Текст книги "Первая просека"

Автор книги: Александр Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

– Это какое же зверье? – поинтересовался Захар.

– Как какое? Медведь, тигра…

– Медведи стадом не ходят. Это вы зря, дядя. А что касается тигров, то они вообще в этом районе не водятся. Так что вы напрасно хотите напугать нас.

– Молод ты, товаришок, вот и горяч. А спроси любого деревенского – кто убил тигру на Силинском озере? Вот то-то и оно, что не водится…

– Так это единственный случай за все время! – резко бросил Захар.

Савка хлопнул ладонями по коленям.

– И скажи, все уже знаете! А я-то хотел вас проверить: дескать, пугливые ребятки или нет? Ну, молодцы, молодцы, дай бог вам здоровья!

Вошла Гликерия с литровой бутылкой молока и яйцами в подоле. Савка заломил такую цену, что Захару и Андрею пришлось вытряхнуть все деньги, собранные в складчину, да еще червонец приплатить из своих карманов.

– Не я цены устанавливаю, ребятки, – развел руками Савка. – Такие цены в Хабаровске на базаре установлены, говорят, самим начальством, чтоб крестьянину, мол, легше жилось… Литру-то верните, не забудьте, – бросил он им вслед.

За воротами Аниканов спросил, усмехнувшись:

– Как думаешь, Захар, выйдет из него когда-нибудь строитель социализма?

– Из этого хоть плохой, но может выйти. Вот из того, из Любашкиного отца, навряд ли выйдет когда-нибудь. Он клещом впился в землю и видеть ничего не желает.

Возле церквушки, там, где к ней пристроили на скорую руку дощатую столовую, толпилось много комсомольцев; у некоторых в руках были алюминиевые миски или котелки.

– Кажется, обед начали раздавать, – сказал Аниканов. – На тебе молоко, неси в палатку, а я пойду выясню, когда наша очередь обедать.

Леля Касимова уже разлила молоко по кружкам, когда вернулся Аниканов с вестью: сейчас начнут кормить новочеркассцев.

– А что там на обед? – спросил Захар.

– Леля правильно сказала, перловая каша и по кусочку отваренной кеты.

– Жаль, посуды нет, – вздыхала Касимова, – а то бы одного кого-нибудь снарядить, получил бы на всех, и хорошо пообедали бы.

В конце концов решили выпить молоко и идти обедать, а яички сварить на ужин.

Едва вернулись с обеда, как послышался голос все того же глашатая, что сзывал старост групп получать палатки. Теперь он объявил о митинге.

Митинг собрался в верхнем конце палаточного городка, где были сложены ярусы ящиков и укрытые брезентом бурты с мешками. Отсюда открывался вид на излучину Амура, и, хотя ширина реки в этом месте была огромной – километров пять, высокая волнистая гряда крутых сопок на правом берегу выступала очень ясно и отчетливо, со всеми складками, скалами, с частоколом тайги. В зеркальной глади воды, окончательно очистившейся от льдин, проглядывали первые вечерние тона и оттенки – розоватые с просинью, оранжево-золотистые, кое-где переходящие то в фиолетовые, то в пунцовые.

Тысячная толпа расположилась на ящиках, у буртов с мешками, возле палаток. Кое-кто взобрался на льдины. Помимо приехавших строителей, около девятисот комсомольцев, тут было почти все взрослое население Пермского. На самом верху сложенных ящиков водрузили большое красное знамя. То там, то тут слышались звонкоголосые переборы гармошек. Двое одесситов отбивали «Яблочко», дружный многоголосый хор ростовчан с присвистом пел:

 
Во солдаты меня мать провожала…
 

Но вот к знамени взобралось несколько человек, и среди них высокий, тощий, в длинном кожаном пальто, с продолговатым бледным лицом и козлиной бородкой начальник строительства. На берегу постепенно смолкли шум и песни, наступила торжественная тишина.

