Текст книги "Путевые впечатления. Год во Флоренции"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

Первый город на этой дороге – Виллафранка, искусственная гавань которого, выкопанная генуэзцами по совету Фридриха Барбароссы, отделена от Ниццы одним лишь утесом Монтальбано; через пол-льё после Виллафранки проходит граница княжества Монако, грозно заявляющая о себе таможенными заставами. Правящий ныне князь Монако, Онорато V, – это тот самый, что, возвращаясь в свои владения, встретился в заливе Жуан с Наполеоном. Княжеская таможня взимает пошлину в два с половиной процента за ввозимые товары и еще по шестнадцать су с каждого паспорта. А поскольку Монако находится на самой оживленной дороге Италии, этот двойной сбор составляет большую часть княжеского дохода.

Впрочем, князь Монако прямо-таки рожден для спекуляции, хотя и не всякая спекуляция ему удается, – взять хотя бы монеты, которые он начеканил в 1837 году и которые обращаются лишь в его княжестве, ибо соседние государи отказались их принимать. Другие промышленники обычно берут плату за то, что они производят, а князь Монако берет плату за то, чего он не производит, вот и все.

Среди вещей, которых не переносит король Карл Альберт, мы поставили на первое место табак курительный и табак в порошке, то есть, выражаясь языком акцизного управления, скаферлати и макуба.

Если даже я, живущий в трех сотнях льё от короля Сардинии, знаю, чего он не переносит, то неудивительно, что об этом узнал князь Онорато V, чьи владения представляют собой как бы островок посреди Сардинского королевства. Князь поразмыслил, счел неприязнь короля к табаку несправедливой и решил извлечь пользу из этой несправедливости. Он развел несколько табачных плантаций и возвестил, что через год начнет выделывать и продавать по су за штуку сигары, которые, благодаря превосходным условиям выращивания табака, будут не хуже гаванских.

Это сообщение чуть не сорвало сбор всех косвенных налогов в Сардинском королевстве. Король Карл Альберт представил себе, как в его владения потоком хлынут сигары; разумеется, у него, как и у его соседа Онорато V, было несколько таможенных постов, но эти посты располагаются на дорогах, а не вокруг всего княжества; впрочем, будь там даже сплошные заставы и строжайший досмотр, как на санитарном кордоне, пять сотен сигар всегда можно провезти; если одеть мопса в шкуру пуделя, то под одной только этой шкурой поместятся три-четыре тысячи штук, а княжество Монако, быть может, единственное место, где еще остались мопсы. Его величеству пришлось сделать выбор: продавать сигары так же дешево, как их собирался продавать Онорато V, либо вступить с ним в переговоры как властитель с властителем. Король Карл Альберт предпочел вступить в переговоры: зная о народной ненависти к ведомству общих сборов, он, вероятно, рассматривал снижение цены на сигары как проявление политической мягкотелости.

Была назначена встреча, на которой двум монархам предстояло уладить этот важнейший коммерческий вопрос; но, поскольку притязания князя Монако показались королю Сардинскому чрезмерными, Монакский конгресс, по примеру Раштаттского, без конца затягивался, пока не наступило время собирать урожай.

Князь Монако пожаловал своим пятидесяти карабинерам по фунту табака и послал их курить на границу владений короля Карла Альберта.

Сардинские солдаты учуяли дым от трубок, которые раскуривали их соседи-монегаски; в полном соответствии с княжеской рекламой, это был дым настоящего гаванского табака, без малейшей примеси тех неведомых трав, какие монархи имеют обыкновение продавать под видом табака; сардинцы знали в этом толк, они прибежали к границам владений Онорато V и спросили у княжеских карабинеров, где они покупали себе табак. Карабинеры отвечали, что их возлюбленный государь вывез табачную рассаду с Кубы и из Латакии, и теперь, помимо жалованья, равного жалованью сардинских солдат, они получают по фунту такого табака в неделю.

В тот же день двадцать солдат дезертировали из армии короля Карла Альберта и пришли проситься на службу к Онорато V, говоря, что, если их примут на тех же условиях, они приведут за собой весь полк.

