые на работу.
А с пароходов уже выбросили на берег причальные концы, там тарахтели лебедки – пароходы подтягивались к берегу. На верхних палубах густо толпились молодые люди в кепках, картузах, в армейских фуражках, некоторые в шляпах. И каких лиц только не было там: веселые, задумчивые, грубые, хмурые, смуглые, белобрысые, рыжие, бледные, красные!
– Ну и сброд, видать, приехал, – слышался голосок Савки. – Со всего миру, поди, их насвистели.
– Да, видать, порядочная шантрапа, – послышался глухой и мрачный голос Никандра. – Уходить надо из деревни: обчистят догола…
Любаша прислушивалась к разговорам, вглядывалась в толпу парней, запрудивших палубу «Колумба», и блеск ее больших серых глаз постепенно угасал. И окончательно он погас, а лицо стало скучным, когда с парохода уже выбросили сходни и строители повалили на берег: какой-то дюжий суетливый парень с большим длинноносым лицом безобразно выругался, когда кто-то из задних толкнул его в плечо чемоданом, хотя тотчас же с верхней палубы послышалось строгое:
– Ты, одессит! Нельзя ли полегче?
– А какого… тебе надо? – Он задрал кверху свою длинную голову с узкой макушкой, на которой блином лежала кепка с огромным козырьком.
– Да бросьте вы с ним, это тот самый, что устроил драку у водогрейки в Чите. Мало тогда дали ему…
На берег все валила толпа с парохода. Она запрудила сундучками, чемоданами, скатками весь берег вблизи сходней, и пермские отошли подальше, оттесненные быстро разрастающимся табором.
Любаша теперь стояла в сторонке с Кланькой Кузнецовой – коренастой и немного кривоногой девушкой, румяной, как спелое яблоко, в нарядной шали с махрами. Взявшись под руки, девушки склонили одна к другой головы и молча следили за всем, что происходило на берегу. Быстрые, желтоватые с прозеленью, словно у козы, глаза Кланьки дерзко прощупывали лица, одежду, пожитки парней.
– Вон, вон, симпатяга, поглянь, Любаша, – вдруг горячо зашептала Кланька, теребя рукав подруги. – Весь беленький и хорошенький, и одежда справная на нем. А сундучок, глянь, какой, вроде как с серебряной отделкой на углах.
– Это не сундучок, а чемодан называется, – поправила ее Любаша. – А он мне не нравится, Клава, приторный какой-то.
– Нет, я люблю таких. Обязательно познакомлюсь с ним! – В глазах Кланьки сверкнуло диковатое озорство.
Тот, кого выбрала Кланька, неторопливо шагал по сходням в потоке парней, держа на плече чемодан, а в руке скатку в чехле. Был он невысок, коренаст, с удивительно круглой, как шар, головой, с курчавящимися висками, пухлощек, в помятом, но добротном городском костюме, при галстуке. И хотя тесно было на сходнях, шел он важно, с достоинством.
– Мне вот тот больше нравится, что за ним следом идет, в шинели и с ружьем, – тихо проговорила Люба-ша. – Такой молодой, а видно, был военным…
– Вроде ничего, только больно тощой, шея-то как веревочка, – скривила Кланька влажные пунцовые губы.
С баулом в левой руке и с клеенчатым рюкзаком за спиной «тощой» осторожно ступал по сходням, немного прихрамывая.
– Глянь, глянь, Любаша, а вон стриженая, – снова возбужденно затеребила Кланька подругу. – Ой, смертушка моя, до чего ж она страшная! Не парень и не девка, какая-то финтифлюшка. Должно, потаскуха городская…
Молча проследив, куда направляется «хорошенький», Кланька потащила Любашу к тому месту.
– Пойдем, я сейчас с ним познакомлюсь, вот попомни мое слово! – страстно зашептала она. – А ты с тем, в шинели, познакомишься…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯНовочеркасские комсомольцы сгружались с парохода последними.
После высадки из вагона в Хабаровске они держались вместе, маленькой коммуной, делили между собой каждый кусок хлеба. Вот и теперь, отойдя в сторонку, они складывали в общую кучу свой багаж.
