Текст книги "Путевые впечатления. Год во Флоренции"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

ВЕЛИКОЛЕПНАЯ ГЕНУЯ

Начиная от Коголетто, Генуя, если можно так выразиться, выходит навстречу путешественнику. Уже в Пельи с его тремя великолепными виллами начинается предместье, тянущееся через Сестри Поненте до Сампьер д'Арена, – въезд, достойный Генуи, которая сама присвоила себе эпитет «Великолепная» и которая показывается на горизонте за семь-восемь льё, с величественным и ленивым видом царицы раскинувшись на берегу своего залива. Почти немыслимую роскошь дворцов, попадающихся на этой дороге столь же часто, как загородные дома – по дороге в Марсель, можно объяснить в двух словах. В Генуэзской республике существовали законы против роскоши, запрещавшие давать празднества, одеваться в бархат и парчу и носить алмазные украшения, но действие этих законов ограничивалось городской стеной Генуи, а потому свою страсть к роскоши горделивые и необузданные граждане республики удовлетворяли за городом.

Первое, на что мы обратили внимание, прибыв в Геную и по пути в свою гостиницу проезжая через Порта деи Вакка, городские ворота, расположенные возле Дарсены, – это обрывок цепей, некогда ограждавших порт Пизы и разорванных генуэзцами в 1290 году. Вот уже шесть столетий, как это свидетельство взаимной ненависти двух городов, ненависти, которая не угасла с упадком их былого величия, выставлено на всеобщее обозрение. Коррадо Дориа, выйдя с сорока галерами из Генуи, «с помощью галер союзников-лукканцев взял штурмом Порто Пизано и разграбил его, а потом направился в Ливорно, разрушил там оборонительные укрепления и весь город, за исключением церкви Сан Джованни», сообщает итальянский историк Аччинелли.

Это не единственное проявление ненависти, которую генуэзцы питали к другим обитателям Апеннинского полуострова. Когда в 1262 году византийский император передал генуэзцам крепость, прежде принадлежавшую Венеции, то генуэзцы, мстя венецианцам за какое-то оскорбление, разрушили эту крепость, погрузили камни на корабли, доставили в Геную и там выстроили из них здание, известное прежде как банк Сан Джорджо, а теперь – как Таможня. Внутри этого памятника мести находится памятник гордыни: генуэзский грифон, который душит в своих когтистых лапах имперского орла и пизанскую лисицу, а надпись внизу гласит:

Griphus ut has angit,

Sic hostes Janua frangit.^[23]

В стенах Таможни с давних пор существуют отверстия для доносов: говорят, что во время последних революций эти почтовые ящики не пустовали.

Наша гостиница находилась недалеко от Дарсены; в ожидании ужина я, прихватив томик Шиллера, решил посетить могилу Фиески.

Заодно я осмотрел и морские верфи. На первой из них, той, что расположена сразу за стеной, Генуя и сегодня еще оснащает, переоснащает и чинит свои корабли. Далее располагается обширный сухой док: здесь некогда строились знаменитые генуэзские галеры, длиной в 38 метров, шириной в 4 метра и стоимостью в семь тысяч генуэзских ливров; с командой по 230 человек в каждой они бороздили Средиземное море, господствуя в нем. Сейчас в этом доке работают 700–800 каторжников, которые в кандалах с ядром расхаживают под величественными сводами XIII века, возведенными по чертежам Бокканегры.

В углу верфи помещено приношение по обету со следующей надписью:

«Brigantino Sardo la Fenice, commandato da capitan ' Felice Peire, notte dai 13 ai 14febbraio 1835, essendosi aperta un entes-tatura di tavola colo a picco a I'isola di La ire !»^[24].

Тут же и картина, на которой запечатлено это событие: тонущий корабль, спущенная на воду шлюпка с матросами, взывающими к Богоматери, а в углу полотна – она сама, мановением руки усмиряющая бурю.

По дороге от верфи к старому Палаццо Дориа надо пройти через ворота Сан Томмазо. В створке ворот есть небольшая дверь: здесь, на ее пороге, был убит Джаннеттино, племянник дожа.