Положение становилось опасным: за двадцатью солдатами мог последовать весь полк, а за полком – вся армия; но монархия Карла Альберта – чисто военная монархия, еще не успевшая пустить прочные корни в народе, и его величество живо представил себе, что будет, если разбегутся все его солдаты: королем Сардинии тогда станет Онорато V, а он в лучшем случае станет князем Монако. А потому он принял все условия, поставленные соседом, и был подписан договор, согласно которому король Карл Альберт должен был выплачивать Онорато V ежегодную ренту в 30 000 франков и бесплатно предоставлять в его распоряжение гарнизон в триста человек для подавления мелких бунтов, время от времени вспыхивающих в его маленьком государстве. Что касается урожая табака, то он был закуплен на корню еще за 30 000 франков и смешан с ореховым листом, самым распространенным куревом от Ниццы до Генуи и от Шамбери до Турина; вследствие чего у пьемонтцев, не привыкших к такой ласке, случился сильнейший приступ любви к королю Карлу Альберту.

Княжество Монако испытало много превратностей; оно оказывалось попеременно под покровительством Испании и Франции, затем стало федеративной республикой, затем – частью Французской империи; в 1814 году оно, как мы видели, было возвращено своему законному владетелю, оставаясь под французским протекторатом, а затем, в 1815 году, перешло под протекторат Сардинии. Мы расскажем о различных поворотных событиях его истории, ибо некоторые из них не лишены своеобразия.

К X веку Монако стало наследственной сеньорией семьи Гримальди, могущественного генуэзского рода, обширные владения которого располагались в Миланском герцогстве и в Неаполитанском королевстве. Приблизительно в 1550 году, в период образования крупных европейских держав, сеньор Монако, опасаясь, что савойские герцоги и французские короли в один миг уничтожат его, вверил себя покровительству Испании. Однако в 1641 году Онорато II счел, что это покровительство приносит больше расходов, нежели выгод, и, решив сменить покровителя, впустил в Монако французский гарнизон. Испанию, имевшую в Монако почти неприступную гавань и столь же неприступную крепость, обуял неистовый фламандский гнев – такой, что находил временами на Карла V и Филиппа II, и она отняла у своего бывшего подопечного его миланские и неаполитанские владения. В результате этого захвата бедный сеньор сохранил власть лишь в своем маленьком государстве. Тогда Людовик XIV, чтобы возместить владетелю Монако понесенный им ущерб, пожаловал ему взамен утраченных земель герцогство Валантинуа в Дофине, Карладское графство в Лионне, маркграфство Бо и владение Бюи в Провансе; затем он женил сына Онорато II на дочери господина Главного. Этот брак был заключен в 1688 году и принес владетелю Монако и его детям титул иностранных князей. Именно с тех пор Гримальди сменили свое звание сеньоров на княжеский титул.

Брак не был счастливым; в одно прекрасное утро новобрачная, та самая красивая и легкомысленная герцогиня Валантинуа, столь хорошо известная по любовной летописи века Людовика XIV, стремительно покинула пределы владений своего супруга и укрылась в Париже, возводя на бедного князя самые немыслимые обвинения. Более того, герцогиня Валантинуа не ограничилась в своем несогласии с супругом одними лишь словесными упреками, и князь вскоре узнал, что он несчастлив настолько, насколько может быть несчастен муж.

В ту пору подобное несчастье вызывало у всех только смех, но, как и говорила герцогиня, князь Монако был очень своеобразный человек, и он разгневался. Узнавая одно за другим имена многочисленных любовников своей жены, он приказывал изготовить их чучела и устраивал им казнь через повешение во дворе своего замка. Вскоре там не стало хватать места и пришлось выйти на дорогу, но князь не успокоился и продолжал чинить расправу. Слух об этих казнях докатился до Версаля. Людовик XIV в свою очередь разгневался и приказал передать г-ну Монако, что ему следует быть более милосердным; г-н Монако заявил в ответ, что, будучи суверенным князем, он вправе творить любой суд в своих владениях, вплоть до вынесения смертных приговоров, и ему должны быть благодарны за то, что он довольствуется малым, вешая лишь соломенные чучела.

Эта история наделала столько шуму, что в Париже сочли уместным отослать герцогиню обратно к супругу. В довершение наказания князь хотел провести жену перед чучелами ее любовников, но вдовствующая княгиня Монако так этому воспротивилась, что ее сын отказался от подобного мщения и устроил из всех этих чучел грандиозные потешные огни.

По словам г-жи де Севинье, то был брачный факел этого повторного супружеского союза.