В дороге Захар сдружился с Андреем Аникановым, тем «беленьким», что приглянулся Кланьке. Жернаков и Аниканов познакомились еще в Новочеркасске, когда Захар демобилизовался и ушел из кавшколы. Аниканов был секретарем комитета комсомола механического завода, куда хотел поступить Захар. Они тогда долго проговорили. Захар рассказал свою печальную историю, и Аниканов обещал помочь ему подготовиться в институт.
Встретившись в вагоне, они заняли рядом места на нарах и подолгу, лежа бок о бок, перед сном разговаривали о всякой всячине. Аниканов был собран, аккуратен, более начитан, чем Захар, и обладал строгой логикой в рассуждениях. Все это привлекало к нему Захара.
Еще в первый день пути по предложению «стриженой» – Лели Касимовой Аниканова избрали старостой вагона, и он исполнял эту должность ревностно и аккуратно. И теперь, как только вся группа высадилась, Аниканов назначил двух комсомольцев охранять вещи, а всех остальных предупредил, чтобы далеко не отлучались.
– Видать, начальник ихний, – шепнула Кланька на ухо Любаше, пожирая глазами Аниканова. – Строгий какой! Должно, грамотней всех.
Девушки жадно прислушивались к разговорам приезжих, молчали, каждая думала о чем-то своем.
Аниканов первый обратил внимание на них и подошел.
– Ну, здравствуйте, девушки. Ждали гостей? – весело спросил он.
Кланька прыснула и зарделась вся, как цветы на ее шали, глаза заблестели.
– Ждали не ждали, выгонять не будем, – сказала она бойко и снова прыснула в шаль.
– Как тут у вас, медведи в село не заходят?
– Всякое бывает, – словоохотливо ответила Кланька; видно, она решила не откладывать на будущее свое намерение. – Вон в третьем годе даже тигру убили наши мужики, аккурат у Силинского озера, вон там, – кивнула она головой в нижний конец села.
– Ого! – воскликнул Аниканов. – Слышишь, Захар, «тигру» убили мужики в «третьем годе». Так что в тайгу здесь не так уж безопасно ходить.
Захар подошел к ним, поздоровался с девушками.
– Тигры, значит, тут водятся? – спросил он. – Вот и хорошо. Хоть раз встретиться с живым тигром, а то у нас на Дону одни суслики да зайчишки, – улыбнулся он, встретившись глазами с Любашей. При этом он успел заметить, что глаза у девушки умные, глубокие и немного грустные. – И часто подходят к селу тигры?
Тем временем вокруг девушек стали собираться комсомольцы.
– Один только и подходил из-за Амура, с юга, – смущаясь, ответила Любаша. – А в здешней тайге тигры не водятся.
– А медведи водятся? – спросил кто-то.
– Медведей шибко много! – опередила Кланька Любашу. – Кажин год дерут коров в нашей деревне.
– И людей тоже «дерут»? – Аниканов с нескрываемой иронией подчеркнул слово «дерут».
– Бывает иной раз, что подерет. Как охотник зазевается, а то ружье не стрельнет, так тогда только держись!
– А еще какие звери есть?
– Сохатого и кабарги много, дикий кабан водится выше по Амуру, – несмело, как школьница на уроке, отвечала Любаша. – Из пушных много белки, есть колонок, лиса-огневка, выдра, барсук…
– А боровая дичь? – с интересом спросил Захар.
– Какая? – спросила Кланька и почему-то снова прыснула в шаль. Видно, у нее это считалось высшим проявлением кокетства.
– Много рябчиков и глухаря, – отвечала посмелевшая Любаша.
– И еще бурундук есть, – вмешалась Кланька.
– Бурундук – это грызун, – спокойно объяснила Любаша Кланьке, а потом продолжала, обращаясь к парням: – Такой маленький полосатый зверек, размером меньше белки.
– Вот видишь, а ты говорил, «зачем ружье?», – сказал Захар Аниканову. – Тут, брат, самый настоящий край непуганых птиц.