– Больше-ви-истска-ая па-артия и Сове-етское пра-а-витель-ство, – растягивая слова и делая паузы между ними, стал выкрикивать секретарь парткома Фалдеев, держа над головой кепку, – поручили на-ам с ва-ами, товарищи, почетное историческое дело: построить вот в этой тайге гигантское предприятие социалистической индустрии – крупнейший механический комбинат, который будет снабжать весь Дальний Восток механизмами, необходимыми для освоения богатств края. С ним же будет построен и социалистический город – первый на Дэвэка… Митинг разрешите считать открытым. Слово для доклада о задачах строительного сезона 1932 года предоставляется начальнику строительства, товарищу Ковалю.

Начальник строительства не отличался красноречием. Уже на десятой минуте он утомил слушателей цифрами: столько-то тысяч квадратных метров раскорчевать тайги, столько-то погонных метров прорыть осушительных канав, построить дороги, заготовить деловую древесину, построить жилье, выполнить земляные работы, возвести производственные сооружения… Цифры, цифры…

Захар сначала пытался запоминать их, но скоро все начало путаться в голове, и он лишь слушал нудный голос начальника строительства.

По толпе сначала тихо, потом громче стал ходить говорок.

– Куда-то направят нас завтра, – вздыхая, говорил Аниканов. – Ох, и достанется же, наверное, нам, ведь по специальности никому работы нет!

– Да, судя по всему, придется корчевать тайгу да копать землю, – отвечал Захар, одним ухом прислушиваясь к тому, что говорил оратор. – Все голыми руками…

– Что, пасовать начинаете? – вмешалась Касимова. – Не́чего робеть, не век будем тайгу корчевать. Построим город – инженерами станем. Слышали? В будущем году должны пустить первые заводы комбината.

Начальник строительства закончил речь, и на его месте появился кряжистый паренек с лицом кавказского типа.

– Костя Замгиев, – заметил кто-то из краснодарцев, стоявших неподалеку.

– Не Костя, а Коста, он же осетин, – поправил другой голос.

Замгиев заговорил зычно, быстро и горячо и с первых же слов овладел вниманием. Заметный кавказский акцент делал его речь забавной и пылкой.

– Ми скоро будем самый богатый страна в мире! – размахивая руками, с горячностью кричал он. – Сталинградский и Харьковский тракторозаводы построили? Построили! Днепрострой построили? Построили! Челябинский тракторный строим? Строим и скоро пустим! А Магнитострой, а Хибиногорск? А почему? А потому, что наш большевистский партия сказал народу: надо строит, чтобы жит богато и чтобы врагу по зубам дат, если он полезет войной на нас. А ми зачем приехал на Дэвэка за десять тысяч километров? Чтобы тоже строит! Тут нас некоторые местные граждане пугают, говорят: «Вот придот стадо медвед и вас сожрот». (В толпе смех.) «Летом вас комар и мошкара тоже сожрот». (В толпе хохот.) «Сожрот, сожрот», – передразнил он воображаемого противника, скорчив страшную мину и растопырив скрюченные пальцы. – А ми кто вам, ишак или казавка?

Толпа разразилась хохотом, кое-где захлопали в ладоши.

– Не пугайте нас, пожалуйста, некоторые граждане, ми обязательно не уедем, пока не построим тоже комбинат-гигант! – единым дыханием прокричал Замгиев. – Всякий трудности выдержим, но построим, раз большевистская партия наш сказала так комсомолу!.. Ура, товарищи! – неожиданно закончил он.

Некоторое время было тихо, но вот сначала не густо, а потом как нарастающий прибой грохнули могучие крики «ура».

Следующим выступал горьковчанин. Его окающая неторопливая речь была выслушана со вниманием, но никого особенно не взволновала. Когда он торопливо сошел с ящиков и Фалдеев, продолжая держать смятую кепку в правой руке, пригласил желающих выступить, Леля Касимова толкнула Аниканова:

– Выступи, Андрюша, от нас, новочеркасских комсомольцев!

