Текст книги "Первая просека"
Автор книги: Александр Грачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)
Коваль рассказал обо всем: и о заболоченности строительной площадки, и о плохом питании, и о том, что всю осень строители просидели без обуви, так как сапоги оказались в Николаевске – не на ту баржу их погрузили; и о непрекращающихся случаях дезертирства; и о казенном, чиновничьем отношении многих инженерно-технических работников к своим обязанностям; и об отчаянно трудном положении с транспортом. В завершение рассказал о пожаре.
– Ну, а хоть что-нибудь положительное есть там или нет? – спросил Платов.
– Положительное? – Коваль задумался, теребя бородку, потом улыбнулся. – Да-а, оказывается, я вам только и говорил, что о плохом. Положительное – комсомольский костяк стройки. Будь бы у меня поэтический дар, я бы слагал поэмы об этих людях. Мы с вами делали революцию и спасали ее завоевания в гражданскую войну. Сейчас они делают то же самое, с такой же отвагой.
…Через двое суток в крайкоме появился Фалдеев.
В тот же вечер состоялось внеочередное заседание бюро Далькрайкома. Партком Дальстроя был распущен. Фалдеев, Кривоногов и Панкратов сняты с работы. Ковалю и Бутину, оставленным на своих постах, бюро объявило выговор. Секретарем парткома Дальпромстроя был рекомендован Платов Федор Андреевич.
Перед концом заседания секретарь крайкома объявил:
– Минуточку, товарищи. Только что получено постановление Президиума ВЦИК СССР: ходатайство комсомольцев – строителей Дальпромстроя – о переименовании поселка Пермского в город Комсомольск удовлетворено. Отныне бывший поселок Пермский будет именоваться: город Комсомольск-на-Амуре.
В просторном кабинете, взметнувшись под высокий потолок, грохнули аплодисменты.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ– Откровенно скажу тебе, Федор Андреевич, я еще никого не отпускал с таким сожалением из аппарата, как тебя. – Секретарь ласково посмотрел в худощавое, с обострившимися скулами лицо Платова. – Год будет очень трудным, положение у нас сейчас везде тяжелое – и с хлебозаготовками, и с мясом, и с углем, но особенно трудно на стройках – бегут рабочие, потому что с жильем туго, кормим и одеваем скверно. Ты отлично понимаешь, почему так получается, – шагаем так, что штаны трещат, берем самый крутой подъем на пути к вершине. Ее надо взять во что бы то ни стало! Покатимся вниз – нас растерзает империалистическая свора.
– Не покатимся. – У Платова на щеках выступили бугры желваков. – Бывали кручи потруднее…
– Вот именно. Поэтому мы и пошли на штурм – сил у нас достаточно в конце концов… Под ногами фундамент, созданный за первую пятилетку, несмотря на оглушительный вой кликуш из лагеря правых и «левых» загибщиков.
Платов слушал рассеянно – у него уйма дел, связанных с подготовкой к отъезду, но прервать секретаря не решался.
– Но спешим не только мы, спешит и наш классовый враг, – мерно тек его задумчивый голос. – Он делает все, чтобы воспользоваться моментом, когда все наши силы напряжены до предела, и оторвать от нас народ, противопоставить партию народу. Вот послушай, что сказано в листовке «Группы народной самозащиты», или «Приморских лесных стрелков». Листовку мне принесли перед твоим приходом, ее нашли в Комсомольске. Вот что в ней пишут:
«Без провокаторов! Научиться молчать!
Мы, «Приморские лесные стрелки», везде и нигде. Наша задача – всячески расстраивать и разрушать всякую работу коммунистов. Вредить везде в чем и как только можно. Все делать как можно незаметней, без доказательств, чтобы самим быть до поры до времени в стороне.
Потом связи пошире наладить да с красноармейцами надежными сговориться. Так-то постепенно и подготовиться для общего выступления.
А выступать нужно сразу, по крайней мере всей Сибирью или от Забайкалья до океана.
А на это и в России откликнутся.
Пока же требуйте везде всякого довольствия, как было до революции, и выплаты заработка золотом, а не червонцами, прекращения вывоза за границу нашего сырья и снабжения нашими деньгами международных проходимцев.