– Ага, это правда, – подтвердила Кланька. – Мужики сказывают, стрельнут в одного рябчика, а другой рядышком сидит и не улетает. Совсем не пужаная птица.
Среди приезжих пробежал смех.
Между тем с пароходов уже сошли последние комсомольцы, и за ледяным прибрежным барьером образовался огромный табор. Там уже кричал какой-то глашатай:
– Старостам групп собраться ко мне! Эй, старосты групп, давай ко мне!
– Что там такое? – повернул голову Аниканов. – Наверное, по вопросу расселения. Ты оставайся тут за меня, Захар, а я пойду. Да смотри, чтобы ребята не разбрелись.
– Он у вас что же, заглавный? – доверительно спросила Кланька, когда Аниканов скрылся в толпе. Она вдруг перестала смущаться и разговаривала с Захаром по-свойски, без всякого кокетства.
– Староста группы. «Заглавный» здесь начальник строительства.
– А что же, ученый он, должно?
Захар растерянно посмотрел на Кланьку.
– Ученый? Нет, комсомольским работником был на родине. Или вы спрашиваете в смысле – грамотный?
Кланька снова прыснула; вместо нее ответила Любаша:
– Ученый, по-нашему, по-деревенскому, значит грамотный.
– Понимаю, понимаю. Я тоже не очень «городской».
– Из каких же местов вы будете? – продолжала без смущения расспрашивать Кланька.
– С Дона. Слышали?
– Нет, я грамоте только два года училась. А далеко это?
– Около десяти тысяч километров.
– Батюшки! Сколь же вы ехали?
– Да вот скоро будет полтора месяца, как оттуда.
– Ой, как далеко! – скупо улыбнулась Любаша, до сих пор сохранявшая серьезное выражение лица. – Я даже вообразить себе не могу это расстояние.
– Вам не приходилось далеко ездить? – спросил Захар. Ему было приятно разговаривать с Любашей.
– Нет, даже в Хабаровск не ездила. Самое далекое – в Нижнюю Тамбовку выезжала, это сто десять километров ниже по Амуру село такое есть.
– А я была в Хабаровским, – не без хвастовства сообщила Кланька. – Вот где чудно, дома-то эвон какие, выше церкви!.. А как его зовут, старосту вашего? – вдруг заговорщически спросила Кланька.
– Андреем. А что? – спросил Захар, удивленно посмотрев на Кланьку.
– Так просто, интересно знать. А тебя?
– Захаром. А вас?
– Меня Клавдией, а по-деревенскому Кланька, а вот ее по-деревенскому зовем Любашей, а правильно – Любовь.
Откуда-то вывернулся раскрасневшийся Аниканов. Галстук у него съехал набок, пиджак нараспашку.
– Давай, Захар, пошли палатки получать! – возбужденно крикнул он. – Моя очередь уже недалеко.
Вскоре у подножия откоса, там, где тянулась вереница деревенских лабазов и бань-курнушек, забелели две шеренги палаток.
В палаточном городке словно в муравейнике: одни натягивают веревки, другие заваливают песком и галечником края полотнища, третьи тащат доски; стук топоров, говор, смех, раздаются выкрики, кое-где вспыхивает горячий короткий спор за место. Рядом вырастают горы ящиков, бочек с соленой рыбой, мешков с мукой и сахаром, выгружаемых с пароходов. Повсюду бродят ребятишки с раскрытыми от удивления и безмерного любопытства ртами, вертятся собаки, сбежавшиеся со всей деревни.
За полдень, когда вырос городок из палаток, все постепенно начало становиться на свое место. На палатках появились дощечки с надписями: «Москва», «Ленинград», «Ростов-на-Дону», «Краснодар», «Горький», «Одесса», «Харьков»… Однако палатки не вместили всех строителей. Толпы комсомольцев, нагруженных пожитками, двинулись на пригорок. Уполномоченные тем временем уже бегали по деревне, вели переговоры с хозяевами амбаров, чердаков, бань-курнушек о заселении их строителями.
