Текст книги "Путевые впечатления. Год во Флоренции"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Бедную Иоанну Австрийскую тоже стоило пожалеть: она была законной супругой герцога, но настоящей герцогиней была Бьянка Капелло. Все, кто хотел получить выгодную должность, добиться привилегий или милостей, обращались к венецианке. Ее могущество не знало границ: у нее были свои пажи, свои придворные, свои льстецы; к помощи же Иоанны прибегали только бедняки. Это была женщина благочестивая и суровая, как вообще свойственно принцессам Австрийского дома; она поверила свои горести Господу. Господь обратил к ней взор, увидел, что она страдает, и забрал ее из этого мира.

Людская молва считала причиной ее смерти невиданно пышный прием, который герцог Франческо оказал прибывшему во Флоренцию брату Бьянки. Говорили, будто эти торжества, достойные царствующего монарха, оказались невыносимой пыткой для беременной герцогини, так что вместо радостного шествия в баптистерий флорентийцы увидели скорбную процессию, провожавшую в последний путь мать и ребенка.

Герцог Франческо не был злым человеком; он был слаб, только и всего. Долгое, безмолвное страдание, подтачивавшее здоровье жены, временами повергало его в печаль, похожую на угрызения совести. Перед смертью герцогиня попыталась обратить это чувство ему во благо. С тех пор как она заболела, муж стал относиться к ней чрезвычайно заботливо; она призвала его к себе. Не попрекая супруга былыми увлечениями, она умоляла его вести впредь жизнь более богобоязненную. Франческо, целуя ей руки и обливаясь слезами, обещал больше не видеться с Бьянкой. Иоанна грустно улыбнулась, с сомнением покачала головой, прошептала молитву, в которой герцог несколько раз услышал свое имя, и испустила дух.

От этого брака остались три дочери и сын.

Четыре месяца Франческо честно исполнял свое обещание; четыре месяца Бьянка была если не изгнана, то по крайней мере удалена из Флоренции. Но венецианка знала свою власть; она ждала, пока время притупит боль, заглушит угрызения совести, изгладит воспоминание о клятве, данной у смертного одра. И в один прекрасный день как бы случайно она встретилась герцогу на пути: боль, угрызения совести, клятва – все было забыто.

Духовник Бьянки был хитрый капуцин, умевший строить козни не хуже иезуита. Она сделала его духовником герцога. На исповеди герцог рассказал о терзавших его угрызениях совести. Капуцин ответил, что совесть можно успокоить только одним способом: женившись на Бьянке. Герцог уже подумывал об этом. Перед ним был пример отца, герцога Козимо, который в старости женился на Камилле Мартелли. В свое время этот брак вызвал большой скандал, а потом все успокоились. Франческо подумал, что и с ним будет так же, как было с Козимо, и, следуя наставлениям капуцина, решился примирить свою совесть со своими желаниями.

Придворные, давно уже понявшие, куда ветер дует, не раз заводили при нем речь о подобных браках как о чем-то вполне естественном, перечисляя всех известных им государей, взявших себе жен не из княжеского рода. А Венеция, в то время нуждавшаяся в помощи Флоренции, провозгласила Бьянку Капелло дочерью республики. Это крайнее угодничество побудило Франческо принять окончательное решение. И пока кардинал Фердинандо, догадывавшийся о намерениях брата, искал ему невесту во всех европейских столицах, Франческо тайно обвенчался с Бьянкой в часовне дворца Питти.

Предполагалось, что их брак останется в тайне, однако это отнюдь не устраивало герцогиню. Не для того поднималась она на такую высоту, чтобы остановиться на полдороге. Не прошло и полгода, как она заняла место бедной Иоанны Австрийской – и не только перед придворными, но и перед народом, не только на герцогском ложе, но и на троне.

Примерно в это время Монтень, направлявшийся в Рим и под влиянием некоего немца, которого ограбили в Сполето, отказавшийся от поездки через Анконскую марку, решил ехать через Флоренцию и был допущен к трапезе Бьянки.

