Текст книги "Путевые впечатления. Год во Флоренции"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

Когда братья Милосердия покинут дом, унося страждущего, то его дети и жена, оглядевшись, непременно найдут на своем трухлявом комоде или столе благое подаяние, оставленное чьей-то рукой.

Великий герцог Тосканский тоже принадлежит к братству Милосердия, и, как уверяют, при звуке зловещего колокола ему не раз приходилось облачаться в черное одеяние и бок о бок с мастеровыми неузнанным навещать какого-нибудь бедняка, лежащего на смертном одре; догадаться, что в доме побывал герцог, можно было только по размеру оставленного им вспомоществования.

Братьям Милосердия полагается также сопровождать приговоренных на эшафот; но, поскольку с восшествия на трон великого герцога Фердинанда, отца теперешнего государя, смертная казнь почти что отменена, они избавлены от этой тяжелой обязанности.

Выполнив долг человеколюбия, каждый из братьев возвращается на Соборную площадь, кладет на место черное одеяние, шляпу, свечу и возвращается к своим делам или к своим развлечениям, причем кошелек его, как правило, становится легче на несколько франческоне.

Вернемся в Перголу, которую мы на время покинули, услышав колокол Милосердия.

После балета начинается второе действие оперы, ибо в Италии балет используют в качестве антракта, чтобы дать отдохнуть певцам. Публика не возражает, поскольку опера здесь мало кого интересует, одни только иностранцы вначале этому удивляются, но постепенно и они привыкают; впрочем, во Флоренции достаточно прожить три месяца, чтобы стать на три четверти тосканцем.

Сейчас Флоренция, как Венеция во времена Кандида, место встречи многих лишенных трона монархов. На премьере «Сицилийской вечерни» я увидел в зале графа де Сен-Лё, бывшего короля Голландии; принца де Монфора, бывшего короля Вестфалии; герцога Лукки, бывшего короля Этрурии; г-жу Кристоф, бывшую королеву Гаити; князя Сиракузского, бывшего вице-короля Сицилии; оставалось еще совсем немного до того, как это блистательное общество развенчанных монархов должна была пополнить Кристина, недавняя регентша Испании.

Правда, надо сказать, что и автор представленной оперы – князь Понятовский, один из предков которого был польским королем.

Как мы видим, Тоскана отняла у Франции привилегию быть убежищем королей в изгнании.

После Перголы всегда можно посетить какой-нибудь прием у русских, англичан или флорентийцев, продолжить там ночные увеселения и закончить беседу, начатую в Кашинах или в Перголе.

Вот как проводит зиму во Флоренции аристократия.

Простым тосканцам, в отличие от простых парижан, не приходится зимой терпеть холод и голод; напротив, для них, как и для знати, это время удовольствий. Подобно большим господам, они могут посещать два оперных театра и за пять су ходят слушать Моцарта, Россини и Мейербера; но есть у них и кое-что свое, чего нет у знатных господ: это Стентарелло, которому можно поаплодировать за две крации.

Стентарелло для Флоренции – то же, что Жокрис для Парижа, Кассандр для Рима, Пульчинелла для Неаполя и Джироламо для Милана, то есть народный комик, вечный и неизменный, который триста лет смешил предков и которому, по всей вероятности, суждено еще триста лет смешить потомков. Одним словом, Стентарелло – представитель блистательного семейства краснохвостых, к большому моему сожалению, полностью исчезнувших во Франции во время наших политических потрясений и литературных революций. И люди порой ходят на Стентарелло отвести душу, как в Париже ходят в театр Фюнам-бюль.