Аниканов окинул взглядом ребят.

– Пойти?

– Валяй!

– Разрешите слово!

– Пожалуйста. Кто там? – спросил Фалдеев.

Захар не знал, что Аниканов был «дежурным оратором» на всех комсомольских конференциях и активах в Новочеркасске – собственно, поэтому Касимова и предложила ему выступить. Говорил Андрей звонко, с привычными ораторскими жестами и выражениями, держался свободно, независимо, чем немало удивил Захара: «Да Аниканов ли это?» Правда, Андрей ничего нового не прибавил к тому, что уже было известно до него, только по-своему повторил то же, о чем говорил Замгиев, – о запугивании комсомольцев, рассказал о том, что говорил ему (Захара он не назвал) один крестьянин, когда он зашел в его дом (о причине посещения Андрей умолчал). Но говорил Аниканов звонко, слова бросал хлестко. В заключение произнес три здравицы в честь партии, советского народа и Ленинского комсомола и горделиво спустился с ящиков под шум дружных аплодисментов.

Стало уже смеркаться, когда митинг закончился. Но люди долго не расходились с берега. Повсюду то и дело вспыхивал смех – вспоминали выступление Замгиева, его слова: «А ми кто вам, ишак или казавка?»

В этот день многие из пермских до глубокой ночи не могли уснуть, прислушиваясь к красивой украинской песне харьковчан, растекающейся в беспокойной весенней тишине над Амуром.

Особенно мучительно засыпал Никандр.«И черт потянул меня на это собрание! – ругал он себя. – Только еще больше замутилась душа…»

ГЛАВА ПЯТАЯ

Тайга, тайга…

Захар, степной житель, видел лишь небольшие островки лесных зарослей в пойме Дона. Всей душой любил он эти леса. Когда-то в детстве ему нравилось залезать в самую глухомань и там, в первозданной тишине, в зеленой сумрачной чаще ежевичника, черноклена, колючей крушины, укрытых сверху ветвистым пологом вековых дубов, испытывать непонятный страх и очарование перед лесной таинственностью. То, что он видел из дверей теплушки на протяжении почти всей дороги от Урала до Хабаровска, было сверх всяких его представлений о лесе. Это было то, что называли тайгой, – бесконечное, удивительное море леса.

Еще более могучие, совсем нетронутые леса он увидел с парохода, плывя от Хабаровска вниз по Амуру. Перед ним лежал необозримый простор, в котором властвовала лишь тайга, одна тайга. Словно исполинская зыбь застывшего океана, уходили ярус за ярусом цепи сопок к востоку и западу от Амура. Тайга густо ощетинила их конусы частоколом елей и пихт, затянула долины мягкими курчавыми куделями разнолесья, темнела во всех распадках и падях, мрачной стеной подступала к берегам Амура.

То же очарование и трепет, что испытывал Захар в детстве среди придонского леса, владели им и теперь, но только с бо́льшей силой. Пораженный, оробевший, всматривался Захар в таежную даль, пытаясь проникнуть в ее суровую тайну.

Так вместе со всем новым, что принесла в его жизнь дальняя дорога от Новочеркасска до Пермского, волнующей загадкой вошла в его мир тайга. Что бы он ни делал: бродил ли по палубе или записывал что-нибудь в свой дневник, который регулярно стал вести в дороге, хлебал ли суп из консервной банки или укладывался спать на голых нарах, над всем этим была не покидающая его, идущая рядом, словно что-то живое, тайга.