«Герцогиня, – пишет он, – это красавица в итальянском вкусе: лицо миловидное и властное, тугой корсаж и пышная грудь. Как мне показалось, она чрезвычайно гордится тем, что сумела обольстить герцога и столь долго владеет его сердцем. Герцог сильно разбавлял вино водой, она же почти не разбавляла».^[30]

Сравните это описание с картиной Бронзино, и вы увидите, как схожи оба портрета: только у сумрачного тосканского художника чувствуется дыхание судьбы, которого нет у простодушного французского моралиста.

Через три года после бракосочетания Франческо и Бьянки, то есть в начале 1583 года, умер юный сын герцога, оставив тосканский трон без наследника по прямой линии. Таким образом, герцогу Франческо должен был наследовать его младший брат, кардинал Фердинандо.

В 1576 году Бьянка родила герцогу сына, но этот сын, будучи незаконным, не мог наследовать трон. Вдобавок о его рождении ходили престранные слухи. Рассказывали, будто бы Бьянка, узнав, что после дочери по имени Пеллегрина, которую она родила от мужа, детей у нее больше не будет, решила выдать чужого ребенка за своего. Она сговорилась с одной своей наперсницей родом из Болоньи, и произошло вот что.

Бьянка стала симулировать недомогания, которые обычно считаются симптомами беременности; вскоре к ним добавились и внешние признаки, а потому у герцога больше не оставалось никаких сомнений, и он сам объявил в своем ближайшем окружении, что вскоре Бьянка сделает его отцом. С этого дня влияние фаворитки удвоилось, все наперебой стремились ей угодить, а придворные, еще больше заискивая перед ней, предсказывали ей рождение сына.

Согласно плану, роды должны были произойти в ночь с 29 на 30 августа 1576 года; в одиннадцать часов вечера Бьянка сказала мужу, что у нее начались схватки. Дрожа от волнения и сияя от счастья, Франческо заявил, что не отойдет от ее постели, пока она не разрешится от бремени. Это совсем не устраивало Бьянку, поэтому к трем часам утра схватки прекратились, и повитуха сказала, что герцогиня родит не раньше чем часа через три или четыре. Тогда Бьянка стала настаивать, чтобы утомленный бессонницей Франческо хотя бы немного отдохнул. Герцог согласился, но при условии, что его разбудят, когда у его обожаемой Бьянки вновь начнутся схватки. Бьянка пообещала ему это, и он удалился.

Через два часа его действительно разбудили, но только для того чтобы объявить о рождении сына. Он бросился в спальню, и Бьянка, едва увидев его, показала ему ребенка. От радости герцог чуть не лишился рассудка, а мальчик при крещении был наречен доном Антонио: Бьянка заявила, что своим зачатием, благодаря которому они стали теперь столь счастливы, она обязана заступничеству этого святого.

Через полтора года наперсницу Бьянки, руководившую всей этой интригой, отослали к ней на родину, в Болонью. Она уехала без опасений, увозя с собою множество подарков; но в горах на ее карету напали люди в масках, ранили ее тремя выстрелами из аркебузы и скрылись, посчитав ее убитой. Однако, против всякого ожидания, женщина не умерла сразу. Она пришла в чувство, и ее доставили к деревенскому судье. Там она заявила, что с одного из разбойников упала маска, и она узнала в нем сбира на службе у Бьянки; по ее словам, она заслуживала наказания (хотя и не ожидала, что оно придет с этой стороны), поскольку помогала обманывать герцога Франческо: это она посоветовала фаворитке притвориться беременной, и она же принесла в лютне младенца, которого родила накануне жена одного бедняка. Этот-то ребенок и носил теперь имя дона Антонио и титул принца. Сделав такое признание, она скончалась. Протокол допроса тотчас же послали в Рим кардиналу Фердинандо Медичи; кардинал снял с него копию и послал ее брату. Но Бьянка без труда убедила любовника, что все это – не что иное, как козни, направленные против нее, и герцог, сочтя обвинения, каким она подверглась, ложными, привязался к ней еще сильнее.