Еще одна удивительная особенность нравов во Флоренции – отсутствие мужей. Не ищите мужа в экипаже или в ложе его жены, это бесполезно: вы его там не найдете. Где он? Не могу вам сказать; вероятно, в какой-нибудь другой ложе или в другом экипаже. Во Флоренции муж владеет перстнем Гигеса – он невидим. Есть одна светская дама, с которой я в течение полугода встречался по три раза в день и все это время считал ее вдовой, пока однажды в разговоре случайно не выяснилось, что у нее есть муж, что этот муж существует на самом деле и живет с ней под одной крышей. Тогда я начал искать этого мужа, спрашивал

0 нем у всех подряд, захотел увидеть его во что бы то ни стало. Но все было напрасно: я уехал из Флоренции, так и не добившись чести познакомиться с ним, однако надеясь, что в следующий приезд мне повезет больше.

Впрочем, у молодых супружеских пар все иначе: подросло новое поколение, которое в этом отношении уже не соблюдает отцовских обычаев; говорят, будто последний брачный контракт, где была указана удивительная оговорка, что родители невесты оставляют за ней право выбрать себе cavalier servente^[45], был подписан двадцать пять лет назад.

Раз уж мы упомянули cavalier servente, надо хоть немного поговорить о нем; если бы я промолчал, возникло бы подозрение, что на эту тему можно сказать чересчур много.

В знатных семьях, где брачные союзы заключаются, как правило, не по любви, а по расчету, после более или менее долгих лет совместной жизни наступает момент усталости и скуки, когда ощущается необходимость присутствия кого-то третьего: муж становится угрюмым и грубым, жена – капризной и брюзгливой; супруги вступают в разговор лишь для того, чтобы обменяться взаимными упреками; они готовы возненавидеть друг друга.

Но вот приходит друг семьи. Жена поверяет ему свои горести, муж рассказывает о своих неприятностях, и каждый чувствует облегчение, свалив свои беды на кого-то третьего.

Вскоре муж осознаёт, что главная причина его обиды на жену – это взятое им по умолчанию обязательство повсюду брать ее с собой; жена, со своей стороны, начинает понимать, что общество, в которое муж ее ввел, противно ей только потому, что она вынуждена бывать там с ним. И тогда возникает почва для взаимопонимания.

Роль друга теперь вырисовывается: он приносит себя в жертву ради мужа и жены; его достоинство состоит в преданности. Благодаря этой преданности муж может отправиться куда захочет без своей жены. Благодаря этой преданности жена не умрет от скуки, оставшись дома; муж возвращается веселый и приветливый, жена встречает его с улыбкой на устах. А кому они оба обязаны такой переменой в настроении? Другу; но если бы роль друга сводилась лишь к этому, она бы ему скоро наскучила и семья вернулась бы в прежнее, совершенно нестерпимое положение. У мужа есть давние права, которые ему уже безразличны и которыми он перестал пользоваться; он не хочет их отдавать, но не сопротивляется, если их отбирают у него одно за другим. По мере того как друг занимает его место, он начинает чувствовать себя в собственном доме гораздо уютнее; друг становится официальным cavalier servente, и семья, ко всеобщему удовольствию, постепенно превращается в равносторонний треугольник.

Такое происходит отнюдь не только в Италии, но во всех странах мира, однако во всех странах мира это держат в тайне – из лицемерия или из гордости; в Италии же, согласно обычаю, это беспечно выставляется напоказ.

Но в одной лишь Италии, и нигде больше, такая связь становится настоящим браком: можно изменить законному мужу, но cavalier servente не изменяют никогда. Чем меньше дама и кавалер скрывают свои отношения, тем дольше длится их связь. Так не лучше ли открыто взять себе любовника и быть ему верной всю жизнь, чем заводить любовников тайно и менять их каждую неделю, каждый месяц или даже каждый год, как принято в другой стране, которую я знаю и не хочу называть?

Но как на это смотрят итальянские мужья?

На это я отвечу небольшим историческим экскурсом.

«Господин де ***, – обратился император к одному из своих придворных, – меня уверяют, что вы рогоносец; почему вы мне об этом не сказали?»

«Потому, сир, – ответил г-н де ***, – что, как мне показалось, это не пошло бы на пользу ни моей чести, ни чести вашего величества».