Однако вскоре стало ясно, что над князьями Монако нависла страшная угроза. У князя Антонио была только одна дочь, и его надежда подарить ей брата таяла с каждым днем. Вследствие этого 20 октября 1715 года князь Антонио выдал принцессу Луизу Ипполиту замуж за Жака Франсуа Леонора де Гойон-Матиньона и передал ему герцогство Валантинуа в преддверии того времени, когда он оставит ему княжество Монако, что и произошло, к его великой печали, 26 февраля 1731 года. Таким образом, Жак Франсуа Леонор де Гойон-Матиньон, герцог Валантинуа по браку и князь Гримальди по праву наследования, стал родоначальником нынешней правящей династии, которая также должна пресечься со смертью Онорато V и его брата, не имеющих мужского потомства и лишенных надежды обрести его в будущем.

Онорато IV спокойно царствовал в своем княжестве, когда грянула революция 1789 года. Жители Монако следили за ее развитием с особенным вниманием; затем, когда во Франции была провозглашена республика, они, воспользовавшись тем, что князь в это время был в каком-то другом месте, и вооружившись тем, что попало им под руку, двинулись на дворец и взяли его штурмом; прежде всего мятежники принялись грабить дворцовые погреба, где хранилось примерно двенадцать – пятнадцать тысяч бутылок вина. Два часа спустя восемь тысяч подданных князя Монако были пьяны.

Отведав впервые свободы, они поняли, что свобода – это прекрасное дело, и решили тоже учредить у себя республику. Однако Монако оказалось слишком большим государством для того, чтобы образовать единую и неделимую республику, какой была республика во Франции, и потому лучшие умы страны, составившие Национальное собрание, рассудили, что республика Монако, по примеру американской республики, должна стать федеративной. После обсуждения основ новой конституции она была принята Монако и Ментоной, вступившими в вечный союз; однако оставалось еще селение под названием Рок-Брюн. Было решено, что оно принадлежит в равной степени обоим городам. Жители Рок-Брюна стали роптать: им тоже хотелось быть независимыми и войти в федерацию, но в Монако и Ментоне лишь посмеялись над столь непомерными притязаниями. Сила была не на стороне Рок-Брюна, и его жителям пришлось замолчать; тем не менее отныне Рок-Брюн был заклеймен в конвентах обоих городов как очаг смуты. Несмотря на это сопротивление, было образовано новое государство под названием республика Монако.

Однако жители Монако считали, что недостаточно провозгласить республику, следует также заключить союз с государствами, избравшими такую же форму правления, и заручиться их поддержкой. Разумеется, они имели в виду Америку и Францию; что касается республики Сан-Марино, федеративная республика Монако относилась к ней с таким сильным презрением, что о ней даже не шла речь.

Между тем лишь одно из упомянутых выше государств было способно благодаря своему географическому положению принести республике Монако пользу: то была Французская республика. В связи с этим республика Монако решила обратиться только к ней; она отправила трех депутатов в Конвент с просьбой о заключении союза и предложением о содружестве. В это время депутаты Конвента пребывали в прекрасном расположении духа; они радушно приняли посланцев республики Монако и призвали их явиться на следующий день за договором.

Договор был составлен в тот же день. Правда, он был невелик и состоял всего лишь из двух статей:

«Статья 1. Французская республика и республика Монако будут жить в мире и содружестве.

Статья 2. Французская республика рада была познакомиться с республикой Монако».

Этот договор, как и было сказано, вручили посланцам, и те удалились весьма довольные.

Несомненно, читатель не забыл, как благодаря г-же де Д. Парижский договор вернул в 1814 году князю Онорато V его владения, которые тот благополучно сохраняет с тех пор.

Впрочем, без всяких шуток, подданные Онорато V обожают своего монарха и с великим беспокойством ожидают часа, когда у них сменится правитель. В самом деле, сколь бы презрительно ни отзывался Сен-Симон^[14] о Монако, его жители, тем не менее, обитают в дивной стране, где отсутствует рекрутский набор и почти нет налогов: цивильный лист князя почти полностью покрывается за счет двух с половиной процентов пошлины на товары и шестнадцати су, взимаемых с каждого паспорта. Что касается армии князя, то она состоит из пятидесяти карабинеров и пополняет свои ряды добровольцами.