А пока, до общего выступления, будем наказывать угнетателей русского народа, не щадя себя и не трогая никого, даже попавшего по дурости в коммунисты, если он ничем не вредит народу.
Мы не сложим оружия, пока не добьемся независимости Дальневосточного края, на что имеем право по Конституции СССР.
Мы хотим сами управлять своим краем, без коммунистов».
И так далее… Видишь, куда они замахиваются!
– Шпаргалка японских самураев.
– Вот именно. Но выдается за русское национальное движение. Повторяю – трудная предстоит зима. Но еще труднее будет строителям Комсомольска. Девять десятых тамошних бед – результат недоработки парткома, – слишком поздно увидели мы все это. Партийная организация оказалась не во главе, а в хвосте. Нужно вывести в авангард партийную организацию. В этом, и только в этом ключ к успеху.
– Аркадий Петрович, простите, – Платов посмотрел на часы, – я не успею собраться. У меня вопрос: когда выедет в Комсомольск комиссия крайкома?
– Дня через три. Ты сразу с семьей?
– Конечно.
– Это правильно, спокойнее будет работаться. Как жена – не возражала?
– Она давно привыкла к кочевью. Еще с гражданской войны.
– И последний вопрос – о ваших взаимоотношениях с начальником строительства. Необходимо строго соблюдать принцип единоначалия, как он изложен в сентябрьском постановлении Пленума ЦК от двадцать девятого года. Я специально велел перепечатать его для тебя. На, проштудируй на досуге. – Секретарь крайкома подал Платову папку с бумагами. – Коваль, конечно, не идеальный начальник, он несколько трусоват, слабохарактерен, но человек он большого ума и хорошо знает дело. Постарайся наладить с ним отношения. Не бойся и подружиться, если выйдет у вас дружба. – Секретарь крайкома вышел из-за стола и потряс широкую сухую ладонь Платова. – Ну что ж, кланяйся жене – молодец она у тебя!
Домой Платов вернулся, когда Коваль уже сидел в его кабинете. На пороге Платова встретила дочка Аленушка.
– Ой, папочка, а у нас дедушка вот с такой бородой, – доверительно сообщила она отцу, приложив ладошки к подбородку. – Он сказал, что повезет меня на санках далеко-далеко! – И она запрыгала в восторге.
– Подожди, вот намерзнешься в дороге, по-другому запрыгаешь! – пригрозил сестренке двенадцатилетний Сергей, человек достаточно опытный.
– Как на твоем фронте, Аннушка? – снимая пальто, спрашивал Платов жену.
– Голова кругом идет, набирается всего столько, что вагон нужен!
– Только три чемодана и постель. Сани почтовые ведь…
– Ну хоть четыре, Федюша?
Анна Архиповна прошла вместе с Платовым – старым подпольщиком, затем дивизионным комиссаром и, наконец, партийным работником – нелегкий путь. С мужественной самоотверженностью она переносила все тяготы жизни и, может быть, именно поэтому презирала мещанский дух и не утратила своей привлекательности.
За обедом в центре внимания был новый гость. Боясь быть навязчивой, Анна Архиповна все же потихоньку выведывала у Коваля самое для нее важное: можно ли достать в Комсомольске кровати для ребят и хоть самый простой обеденный стол, держат ли там коров, чтобы покупать молоко, как с топливом, и прочее. Сергей оказался менее тактичным. Захватив инициативу, он атаковал гостя своими вопросами: есть ли каток, ловится ли там рыба, заходят ли на стройку медведи, можно ли в реке купаться? Только вмешательство матери прервало эту бесконечную цепь вопросов.
Коваль соскучился по семейному теплу, и лицо его делалось блаженным, когда он разговаривал с ребятами, особенно с Аленушкой. Щадя Анну Архиповну, он не делал попыток вести за столом деловые разговоры и только отвечал, если Платов задавал вопросы. Но в течение всего вечера Коваль очень внимательно – и это не ускользнуло от наблюдательной Анны Архиповны – изучал Платова. Когда же, закончив обед, мужчины ушли в кабинет хозяина, Коваль сказал откровенно:
– Я очень рад, Федор Андреевич, что именно вы замените Фалдеева. Думаю, что мы с вами сработаемся.