Именно с этим ощущением необыкновенной новизны он проснулся, разбуженный басистым гудком парохода, вдруг вторгнувшимся в утреннюю тишину. В глаза ударил яркий свет солнца, густым сеевом сочившийся сквозь парусину палатки. В мужской половине уже никого не было. Значит, он проспал: с вечера беспокоила нога, и он долго не мог уснуть, вертелся с боку на бок, выбирая положение поудобнее. За пологом разговаривали девушки. Не успел Захар одеться, как у входа в палатку послышался бойкий голос вчерашнего глашатая:

– Новочеркасск, можно к вам?

– Входите, – разом ответили девушки и Захар.

– Не пойму, как тут к вам входить. Ага, вот, разобрался. О, да тут у вас прямо-таки апартаменты! Здравствуйте, девушки. Только вы мне не нужны, охочусь за мужским полом, который в сапогах.

– Вон за одеялом мужской пол в сапогах, – насмешливо сказала Маруся Дробышева. – А вы просто поднимите край одеяла и входите туда.

Из-под края полога в мужскую половину вполз на карачках улыбчивый парень с румянцем на полных щеках, с быстрыми синими глазами.

– Это ты, кавалерист, имеешь сапоги? Будем знакомы. – Он без обиняков протянул руку Жернакову, окидывая его взглядом. – Лев Качаев, нижний чин управления Дальпромстроя, в настоящий момент заменяю отдел кадров. А ну, посмотрю, что за сапоги, покажь-ка ноги. Исправные? Та-ак. Фамилия? – Он раскрыл истрепанную записную книжку. – Та-ак. Тридцать восьмой, – бубнил он себе под нос, быстро записывая. – Ну вот, товарищ Жернаков, собирай свои пожитки и дуй к палатке горьковчан, первой с того края. Там сборный пункт для имеющих сапоги.

– Все с собой забрать?

– Да, все, что есть. Надолго!

– Это куда? – поинтересовался Захар.

– Пойдете вверх по течению какой-то тут речки, забыл название. Лес сплавлять будете к строительной площадке. Долго не задерживайся. Проводник там давно ждет.

Захар хотел сказать Качаеву о вчерашнем разговоре со Ставорским, но решил, что ребята подумают, что он, Захар, отлынивает от трудностей, и промолчал.

– А когда нам на работу? – спросила Леля Касимова из-за полога.

– Маленько потерпите, сегодня к вечеру разберемся, – ответил Качаев.

– Куда будете назначать девушек?

– Известное дело куда – в столовую, в прачечную. А кто пожелает, на корчевку пойдет.

– Мы на корчевку пойдем.

– Ладно, буду иметь в виду.

Как только «отдел кадров» покинул палатку, в мужскую половину к Захару вошли Леля Касимова и Маруся Дробышева – скромная, тихая девушка с кудрявыми русыми волосами, выбивающимися из-под берета.

– Ты это что же, Захар, не сказал о своей ноге? – с укоризной спросила Леля Касимова, наблюдая, как он укладывает в свой клеенчатый рюкзак полотенце, мыло, патроны. – Ведь на сплаве тяжело работать.

– А что, я за легкой работой приехал?

– Ну все-таки… Зря, наверное, я поверила тебе тогда, не надо было давать путевку. Погубишь ты себя здесь. – Помолчав, грустно добавила: – Распадается наша коммуна. Хорошо, когда вместе все, свои…

– А где ребята? – спросил Захар, затягивая рюкзак.

– Пошли пароход встречать. Говорят, новая партия комсомольцев едет. А потом пойдут работу просить.

– Привет им от меня передайте. А вернусь – медвежью шкуру принесу вам. – Он улыбнулся весело, озорно.

– Ох, Захар, ты хоть бы свою шкуру принес! – печально сказала Леля Касимова; она выглядела пасмурно: ее тяготили неопределенность и безделье.

По пути к палатке горьковчан Захару неожиданно встретился Аниканов.

– Ты это куда? – удивился Андрей.

Захар объяснил.

– А как же с конным парком?

– Наверное, на сплаве важнее, раз посылают туда. Там нужны люди в сапогах. Пойдем вместе, Андрей, – предложил он, – у тебя ведь тоже сапоги есть.