Однако вся эта история, разумеется, наделала слишком много шуму, чтобы дон Антонио мог с полным правом притязать на отцовский трон. И наследником опять становился кардинал – если только у герцогини не будет еще одного ребенка. Франческо уже почти потерял надежду на это, когда Бьянка объявила ему, что она снова беременна.

На этот раз кардинал решил лично присутствовать при родах невестки, чтобы не стать жертвой какого-нибудь нового обмана. Для начала он помирился с братом, сказав, что был введен в заблуждение ложным доносом: вторая беременность герцогини полностью опровергает слухи о ее бесплодии. Увидев, что брат признает свою ошибку, Франческо искренне обрадовался, и их отношения были восстановлены. Кардинал воспользовался этим сближением, чтобы поселиться во дворце Питти.

Приезд кардинала не доставил особого удовольствия Бьянке: она догадывалась об истинной причине этого прилива братской любви. Ей было ясно, что кардинал будет теперь следить за каждым ее движением, и она сделала так, чтобы ее нельзя было застать врасплох. У самого кардинала стали возникать сомнения. Если это была ненастоящая беременность, то он столкнулся с блестяще разыгранной комедией; кардинал был задет за живое и решил, что ни в коем случае не даст себя обмануть.

И вот наступил день родов; не имея возможности находиться в спальне Бьянки, кардинал занял пост в соседней комнате, через которую надо было обязательно проходить по пути в спальню. Там он принялся читать молитвы, расхаживая из угла в угол. Полчаса спустя ему передали просьбу герцогини: перейти в другую комнату, чтобы не мешать ей.

– Пусть она делает свое дело, а я буду делать свое, – ответил кардинал.

И, не слушая никаких возражений, он снова стал молиться, расхаживая по комнате.

Через минуту вошел духовник герцогини, капуцин в длинной рясе. Кардинал вверил любимую невестку его заботам и с особой сердечностью прижал его к груди. Обнимая доброго монаха, Фердинандо, как ему показалось, ощутил у него в широком рукаве что-то необычное, засунул туда руку и вытащил крепенького мальчика.

– Теперь я спокоен, брат мой, – сказал кардинал, – по крайней мере, я знаю, что моя невестка не умрет в родах.

Монах понял: самое главное сейчас – избежать скандала. Он спросил у Фердинандо, как ему следует поступить. Тот велел ему пойти к герцогине и, принимая у нее исповедь, все ей рассказать: от того, что решит она, будет зависеть решение кардинала. Если она предпочтет умолчать о случившемся, он тоже будет молчать; если она захочет поднять шум, он сделает то же самое.

Герцогиня поняла, что на этот раз ей не удастся стать матерью наследника престола, и решила разыграть выкидыш. Кардинал сдержал слово, и никто не узнал правды о мнимых родах.

Таким образом, ничто не нарушило доброго согласия между братьями. Осенью Франческо даже пригласил кардинала провести два месяца на своей вилле в Поджо а Кайано. Кардинал согласился: он был большой любитель охоты, а окрестности Поджо а Кайано изобиловали дичью, как никакое другое владение герцога.

В день приезда кардинала Бьянка, которой было известно, что он любит особого приготовления пироги, захотела испечь такой пирог собственноручно. Кардинал узнал от Франческо об этой любезности невестки и, не особенно доверяя ее родственным чувствам, сильно встревожился. К счастью, у кардинала был опал, подаренный ему папой Сикстом V и имевший свойство тускнеть, когда его подносили к отравленной пище. Кардинал не упустил возможности испытать силу опала на пироге, приготовленном Бьянкой. Его подозрения подтвердились. Вблизи пирога камень потускнел, и кардинал заявил, что, поразмыслив, он не станет есть этого угощения. Герцог какое-то время уговаривал его отведать пирога, но все его настояния были бесполезны.