Итальянские мужья придерживаются того же мнения, что и г-н де ***.

К несчастью, эта негласная договоренность, которую я нахожу вполне естественной и даже вполне нравственной, раз она удобна всем заинтересованным сторонам, совершенно несовместима с гостеприимством. В самом деле, можно представить, насколько неприятен пытливый взгляд иностранца, устремляющийся из гостиной в альков, особенно взгляд француза, который, при его легкомыслии и болтливости, едва успев покинуть Флоренцию, готов ославить на весь мир семью, где по рекомендации друзей ему оказали радушный прием. Этот чужеземец только затем и явился, чтобы нарушить покой в доме, – такова его благодарность за все оказанные ему любезности. Действительно, перед иностранцем, который пользуется определенной известностью или предъявляет рекомендательное письмо, вначале распахиваются все двери, его наперебой зовут на ужины и балы, но по-настоящему дружеские, сердечные отношения у него ни с кем не завязываются. Прожив во Флоренции целый год, он так и остается для ее жителей иностранцем. Здесь не бывает долгих, доверительных бесед у камина, когда можно целый вечер проговорить, в сущности, ни о чем, но не соскучиться ни на минуту, судя по желанию встретиться вновь.

Пусть так; однако в этом повинны не флорентийцы, а французы с присущей им нескромностью и, не побоюсь этого слова, неблагодарностью.

САНТА МАРИЯ ДЕЛЬ ФЬОРЕ

По прибытии во Флоренцию первой нашей заботой было посетить дворцы Корсини, Понятовского и Мартеллини и передать их прославленным хозяевам рекомендательные письма, которыми снабдили нас друзья. В тот же день мы получили приглашения на приемы, балы и ужины. Князь Корсини, помимо прочего, приглашал нас посмотреть с балкона его загородного дома скачки Барбери, а из гостиных его дворца – иллюминацию и концерты на Арно.

Приближался день святого Иоанна, и за внешним спокойствием флорентийцев уже чувствовалась веселая суета, которая всегда начинается перед большими торжествами. Однако до праздников оставалось еще два-три дня, и мы решили за это время осмотреть главные достопримечательности Флоренции.

Когда я приезжаю в незнакомый город, то прежде всего осматриваю кафедральный собор и ратушу. В самом деле, вся религиозная и политическая история любого народа обычно сосредоточена вокруг этих зданий. Итак, я взял с собой путеводитель, книгу Вазари, «Итальянские республики» Симонда де Сисмонди и приказал кучеру везти меня к собору. Этим я несколько нарушил хронологическую последовательность, ибо строительство собора началось лет на двенадцать позже, чем строительство Палаццо Веккьо; но, как говорится, по месту и почет, и понятно, что небесному владыке следует нанести визит раньше, чем владыкам земным.

В 1294 году Флоренция, благодаря своей новой конституции, наслаждалась полным спокойствием. В то самое время, когда в городе построили новую крепостную стену, одели мрамором баптистерий Сан Джованни и воздвигли Палаццо Веккьо и Орсанмикеле, было принято решение перестроить с подобающим великолепием, а следовательно в больших размерах, старый собор, некогда посвященный Спасителю, а затем святой Репарате. И на городском совете был принят следующий декрет:

«Поскольку высочайшее благоразумие народа, имеющего великое прошлое, должно проявляться в его деяниях, дабы по совершенному им можно было судить о его могуществе и мудрости, приказываем Арнольфо, главному городскому зодчему, создать макет и план перестройки церкви святой Репараты и сделать это со всем возможным великолепием и роскошеством, чтобы новая церковь была так велика и так прекрасна, как только по силам человеческому искусству, ибо мудрейшие отцы города и в совете, и в личных беседах наказывали во всех начинаниях стремиться к наивысшему совершенству, как и подобает действовать в соответствии с решением собрания свободных людей, коими движет единая и согласная воля к славе и величию отечества».

