Текст книги "Путевые впечатления. Год во Флоренции"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

Ночь прошла спокойно. В семь часов утра ворота открылись и на пороге появился веттурино, ведя за собой двух лошадей.

– Эй, нет ли тут седоков до Флоренции? – спросил он добродушнейшим тоном, как будто речь шла о чем-то вполне естественном.

Князь открыл дверцу кареты и спрыгнул вниз, намереваясь придушить того, кто задал ему этот вопрос; увидев, однако, что это не вчерашний кучер, он подумал, что может таким образом покарать за чужое злодеяние человека если и не доброго, то, по крайней мере, пока еще ни в чем перед ним не провинившегося, и сдержался.

– Где кучер, который привез нас сюда? – спросил он, побледнев от гнева, но сохраняя внешнее хладнокровие и отвечая вопросом на вопрос.

– Ваше сиятельство имеет в виду Пеппино?

– Кучера из Понтедеры.

– Ну, так это Пеппино.

– Так где Пеппино?

– Поехал домой.

– Он поехал домой?

– Нуда, конечно. В Эмполи был праздник, мы с ним всю ночь пили и танцевали, а утром, час назад, он сказал мне: «Гаэтано, возьми лошадей и забери двух приезжих и слугу из каретного сарая в “Золотом кресте”; все уплачено, кроме чаевых». Тогда я его спрашиваю, как получилось, что приезжие ночуют в каретном сарае, а не в номерах. Да это англичане, говорит он, они испугались, что им тут не дадут чистого белья, и решили переночевать в карете. Поскольку я знаю, что англичане все с причудами, то я ответил ему: «Хорошо». Выпил еще бутылочку, сходил за моими лошадками, и вот я здесь. Наверно, слишком рано для вас? Я могу прийти позже.

– Нет, черт возьми! – ответил князь. – Запрягайте, не будем терять ни минуты; даю вам пиастр чаевых, если через три часа мы будем во Флоренции.

– Через три часа, ваше сиятельство? Это даже много, – сказал кучер. – Если вы даете пиастр чаевых, мы там будем через два часа.

– Да услышит вас Господь, милый человек! – промолвила княгиня.

Кучер сдержал слово: ровно в семь часов князь выехал из Эмполи, а в девять он был во Флоренции, на площади Святой Троицы.

На дорогу из Ливорно он потратил ровно двадцать четыре часа.

Первой заботой князя – после завтрака, ибо они с княгиней ничего не ели со вчерашнего утра, – было подать жалобу.

– А есть у вас документ? – осведомился представитель власти.

– Нет, – ответил князь.

– Что ж, советую вам забыть об этом; но в следующий раз сделайте так: дайте хозяину только пять пиастров, а кучерам – полтора; вы сбережете пять с половиной пиастров и приедете на восемнадцать часов раньше.

С тех пор князь всякий раз неукоснительно следовал совету представителя buon governo, и все складывалось как нельзя лучше.

Мораль этой истории такова: выезжая из Ливорно, надо вынуть часы, показать их кучеру и сказать:

– Даю пять паоло чаевых, если через два часа мы будем в Понтедере.

И вы будете там через два часа.

То же самое надо сделать при выезде из Понтедеры, а затем из Эмполи, и вы доберетесь до Флоренции через шесть с половиной часов – почтовая карета доставила бы вас за восемь с половиной.

На полпути между Ливорно и Флоренцией словно гигантский межевой столб возвышается башня Сан Миньято аль Тедеско.

Сан Миньято аль Тедеско – колыбель семьи Бонапартов. Из этого гнезда взлетела орлиная стая, захватившая своими когтями весь мир; и странное дело, именно во Флоренцию, то есть к подножию Сан Миньято, благодаря братскому гостеприимству великого герцога Леопольда II, все Бонапарты возвращались умирать.

Последний член этой семьи, живший в Сан Миньято, старый каноник, скончавшийся, насколько я помню, в 1828 году, был кузен Наполеона. Император сделал все, чтобы убедить его оставить свой прежний сан и стать епископом, но тот наотрез отказался. Со своей стороны, он без конца докучал Наполеону, уговаривая его канонизировать одного их общего предка, но император каждый раз отвечал, что один святой Бонапарт уже имеется и одного святого в семье вполне достаточно.