– Ну что ж, – сказал герцог жене, – если мой брат отказывается от своего любимого блюда, мне придется попробовать его самому, а то еще скажут, будто герцогиня понапрасну сделалась пирожницей.

С этими словами он положил кусок пирога себе на тарелку.

Бьянка хотела было помешать этому, но удержалась. Ее положение было ужасно: она должна была либо признаться в злодейском умысле, либо позволить мужу умереть от яда. Мгновенно окинув взором прожитую жизнь, она поняла, что исчерпала все земные радости и достигла вершин земного величия. Она приняла решение столь же быстро, как в тот день, когда вместе с Пьетро бежала из Венеции: отрезав себе такой же кусок пирога, она протянула руку герцогу и с улыбкой съела отравленное кушанье.

На следующий день Франческо и Бьянка были мертвы. По приказу Фердинандо придворный медик произвел вскрытие их тел и сделал заключение, что герцог и герцогиня умерли от злокачественной лихорадки. Через три дня кардинал сложил с себя духовный сан и вступил на престол.

Такова история человека, чья статуя возвышается на площади Дарсены в Ливорно. Жизненное поприще кардинала было отмечено многими другими деяниями, о чем свидетельствуют четыре раба в цепях, украшающие пьедестал памятника; но, как нам кажется, мы рассказали о наиболее интересной части его жизни; тех, кому хотелось бы знать остальное, мы отсылаем к сочинению Галуцци.

Поскольку на площади, помимо статуи, имелось еще множество наемных экипажей, мы сели в один из них и подъехали к церкви Монтенеро.

В этой церкви хранится одно из самых чудодейственных изображений Мадонны, какие существуют на свете. В народе говорят, что этой святой иконе, ведущей свое происхождение с горы Эвбея на Негрепонте, однажды стало скучно у себя на родине. Ощутив желание переменить свое местонахождение, что весьма лестно для Запада, она явилась одному священнику и приказала доставить ее в Монтенеро. Священник поинтересовался, в какой части света находится эта гора, и узнал, что она возвышается в окрестностях Ливорно. Он тотчас же отправился в путь, неся с собой икону, и через два месяца достиг места назначения, которое ему было указано чрезвычайно убедительным чудом: Мадонна вдруг сделалась необыкновенно тяжелой, так что сященник был не в состоянии сделать ни шагу дальше. Он понял, что пришел куда нужно, остановился и, собрав пожертвования верующих, построил часовню Монтенеро.

Год спустя капитан ливорнского судна, совершившего плавание к горе Эвбея, заявил, что он измерил углубление в скале, где в течение двух или трех столетий находилась Мадонна: его высота и ширина точь-в-точь соответствовали размерам иконы в Монтенеро.

После этого все окончательно уверовали в чудо – все, кроме художников, признавших в картине работу Маргаритоне, одного из современников Чимабуэ. Когда Фарината дельи Уберти спас Флоренцию, после того как он победил в сражении при Монте Аперти, этот самый Маргаритоне, думая достойно вознаградить его, послал ему распятие с собственной росписью. Господь покарал его за гордыню: бедный старик умер от горя, увидев, каких высот в искусстве достиг Чимабуэ.

Мы всячески советуем художникам осмотреть мадонну Монтенеро, этот любопытный образчик греческой живописи XIII века.

Вечером, на обратном пути, мы сговорились с возчиком и на следующий день, в девять часов утра, отправились во Флоренцию.

ИТАЛЬЯНСКИЕ РЕСПУБЛИКИ

Скажем несколько слов об истории страны, по которой нам предстоит путешествовать: обойдя вокруг ствола дерева, мы лучше увидим, в какие стороны тянутся все его ветви.

Мир был создан Богом за шесть дней; Италия создавала себя шесть столетий.

Города, расположенные на морском побережье, первыми созрели для свободы. Уже во времена Солона было замечено, что моряки – самые независимые из людей. Море, как и пустыня, – прибежище от тирании; когда человек беспрестанно находится между небом и водой, владея и повелевая расстилающимся вокруг простором, ему нелегко признать над собой иного господина, кроме Бога.