Ночью погода испортилась: подул северо-восточный ветер, нагнал тучи, а к утру запуржило. Тем не менее Платов с семьей и Ковалем еще до рассвета выехали на двух почтовых санях. Прав был Сережа, осаживая Аленушку, – катание оказалось совсем не таким, каким представлялось ей дома. Закутанная в одеяло и тулуп, Аленушка ничего не видела и не слышала. Скоро ей надоело все это и на первом же станке, где происходила смена лошадей, Аленушка потребовала, чтобы ее везли обратно домой. Сережа, важно усевшись возле раскаленной печки и с видимым удовольствием грея красные ручонки, поддразнивал ее:
– Ну что, кисейная барышня, набила оскомину санками?
Все, кто окружал печку, и Коваль, и Платов, и ямщики, рассмеялись.
Только уборщица, которая подкладывала в печь дрова, горестно вздохнула:
– Господи, за что же это детей мучают, за какие родительские грехи?
Никто из взрослых не ответил ей. Тогда Сережа решил, что пришла его пора серьезно высказаться.
– Социализм в белых перчатках не строят, – солидно проговорил он, подражая отцу.
– Боже мой, – всплеснула руками уборщица, – какой маленький, а какой ученый! Видно, городской, наши-то и слова такого не слыхали.
Погода стала проясняться, ветер стих. Снег нестерпимо заблестел под косыми лучами декабрьского солнца. Платов и Коваль сели в одни сани, отослав Сережу к матери с Аленушкой. Новый секретарь парткома с жадностью слушал Коваля. В одном месте, где дорога подошла вплотную к подножию сопки, Коваль пристально посмотрел на голую каменную осыпь, попросил ямщика остановить лошадей. Сбросив тулуп, он пробрался по глубокому снегу к подножию осыпи и вскоре вернулся с красным камнем в руке.
– Туф! Федор Андреевич, ведь это же известковый туф! – Коваль с удивлением царапал ногтем камень. – Это же великолепный строительный материал…
Платов рассматривал легкий, пористый камень. А когда Коваль спрятал его в свой портфель, разговор перешел на местные строительные материалы.
– Это ошибка, – говорил Коваль, – что мы своевременно не начали поиски в окрестностях Пермского. Летом было как-то недосуг, да и знатоков не хватало… И вот теперь получилось, что карьер бутового камня – за Амуром, а песок нужно возить за сорок километров, а гравий вообще не знаем, где брать.
Платов слушал Коваля, посматривая на ломаный контур прибрежных сопок.
– А скажите, – спросил он, когда Коваль умолк, – ваши комсомольцы любят ходить в тайгу? Ну, например, на охоту, по ягоды, по грибы?
– Я чувствую, как важен ваш вопрос, Федор Андреевич, но только теперь об этом подумал и должен сознаться – ничего не знаю.
– А об этом, мне кажется, стоит думать, – продолжал Платов. – Пусть изучают на досуге все, что окружает стройку. В литературе нет ничего о природе этого района. Тем интереснее заглянуть в этот мир. Пока ученые смогут начать глубокие исследования, комсомольцы должны разыскать все, что лежит на поверхности.
Лошади легко несли сани, от их заиндевелых мохнатых крупов валил густой пар, полозья жалобно поскрипывали, скользя под раскат то вправо, то влево.
Только на третьи сутки впереди показалась стройка. Сани взбирались на пригорок, и вот она, набережная Пермского, – шеренга изб, толпы прохожих.
– Вот мы и дома, Аленка, – весело сказал Платов, заглядывая в сани.
ГЛАВА ПЯТАЯКому не встречались люди, которые любят опасность, а риск для них чуть ли не потребность? У Аниканова был другой склад характера – в меру сил и возможностей он старался избегать малейшей опасности и тем более не любил рисковать. Но случилось так, что жизнь сама поставила ему задачу, которую нельзя было решать без риска.