Арнольфо ди Лапо пришлось соперничать с прославленным предшественником, усилиями которого по всей Италии поднялись неприступные крепости и величественные храмы. Это был Буоно, скульптор и архитектор, один из первых, чье имя сохранилось в истории искусства. В середине XII века Буоно построил в Равенне множество дворцов и церквей, которые принесли ему такую великую славу, что его пригласили сначала в Неаполь, где он построил замок Капуано и замок делл’Ово, потом – в Венецию, где он возвел колокольню собора святого Марка; в Пистойе он построил церковь святого Андрея, в Ареццо – дворец Синьории; наконец, в Пизе, наравне-с Бонанно, он воздвиг знаменитую падающую башню, которая и по сей день приводит путешественников в ужас и изумление.

Людям свойственно преувеличивать заслуги мертвых, чтобы умалить достоинства живых, однако Арнольфо не испугался столь невыгодного для себя соперничества: вдохновившись успехом,' который принесла ему только что построенная церковь Санта Кроче, он храбро взялся за дело; представленный им макет стяжал всеобщее одобрение, и было решено немедленно приступить к строительству. После завершения подготовительных работ (нужно было отвести подземные ручьи, неоднократно размывавшие фундамент прежней базилики) в 1298 году кардиналом Валериано был заложен первый камень нового храма: кардинала нарочно прислал из Рима папа Бонифаций VIII, тот самый, кто, как утверждает его биограф, проник на папский трон как лис, во время понтификата вел себя как лев, а умер как собака.

Итак, началось сооружение нового собора, названного «Санта Мария дель Фьоре» – одни говорят, что в память о зарослях шиповника, на месте которых возникла Флоренция, другие думают, что в честь лилии, украшающей ее герб. Глядя, как величественный храм вырастает над землей, и предвидя его будущую славу, Арнольфо воскликнул:

– Храни тебя Господь от молний, как я охранил тебя от землетрясений!

В своих расчетах зодчий, возводя собор, учел все, кроме краткости человеческой жизни. Через два года после закладки первого камня Арнольфо умер, оставив едва начавшееся строительство на попечение Джотто, который к первоначальному плану добавил еще колокольню. Прошли годы; на смену Джотто пришел Таддео Гадди, на смену Гадди – Андреа Орканья, а Орканья уступил место Филиппо, однако ни один из этих великих строителей не решился взяться за возведение купола. Собор оставался незавершенным, пока в 1417 году Филиппо Брунеллески не приступил к созданию гигантского купола, у которого не было предшественников, если не считать Святой Софии в Константинополе, а впоследствии не было соперников, кроме Святого Петра в Риме; и мастер справился с делом так успешно, что спустя сто лет Микеланджело, призванный папой Юлием II в Рим, на смену Браманте, в последний раз взглянул на купол – он завещал похоронить себя напротив собора, чтобы видеть купол и после смерти, – и сказал:

– Прощай, я попытаюсь создать твоего брата, но не надеюсь создать подобного тебе.

Собор так и не был никогда завершен. Баччо д'Аньоло выстраивал вокруг него галерею, но бросил работу после издевательского замечания Микеланджело; а когда пришло время облицовывать мрамором фасад, оказалось, что в казне больше нет денег. На строительство собора ушло уже восемнадцать миллионов флоринов. Работы были приостановлены и с тех пор никогда не возобновлялись. Только по случаю бракосочетания Фердинандо Медичи с Виолантой Баварской несколько болонских художников покрыли фресками наготу белого фасада. Сейчас эти фрески почти полностью осыпались.

Но даже и в таком незавершенном состоянии, испытав превратности судьбы, которые равно безжалостны и к людям, и к зданиям, собор, весь инкрустированный белым и черным мрамором, с окнами, украшенными витыми колонками, пирамидальными наличниками и статуями, с дверьми, увенчанными скульптурами Джованни Пизано или мозаиками Гирландайо, тем не менее остается шедевром, который пощадили и землетрясения, и молнии. С первого взгляда он поражает грандиозностью, великолепием и роскошью, и нет ничего прекраснее, чем прогуляться в лунном свете вокруг этого колосса, улегшегося посреди широкой площади, подобно гигантскому льву.