И потому Генуя и Пиза, находившиеся в неменьшей зависимости от Священной Римской империи, чем другие итальянские города, постепенно освободились от ее владычества. Они сами посылали корабли на Корсику и на Сардинию, с давних пор самостоятельно вели переговоры о мире и о войне, о выкупах и податях и решали все к собственной выгоде, никому не отдавая отчета. Благодаря этому стремлению к независимости оба города уже к концу X века процветали настолько, что в 982 году император Оттон послал семь своих баронов в Пизу, чтобы потребовать у пизанского флота несколько галер для содействия задуманному им походу в Калабрию. Пока бароны находились в Пизе, пришло известие о смерти Оттона. Таким образом, их путешествие оказалось напрасным; однако они увидели плодородные равнины Тосканы, богатство ее городов и позавидовали судьбе местных жителей. Рассудив, что Небо сулит этому цветущему краю прекрасное будущее, они сумели получить от муниципалитета звание граждан, а от епископа – права на владение несколькими замками. От них берут свое начало семь знатных пизанских родов, которые три столетия возглавляли местных гвельфов или гибеллинов. Их звали Висконти, Годимари, Орланди, Веккьонези, Гваланди, Сисмонди, Ланфранки.

Генуя же, лежащая у подножия бесплодных гор, которые стеной отделяют ее от Ломбардии, и гордая тем, что ей принадлежит одна из лучших в Европе гаваней, где уже в X веке стояло множество кораблей, извлекала выгоду из того, что она была отрезана от центра Империи, и со всем пылом молодости вела оживленную торговлю и строила военный флот. В 936 году Геную разграбили сарацины; но не прошло и ста лет, как генуэзцы вступили в союз с пизанцами и явились в Сардинию, неся сарацинам огонь и меч – то, с чем те приходили тогда в Лигурию. У Каффаро, автора первой генуэзской летописи, начатой в 1101 году и законченной в 1164-м, мы встречаем упоминание, что уже тогда в Генуе были выборные верховные правители, называвшиеся консулами, что они попеременно заседали числом от четырех до шести человек и оставались в своей должности три-четыре года.

Что касается городов Средней Италии, то они запаздывали в своем развитии. Дух свободы, витавший на взморье, овеял Милан, Флоренцию, Перуджу и Ареццо; но у них не было моря, чтобы пускать туда корабли, и они продолжали повиноваться императорам. Так было, пока на папский престол не взошел монах Гильдебранд под именем Григория VII; на императорском троне тогда был Генрих IV.

Не прошло и трех лет, как новый папа, которому суждено было олицетворить средневековую демократию, окинул взором Европу и, видя, как народы там поднимаются, словно всходы пшеницы в апреле, понял, что именно ему, преемнику святого Петра, надлежит собрать эту жатву свободы, посеянную словом Христа. В 1076 году он издает декреталию, воспрещавшую его преемникам представлять свое назначение на утверждение светским властителям. С этого дня папский престол был установлен на один уровень с императорским троном и у народа появился свой Цезарь.

Однако, если Григорий VII задумал ущемить императорскую власть, то Генрих IV вовсе не склонен был отказываться от своих прав; на декреталию он ответил рескриптом. Его посол явился в Рим и от его имени потребовал, чтобы первосвященник сложил с себя тиару, а кардиналы прибыли ко двору императора для избрания нового папы. Крпье натолкнулось на щит, меч отразил удар меча.

В ответ Григорий VII отлучил императора от Церкви.

Узнав столь важную новость, германские князья собрались в Тербурге и, поскольку разгневанный император превысил свои права, которые распространялись на инвеституру, но не на назначение пап, пригрозили низложить его, в силу того самого закона, на основании которого его избрали, если он в течение года не примирится со святейшим престолом.