Однажды, входя в избу, где помещался построечный комитет комсомола, он столкнулся на пороге с заворгом Брухатским.
– Не могу, товарищ Аниканов, опаздываю на заседание, – выпалил тот, на ходу натягивая полушубок.
Уже на крыльце в спешке Брухатский выхватил из кармана рукавицы и выронил какое-то письмо. Аниканов на письмо не обратил внимания, а может быть, только сделал вид, что не обратил, – во всяком случае, когда потом разбиралось конфликтное дело, он объяснил так:
– Я увидел письмо, когда Брухатский уже скрылся. Поднял конверт, вижу – на нем нет никаких надписей. Чтобы узнать, нужно это кому или кто выбросил, я достал из конверта листки и стал читать. И вот там обнаружил все это…
В конверте оказалось два письма Брухатского – родителям в Москву и другу в Одессу.
Прочитав письма, Аниканов долго стоял на крылечке в раздумье – вернуть их Брухатскому или отнести секретарю комитета? Дело в том, что в письме к родителям Брухатский писал:
«Мама, прошу вас как-нибудь позаботиться о моем освобождении. Замучили военные занятия и работа скверная – в болоте, в горах, везде воды полно, кругом заливы, реки и море, около которого приходится ходить в строю, с винтовкой и возиться с пулеметом. У меня голова кружится, не могу даже писать. Можно ожидать несчастного случая каждую минуту: зверей полно, змеи на каждом шагу и другие неприятности…» и т. д.
В письме же к другу Брухатский писал совсем иное:
«Устроился я тут очень выгодно, работа легкая, канцелярская, получаю не меньше любого инженера, так что на шамовку вполне хватает, да еще откладываю каждый месяц по три сотне, а то и больше. С нетерпением жду весны, когда придут пароходы. Думаю отпроситься в отпуск, а там они меня только и видали! Дело в том, что тут мало девочек, нет кино и других культурных развлечений. Сам подумай, на кой черт пропадать мне в молодые годы в этом медвежьем углу?»
Аниканов был уверен, что, если передать письмо секретарю, Брухатский завтра же вылетит из комитета. Потаенный голос шептал: «А что, если вернуть письма Брухатскому и взять с него выкуп?» Пусть, например, добьется, чтобы его, Аниканова, зачислили в аппарат комитета и поручили какой-нибудь, хотя бы не очень ответственный участок? Но тут же вмешивался другой голос – голос благоразумия: долго ли он сможет держать в своих руках судьбу заворга? В конце концов Брухатскому надоест опасность, и в одно прекрасное время он может жестоко расправиться с ним, Аникановым! Нет, пожалуй, выгоднее передать письмо секретарю комитета. Правда, у Андрея пока что не было особых причин сетовать на свое житье-бытье. Еще в октябре, когда пошли холодные дожди и началась слякоть, он сумел с помощью того же Брухатского устроиться в отделе снабжения: его назначили заведующим складом спецодежды. А вскоре по настоянию Кланьки он переселился в Пермское, сняв койку в просторной избе Кузнецовых.
Аниканов получал итээровский паек, который сдавал в котел кузнецовской семьи, спал в чистой, теплой комнате на пуховой Кланькиной подушке, а сама Кланька не знала, как ему угодить. Наконец, он учился в вечернем техникуме, а не очень обременительная работа не мешала ему заниматься днем.
И все же, если говорить о сокровенных мечтах Аниканова, он не удовлетворялся всеми этими благами, он жаждал быть там, где жизнь бьет ключом, где можно блеснуть своим ораторским искусством, быть на глазах у влиятельных людей. Поэтому он использовал каждый удобный повод, чтобы заглянуть в комитет комсомола.
И вдруг такой случай! Андрей постоял на крыльце, обдумывая рискованный шаг, и в конце концов решил действовать. Он вернулся к себе в конторку, подбросил дров в железную печку и принялся строчить статью. Она называлась так: «Двурушникам брухатским не место в комсомоле! Выше пролетарскую бдительность!»
Аниканову еще не доводилось выступать в газете. Все же, испортив много бумаги, он написал статью. Письма Брухатского он не привел целиком, а взял из них самые яркие выдержки, сопроводив их соответствующими комментариями. После долгих раздумий Андрей поставил свою подпись.