Аниканов быстро оглянулся по сторонам, вполголоса зачастил:

– Они ведь хромовые, Захар, ты не говори там… Понимаешь, жалко надевать на работу, да еще на сплав леса. Буду пока носить эти туфли, они у меня расхожие. А от хромовых какой прок? Промокнут и сразу развалятся, в два счета!

Захар удивленно посмотрел на Аниканова, не зная, что сказать. Эта новая черта характера поразила его и немного обидела.

– Как же это так? – спросил Захар, отводя глаза от воровато бегающего, скользкого взгляда Аниканова. – Это, по-моему, даже нечестно, не по-комсомольски.

– Да, ну ладно, Захар! Ты об этом молчи, я же от работы не увиливаю? – Аниканов заискивающе улыбнулся, стараясь казаться веселым. – На корчевку пойду, там тоже не легче! Ну, просто жаль новые сапоги, они же у меня хромовые, понимаешь?.. Так ты, значит, не пойдешь на конный парк? Может, мне туда попроситься, как ты думаешь, Захар? Ведь я в крестьянстве вырос, с лошадьми умею обращаться.

– Смотри, дело твое.

Захар ушел от Аниканова растерянным и подавленным. Вот, оказывается, как узнаются люди! Еще вчера Захар думал, что Аниканов тот человек, у которого нужно учиться, кому следует подражать во всем. А может, Аниканов прав? Ведь сапоги-то в самом деле хромовые, дорогие… В душе Захара еще боролись неприязнь и симпатия к этому разбитному малому. В такую минуту особенно хотелось иметь хорошего друга, с которым обо всем можно откровенно и честно говорить, услышать его умный совет…

Бригада сплавщиков, возглавляемая кряжистым горьковчанином Алексеем Самородовым, вышла из деревни только в полдень. Проводник, высокий сутулый мужик с добрым лицом, вывел их на дорогу, вклинившуюся между огородами, и вскоре ребята очутились за околицей, в густых зарослях тайги.

В первую минуту все робко притихли, вглядываясь в лесные дебри. Лиственные деревья – а тут были черная и белая береза, ольховник, осина, ветла – стояли еще голыми. То там, то тут проглядывали молодые осанистые елки и пихты в своих пышных темно-зеленых дошках. Среди густого подлеска, оплетенного высохшими нитями ломоносовки, чернели слипшиеся, ставшие прахом вороха прошлогодней листвы, нанизанные на тонкие веточки шиповника и жимолости.

Припекало солнце, стояла тишина. И душный воздух был напоен пронзительным запахом прели и зреющих почек. Повсюду виднелись впадины, низины, а в них поблескивала дегтярно-черная талая вода.

Колонна двигалась неторопливо, растянувшись на проторенной дороге, вьющейся по узкому лесному коридору.

Захар шагал вслед за проводником и бригадиром, невольно прислушиваясь к их разговору.

– Сплав будет трудный, – глуховато, словно в пустое ведро, говорил проводник. – Река не расчищена от коряжин, первый раз будет идти по ней сплав.

– А жить-то есть где? – окающим тенорком спрашивал бригадир Самородов.

– Два барака в прошлом годе срубили наши мужики, – ответил проводник, – в них лесорубы зимовали. Один барак на нижнем складе, другой на верхнем; в нижнем вы и будете размещаться.

– Трудно ужо, конечно, трудно будет, робята сплавного дела не знают. Только я да брат мой Иванка бывали на сплаве, – говорил бригадир. Он не выговаривал буквы «л», она у него получалась не то как «н», не то как «в»: «бывани», на «спваве».

– Ничего, дело не мудрящее. Все эвон какие здоровые, молодежь…

– Ребята-то хорошие. Видать, с охотой идут, – окал бригадир.