– Вот теперь, кажись, вовзят сели на шею, – ворчал Никандр за обедом, прислушиваясь, как гудят шаги и голоса над головой, на чердаке. – И Ставорский не помог! – Он вдруг яростно посмотрел на Любашу: – Чтоб ни шагу мне из дому! Запорю, ежели что!.. Видишь, какие они шибалки, будто тараканы набились во все пазы, до ветра некуды сходить, прости господи!.. И с Кланькой поменьше водись. Она так и жрет их глазами, чертовка. Уж финти-минти разводит!
К концу обеда появился Ставорский. Лицо его было потным и красным, в раскосых глазах с синеватыми белками таилась злоба. От утреннего лоска не осталось и следа: сапоги заляпаны грязью, на гимнастерке и синих галифе пятна не то ржавчины, не то навоза. Ничего не сказав, он быстро прошел в чистую половину избы. Вскоре высунулся из дверей, спросил:
– А что, чердак заселили?
– Двадцать человек, – смиренно ответил Никандр.
– Дак что же ты мне не сказал, Никандр Родионович? Я б их по шеям от дома!
– А где вас искать-то? Говорят, «пришли по распоряжению власти» – и полезли! Сами и лестницу притащили. Не могу же я против власти…
– Ничего, я их повышибаю оттуда, – пообещал Ставорский. – Фекла Степановна, подай, пожалуйста, обед, а то я тороплюсь. Ну и денек! Голова кругом идет, – проворчал он, скрываясь за дверью.
После обеда он снова появился в дверях.
– Родионыч, зайди-ка на минутку, – пригласил Никандра. – Я к тебе имею секретный разговор, – вполголоса продолжал Ставорский, когда они уселись возле стола на табуретках. – Видишь, что за народец приехал? Я думаю о твоей дочке. Славная девка, как бы не опутал ее какой-нибудь проходимец. Так, ради забавы… Я это говорю вот почему: пора мне жениться. Лучше Любаши, пожалуй, себе пару не найду. Как ты посмотришь на это, а?
Никандр долго теребил щетинистый подбородок, задумчиво глядя в окно на привольную ширь Амура. На кирпично-красном, продубленном солнцем и ветром лице его не дрогнул ни один мускул, ничто не выдавало на нем работы мысли, разве только в оловянных глазках таилось что-то недоброе, суровое.
– Подумать надо, Харитон Иванович, – сказал он наконец. – Дочь у меня порядочная, в девках не засидится.
– А меня ты, что же, считаешь непорядочным?
– Вот вы мне скажите, Харитон Иванович, – подумав, с трудом заговорил Никандр, – вы за какую власть? Я хочу по-честному, по душам.
– За такую же, за какую и ты, Родионыч, – какая лучше кормит. – Ставорский усмехнулся, многозначительно посмотрел на Никандра.
– Вот в чем вся и загвоздка. Сейчас ты тут, а завтра тебя нет. А дочь-то у меня одна… Это если чужая овдовеет, то до нее и дела нет. А своя дочь ведь вот здесь, под сердцем! – Никандр постукал себя большим пальцем по груди. – Подумать надо, подождать маленько и посоветоваться с хозяйкой. Да и с дочкой надо поговорить…
– А может, я сам с ними поговорю?
– Это пожалуйста, ваша воля. Я-то все-таки родитель, – как-то неопределенно сказал Никандр и встал. – А вас, Харитон Иванович, что ж, я вполне уважаю, человек вы сурьезный, против такого зятя я бы не возражал, конечно…
С тем и направился к двери.
Хотя было и очень тесно, новочеркасские комсомольцы разместились в двух палатках. Одну пришлось перегородить пополам одеялом: в правой половине поселились четверо ребят, в том числе Захар и Аниканов, в левой – три девушки, и среди них «стриженая» – Леля Касимова.
Когда немудрящие пожитки были разложены, доски на козлах застланы одеялами, в мужскую половину вошла Касимова.