Генриху пришлось повиноваться и просителем преодолеть Альпы, которые он грозил перейти как победитель; суровой зимой он пересек Италию, чтобы босым и на коленях явиться к папе, прося его об отпущении грехов. Перед этим он проехал таким образом через Асти, Милан, Павию, Кремону и Лоди; видя его слабость, эти города почувствовали в себе силу и, воспользовавшись его отлучением от Церкви как предлогом, сочли себя свободными от данных ему клятв. Со своей стороны, Генрих IV, боясь еще больше разгневать папу, даже не стал пытаться вернуть их под свою власть и публично подтвердил их свободу; впрочем, они могли бы обойтись без этого подтверждения, как папа мог без императорского разрешения назначать епископов. Этот раздор между Святым престолом и императором, между народом и феодальной властью и породил партии гвельфов и гибеллинов.

Тем временем, будто уготовив Флоренции свободу, в 1070 году умер Готфрид Лотарингский, маркграф Тосканы, а в 1076-м умерла его жена Беатриса, и наследницей и властительницей самого крупного из всех существовавших когда-либо в Италии феодов стала графиня Матильда. Она дважды была замужем: сначала за Готфридом-младшим, потом за Вельфом Баварским, развелась с обоими и умерла бездетной, все свои владения завещав престолу святого Петра.

Эта смерть позволила Флоренции поступить по примеру других итальянских городов. Она провозгласила республику и тем, в свою очередь, подала пример Сиене, Пистойе и Ареццо.

Однако флорентийская знать, не оставаясь равнодушной к великому спору, раздиравшему Италию, все же не принимала в нем такого деятельного участия, как знать других городов; она была разделена на две партии, но не на два враждующих лагеря. Каждая из партий смотрела на другую скорее с недоверием, чем с ненавистью, и, если между ними не было мира, это еще не означало, что идет война.

Среди гвельфских семей одной из самых знатных, могущественных и богатых была семья Буондельмонти. Старший в роду был обручен с девушкой из семьи Амидеи, союзников Уберти, известных своими прогибеллинскими симпатиями. Буондельмонте деи Буондельмонти был владетелем Монте Буоно, замка в северной части долины Арно, и жил в величественном дворце на площади Святой Троицы.

Однажды, когда он ехал верхом в великолепном наряде по улицам Флоренции, в одном из домов открылось окно и он услышал, как его зовут по имени.

Буондельмонте обернулся; но, увидев, что его зовет женщина, лицо которой скрыто покрывалом, поскакал дальше.

Она позвала его снова и подняла покрывало. Буондельмонте узнал даму из рода Донати и, остановив коня, учтиво спросил, что она хочет ему сказать.

– Просто хочу поздравить тебя с твоей будущей свадьбой, Буондельмонте, – насмешливо сказала дама. – Я восхищаюсь твоей самоотверженностью, ведь ты собираешься породниться с семьей, которая во многом уступает твоей собственной. Наверно, какой-нибудь предок Амидеи некогда оказал большую услугу одному из твоих родичей и теперь ты возвращаешь семейный долг.

– Вы ошибаетесь, благородная дама, – возразил Буондельмонте. – Если между нашими семьями и существует некоторая разница, то не благодарность заставляет меня забыть о ней, а любовь. Я люблю мою невесту, Лукрецию Амидеи, и женюсь на ней по любви.

– Простите, синьор Буондельмонте, – продолжала Гвальдрада, – но мне казалось, что самый знатный должен жениться на самой богатой, самая богатая – выйти замуж за самого знатного, а самый красивый – взять в жены самую красивую.

– До сего дня, – ответил Буондельмонте, – лишь в зеркале, которое я привез невесте из Венеции, мне приходилось видеть женщину столь же красивую, как она.

– Плохо же вы искали себе невесту, синьор, или это занятие чересчур быстро вам наскучило. Флоренция потеряла бы имя города цветов, если бы в этом цветнике не нашлось розы прекраснее, чем та, какую вы собираетесь сорвать.