Захара догнал длинный, нескладный парень, весь плоский, как доска, в потертом коротком кожушке. Он шагал, приседая, неуклюже горбясь под тяжестью чемодана и постельной скатки. Лицо у него было угловатое, с выпяченными скулами, глаза маленькие, глубоко сидящие, рот большой, с редкими мелкими зубами. Захар помнил его еще с поезда – это был азовочерноморец.

– Хорошо бьет ружье? – спросил парень, показывая редкие зубы и шепелявя так, словно у него что-то было во рту.

– Еще не стрелял, недавно только купил в Хабаровске на базаре.

– Охотился раньше?

– Бегал на Дону за зайчишками.

– Тут, говорят, хорошая охота… Да-а, красивый лес! И весь его надо выкорчевать. Не верится, чтобы за лето управились. Тебя как зовут-то?.. А фамилия?.. А меня Иваном. Я Каргополов. – Видно, ему скучно было идти молча, и, чтобы скоротать время, он завел разговор с Захаром. – С охотой идешь на сплав?

– Да. Наверное, это интересная работа. – Захар посмотрел в лицо Каргополова; тот начинал нравиться ему своей прямотой и искренностью.

– Ты физический труд знаешь? – неожиданно спросил Каргополов.

– В поле только, деду помогал. Да в кузнице немного, хотел учиться на кузнеца.

– А я плотничал, – сообщил Каргополов. – Интересное это, брат, дело. Посмотреть со стороны – вроде бы пустяк, тяпай топором – и вся недолга! А на самом деле это знаешь какое искусство? Ого!.. Вот еще на сплаве поработаю. Должно быть, романтическая штука. Помнится, читал о нем у кого-то из писателей.

Лес неожиданно поредел, и взору открылась неоглядная панорама тайги. Слева начиналась гряда сопок, одетая белым березняком. Она уходила к северо-западу и вдали сливалась с хаосом гор. А там, далеко-далеко, поднимался к небу синий хребет со снеговым покрывалом на гребне. Привольная долина с темным пойменным лесом проходила справа. Она тянулась до самого Амура. Прямо же между цепью сопок и долиной лежала обширная марь – болотистая впадина, усеянная высокими кочками с жесткими пучками прошлогодней осоки.

Все вокруг было сурово и дико – поистине нетронутая таежная глухомань!

От этой дикой красы у Захара захватило дух. То, что он идет на сплав леса, о котором знал лишь из книг, и то, что ноги его ступают по земле, о которой он и понятия не имел еще полтора месяца назад, то, что кругом простираются дремучие леса и безлюдный край, то, что рядом с ним шагают новые, незнакомые ребята, объединенные одной целью, – все это сделало его жизнь захватывающе интересной, полной нового, еще неизведанного содержания. В его душе уже давно не осталось и следа той горечи, что испытал он в первые дни по выходе из госпиталя.

– Удивительно, какая суровая красота, – делился он с Каргополовым своими думами. – Не-ет, я, наверное, никогда отсюда не уеду.

Каргополов посмотрел на него и улыбнулся – глаза сузились, рот – до ушей.

– А ты, наверное, поэт, Захар, – сказал он. – Стихи писал когда-нибудь?

– Пробовал, когда учился в шэкаэм. Да только плохо получались, бросил это дело.

– А я и сейчас пишу. Так, для себя.

– Я где-то читал, не помню где, что в будущем, когда все люди будут иметь высшее образование, стихи будет писать каждый человек. Ты что кончал, Иван?

– Девятилетку. Хотел в вуз, да не на что учиться.

– А кто у тебя родители?

– Отец был попом. Но такой поп, знаешь, советский, не реакционный. В гражданскую войну красных прятал в церкви. Поэтому и в комсомол меня приняли. Сейчас он учителем работает. Бедно живем, семья большая.