– Ребята, есть заманчивая идея, – сказала она, откидывая пятерней рассыпающиеся белокурые волосы. – Кому-нибудь пройтись по избам и попытаться купить кринку молока и на каждого хотя бы по паре яичек. Как считаете?
– Говорят, скоро обед, – сообщил Аниканов. – Церквушку спешно переоборудуют под кухню и столовую, сам видел! Там пристраивают еще целый павильон.
– Но там же опять будет перловая каша, – взмолилась Касимова. – Хоть бы раз вкусно поесть!
– А что, пойдем, Андрей? – предложил Захар. – Заодно взглянем, как живут тут люди.
Все сложились по три рубля, и Захар с Аникановым отправились за покупками. Неподалеку от церкви они остановились, решая, в какой дом зайти.
– Вот, видно, богато живут, – указал Аниканов на добротную избу, срубленную из толстого листвяка.
Двор закрывали огромные глухие ворота, похожие на триумфальную арку. По бокам – высокие, могучие столбы, как колонны, над ними двускатная, в прозелени древнего мха, тесовая крыша с узорчатым многоярусным кружевным карнизом.
Долго крутили друзья массивное кольцо громыхающей щеколды, пока вошли во двор. Там их встретил большой буровато-пегий пес; он лаял басисто, глухо, словно в трубу, но не злобно, а почти безразлично. По-видимому, он уже привык за этот колготной день к бесчисленным посетителям и ему надоело облаивать их.
Гостей встретила Любаша, вышедшая на крыльцо.
– О, да тут наша знакомая! – весело воскликнул Аниканов. – Тогда еще раз здравствуйте!
– Здравствуйте еще раз, – улыбнулась Любаша. – Вы поселяться на чердак?
– Нет, мы уже поселились. Молока или яичек можно у вас купить?
– Я не знаю, папашу нужно спросить. Проходите в избу, он дома.
Никандр встретил их неприветливо. На продолговатом красном лице его с жесткой рыжей щетиной злобно, как у дикого кабана, сверкнули маленькие оловянные глазки.
– Нету продажного, – коротко сказал он. – Жильца из ваших начальников содержим.
На голоса из своей комнаты вышел Ставорский. Недружелюбно окинув взглядом парней, он спросил с заметным раздражением:
– Что? Молока? Вы дискредитируете комсомол! Разве вас не кормят?
Но, присмотревшись к буденовке и шинели Захара, на которой еще оставались синие петлицы кавалериста, спросил:
– Купил обмундирование или в самом деле из кавалерии?
– Из кавшколы, демобилизован.
– Почему?
– Упал с лошадью на препятствии, сломал ногу и ключицу.
– Давно?
– В феврале.
– В какой школе был?
– В Новочеркасской.
– Вот как! Знаешь там двадцать девятый и тридцатый кавалерийские полки Блиновской дивизии?
– А как же, вместе на маневры ходили. Вы, случайно, не служили там? – спросил Захар, обративший внимание на кавалерийские галифе Ставорского.
– В Новочеркасске нет, в Блиновской дивизии служил, в двадцать восьмом году. Потом на КВЖД был переброшен. Из Блиновской дивизии кто-нибудь есть среди приехавших?
– Из Новочеркасска нет никого.
– Жаль… Степановна, – обратился он к жене Никандра, – ты, может быть, посоветуешь им, у кого купить молока?
– У Гликерии Савкиной, должно, есть, у нее две коровы доятся. – Фекла вышла из-за печи, круглая вся, миловидная и тихая, с гладко зачесанными назад, на пробор, лоснящимися черными волосами.
Несмотря на свои годы, она еще не утратила той простой, милой русской красоты, которая как-то своеобразно, может быть в более облагороженном виде, передалась и Любаше.
– Это далеко? – спросил Аниканов. – Гликерия, вы сказали?
– Спросите Савелия Бормотова, – вступился мрачно молчавший до сих пор Никандр. – Пройдите вниз по порядку, третья изба по левой руке будет.
– Ну, извините за беспокойство, – сказал Аниканов. – До свидания.
– Подожди-ка, кавалерист, зайди сюда на минутку, – сказал Ставорский Захару. – А ты пока постой там, – мельком бросил он Аниканову.