Внутри собор не так впечатляет, как снаружи; однако исторические реликвии возмещают бедность стен и наготу свода.

Справа и слева от входа, на высоте примерно в двадцать футов, можно видеть портреты двух самых выдающихся полководцев, какие когда-либо служили Флорентийской республике. На фреске работы Паоло Уччелло изображен Джованни Акуто, знаменитый английский кондотьер, отличившийся сначала на службе у Пизы, затем – у Флоренции. На барельефе, который выполнил Якопо Орканья, запечатлен Пьетро Фарнезе, знаменитый флорентийский военачальник: избранный 27 марта 1363 года, он в том же году победил пизанцев в знаменитой битве при Сан Пьетро. Скульптор выбрал момент, когда Пьетро Фарнезе, потеряв в бою коня, садится на мула и, верхом на этом малоподходящем животном, с мечом в руке ведет своих латников в атаку.

Что же касается Джованни Акуто, как называют его итальянцы, или, вернее, Джона Хоуквуда, как звучит его имя по-английски, то это был, как мы уже сказали, знаменитый кондотьер на службе у папы. Когда истек срок его соглашения со Святым престолом, он счел выгодным для себя поступить на службу к Флорентийской республике и в 1377 году стал самой надежной опорой тех, против кого прежде сражался. Он состоял на жалованье у Флоренции до 13 марта 1394 года, то есть почти двадцать лет, и за это время столько сделал для ее славы и процветания, что, хотя он и умер от болезни в поместье, купленном им близ Кортоны, Синьория решила похоронить его в соборе.

Нетрудно понять, что эту честь он заслужил отнюдь не богоугодными делами. Совсем напротив: Джон Хоуквуд весьма мало почитал приверженцев своей веры и от него за целое льё разило ересью. Однажды, когда он был в своем замке Монтеккьо, его посетили два послушника.

– Да ниспошлет вам Господь мир! – сказал один из монахов.

– Пусть черт отнимет у тебя все подаяния, какие ты насобирал! – отвечал Хоуквуд.

– Почему вы так суровы к нам? – спросил бедный монах, изумленный столь недобрым пожеланием.

– Черт побери! – воскликнул Хоуквуд. – Разве вы не знаете, что я живу войной? Мир, который вы мне желаете, для меня все равно что голодная смерть!

В другой раз, захватив Фаэнцу и отдав ее на раграбление своим солдатам, он вошел в монастырь и увидел, как два его самых отважных офицера спорят из-за монахини, преклонившей колена у подножия распятия: они никак не могли решить, кому она достанется, и уже выхватили мечи. Хоуквуд не стал вразумлять их, ибо знал, что подобные люди к словам не прислушиваются. Он приблизился к монахине и пронзил ей грудь кинжалом. Это возымело действие: при виде бездыханного тела оба воина сразу вложили мечи в ножны.

Вот почему Паоло Уччелло, которому было доверено увековечить великого кондотьера, благоразумно воздержался от того, чтобы изобразить его кающимся или молящимся; он просто усадил Хоуквуда на боевого коня, который, к немалому удивлению ученых, поднимает одновременно правое переднее и правое заднее копыта. Три с половиной столетия ученый мир не мог прийти к единому мнению на этот счет: большинство утверждало, что такой аллюр у лошади невозможен, ибо из всех известных науке животных так передвигаются лишь медведи. И лишь несколько лет назад какой-то член Жокей-клуба, увидев фреску Паоло, воскликнул:

– Надо же! Он скачет иноходью!

Это восклицание разрешило вековой спор.

За несколько шагов до Хоуквуда со стены на нас смотрит Данте. Этот портрет – единственный памятник, который Флорентийская республика посвятила Гомеру средневековья.