За разговором они не заметили, как обогнули болотистую марь и вступили в дремучий пойменный лес. Вверху смыкались мощные кроны старых тополей, осин, елей, пихт, кедров, как-то странно уживающихся здесь бок о бок, – это был верхний ярус, который можно было рассмотреть, только запрокинув голову; пониже был второй ярус из более мелких, но более густых зарослей – белой и черной березы, ольхи, ильма, клена, и, наконец, внизу, оплетая завалы из старых могучих колодин, густо поднялись кустарники. Изрядно разбитая (видимо, еще с зимы) дорога уводила все дальше в глубь этих дебрей.

Но вот впереди среди мрачной колоннады стволов затемнели штабеля бревен и показался длинный рубленый барак. Послышался веселый шум речки, запахло древесной смолой с терпким привкусом подмоченного преющего корья. Дорога уперлась в невысокий глинистый обрыв, под которым искрилась и играла быстрая речушка, извивающаяся в широком лесном коридоре. Уголок этот мог очаровать даже самого равнодушного к природе человека.

Сбросив с плеч ношу, комсомольцы всей гурьбой кинулись к обрыву, гогоча от восторга.

– Вот это да! Прозрачная-то, как слеза!

– А рыба тут есть?

– Папаша, как называется эта речка?

– Речка Силинка, – сказал проводник, присаживаясь на бревна, чтобы дать ребятам оглядеться. – А касаемо рыбы – ленка и хариуса много, таймень есть, чебачок…

– Глубокая она, папаша?

– Всякое есть – и ямины и перекаты попадают. А так, обыкновенно, до груди, до пояса.

Приведя комсомольцев в барак, проводник показал на нары:

– Вот тута и будет ваша квартера.

Барак был довольно просторным – человек на пятьдесят, с замызганными нарами и полом из расколотых бревен, с чугунной печкой, возвышающейся на фундаменте из дикого камня. Помещение пропиталось сыростью, густым запахом прели и смолья. Меж бревен свисали пряди мха, которым были зашпаклеваны пазы.

Захар и Каргополов заняли места на нарах рядом. Неподалеку от них расположился франтоватый москвич в пестром кашне и хромовых сапожках «джимми» – шутник и балагур, всю дорогу смешивший ребят. Холеное продолговатое лицо его с крапинками мелких веснушек на переносье было нежным, как у девушки. Положив скатку, он привалился к ней спиной, потом живо поднялся и подошел к проводнику.

– А деревни тут близко есть, папаша?

– Деревни? – недоуменно переспросил проводник. – Откуда же им тут быть, деревням? Тут же тайга везде. Деревни, паря, по Амуру селятся…

– Тогда понятно, товарищи, это как раз и есть то место, куда Макар телят не гонял. Моя бабка говорила, когда я уезжал, что я попаду именно в это место. Накаркала-таки, старая!

Взрыв смеха колыхнул спертый воздух барака.

Скоро в печке запылали дрова, барак стал приобретать жилой вид.

Под вечер бригадир распределял людей по звеньям. Захар и Каргополов попросились на сплав, где звеньевым был Иванка Самородов – брат бригадира. Сюда же попал франтоватый москвич – Миша Гурилев. Вечером, до захода солнца, Иванка Самородов показал, как держать багор, как цеплять им бревно, что делать, если лесина зацепится за корягу. Показывал он с мужицкой степенностью, неторопливо. В заключение высморкался в два пальца, вытер их о полу рыжего домотканого армячка и преважно сказал окающим тенорком:

– Вот так, робятка! Завтра погоним лес в запань.

– Правильно, Иванка, – так же деловито подтвердил Гурилев. – А когда вернемся, я напишу письмо своей бабке, чтобы она прислала полдюжины носовых платков. Тогда три платка дам звеньевому.

– Это пошто? – хмуро спросил Иванка.

– Чтобы пальцами не сморкался, платочки существуют для этого.

– Но-но, я сам знаю. – Иванка угрожающе повел на Гурилева косящим желтым глазом.