Перед воротами находится площадь Аква Верде. Именно здесь, на этой площади, после двухмесячной осады, когда подошли к концу все запасы провизии и были съедены не только боевые кони, но и кожаные седла, Массена, подписав на мосту Корнильяно вместе с адмиралом Кейтом и бароном Оттом достойнейшую капитуляцию, названную им конвенцией, собрал остатки гарнизона – примерно 12 000 человек, и, находясь в окружении австрийцев, они три дня пели все патриотические песни, какие есть во Франции.

Палаццо Дориа – властитель залива; когда смотришь на него, можно подумать, будто Генуя была построена амфитеатром для того, чтобы радовать взоры обитателей этого дворца. Мы поднялись по широкой лестнице, ступеней которой касалось парадное одеяние восьмидесятилетнего дожа, до этого, как написано на стенах его дворца, состоявшего в должности адмирала на службе у папы, императора Карла V, короля Франциска I и Генуи. Поднимаясь по этой лестнице, достаточно кинуть взгляд вверх, чтобы увидеть у себя над головой чудесные фрески, напоминающие те, какими расписаны Лоджии Ватикана; это творение Перино дель Вага, который был одним из лучших учеников Рафаэля и покинул Святой город после его захвата и разграбления солдатами коннетабля де Бурбона. В те времена спасавшийся от гибели поэт или художник всегда мог найти радушный прием в каком-нибудь дворце. Перино дель Вага встретил на своем пути дворец Дориа; старый дож принял его так, как если бы тот был королевским послом, а художник вознаградил Дориа за гостеприимство, заполнив шедеврами стены приютившего его дворца.

Палаццо Дориа стоит между двух садов: один их них находится по другую сторону улицы и поднимается по склону горы – в него можно попасть через галерею; другой сад примыкает к дому и заканчивается мраморной террасой, господствующей над заливом. На этой террасе Андреа Дориа давал свои знаменитые обеды для послов, когда серебряная посуда сменялась трижды и после каждой смены выбрасывалась в море. Кто знает, быть может, под водой были расставлены сети, которыми на следующий день вылавливали блюда и кубки; но тайна эта затрагивает герцогскую гордость, а потому она так никогда и не была раскрыта.

Возле колоссальной статуи Юпитера находится надгробие собаки по имени Радан, полученной Андреа Дориа в подарок от императора Карла V; пес расстался с жизнью в отсутствие хозяина и был погребен у подножия статуи, чтобы он, как гласит эпитафия, и после смерти охранял бога. Вернувшись из плавания, Дориа нашел эпитафию вполне подходящей и не стал в ней ничего менять.

А сам Андреа Дориа похоронен в церкви Сан Маттео.

Мое благоговение перед историей привело меня прежде всего туда, куда призывали воспоминания; отдав долг Дориа, Фиески и Массена, я осмотрел маяк «Лантерна», построенный Карлом V; затем, прогулявшись минут десять вдоль городской стены, я оказался у ворот верфи, перед знаменитым античным ростром, который был найден в генуэзском порту и, как полагают, принадлежал кораблю, затонувшему во время сражения между лигурами и Магоном, братом Ганнибала. Возле этого ростра, сделанного в 524 году от основания Рима, выставлен пушечный ствол из кожи, охваченный железными обручами, – трофей, взятый у венецианцев при осаде Кьоджо в 1379 году: таким образом, это одно из первых орудий, появившихся после изобретения пороха. Что же касается тридцати двух женских кирас, которые носили генуэзские воительницы в 1301 году и форма которых вызвала у президента де Бросса такое несправедливое подозрение в отношении этих благородных амазонок^[25], то англичане, удерживавшие Геную в 1815 году, продали их на улице по цене обычного железного лома. От этой торговой сделки, достойной лакеев, уцелела лишь одна кираса, да и та произвела на меня впечатление подделки.