Скажем о нем два слова. Нам еще придется так часто цитировать Данте как поэта, как историка или как ученого, что читатель, будем надеяться, позволит нам взять его за руку и обвести вокруг подножия этого гиганта.

Данте родился, как мы уже говорили, в 1265 году – это был пятый год владычества гибеллинов во Флоренции. Поэт происходил из знатного рода, чью историю он озаботился сам описать нам в пятнадцатой песне «Рая». Могучим корнем древа, золотой ветвью которого стал Данте, был Каччагвида Элизеи, взявший в жены девицу из феррарской семьи Алигьери и добавивший ее имя и ее герб к своим. Впоследствии он присоединился как рыцарь к крестоносному ополчению императора Конрада и умер в Святой Земле.

Еще ребенком Данте потерял отца. Мать, которую звали Белла, воспитала его как христианина и как дворянина. Латинскому языку он учился у Брунетто Латини; что касается греческого, то, к счастью, тогда язык этот еще не вошел в моду – иначе вместо своей божественной комедии Данте написал бы какую-нибудь поэму в подражание «Энеиде»; имя же его наставника в воинских искусствах осталось неизвестным, хотя битва под Кампальдино показала, что он получил достойные уроки.

Подростком он изучал философию во Флоренции, Болонье и Падуе. Возмужав, он отправился в Париж, где учился богословию, а затем вернулся в свою прекрасную Флоренцию, где тогда уже родились живопись и ваяние, а поэзия ждала его, чтобы родиться.

Флоренцию в то время терзали распри; Данте вступил в брак с женщиной из рода Донати и тем самым оказался в партии гвельфов. Он был одним из тех людей, что телом и душой предаются делу, которому служат. Так, при Кампальдино он верхом кинулся в атаку на аретинских гибеллинов, а когда была война с Пизой, первым бросился на штурм замка Капрона.

После этой победы республика стала доверять ему самые ответственные должности. Четырнадцать раз он был назначен послом и четырнадцать раз успешно выполнил доверенную ему миссию. Перед тем как отправиться в одно из таких посольств, он, окинув мысленным взором события и людей и найдя первые грандиозными, а вторых – ничтожными, обронил презрительные слова: «Если я останусь, кто поедет? Если я поеду, кто останется?»

Когда такие слова попадают на почву, взрыхленную гражданскими распрями, они сразу дают всходы: растение, поднимающееся из подобного семени, зовется завистью, а плод его – изгнанием.

Данте был обвинен в лихоимстве, и 27 января 1302 года флорентийский подеста, Канте Габриэлли Губбио, приговорил его к восьми тысячам лир штрафа и двум годам изгнания: в случае если бы этот штраф не был выплачен, имущество Данте подлежало конфискации, а изгнание его становилось пожизненным.

Данте не признал своей вины, но согласился с приговором; он оставил свои обязанности, бросил свои дома и поместья и бежал из Флоренции, не захватив с собою ничего ценного, кроме меча, которым сражался при Кам-пальдино, и пера, которым уже успел написать семь первых песен «Ада». Быть может, живописец пожелал изобразить его именно в минуту бегства: за спиной у изгнанника мы видим Флоренцию, а рядом с поэтом – олицетворения трех частей его «Божественной Комедии».

После этого все его имущество было конфисковано и продано в пользу государства; дом его разрушили, а землю, на которой тот стоял, вспахали и засыпали солью; сам он был заочно приговорен к смерти, и его изображение сожгли на той самой площади, где два века спустя будет предан огню Савонарола.

Любовь к родине, отвага в бою и стремление к славе сделали Данте храбрым воином; искусность в интригах и последовательность в политике сделали Данте видным государственным деятелем. А презрение к врагам, горе и жажда мести сделали его величайшим из поэтов. Теперь, не имея возможности занять себя привычными мирскими делами, душа его обратилась к созерцанию божественного; и пока тело оставалось прикованным к земле, воображение уносилось в тройственное царство мертвых, наполняло Ад своими ненавистниками, а Рай – возлюбленными. «Божественная Комедия» – дитя мести. Данте отточил себе перо боевым клинком.