– Мало осталось во Флоренции садов, где я не побывал, мало цветов, красками которых я не любовался и ароматов которых не вдыхал; разве только ромашки и фиалки спрятались в траве, укрываясь от моего взора.

– Есть еще лилия, которая растет у родника, под сенью ив, омывается в ручье, чтобы сохранить свежесть, и укрывает свою красоту в одиночестве, чтобы не утратить чистоты.

– Быть может, в саду дворца синьоры Гвальдрады растет такой цветок и она покажет его мне?

– Возможно, так и будет, если синьор Буондельмонте почтит меня своим посещением.

Буондельмонте бросил поводья пажу и устремился во дворец Донати.

Гвальдрада ожидала его на верху лестницы; она провела его по темным коридорам к удаленной комнате, затем открыла дверь, приподняла драпировку, и Буондельмонте увидел спящую молодую девушку.

Буондельмонте замер от восхищения: никогда еще он не видел такой совершенной, такой юной и непорочной красоты. Это был тот самый, весьма редкий в Италии, тип блондинки, какой Рафаэль избрал прообразом для своих Мадонн; белизна ее кожи была такова, что можно было подумать, будто девушка выросла под бледным северным солнцем; она казалась такой воздушной, что Буондельмонте затаил дыхание: он боялся, как бы этот ангел, проснувшись, не улетел на небо!

Гвальдрада опустила драпировку. Буондельмонте хотел было помешать ей, но она удержала его за руку.

– Вот невеста, которую я сберегла для тебя в чистоте и уединении, – сказала она. – Но ты поспешил, Буондельмонте, ты отдал сердце другой. Ступай себе и будь счастлив.

Ошеломленный Буондельмонте хранил молчание.

– Что же ты медлишь? – спросила Гвальдрада. – Забыл, что тебя ждет прекрасная Лукреция?

– Послушай, – сказал Буондельмонте, взяв ее за руку, – если бы я отказался от этого брака, если бы я изменил данному мною слову, если бы я попросил в жены твою дочь, ты отдала бы ее мне?..

– Разве найдется настолько кичливая или настолько безумная мать, которая не пожелает видеть своим зятем владетеля Монте Буоно?

Тогда Буондельмонте поднял драпировку, опустился на колени у кровати девушки, взял ее за руку и, видя, что спящая приоткрыла глаза, произнес:

– Проснитесь, моя прекрасная невеста!

Затем, повернувшись к Гвальдраде, он сказал:

– Матушка, пошлите за священником и, если ваша дочь согласна стать моей супругой, ведите нас к алтарю!

В тот же день Лючия Гвальдрада из рода Донати стала женой Буондельмонте.

На другой день по городу поползли слухи об этом браке. Какое-то время семья Амидеи отказывалась верить, что ей нанесли столь тяжкое оскорбление, но в конце концов поверить пришлось. Тогда они призвали к себе своих родичей – Уберти, Фифанти, Ламберти и Гангаланди – и, когда те явились, объяснили им, какова цель этого собрания. В ту эпоху честь была весьма гневлива, а месть – безотлагательна, и подобную обиду можно было смыть только кровью. Моска предложил убить Буондельмонте, и все единодушно с ним согласились.

Утром Пасхального воскресенья Буондельмонте проскакал верхом по Понте Веккьо и спустился на набережную Арно, как вдруг из улицы Святой Троицы выехали всадники и направились к нему. На некотором расстоянии от него всадники разделились на две группы, чтобы напасть с двух сторон. Буондельмонте понял, что эти люди замышляют недоброе; однако, то ли понадеявшись на их честность, то ли положившись на собственную отвагу, он продолжил путь, не выказывая никаких опасений; более того, когда он проезжал мимо, то учтиво поклонился им. Тут Скьятто дельи Уберти выхватил палицу, спрятанную у него под плащом, и одним ударом сбросил Буондельмонте на землю. В ту же минуту Одцо Арриги, подумав, что враг, быть может, не убит, а просто оглушен, спешился и ножом перерезал ему вены. Буондельмонте дополз до подножия статуи Марса, языческого покровителя Флоренции, и испустил дух. Весть об этом убийстве сразу же разнеслась по городу. Вся родня Буондельмонте собралась у него в доме, убитого положили в открытый гроб и поставили на катафалк. Юная вдова села возле гроба и прижала размозженную голову мужа к своей груди; катафалк окружили ближайшие родственники, и траурный кортеж двинулся по улицам Флоренции; впереди ехал отец Буондельмонте в черной одежде, на коне в черной попоне, и глухим голосом восклицал: «Мщение! Мщение! Мщение!»