Отвечая так, он не мог догадываться в то время, что однажды появится еще один святой и одновременно мученик, носящий это имя.

Мы прибыли в столицу Тосканы около десяти часов вечера. Остановились мы в прекрасном старинном доме с зубцами на верху стен, гостинице г-жи Хомберт, и, собираясь провести во Флоренции продолжительное время, на следующий день занялись поисками квартиры в городе.

В тот же день мы поселились в одном частном доме у Порта алла Кроче.

За двести франков в месяц нам предоставили дворец с садом, с мадоннами Лукки делла Роббиа, с гротами, выложенными раковинами, с беседкой, оплетенной олеандрами, аллею лимонных деревьев и садовника по имени Деметрий.

Не говорим уж о том, что с нашего балкона открывался живописнейший вид на очаровательную базилику Сан Миньято аль Монте, так любимую Микеланджело.

И все это, как видим, за сходную цену.

ФЛОРЕНЦИЯ

Летом Флоренция пустеет. Зажатая между высокими горами, построенная на берегах реки, в русле которой девять месяцев в году катится не столько вода, сколько пыль, нещадно палимая солнцем, которое отражают серые плиты мостовой и белые стены дворцов, Флоренция, за вычетом aria cattiva^[42], подобно Риму, превращается с апреля по октябрь в огромную парильню; поэтому все в городе имеет две цены: летнюю и зимнюю. Разумеется, зимняя вдвое выше летней; дело в том, что в конце осени на столицу Тосканы обрушивается целая туча англичан и англичанок всех сословий, всех возрастов, а главное, всех мастей.

Мы приехали туда в начале июня, и в городе уже шли праздничные приготовления к дню святого Иоанна.

Конечно, каждый город чтит своего святого покровителя, но во Флоренции праздникам вообще придается весьма важное значение. Здесь всегда какой-нибудь праздник, полупраздник или четверть праздника; в июне, по случаю благополучного разрешения великой герцогини от бремени, которое произошло то ли 10-го, то ли 12-го числа, то есть между Троицей и днем святого Иоанна, было всего пять рабочих дней. Таким образом, время нашего приезда было подходящим для знакомства с горожанами, но неудачным для осмотра достопримечательностей города, поскольку в праздничные дни все закрывается в полдень.

Первейшая потребность флорентийца – отдых. Думаю, даже удовольствие не занимает такого места в его жизни, и флорентийцу приходится делать над собой некоторое усилие, чтобы развлекаться. Такое впечатление, что город Медичи, устав от долгих политических потрясений, мечтает забыться сказочным сном Спящей красавицы. Одни лишь звонари не знают отдыха ни днем, ни ночью. Не понимаю, как эти бедняги выдерживают такой непосильный труд.

Есть во Флоренции один блестящий политик и вместе с тем чрезвычайно остроумный светский человек, которого Наполеон называл великаном на антресолях: это граф де Фоссомброни, министр иностранных дел и государственный секретарь. Всякий раз, когда его уговаривают ввести какое-нибудь техническое новшество или провести политическую реформу, он только улыбается и преспокойно отвечает: «II mondo va da se», что означает: «Мир движется сам собой».

О его мире это можно сказать совершенно точно, ибо его мир – это Тоскана, где единственный сторонник прогресса – великий герцог. Так что здешнее недовольство народа тоже кажется странным в современном понимании. Народ находит своего государя чересчур либеральным и никогда не одобряет нововведений, которые он в порыве наследственного человеколюбия без конца пытается внедрить.

В самом деле, во Флоренции все социальные реформы исходят от трона. Осушение прибрежных болот, введение кадастра, новая ипотечная система, научные конгрессы, судебная реформа – все эти идеи исходят от него, причем в осуществлении их ему сильно мешали апатия общества и демократическая рутина.