К сожалению, нам не удалось в полной мере насладиться чудесным апельсиновым садом, именуемым княжеством Монако, так как жестокий ливень, застигший нас на границе, упорно сопровождал нас на протяжении трех четвертей часа, в ходе которых мы успели пересечь всю страну. Вследствие этого мы разглядывали столицу с ее Крепостью, где обитало все население княжества, сквозь своего рода сероватую мокрую пелену; не лучше обстояло дело и с гаванью, где нам все же удалось разглядеть одну фелуку: она вместе с другой, которая в то время находилась в плавании, составляет весь военно-морской флот князя.

Проезжая через Ментону, мы получили благодаря одной вывеске представление об уровне культуры, которого достигла в 1835 году от Рождества Христова бывшая федеративная республика. Над дверью какого-то дома красовалась надпись, выведенная крупными буквами: «Марианна Казанова продает хлеб и дамские шляпки».

В четверти льё от города нас вторично подвергли таможенной проверке и визированию паспортов; с паспортами все прошло гладко, а вот таможенный досмотр оказался суровым, и, таким образом, мы смогли убедиться, что во владениях князя Монако вывоз товаров запрещен не менее строго, чем ввоз. Мы хотели прибегнуть к обычному в таких случаях средству, но нам попались неподкупные таможенники, которые не оставили без внимания ни единой зубной щетки, так что нам и нашим вещам пришлось снова мокнуть под проливным дождем, ибо под предлогом прекрасного климата там не соорудили даже навеса. Воспользовавшись этой задержкой, я попытался исследовать один пункт хореографической премудрости, ибо уже давно задался целью выяснить его при первой же возможности; речь шла о столь популярном во всей Европе танце Монако, во время которого, как всем известно, танцоры движутся приставным шагом то направо, то налево. Итак, в третий раз, с тех пор как мы пересекли границу, я принялся задавать всевозможные вопросы о нем; здесь, как и в других местах, я получил весьма уклончивые ответы, которые разожгли мое любопытство, ибо они окончательно убедили меня во мнении, что с этой почтенной жигой связана какая-то важная тайна, способная повредить чести князя или его княжества. Таким образом, мне пришлось покинуть владения г-на Монако, оставшись столь же несведущим в данном вопросе, как и до приезда сюда, и навеки утратив надежду когда-нибудь разгадать эту тайну, которую мне так и не удалось прояснить на месте.

Что касается Жадена, то он был всецело поглощен другой проблемой, не менее значительной, чем моя.

Он пытался понять, каким образом в таком маленьком княжестве может выпадать такое большое количество осадков.

ГЕНУЭЗСКАЯ РИВЬЕРА

Первый город, встретившийся нам после выезда за пределы Монако, был Вентимилья, древний Альбинтимилий римлян, о котором говорит в своих письмах к близким Цицерон (книга VIII, п. XV) и мельком упоминает Тацит, рассказывая о некоей женщине из племени лигуров, доблестью не уступавшей героиням Спарты. Когда солдаты императора Отона спросили, где убежище ее сына-мятеж-ника, она с тем возвышенным античным бесстыдством, столь поразительный пример какого еще прежде был дан Агриппиной^[15], указала на свое чрево и ответила: «Он здесь!», и умерла под пытками, не издав больше ни единого звука.

А еще о Вентимилье можно прочесть в одном из писем Уго Фосколо, быть может самом красноречивом из всех, какие он написал.

Мы отужинали в этом небольшом городке; нам подали жаркое из кролика с острова Галлинара. Однако во время десерта нас несколько испугал счет, в котором было проставлено двадцать су за кошку. Мы потребовали объяснений и выяснили, что речь шла об ужине Милорда.

Этот счет был ответом на вопрос, постоянно волновавший Жадена и меня: сколько с нас спросят за кошку в Италии. По своей лондонской привычке, которой он продолжал следовать и в Париже, а теперь и за границей, Милорд не мог видеть кошку без того, чтобы тут же не умертвить злосчастное животное. Во Франции это не вызывало осложнений, ибо французские трактирщики не очень-то жалуют кошек, считая, что они почти всегда съедают больше сыру, чем мышей. Но в Италии – иные нравы, а стало быть, и взгляды, так что здесь привычки Милорда могли стать поводом для неисчислимых затруднений, не говоря уж о дополнительных расходах, которые мы не учли, когда составляли смету нашего путешествия. И вот, не успели мы въехать в Сардинское королевство, как нам представился счастливый случай определить тариф. Мы позвали трактирщика и спросили у него, соответствует ли, по его мнению, назначенная им цена обычной цене на кошек в Италии. Трактирщик, вообразив, будто мы вздумали торговаться, тотчас стал перечислять все достоинства покойницы. Мы прервали это восхваление, объяснив, что он неправильно нас понял и что мы не намерены оспаривать ценность бедного животного, а лишь хотим знать, будет ли эта ценность повышаться либо понижаться от города к городу. Трактирщик покачал головой и заверил нас, что, по его мнению, за два паоло в Тоскане и за два карлино в Неаполе Милорд сможет прикончить отборнейших представителей кошачьего рода, исключая, впрочем, ангорских кошек и ученых котов, имеющих во всем мире договорную цену, и что в отдаленных селениях, не затронутых промышленностью и торговлей, мы сможем за эту цену потребовать даже шкуру от кошки. Это было все, что нам требовалось знать. Мы заплатили по счету, но потребовали от трактирщика составить расписку, где подробно разъяснялось бы все связанное с кошкой: такая расписка была нам необходима в качестве образца. По зрелом размышлении нами был составлен нижеследующий документ:

«Получено от двух французских господ, путешествующих с бульдогом, двадцать сардинских сольдо или один французский франк, что соответствует примерно двум тосканским паоло или двум неаполитанским карлино, в уплату за превосходную кошку, удушенную вышеупомянутым бульдогом.

Вентимилья, 20 мая 1835 года.

Франческо Биаджоли, padrone della locanda della “Croce d’oro”^[16]».

Неделю спустя у нас было уже три расписки, выправленные по всей форме и со всеми подробностями, где была указана та же самая стоимость кошки. Это избавило нас от большого беспокойства на оставшееся время путешествия: если какой-нибудь трактирщик запрашивал больше, а это случалось часто, мы предъявляли ему расписки, говоря: «Вот, взгляните, мы повсюду платим столько». Такие неопровержимые свидетельства производили впечатление на владельца убитого животного, и он отвечал: «Dunque, va bene per due paoli^[17]». Заплатив два паоло, мы снова отправлялись в путь, сопровождаемые благословением трактирщика, который в глубине души сожалел, что Милорд не придушил у него двух кошек.

Итак, мы продолжали путь, радуясь нашей выдумке, пока, выехав из Бордигеры, не забыли обо всем этом при виде прелестной деревушки Сан Ремо с ее монашеским скитом Сан Ромоло, окруженным пальмами. Устав от серых корявых олив, мы остановились полюбоваться этими роскошными восточными растениями. В эту минуту к нам подошел крестьянин; он увидел, как рады мы были остановиться в этом маленьком оазисе, и сказал, что сейчас неподходящее время любоваться пальмами Сан Ремо, ибо они не в лучшем виде. В самом деле, с них срезали самые пышные ветви и отправили в Рим, на празднование Пасхи. Я спросил тогда, на каком основании отсюда посылают в Рим пальмовые ветви и получают ли за это жители Сан Ремо какие-либо мирские или духовные блага. И я узнал, что это была привилегия семьи Бреска, дарованная ей Сикстом V и сохраненная до сих пор. Вот как это случилось.

Там, где Пий VI приказал выстроить ризницу собора святого Петра, в 1586 году еще стоял великолепный обелиск, воздвигнутый египетским фараоном Нункореем в городе Гелиополе, перевезенный затем Калигулой в Рим и установленный в цирке Нерона на Ватиканском холме, где впоследствии была сооружена базилика Константина. Итак, в 1586 году, то есть на втором году понтификата Сикста V, этот обелиск все еще стоял в окружении построек, возведенных по приказу Николая V, Юлия II, Льва X и Сикста V, когда этот великий первосвященник, за пять лет своего правления сделавший больше, чем пять других пап за целое столетие, решил перенести громадный камень^[18]на широкую площадь, которую семьдесят лет спустя Бернини предстояло окружить величественной колоннадой.

Это труднейшее дело было доверено архитектору Фонтане, самому искусному механику своего времени: он подготовил свои машины, зная, что на него устремлены взгляды всего Рима. Папа приказал ему не считаться с расходами. Фонтана так и сделал: одно только перемещение обелиска на небольшое – всего в сто пятьдесят шагов – расстояние обошлось в 200 000 франков.