– Слушаю. – Захар встал по команде «смирно», переступив порог чистой комнаты, в которой жил Ставорский.
– Садись-ка. Мы с тобой тут не военные. – Он показал на табурет у стола. – Как фамилия? Та-ак… Меня зовут Харитон Иванович Ставорский. Я вот с чем: пойдешь ко мне на конный парк?
– А чего там делать?
– Сейчас возчики мне нужны. А там бригадиром станешь, а может, даже моим заместителем. У тебя как с грамотешкой?
– Кончил шэкаэм, да вот полтора года в кавшколе был.
– Это что такое – шэкаэм?
– Школа крестьянской молодежи, все равно что семилетка.
– Ага, ну что ж, образование приличное, так что и помощником сможешь быть у меня. Коней-то любишь?
– Да, люблю, конечно. Но как-то уже отрешился от них…
– Настоящий кавалерист никогда не отрешится от коней. Ну, решай.
– Самому мне неудобно просить. Вы поговорите, кто там будет распределять. Если пошлют – пойду.
– Хорошо, завтра к вечеру заходи ко мне. Договорились?
Едва вышел Захар с Аникановым в коридор, как Андрей сразу с вопросом:
– Чего он тебя звал?
Выслушав, решительно посоветовал:
– Соглашайся, Захар, даже не думай! Само счастье в руки плывет. Это ведь здорово – заместителем, а? – Аниканов не без зависти посмотрел на Захара.
Тот ничего не ответил.
Уже за воротами Аниканов, вспомнив Никандра, усмехнулся:
– Видел, как гостеприимно встретил нас хозяин?
– Да, видно, допекли-таки его. А богатырь какой, а? Вот уж где темная, брат, силища! Такому и на медведя не страшно, голыми руками хребет поломает.
– Конечно, разве не жаль такое подворье бросать? – вздохнул Аниканов. – Вон какой бастион соорудил – крепость, а не дом.
Подворье Савелия Бормотова не отличалось такой добротностью, как у Никандра, хотя все постройки тоже были рублеными. Выглядело оно просторнее, но с невысоким забором, обычными воротами и покосившейся стеной в конце длинного скотного двора. Двор был невероятно загажен коровами и свиньями.
На пороге Захара и Аниканова встретил невысокий сивый мужичонка с маленьким личиком и хитрыми, как у хорька, пристально нацеленными глазками.
– Зачем пожаловали, люди добрые? – не то хихикнул, не то кашлянул он. – А-а, молочка… Уж я-то думал, селиться! Чердак битком набит, эвон, слышите – бубнят там! Молочка можно. Гликерия! – крикнул он в коридор. – А ну, выдь сюда! Вот тут ребятки молочка желают купить, – сказал он дородной немолодой женщине, вышедшей на его зов. – И яичек? И яичек принеси. Хорошо, что хоть не воруете, а покупаете, – снисходительно сказал он и захихикал.
– А почему вы так говорите? – недобрым голосом спросил Захар. – Вы что, видели, чтобы кто-нибудь из комсомольцев воровал?
– Да нет, ребятки, – заюлил Савка, – это я так, к слову. Всякие люди бывают! Иной и на вид ничего, вроде антилигентный, а тяпнет что плохо лежит – и поминай как звали! А ты не сердись, товаришок! Вы же еще молодые шибко. Заходите, ребятки, в избу.
В избе было неопрятно, ветхо; все стояло будто не на своих местах. Возле печки на мокром полу лежал теленок, недавно появившийся на свет; возле него сидел пухлощекий малыш, барабаня кулачками по дну опрокинутого ведра.
Проницательно оглядев комсомольцев, Савка уселся возле стола.
– Ну, сказывайте, из каких местов будете?
Выслушав ответ, покачал головой.
– И какая же сила вас сюда занесла? Тут же вас летом гнус изведет, а зимой в лютую стужу померзнете, как курчата. Дак это что! А вот в иной год зверье стадом выходит из тайги, так это же погибель людям бывает!