Школьники отказались ходить на уроки к новым учителям и проявили при этом такое упорство, что в конце концов народное образование вернулось к привычной системе.

Флоренция – это Эльдорадо личной свободы. Во всех странах мира, даже в республике Соединенных Штатов Америки, даже в Швейцарской республике, даже в республике Сан-Марино часы повинуются своего рода тирании, которая принуждает их бить примерно в одно и то же время. Во Флоренции не так; разные часы отбивают одно и то же время в течение двадцати минут. Какой-то иностранец однажды пожаловался на это жителю Флоренции. «Подумаешь! – невозмутимо отвечал тосканец. – Зачем, черт возьми, вам знать, который час?»

Следствием этой вялости или, вернее, легкого отношения к жизни, присущего жителям Флоренции, является то, что помимо изготовления соломенных шляпок, которые местные девушки плетут, прогуливаясь по улице или проезжая по дороге, здесь почти нет ни промышленности, ни торговли. Вину за это никоим образом не следует возлагать на великого герцога: любому новому начинанию он помогает либо деньгами, либо своим покровительством. За отсутствием предприимчивых людей в Тоскане он приглашает к себе иностранцев и вне всякой зависимости от их национальности вознаграждает их за старания в области промышленности. Господин Лардерель получил титул графа Монте Черболи за то, что он открыл фабрику по производству буры; г-н Демидов стал князем Сан Донато за то, что он основал шелковую мануфактуру. И не следует думать, будто эти титулы проданы: они пожалованы, и пожалованы достойно, во имя блага всей страны.

Поскольку здесь нет своих фабрик, то, как совершенно понятно, у флорентийских торговцев нельзя, в сущности, купить ничего нужного; более или менее приличные магазины во Флоренции принадлежат французам, которые все товары привозят из Парижа. Флорентийские денди одеваются у Блена, Юмана или Водо, а светские львицы причесываются у мадемуазель Бодран.

Во Флоренции вам никто ничего не предлагает, все приходится искать самому; люди сидят дома, товары лежат на складах. Иностранец, проживший в столице Тосканы всего месяц, получил бы о ней совершенно неверное представление. Поначалу кажется, будто здесь невозможно приобрести даже самые необходимые вещи, а те, что удается приобрести, никуда не годятся; и только со временем вы узнаёте – не от местных жителей, а от иностранцев, пробывших в этом городе больше, чем вы, – где раздобыть то или другое. Прожив здесь полгода, вы все еще совершаете подобные открытия каждый день; в итоге вы обычно покидаете Тоскану в то самое время, когда начинаете свыкаться с ней. Но, приехав во второй раз, вы уже чувствуете, что свыклись вполне, а после третьего или четвертого посещения вы начинаете любить Флоренцию как вторую родину и нередко остаетесь здесь навсегда.

Первое, что поражает при посещении этого города, когда-то славившегося торговлей, это полное отсутствие у его жителей коммерческого чутья, которое в свое время превратило Флоренцию в одну из самых богатых и могущественных республик на свете. Вы ищете и не находите здесь предприимчивого промежуточного класса, который заполняет нижние этажи и тротуары Парижа и Лондона. Во Флоренции четко различаются только три класса: аристократия, иностранцы и простой народ. И с первого взгляда невозможно уяснить себе, как и чем живет этот народ. В самом деле, аристократия, не считая двух-трех княжеских семей, тратит мало, а народ не работает: но зимой во Флоренции можно покрыть все летние расходы. Осенью, когда перелетные птицы тянутся на юг, Флоренция заполняется стаями иностранцев – англичан, русских и французов. И Флоренция в положенное время распахивает двери гостиниц и меблированных комнат, впускает туда вперемешку французов, русских и англичан, чтобы ощипывать их до весны.

То, что я говорю, в точности соответствует действительности, и не стоит особого труда сделать подсчет. С ноября по март население Флоренции увеличивается на десять тысяч человек; пусть даже каждый из этих десяти тысяч за сутки тратит не более трех пиастров, что является нижней оценкой, – в целом это составит тридцать тысяч ежедневного дохода. На наши деньги это сто восемьдесят тысяч франков; вот на них затем и живут шестьдесят тысяч флорентийцев.