Наконец, закончив все приготовления, Фонтана назначил день, когда он собирался установить обелиск на пьедестал, и об этом под звуки труб возвестили по всему городу. Каждый мог присутствовать при установке обелиска, но с одним условием: надо было соблюдать полную тишину. Таково было требование Фонтаны, который один имел право отдавать приказы в этот торжественный день и хотел, чтобы рабочие хорошо его слышали. А поскольку Сикст V ничего не умел делать наполовину, то было объявлено, что любой, кто проронит слово, вскрикнет или ахнет, будет казнен, каково бы ни было его происхождение и общественное положение.

Фонтана начал работу посреди громадной толпы: с одной стороны площади на сооруженных по этому случаю трибунах сидел папа со всеми своими придворными; на противоположной стороне возвышалась виселица и возле нее стоял палач; в середине, на небольшом пространстве, оцепленном солдатами, находился Фонтана с рабочими.

Основание обелиска уже было подведено к пьедесталу; таким образом, оставалось лишь поднять его. Канаты, привязанные к верхней части обелиска, должны были при помощи хитроумного механизма постепенно перевести его из горизонтального положения в вертикальное. Длина канатов была точно рассчитана; к тому моменту, когда они были бы вытянуты до предела, обелиск должен был встать на место.

Работа началась в мертвой тишине; обелиск стал медленно приподниматься, повинуясь, словно по волшебству, управлявшей им могучей силе. Папа хранил молчание, как и все остальные, и лишь кивал в знак одобрения; только повелительный голос архитектора, отдававшего приказы, нарушал торжественное безмолвие. Обелиск продолжал подниматься, еще один-два оборота колес – и он встанет на пьедестал. Вдруг Фонтана заметил, что механизм больше не движется; длина канатов была рассчитана правильно, но от тяжести монолита они растянулись на несколько футов, и теперь для того, чтобы придать механизму недостающую мощь, не хватило бы никакой человеческой силы. Неудача предприятия стала бы несмываемым позором для архитектора; Фонтана поспешно отдавал все новые распоряжения, подгоняя рабочих. Теперь, когда канаты уже не тянули обелиск вверх, он повис на них двойной тяжестью. Фонтана закрыл лицо руками – он не видел для себя спасения в этой крайности и чувствовал, что сходит с ума. В это мгновение лопнул один из канатов.

И вдруг в толпе раздался возглас:

– Acqua alle corde!^[19]

И какой-то человек пошел через площадь к виселице, чтобы предать себя в руки палача.

Этот совет был для архитектора как луч света, воссиявший во тьме. Он тотчас же приказал обильно полить канаты водой по всей их длине. Канаты укоротились сами собой, как по мановению свыше: обелиск снова стал приподниматься и вскоре, под рукоплескания толпы, укрепился на пьедестале.

Тогда Фонтана кинулся к своему спасителю, который с веревкой на шее уже стоял под виселицей; архитектор заключил его в объятия, а затем бросился вместе с ним к ногам папы, умоляя о помиловании. Однако Сикст V рассудил, что этот человек заслуживает не только помилования, но и награды, и спросил у незнакомца, какого вознаграждения тот желает. Незнакомец ответил, что он из семьи Бреска, что семья эта богата, и потому никакая денежная награда ему не нужна; но он живет в Сан Ремо, селении, прославленном своими пальмами, и просит даровать ему привилегию: каждый год бесплатно посылать в Рим пальмовые ветви, необходимые для празднования Пасхи. Сикст V дал ему эту привилегию и добавил к ней еще ежегодную ренту в шесть тысяч римских скудо – на уход за пальмами.

И с тех пор семья Бреска, существующая и поныне, пользуется привилегией каждый год отправлять в Рим судно, груженное пальмовыми ветвями; миновало двести сорок пять лет с тех пор, и все это время Небо явно благоволило к семье Бреска, ибо ни с одним из двухсот сорока пяти судов, из года в год перевозивших священный груз, не случилось ни малейшего происшествия.

В Онелью мы прибыли в девять часов вечера: наш веттурино пообещал доставить нас в Геную, к Порта Куаттро Национи, на третий день пути в два часа пополудни и делал все, чтобы уложиться в этот срок. В итоге мы выехали из Онельи на рассвете следующего дня. Об этом городке, в сущности, нечего сказать, кроме того, что в нем родился великий Андреа Дориа; тем не менее гостиницы там прескверные, если судить по той, где мы остановились.

Итак, на рассвете мы снова отправились в путь. Просыпаться мы начали только проезжая через Алассио, где впервые увидели женщин в генуэзском «медзаро» – белом покрывале, не скрывающем, а лишь обрамляющем лицо. Что касается мужчин Алассио, то они некогда были отважными моряками, участвовали вместе с Писарро в завоевании Перу и вместе с доном Хуаном Австрийским – в победоносном сражении при Лепанто.