Первым убежищем изгнанника стал замок влиятельного гибеллина Кане делла Скала. Благодарный поэт упомянул его в первой же песне «Ада»^[46], а затем восславил в семнадцатой песне «Рая»^[47].

При дворе этого Августа средневековья он встретился со многими изгнанниками. Один из них, Сагаций Муций

Газзата, историк из Реджо, донес до нас бесценные сведения о радушии, с каким синьор делла Скала принимал под своим кровом тех, кто просил у него убежища.

«Каждый, – пишет он, – получал покои сообразно своим потребностям, и каждому щедрый властитель предоставлял слуг и великолепный стол; над дверьми комнат были изображения, указывающие, для кого они предназначены: если Победа – то для воинов, Надежда – для изгнанников, музы – для поэтов, Меркурий – для живописцев, рай – для людей духовного звания. В час трапезы по комнатам ходили шуты, музыканты и фигляры. Стены зала были расписаны Джотто, и картины эти рассказывали о превратностях судьбы людской. Время от времени хозяин замка приглашал к себе за стол кого-либо из гостей, и чаще всего – Гвидо да Кастелло ди Реджо, прозванного за откровенность “простодушным ломбардцем”, и Данте Алигьери, весьма знаменитого в ту пору человека, которого он почитал за его дар».

Однако, невзирая на все эти почести, горделивый изгнанник не мог смириться с такой жизнью, и не раз из груди его вырывались горькие жалобы. То Фарината дельи Уберти скажет ему своим надменным голосом:

Но раньше, чем в полсотый раз зажжется Лик госпожи, чью волю здесь творят,

Ты сам поймешь, легко ль оно дается.^[48]

То его прапрадед Каччагвида, сострадая бедам потомка, воскликнет:

Как покидал Афины Ипполит,

Злой мачехой гонимый в гневе яром,

Так и тебе Флоренция велит…

Ты бросишь все, к чему твои желанья Стремились нежно; эту язву нам Всего быстрей наносит лук изгнанья.

Ты будешь знать, как горестен устам Чужой ломоть, как трудно на чужбине Сходить и восходить по ступеням.

Но худшим гнетом для тебя отныне Общенье будет глупых и дурных,

Поверженных с тобою в той долине.^[49]

Вот поистине слова, написанные слезами глаз и кровью сердца.

Но, несмотря на жгучую боль, терзавшую поэта, он отказался от возвращения на родину, ибо желал вернуться туда лишь дорогой чести. В 1315 году вышел закон о возвращении тех изгнанников, кто согласится выплатить определенную сумму. Данте, чье имущество было продано, а дом разрушен, не мог собрать таких денег. Тогда ему предложили следующее: его избавят от выплаты штрафа, но за это он должен будет сдаться властям и на паперти собора молить о прощении – босой, в одежде кающегося, подпоясанный веревкой. Это предложение ему передали через одного монаха из числа его друзей. Вот что ответил Данте:

«Для меня было честью и удовольствием получить это Ваше письмо, и, взвесив каждое его слово, я с благодарностью понял, как сильно, всем сердцем, Вы желаете, чтобы я вернулся на родину. Значит, Вы не отвернулись от меня, и это обстоятельство еще усиливает мою привязанность к Вам, ведь изгнанники редко находят друзей. И на случай, если ответ мой окажется не таков, какого ожидали бы некие малодушные люди, я охотно предоставляю его на суд Вашей предусмотрительности. Из письма Вашего (и моего) племянника, а также от моих друзей я узнал, что Флоренция призывает изгнанников вернуться, и, по новому закону, если я соглашусь внести определенную сумму денег или принесу повинную, то все обвинения с меня будут сняты и я смогу жить на родине. Однако, отец мой, надо признать, что в этом новом законе есть два смехотворных и плохо обдуманных положения – я подразумеваю, плохо обдуманных теми, кто издал этот закон, ибо в Вашем, разумнейшем, письме ничего подобного нет.