Постоянная забота великого герцога о народе сказалась и в этом. Он понял, что приезжий иностранец – источник дохода для Флоренции; поэтому каждый иностранец во Флоренции – желанный гость, будь то чопорный англичанин, болтливый француз или сдержанный русский. С первого января во дворце Питти, чья великолепная картинная галерея открыта для любознательных иностранцев ежедневно, раз в неделю еще устраивается великолепный бал. На бал может получить приглашение любой человек, которого посол его страны сочтет достойным монаршего гостеприимства: дворянин или коммерсант, фабрикант или живописец, и всех их великий герцог встречает благожелательной улыбкой, свойственной его задумчивому лицу. Будучи однажды представлен великому герцогу, иностранец получает право в дальнейшем, даже без приглашения, посещать эти княжеские балы, на которых гости чувствуют себя свободнее, чем на балах на улице Шоссе-д'Антен; дело в том, что поскольку этикет не позволяет никому первым обращаться к великому герцогу, а сам он, при всей своей утонченной любезности, просто не успел бы вступить в разговор с каждым из приглашенных, то гость приходит, пьет, ест и уходит, ничуть не обязанный разговаривать с кем бы то ни было; иначе говоря, он словно побывал в превосходном ресторане, где, правда, не подают меню.

Итак, Флоренция имеет два облика: летний и зимний. Вот почему во Флоренции надо провести целый год, либо приехать сюда два раза, летом и зимой, чтобы понять город цветов с его двумя ликами.

Летом Флоренция печальна и почти безлюдна; с восьми часов утра до четырех часов пополудни едва ли даже двадцатая часть ее населения выходит под палящее солнце, на улицы с закрытыми дверьми и окнами; кажется, что это мертвый город, как Геркуланум и Помпеи, который посещают лишь любопытствующие. К четырем часам солнце склоняется ниже, на раскаленные мостовые и нагретые стены ложится тень, несколько окон робко открываются, чтобы впустить дуновение ветерка. Распахиваются ворота дворцов, и оттуда выезжают открытые экипажи с женщинами и детьми, направляясь в Кашины. Мужчины, как правило, отправляются туда в тильбюри, верхом или просто пешком.

Кашины (я пишу это слово так, как оно произносится) – это флорентийский Булонский лес, только здесь меньше пыли и больше прохлады. Ехать туда надо через ворота Прато, по широкой аллее длиною приблизительно в пол-льё, обсаженной великолепными деревьями. В конце аллеи находится павильон, принадлежащий великому герцогу. Площадь перед павильоном называется Пьяццо-не; к ней ведут четыре аллеи, где могут свободно разъезжаться экипажи.

В Кашинах можно гулять как летом, так и зимой. Летом вы прогуливаетесь в тени, зимой – на солнце; летом – на Прато, зимой – по Лунгарно.

Но прогулки в Кашинах – развлечение аристократии, ни летом, ни зимой здесь не встретишь людей из простого народа. Одна из отличительных особенностей тосканцев состоит в том, что низшие классы неукоснительно соблюдают социальные различия, вместо того чтобы постоянно стремиться сгладить их, как это происходит во Франции.

Летом гуляющие катаются по большому лугу, длиною в треть льё и в сто шагов шириною; с одной его стороны возвышаются деревья, полностью закрывая его от солнечных лучей. Никогда прежде, даже в лесах Франции и Германии, я не видел таких великолепных каменных дубов, сосен, буков, увитых густым плющом; здесь в изобилии водятся зайцы и фазаны, прогуливающиеся среди гуляющей публики, в которой можно распознать охотников: они прицеливаются в дичь из своих тросточек.

В этой толпе, ежеминутно сталкиваясь с людьми, не знающими его в лицо, удивительно просто одетый, прогуливается великий герцог вместе с женой, двумя дочерьми, сестрой и вдовствующей великой герцогиней. Неподалеку, под присмотром гувернанток, резвятся два или три прелестных ребенка – самые младшие члены монаршей семьи.