Мы остановились на обед в Альбенге, городе с благозвучным названием, которому полуразрушенные стены и развалины башен придают самый мрачный вид. Если верить г-же де Жанлис, то именно в Альбенге герцогиня Черифалько была на девять лет заключена в подземную темницу своим мужем.

По более достоверным историческим сведениям, в Альбенге родился Прокул, который боролся с Пробом за императорскую власть, и Деций Пертинакс, которого не следует путать с Гельвием Пертинаксом, ставшим императором.

В Альбенге имеется два памятника, восходящие к древним временам: баптистерий, возведенный, как здесь уверяют, при Прокуле, и Ponte Lungo^[20], построенный римским полководцем Констанцием. Любопытно отметить также, что жители Альбенги, древнего Альбингауна, некогда вступили в союз с Магоном, братом Ганнибала, и упоминаются в мирном договоре, который он заключил с римским консулом Публием Элием; с тех пор, вплоть до XII века, в силу этого договора, город управлялся по своим собственным законам и чеканил свою монету, как положено независимому государству. В XII веке пизанцы, воевавшие с генуэзцами, захватили Альбенгу и предали ее огню и мечу. Генуэзцы отстроили Альбенгу заново, и с тех пор она оставалась под их властью; больше она не горела, но и не отстраивалась, так что теперь еще один пожар пошел бы ей только на пользу.

Дальше наша дорога пролегала по столь же восхитительной местности и преподносила нам неожиданные впечатления, одно ярче другого. Справа – море, спокойное как озеро и сверкающее как зеркало; слева – то отвесные утесы, то прелестные маленькие долины с гранатовыми садами и олеандровыми рощами, то вдруг откроются взору живописные селения, вырисовывающиеся на голубоватом фоне, как бывает лишь в горных краях. А потому мы нисколько не чувствовали усталости, когда прибыли в Савону, где нам предстояло заночевать.

Савона – это запущенный город с такой же гаванью, которой генуэзцы, несмотря на требования его обитателей, позволили постепенно прийти в негодность, чтобы Савона не смогла в торговле соперничать с Генуей. В итоге Савона почти разорена. Как все державы, пришедшие в упадок и принужденные отказаться от будущего, Савона любит похваляться своим прошлым. В самом деле, здесь увидели свет император Пертинакс, папы Григорий VII, Сикст IV и Юлий II, а также Кьябрера, которого считают величайшим лирическим поэтом современной Италии. От былого величия в Савоне остались лишь фасад дворца Юлия II, приписываемый архитектору Сангалло, и барельеф «Посещение Девой Марией святой Елизаветы» – один из лучших у Бернини. Помимо этого, здешний ризничий показывает приезжим «Введение Девы Марии во храм», выдавая его за произведение Доменикино. Не верьте ризничему: заплатите ему, как если бы он показал вам произведение Вазари или Гаэтано, и все равно вы будете обобраны.

В трех-четырех льё от Савоны находится Коголетто, маленькая деревня, в которой лучше самого Колумба знают, где он родился. Коголетто считает великого мореплавателя своим уроженцем, хотя в его завещании сказано: «Que siendo у о nacido еп Genova, сото natural d’alla porque de ella sali у en ella пасР». Такой довод, вероятно, убедил бы кого угодно, но жители Коголетто – народ упрямый, и они ответили Колумбу надписью на двери хижины, которая считается резиденцией местной власти:

Provincia di Savona,

Сотипе di Cogoletto,

1 Я коренной житель Генуи, там родился и там же впервые вышел в море (исп.).

Patria di Colombo,

Scopritore del nuovo mondo.^[21]

К этому на всякий случай, поскольку вреда это принести не могло, добавили латинский стих Гальюффи:

Unus erat mundus; duo sint, ait iste: fuere.^[22]

Наконец, чтобы собрать побольше доказательств, где-то отыскали старый портрет, изображавший какого-то местного судью, и торжественно водворили в местной мэрии в качестве портрета Колумба.

Просьба ко всем, кто будет проезжать через Коголетто: отблагодарите чичероне, который покажет вам этот портрет, несколькими ударами трости – в память о бедном Колумбе, так жестоко гонимом при жизни и так вероломно оклеветанном после смерти.