Так вот каким должно стать торжественное возвращение Данте Алигьери на родину после пятнадцати лет изгнания! Вот оно, извинение за вопиющую несправедливость! Вот награда за мои долгие муки и томления! Не философ измыслил такую гнусность, а сердце, слепленное из грязи! Меня хотят выставить напоказ перед всем народом, точно какого-то проходимца, полуневежду, без сердца и без славы. Нет уж, спасибо. Чтобы я, честный изгнанник, стал платить дань оскорбившим меня, словно они это заслужили! Нет, отец мой, такого пути на родину я не хочу! Но если есть какой-то другой путь, который Вы откроете для меня и который не умалит славы Данте, я готов им воспользоваться. Укажите мне такой путь, и тогда, будьте уверены, я примчусь во Флоренцию семимильными шагами; но коль скоро во Флоренцию нельзя вернуться дорогой чести, то лучше уж туда не возвращаться. Солнце и звезды видны везде, и везде можно размышлять об истинах небесных».

Изгнанный гвельфами, Данте сделался гибеллином и в своей новой вере стал проявлять такой же пыл, как и в прежней. Наверно, он полагал, что Италия может достичь величия, лишь объединившись под властью императора, – хотя на глазах у него Пиза создала у себя Кампосанто, кафедральный собор и падающую башню; Арнольфо ди Лапо заложил на Соборной площади фундамент Санта Мария дель Фьоре; Сиена выстроила свой собор с колокольней из белого и черного мрамора и поместила в него, словно драгоценность в футляр, кафедру, изваянную Никколо Пизано. Или, быть может, смелый нрав немецких рыцарей и баронов казался ему более поэтическим, чем торгашеская изворотливость генуэзских и венецианских патрициев, а завершение жизненного пути императора Альбрехта казалось ему предпочтительнее кончины папы Бонифация VIII.

Устав от жизни, которую он вел в замке Кане делла Скала, где дружба властителя не всегда защищала от наглости придворных и выходок шутов, поэт вновь отправился в скитания. Поэму «Ад» он закончил в Вероне, «Чистилище» написал в Гаганьяно, а последнюю часть, «Рай», создал в замке Тольмино, во Фриули. Оттуда он переехал в Падую, где одно время жил у своего друга Джотто, которому в знак благодарности отдал венец Чимабуэ, и, наконец, обосновался в Равенне. В этом городе он опубликовал свое творение целиком. Две тысячи рукописных экземпляров были разосланы по всей Италии. И каждый с изумлением возвел взор к новому светилу, которое зажглось в небе. Люди не верили, что кто-то ныне живущий мог написать подобное, и, когда Данте медленной, величавой походкой, в длинном красном одеянии и в лавровом венке прогуливался по улицам Равенны и Римини, не одна мать в благочестивом ужасе указывала на него пальцем и говорила ребенку: «Видишь этого человека? Он побывал в Аду!..»

В самом деле, Данте должен был казаться каким-то странным, почти сверхъестественным существом. Чтобы лучше понять, какое впечатление он производил на современников, надо бросить взгляд на Европу XIII века и рассмотреть происходившие там в эти сто лет события. И мы увидим, что именно тогда, после восьми веков непрерывных феодальных войн, в муках начинает рождаться европейская цивилизация. Языческий императорский мир Августа рухнул на Западе со смертью Карла Великого, на Востоке – с кончиной Алексея Ангела; на смену ему от берегов Бретани до Черного моря установился христианский феодальный мир Гуго Капета: религиозному и политическому средневековью, живыми символами которого к этому времени стали папа Григорий VII и Людовик IX, нужен был лишь еще один символ, литературный, чтобы превратиться в законченное триединство.