Великому герцогу Тосканскому сорок с небольшим лет, волосы его уже побелели от неустанных трудов, ибо он, сердцем тосканец, но немец умом, работает по восемь-десять часов в день. Он имеет привычку держать голову чуть наклонно, но каждые десять шагов приподнимает ее, чтобы ответить на чей-нибудь поклон. При каждом кивке его спокойное задумчивоё лицо озаряется мудрой и благожелательной улыбкой: такой улыбки я не видел больше ни у кого.

Великая герцогиня обычно идет под руку с ним; одета она всегда просто, но чрезвычайно элегантно. Это неаполитанская принцесса, она грациозна, как вообще все принцессы дома Бурбонов, и ее признали бы красивой в любой стране, поскольку красота ее не принадлежит к какому-то определенному типу, а излучает здоровье и в то же время пленяет изысканностью; ее плечи и руки могли бы стать моделью для статуи.

Следом идут две юные принцессы, беседуя либо с вдовствующей великой герцогиней, которая их воспитала, либо с теткой. Это дочери великого герцога от первого брака, что понятно сразу, ибо герцогиня кажется их старшей сестрой. Обе они отличаются той немецкой красотой, главным свойством которой является нежность. Однако хрупкость сложения старшей принцессы, как говорят, доставляет беспокойство заботливому отцу. Но Флоренция – добрая, ласковая мать: Флоренция согреет ее своим жарким солнцем и вылечит.

Есть нечто трогательное и патриархальное в этой прогулке монаршей семьи, окруженной своим народом, то и дело останавливающейся, чтобы поговорить со знакомыми и расцеловать их детей. Глядя на это, я вспомнил нашу несчастную королевскую семью, которая сидит взаперти во дворце Тюильри, словно в тюрьме, и всякий раз, когда король выезжает оттуда, дрожит от страха при мысли, что шестерка быстроногих коней привезет обратно его труп.

В боковой аллее ожидают гуляющих их экипажи. К шести часам все рассаживаются в них, и кучера, которым даже не отдают приказа, едут к Пьяццоне; там они привычно останавливаются.

На флорентийской Пьяццоне можно увидеть зрелище, какого не увидишь, вероятно, ни в одном другом городе: это своего рода клуб под открытым небом, где наносят и принимают визиты; визитеры, конечно же, мужского пола. Женщины остаются в экипажах, а мужчины ходят от одного к другому и ведут беседу у открытой дверцы: кто пеший, кто верхом на лошади, а близкие друзья – встав на подножку кареты.

Здесь устраиваются судьбы, загораются страстные взгляды, назначаются свидания.

Среди экипажей прохаживаются цветочницы и бросают мужчинам букеты роз и фиалок: деньги за цветы они получат завтра утром, в кафе, когда у них будут покупать гвоздику в петлицу. Если кто-то и забудет заплатить, это не беда: цветы во Флоренции дешевы. Ведь Флоренция – страна цветов: спросите у Бенвенуто Челлини.

Там проводят время до восьми часов вечера. В восемь над лугом начинает подниматься легкий туман. От этого тумана здесь все беды: он несет с собой подагру, ревматизм, слепоту; если бы не этот туман, флорентийцы были бы бессмертными. Но такова расплата Флоренции за первородный грех человечества; а потому при виде тумана распадается дружеский круг, прекращается оживленная беседа, кучера трогают с места, и на Пьяццоне остаются лишь три или четыре кареты: в них сидят иностранцы, которые либо никогда не слышали о пагубных свойствах тумана, либо не считают нужным его опасаться.

К девяти часам все, кто задержался на Пьяццоне, покидают его и направляются в город. У ворот Прато образуется еще один клуб: туман сюда не доходит. Отсюда можно смеяться над ним, бросать ему вызов; за день солнце так сильно нагревает камни городской стены, что они сохраняют тепло почти всю ночь и туман не смеет к ним подступиться. Там можно провести еще полтора часа; но люди бережливые уезжают около десяти: в десять часов опускают решетку, а для того, чтобы ее снова подняли, надо дать десять су.