При виде окровавленного трупа, юной и прекрасной вдовы, рыдающей, с разметавшимися волосами, при виде отца, едущего перед гробом сына, которому полагалось бы идти за гробом отца, граждане пришли в большое волнение и каждая знатная семья приняла ту или другую сторону – в зависимости от своих убеждений, дружеских или родственных связей. Сорок две знатнейшие семьи образовали партию гвельфов, то есть сторонников папы, и поддержали семью Буондельмонте. Двадцать четыре семьи образовали партию гибеллинов, то есть сторонников императора, и во главе этой партии стала семья Уберти. Каждый собрал своих слуг, укрепил свои дворцы, возвел башни; и тридцать три года на площадях и улицах Флоренции, запертая в ее стенах, бушевала неистовая гражданская война.

Однако гибеллины, которых, как мы знаем, было почти вдвое меньше, чем гвельфов, не рассчитывали победить собственными силами, а потому обратились за помощью к императору, и тот прислал им тысячу шестьсот немецких конников. Это войско скрытно проникло в город через ворота, охраняемые гибеллинами, и в ночь на Сретение 1248 года побежденные гвельфы были вынуждены покинуть Флоренцию.

И тогда победители, оказавшиеся хозяевами города, предались бесчинствам, которые затягивают гражданские войны до бесконечности. Тридцать шесть дворцов были разрушены, а их башни срыты до основания; под башню Тозинги на площади Старого рынка, всю выложенную мрамором, высотой в сто двадцать сажен, подвели подкоп, и она рухнула, как пораженный молнией гигант. Партия императора одержала победу по всей Тоскане, и гвельфы оставались в изгнании вплоть до 1250 года, то есть до смерти Фридриха II.

После этого гвельфы возвратились во Флоренцию и народ вернул себе часть утраченного влияния. Одним из первых своих постановлений он приказал разрушить крепости, за стенами которых дворянство глумилось над законами. Кроме того, знатным людям было приказано уменьшить высоту башен их дворцов до пятидесяти сажен, и из добытого таким образом камня достроили городские укрепления со стороны Арно (прежде город не был защищен с этой стороны). Наконец, в 1252 году народ, желая увековечить возвращение свободы во Флоренцию, отчеканил из чистейшего золота монету, которую в честь города назвали флорином и которая вот уже 700 лет сохраняет все то же изображение лилии, тот же вес и ту же пробу, ибо ни одна из революций, последовавшей за той, которой флорин был обязан своим появлением на свет, не осмелилась изменить его народный чекан, подделать его республиканское золото.

Между тем гвельфы, более великодушные или более доверчивые, чем их противники, разрешили гибеллинам остаться в городе: гибеллины воспользовались этим и сплели заговор, который был раскрыт. Представители городских властей вызвали их к себе для того, чтобы они объяснили свое поведение; но те камнями и стрелами отогнали лучников, которых прислал за ними подеста. Тотчас же поднялся весь флорентийский народ; врагов преследовали у них в домах, их дворцы и крепости подверглись осаде, и в два дня все было кончено. Скьятто дельи Уберти, тот самый, что оглушил Буондельмонте ударом палицы, пал с оружием в руках. Другому Уберти и некоему Инфангати отрубили голову на площади Старого рынка, а те, кому удалось избежать расправы или суда, под водительством Фаринаты дельи Уберти покинули город и отправились в Сиену просить убежища, которое и было им предоставлено.