В редакции, прочитав статью Аниканова, литсотрудник газеты, курчавый широконосый паренек, пришел в восторг:
– Здорово! Давно газета не поднимала такого громкого дела! Пойдем к редактору. Нужно убедить его поставить в номер…
Редактор сидел в тесной комнатушке, заваленной грудами бумаг, прокуренной до желтизны. Он как огня боялся смелых критических выступлений.
– Да-а… – вороша волосы пятерней, неопределенно произнес редактор, прочитав статью. – А нуте-ка, товарищ Аниканов, дайте его письма. А нуте-ка, Миша, сличим почерк. Принеси что-нибудь из заметок или ответов на письма Брухатского.
Курчавый принес несколько листков, исписанных Брухатским.
– Да-а… – протянул редактор. – Похоже, что почерк его. Ну что ж, будем советоваться с парткомом…
– А чего советоваться, Осип Корнеевич?
– Ну как «чего»? Все-таки руководящий товарищ…
– Он же двурушник и проходимец! – горячился курчавый.
Целую неделю ждал Аниканов, опубликуют ли его статью. И все это время его не покидало сомнение: а не дал ли он маху? Пожурят Брухатского, влепят выговор, а на работе оставят. И не будет тогда от него житья!
Каждый вечер забегал Андрей в редакцию, но в четверг не успел зайти, поэтому побежал утром в пятницу. По пути встретил знакомого парня.
– Читал?! – Парень достал из кармана полушубка свежую газету. – Ловко ты его!
Аниканов нетерпеливо развернул лист, и лицо его осветилось счастливой улыбкой: статья была на первой странице. Заголовок, набранный крупным шрифтом, бросался в глаза: «Выше пролетарскую бдительность! Двурушникам брухатским не место в комсомоле!»
Андрея вызвали на экстренное заседание комитета. В кабинете секретаря было уже полно народу. В углу сидел Брухатский, облокотившись руками на колени и понуря голову. Заседание открыл Иван Сидоренко, только что избранный секретарем комитета. Он вслух прочитал аникановскую статью в газете, а затем попросил Андрея рассказать, при каких обстоятельствах письма попали к нему.
Кажется, еще никогда Аниканов не блистал так красноречием, как в тот раз. Волновался ли он? Нет, он был ровен и спокоен. Ему не были знакомы робость и растерянность, которые овладевают иными ораторами. Да и то сказать: все эти дни он работал над своим выступлением и выучил его наизусть. Ему дали меньше времени, чем он предполагал, и тем не менее, когда Аниканов, как казалось ему, скомкав конец, сел на свой стул, до его слуха донесся шепот:
– Толковый парень…
Брухатского сняли с работы и исключили из комсомола. Но это была лишь первая часть победы Андрея. Главное ожидало его впереди. Во время перерыва в заседании его подозвал к себе Иван Сидоренко.
– Слушай, Андрей, мы тут посоветовались и кое-что надумали. Как ты смотришь, если я предложу твою кандидатуру на должность заворга? – Сидоренко весело посмотрел в лицо Аниканова. – Ведь ты же член пленума?
Аниканов опустил глаза.
– Я рядовой Ленинского комсомола, и его воля для меня приказ.
– Да это понятно. Сам-то ты, в душе как?
– Буду работать с удовольствием.
Предложение Сидоренко встретило почти единодушную поддержку членов бюро: Аниканов был утвержден заворгом. Сбылось то, о чем он так страстно мечтал. Лишь одно беспокоило Андрея: он стал бояться ходить в потемках, ожидая мести Брухатского. Страх преследовал Аниканова по пятам. Но вскоре миновала и эта неприятность: Брухатский сбежал со стройки.
Но радость Аниканова оказалась недолговременной. Вскоре к нему зашел Ставорский. У Андрея екнуло сердце, когда на пороге его комнатушки появился ответственный исполнитель отдела снабжения.
– Я к тебе, товарищ Аниканов, – сказал Ставорский, окидывая глазами помещение.