В одиннадцать часов почти все флорентийцы уже дома, если только в этот вечер нет праздника у графини Ненчини. Одни лишь иностранцы бродят при лунном свете по городу до двух часов ночи.

Но если в этот вечер у графини Ненчини праздник, то все отправляются туда.

Графиня Ненчини когда-то была одной из красивейших женщин Флоренции, теперь же остается одной из самых остроумных: она из семьи Пандольфини, то есть из родовитейшей тосканской знати. Папа Юлий II подарил кому-то из ее предков дивный дворец, построенный Рафаэлем. В этом дворце она и живет, а в прилегающем к нему саду устраивает праздники (это бывает в июле, каждое воскресенье). Все знают об этих праздниках, все их ждут, все готовятся к ним; так что графиня, хочет она того или нет, должна их устраивать, иначе в городе началось бы восстание.

Очарование этих ночных празднеств невозможно передать. Представьте себе восхитительный дворец, не слишком большой и не слишком маленький, такой, какой хотелось бы иметь каждому, будь он князь или художник; дворец, обставленный с безупречным вкусом самой изысканной мебелью, какую только можно найти во Флоренции, освещенный a giorno^[43], как говорят в Италии; дворец, все двери и все окна которого выходят в английский сад, где на каждом дереве вместо плодов висят сотни разноцветных фонариков. Во всех садовых беседках сидят певцы или музыканты, в аллеях прогуливаются человек пятьсот гостей; время от времени кто-то из них присоединяется к другим гостям, упоенно танцующим в оранжерее, среди апельсиновых деревьев и камелий.

Прибавьте к этому концерты в Филармонии, званые ужины по случаю дня рождения или именин, редкие оперные спектакли в Перголе или драматические представления в Кокомеро – и вот вам все летние развлечения флорентийской аристократии. А у простонародья для этого есть церкви, религиозные шествия, прогулки в Цветнике и болтовня на улицах и у дверей кафе, которые не закрываются ни днем, ни ночью; с присущей этим людям ленивой и добродушной беспечностью они всегда находят повод для праздника, охотно пользуясь любым мимолетным удовольствием и расставаясь с ним без сожаления, в ожидании новой забавы. Однажды вечером мы услышали какой-то шум: два или три музыканта из Перголы, выходя после спектакля, решили по дороге домой сыграть вальс; люди на улицах собрались в толпу и, вальсируя, устремились за ними. Мужчины, для которых не нашлось партнерш, танцевали друг с другом. Пятьсот или шестьсот человек приняли участие в этом импровизированном балу, растянувшемся от Соборной площади до ворот Прато, где жил последний из музыкантов. Когда он вернулся к себе, танцующие рука об руку пошли обратно, распевая мелодию, под которую они вальсировали.

ПЕРГОЛА

Зимой Флоренция обретает особый облик: это курортный город, хотя и без минеральных источников. Погода имеет здесь две четко выраженные стадии: яркое солнце, либо проливной дождь. Здесь почти не бывает пасмурных, туманных, промозглых дней – того, что длится у нас по три-четыре месяца.

Если небо ясное, все экипажи – кроме собственно флорентийских, чьи хозяева не доверяют переменчивой зимней погоде, – направляются в Кашины. Отсутствие флорентийцев остается незамеченным: экипажей иностранцев вполне достаточно, чтобы каждый день устраивать здесь нечто вроде Лоншана, только, вместо того чтобы выезжать на затененное деревьями Прато, эту прогулку на холоде и в сырости предоставляют зайцам и фазанам, а сами катаются по Лунгарно.

Лунгарно, как явствует из названия, это прогулочная аллея, которая тянется вдоль Арно. Слева течет река, справа возвышается стена каменных дубов, сосен и плюща, отделяющая набережную от остального парка.

Сюда приходят пить вместо зловонной минеральной воды благодатное солнце Италии, всегда теплое и ласковое. Набережная довольно узкая, поэтому здесь толчея, как в пассаже Оперы или пассаже улицы Шуазёль; однако публика удивительно пестрая: каждая группа людей, которая идет вам навстречу или обгоняет вас, говорит на своем языке. Против обыкновения, англичане здесь не в большинстве, преобладают русские, и это немалое утешение для французов, ведь если бы не яркое солнце над головой, если бы не усыпанные виллами горные склоны на горизонте, то могло бы показаться, что находишься среди самого избранного и элегантного парижского общества в саду Тюильри.

В этой толпе великий герцог, сопровождаемый своим семейством, лишь самый зажатый со всех сторон и самый приветливый из прохожих; вся его охрана – это два или три лакея, которые следуют за ним на почтительном расстоянии, чтобы не слышать его разговор.

После набережной принято делать недолгую остановку на Пьяццоне. Только здесь можно увидеть нескольких офранцуженных флорентийцев, бросивших вызов тому, что они называют суровой зимой; эти люди либо слишком влюблены, чтобы бояться холода, либо слишком молоды, чтобы бояться ревматизма. Что касается флорентиек, то даже в самые погожие дни в парке редко можно увидеть более двух или трех дам, да и приезжают они совсем ненадолго, только если им необходимо назначить свидание на вечер, на ночь или на следующий день.

Главное место встреч – это Пергола. Пергола во Флоренции – то же, что театр Буфф в Париже. Все флорентийцы и все иностранцы, проживающие с октября по март в столице Тосканы, имеют ложу в Перголе; без этого никак нельзя обойтись. Ужинаете ли вы за общим столом в гостинице, в ресторане «Луна» или макаронами и baccala^[44] у себя дома – до этого решительно никому нет дела; но есть ли у вас ложа в одном из трех привилегированных рядов – это касается всех. Ложа и экипаж – две первейшие необходимости во Флоренции. У кого есть ложа и экипаж – тот знатный вельможа, у кого их нет, зовись он хоть Роган или Корсини, Понятовский или Ноайль, – тот просто голодранец. Учтите это и, собираясь во Флоренцию, отложите известную сумму на ложу и экипаж, как по дороге из Рима в Неаполь откладывают деньги, чтобы откупиться от разбойников.

Впрочем, экипажи и ложи во Флоренции недороги; нанять экипаж на месяц обходится в двести пятьдесят франков, а ложу на сезон – в сто пиастров. Добавьте к этому, что ложа в Перголе стоит вчетверо дороже своей цены, и дело тут не в спектакле, спектакли во Флоренции никого не интересуют, – дело в зрительном зале.

В Перголе скрещивают оружие все виды женского кокетства. Здесь, как и на прогулке, флорентийки в меньшинстве. Большинство составляют иностранки, дамы из Парижа, Лондона и Санкт-Петербурга, которые надеются затмить соперниц с помощью модных новинок трех столиц. Француженки поражают строгой элегантностью; англичанки – изобилием перьев и платьями ярких, кричащих расцветок, русские – каскадами брильянтов и разливами бирюзы. Но флорентийки не сдаются: из старинных резных шкафов своих прадедов они достают волны кружев, пригоршни княжеских или папских драгоценностей, передаваемых от отца к сыну, парчовые ткани, вроде тех, в какие Веронезе одевал своих волхвов; они заранее заказывают у мадемуазель Бодран все, что она изготовит за зиму, и спокойно ждут исхода военной кампании. И мало в какой еще столице увидишь такие роскошные туалеты, как во Флоренции.

Понятно, во что при таких важных заботах превращается несчастный оперный театр: все лорнеты обходят ложу за ложей, на сцену не смотрит никто. Если не дается какая-нибудь новая, еще неизвестная опера, зрители с начала до конца спектакля просто болтают друг с другом. Насколько мне известно, только «Роберт-Дьявол» смог установить перемирие между враждующими сторонами на тридцать или сорок представлений подряд.