За время работы на складе Аниканов довольно близко познакомился с ответственным исполнителем, лебезил перед ним, но почему-то побаивался этого человека. Сейчас можно было бы и посуше отнестись к нему, но чутье подсказало Андрею, что Ставорский зашел не зря.
– Что такое, Харитон Иванович? Садитесь, пожалуйста.
Ставорский неторопливо расстегнул воротник полушубка, сбил на затылок мерлушковую папаху.
– Дела, дружище, неважные там у тебя, по складу, – медленно заговорил он, вперя нагловатый взгляд в побледневшее лицо Аниканова. – Только что закончили выверку документов. – Он достал из кармана ватных брюк скатанную в трубку пачку бумаг. – Двадцать восемь комплектов брезентовой спецодежды не хватает, шестнадцать дождевиков и одиннадцать пар резиновых сапог. Ну, я не говорю уже о брезентовых рукавицах, это мелочь, но и тех не хватает около полутора десятков пар. Одним словом, тебе хотят повесить на шею ни много ни мало пять тысяч рублей.
– Не может быть, это ошибка! – Глаза Аниканова округлились, вокруг посиневшего носа проступила мертвенная бледность. – Я ничего не брал, кроме двух пар резиновых сапог и одного плаща. Но вы ведь сами тогда утвердили акт на их списание, Харитон Иванович. – Аниканов с мольбой смотрел на Ставорского. Дрожащими руками он принял протянутые ему бумаги, долго копался в них, лихорадочно бегая глазами по длинным колонкам густых цифр. – Как же это получилось? – приглушенно бормотал он. – Ведь я же ничего себе лишнего не брал и выдавал все только под расписку! А может, украли ночью?
– Очень возможно, – ответил Ставорский безразлично, – но тут вина не отдела снабжения. Тебе были выданы номерные замки, ключами распоряжался ты один…
– Харитон Иванович, так как же быть? – В голосе Аниканова послышалось отчаяние. – Что же сделать, чтобы точно выверить? Может, ошибка где вкралась?
– Все выверено раз пять…
Взявшись руками за голову, Аниканов долго сидел в оцепенении, с остановившимся взглядом. Потом прошептал так тихо, что сам едва услышал свои слова:
– Харитон Иванович, а нельзя ли это дело?..
Ставорский в ответ молча, но многозначительно кивнул головой в сторону двери, аккуратно скрутил бумаги в трубку и сунул в карман. Аниканов понял намек, быстро надел полушубок и вышел вслед за Ставорским.
– Ты думаешь, мне не жаль тебя гробить? – сказал вполголоса Ставорский, когда они очутились на крылечке. – Я же понимаю, что тебе неоткуда взять такую сумму. Придется помочь тебе, без меня ты не выкрутишься. Короче говоря, вот что: где хочешь достань сегодня литр спирту и, как только стемнеет, приходи ко мне на квартиру.
– А я же учусь по вечерам, Харитон Иванович…
– Придется пропустить разок.
– Неудобно, я же работник комитета…
– Так тебе что удобнее – сидеть пять лет или один раз наплевать на свой авторитет?
– Конечно, конечно! Хорошо, Харитон Иванович. Как найти вашу квартиру?
Ставорский объяснил. Помолчав, добавил:
– Я буду не один, понятно?
– Понятно, понятно, Харитон Иванович.
…Проснувшись на следующее утро, Аниканов не сразу сообразил, где находится. Голова будто обручами стянута, во рту до того пересохло, что невозможно шевельнуть языком. Он огляделся.
Окна небольшой комнатушки высинил рассвет, мороз разрисовал стекло узорами. Рядом, раскидав по подушке спутанные волосы, спит полуголая женщина. У противоположной стены – еще одна койка, на ней другая женщина. Аниканов сразу узнал по волнистым черным волосам красавицу Уланскую. Кто же рядом с ним? Да это Клавдия Сергеевна, бухгалтер отдела снабжения!