Зато балет вызывает у публики неослабное внимание; в нем выступают третьеразрядные парижские танцовщицы, которые недостаток таланта возмещают облегченностью наряда. Танцуют они как придется, то на полупальцах, то на целой стопе, изредка на пуантах, искажая па, порой теряя равновесие, но поправляя дело пируэтом. Пируэт – основа танца, так же как слова legno и roba – основа итальянского языка: чем дольше длится пируэт, тем громче аплодисменты. Не всякий волчок способен крутиться с такой неутомимостью, как флорентийские балерины. Они способны вывести из терпения даже факира.

К несчастью, в Перголе все еще в моде мужской танец; танцовщики не уступают танцовщицам ни в выразительности мимики, ни в длительности пируэтов; возможно, это высокое искусство, зато зрелище самое неприятное.

Другая особенность Перголы – это то, что кожевники и дубильщики здесь обладают привилегией ломать себе шею ради удовольствия зрителей. С каких пор существует эта привилегия? При каких обстоятельствах она появилась? За какое доброе дело должна была стать наградой? Этого я не знаю; но привилегия существует, и все тут. Она дает право кожевникам выступать на сцене в качестве статистов, причем платы им за это не полагается, а костюмы они должны изготавливать за свой счет; и кожевники не упускают случая воспользоваться своей привилегией, между тем как нанять статистов за деньги неимоверно трудно. В силу той же привилегии они не смешиваются с простонародьем, выходят одновременно, держатся вместе и целиком заполняют собой интермедии, образуя живописные группы, разыгрывая сражения, состязаясь в прыжках – подобно ярмарочным силачам, только без их мощи, или бедуинам, только без их ловкости. Впрочем, эти живописные группы, сражения и прыжки пользуются большим успехом у публики, й почтенные кожевники каждый вечер получают свою долю аплодисментов.

Случается, что во время какой-нибудь каватины или па-де-де раздается резкий, хватающий за душу колокольный звон: это звонит колокол братства Милосердия. Прислушайтесь: если он звонит один раз, то возвещает о незначительном происшествии, если дважды – значит, случилось что-то серьезное, а если трижды – значит, есть погибшие. Тогда публика в ложах редеет, и нередко ваш собеседник, если он флорентиец, извинившись, прерывает разговор, берет шляпу и выходит. Вы спрашиваете, что означает этот колокол и почему его звон так действует на людей. Вам отвечают, что это колокол братства Милосердия, а тот, с кем вы говорили, – один из братьев этого ордена, и сейчас он спешит выполнить свой благочестивый долг.

Братство Милосердия – одно из самых замечательных сообществ, какие существуют на свете. Основанное в 1244 году вследствие опустошительных эпидемий чумы, оно дошло до наших дней почти без изменений; во всяком случае, дух его остался прежним. В нем состоят семьдесят два брата, которые называются начальниками стражи и находятся на дежурстве каждый четвертый месяц года. Они разделены на следующие категории: десять прелатов или священников, имеющих ученую степень, двадцать прелатов или священников, не имеющих ученую степень, четырнадцать дворян и двадцать восемь художников. К этому первоначальному ядру, в котором представлены высшие классы и свободные искусства, добавляются сто пять поденных работников, представляющих народ.

Резиденция братства находится на Соборной площади. У каждого брата есть помеченный его именем сундучок, в котором хранится черное одеяние с капюшоном, похожее на одеяние кающихся, с прорезями для глаз и для рта, чтобы он мог совершать доброе дело, оставаясь неузнанным. Едва только дежурному становится известно о каком-нибудь происшествии, колокол звонит один, два или три раза, смотря по тому, насколько серьезно случившееся, и каждый из братьев, где бы он ни находился, должен без промедления явиться в резиденцию. Там, узнав, какая беда требует его вмешательства или какой страдалец нуждается в его поддержке, он облачается в черное одеяние, надевает широкополую шляпу, берет в руку свечу и спешит на помощь. Если кто-то ранен, его доставляют в больницу; если кто-то погиб, его относят в церковь; вельможа и простолюдин в одинаковых черных одеяниях несут одни и те же носилки, а звено, соединяющее эти два социальных полюса, – несчастный больной, который не знает ни того, ни другого, но молится за обоих.