До боли в висках напрягая память, Андрей старался размотать нить событий, приведших его сюда. Все помнил: и разговор со Ставорским об этих проклятых плащах и сапогах, и Кланькино напутствие не напиться, – она добыла ему какими-то путями бутылку спирта, – и компанию, в которой были Ставорский, Липский, Уланская, Клавдия Сергеевна; но как он очутился в этой комнате в одной кровати с Клавдией Сергеевной, Андрей так и не мог вспомнить. Почему он не ушел сразу? Мучительное чувство позора жгло ему душу, весь белый свет казался немилым. А что, если в комитете узнают обо всем?
Аниканов решил уйти незамеченным. Но стоило ему пошевелиться, как Клавдия Сергеевна открыла глаза.
– Андрюшенька, ты уходишь?
– Надо идти…
– Полежи еще.
– Некогда, на работу опоздаю.
– Ну какой ты нехороший, – капризно заныла Клавдия Сергеевна. – Я тебе приказываю, Андрюшенька…
– Некогда, некогда, Клавдия Сергеевна.
– А ты забыл вчерашнюю клятву?
– Какую? – Аниканов насторожился.
– Что вечно будешь моим рабом, – кокетливо прошептала Клавдия Сергеевна.
– Не помню, – пробормотал Аниканов, хмуря брови.
– При всех поклялся, при свидетелях, и даже расписку выдал!
Проснулась Уланская, спустила голые ноги на пол, застланный медвежьей шкурой.
– Не ушел еще, Аниканов? – Она устало зевнула. – Можешь не торопиться, в коридоре все равно все знают, что ты у нас ночевал, – сказала она деловито и добавила: – Никогда бы не подумала, Аниканов, что ты такой шкодливый. Первый раз встретил женщину и сразу… Что, у вас все такие там, в комсомольском вашем комитете?
Круглое лицо Аниканова вспыхнуло кумачом. Низко опустив голову, он резкими движениями обматывал ноги портянками, долго всовывал их в валенки.
– Почему же ты не отвечаешь? – допытывалась Уланская. – Умеешь шкодить, так и умей ответ держать!
– Ну не терзайте его, Ларочка, – с иронией в голосе умоляла Клавдия Сергеевна. – Мальчик же обещал, что будет выполнять нашу волю.
– Да, ты не забыл, Аниканов, свое обещание? – снова спросила Уланская.
– Какое? – У Аниканова округлились глаза.
– Интересный молодой человек! – холодно усмехнулась Уланская. – Его, можно сказать, из кутузки вытащили, а он, видите ли, не помнит.
– Честное слово не помню, Лариса Григорьевна.
– Ну, так я напомню. По первому моему требованию вы сделаете все, что будет нужно для меня и Клавдии Сергеевны, – переходя на официальный тон, сказала Уланская.
– Не помню, не помню, – твердил Аниканов, мучительно потирая лоб.
– Зато я хорошо все помню и в любой день могу подробно расписать в парткоме ваши проделки!
Аниканов умоляюще посмотрел на нее.
– Не говорите, Лариса Григорьевна. Раз обещал, значит сделаю, когда потребуете…
– Вы очаровательный молодой человек! – Уланская торжествующе рассмеялась. – Первое требование за Клавдией Сергеевной, чьим рабом вы являетесь. Говори, Клавдия.
– Мой раб Андрюшенька сегодня вечером придет ко мне и будет меня развлекать.
– Не могу, Клавдия Сергеевна, я по вечерам учусь в техникуме.
– Следующее слово за Ларочкой, – кокетливо сказала Клавдия Сергеевна.
– Если твой раб не придет к тебе сегодня, я завтра иду в партком, – загробным голосом произнесла Уланская.
– Хорошо, я приду, но только после занятий.
– Сие я позволяю рабу, – дурачилась Клавдия Сергеевна.
Аниканов шагал к дому Кузнецовых весь разбитый, подавленный, не замечая тихого морозного утра, певучего скрипа снега, солнечных лучей, брызнувших из-за правобережных сопок. С ужасом он думал о том, что ждет его впереди: объяснение с Кланькой, обязательные посещения Клавдии Сергеевны, постоянная угроза разоблачения, которая будет теперь преследовать его неотступно. Бессильная злоба, горечь, страх – все смешалось в душе, отравленной похмельем.