От верфи всего два шага до улицы Бальби – одной из трех настоящих улиц, существующих в Генуе: остальные можно назвать разве что улочками. Правда, эти три улицы, о которых г-жа де Сталь говорила, что они построены для съезда королей, и которые Альфьери называл складом дворцов, быть может, не имеют себе равных в мире.

На всех этих дворцах время оставило налет глубокой грусти. На одних фасадах образовались трещины, на других осыпалась штукатурка; упавшие обломки оттаскивают в проулки между зданиями, наваливая на кучу отбросов. Больно смотреть на это смешение известки и мрамора, величия и нищеты, и чувствуется, что за десятую часть их прежней цены сегодня можно было бы купить весь дворец с мебелью и картинами и, если верить генуэзской поговорке, еще и герцогиню в придачу.

Поговорки – это не научные изыскания президента де Бросса, их можно цитировать. А потому я привожу полностью генуэзскую поговорку, какой она была во все времена: «Маге senza pesci, monti senza legna, uomini senza fede, donne senza vergogna».

Что означает: «Море без рыбы, горы без леса, мужчины без совести, женщины без стыда».

По всей вероятности, поговорка эта была известна Людовику XI, сказавшему: «Генуэзцы отдают себя в мою власть, а я отдаю их черту».

У меня только одно маленькое замечание по этому поводу: думаю, поговорку эту сочинили не в Генуе, а в Пизе. Как совершенно справедливо сказал Бридуазон, подобное о себе не говорят, а свет еще не видал такого генуэзца, который был бы глупее Бридуазона.

Страда Бальби вывела нас к Страда Нуовиссима, аСтрада Нуовисси ма – к Страда Нуова. Именно здесь, на этой последней улице, заканчивающейся площадью Любовных источников, которую обрамляют дома с фресками на фасадах, и расположены прекраснейшие из генуэзских дворцов. Мы осмотрели два их них: Палаццо Дориа-Турси, принадлежащий государству, и Палаццо Россо, собственность г-на де Бриньоле, посла короля Карла Альберта в Париже.

Архитектором Палаццо Турси, который ошибочно приписывают Микеланджело, вначале был ломбардец Рокко Лугаро, а завершил строительство Рандони; украшением дверей и окон занимался Таддео Карлоне, а расписывал здание кавалер Микеле Канцио. И хотя снаружи это один из наиболее роскошных дворцов Генуи, внутри он – один из наименее красивых.

Совсем не таков Палаццо Россо> его внешний вид не отличается особым изяществом, хотя и не лишен своеобразного величия, зато в нем находится, быть может, лучшая из всех картинных галерей Генуи, не исключая и королевской. Здесь можно увидеть полотна Тициана, Веронезе, Пальма Веккьо, Париса Бордоне, Альбрехта Дюрера, Лодовико Каррачи, Микеланджело, Караваджо, Карло Дольчи, Гверчино, Гвидо и прежде всего Ван Дейка.

Разумеется, дворец Бриньоле не входит в число дворцов, выставленных на продажу.

После того как я побывал на могиле Фиески, мне оставалось лишь взглянуть на площадь, где стоял его дворец. Меня провели туда: эта площадь, все еще незастроеннная, расположена недалеко от церкви Санта Мария ин Виа Лата. Надпись, не называющая имя заговорщика, указывает, когда этот земельный участок перешел в собственность государства:

Наес janua intus et extra Publicam proprietatem Indicabat ex decreto P. P.

Communis diei 18 july

1774.^[26]

В любом другом краю это пространство, едва ли больше тридцати квадратных футов, дало бы весьма слабое представление о богатстве и могуществе хозяина дома. Но в Генуе дворцы надо измерять не в длину, а в высоту; в богатейших из них, за исключением дворца Андреа Дориа и, быть может, еще двух-трех, сады имеются лишь на террасах и подоконниках.

Напоминание о другом историческом событии подобного рода находится в нескольких минутах ходьбы от этого памятного места, возле маленькой романской церкви Сан Донато, где недавно обнаружили под слоем клеевой краски, покрывавшей все здание, четыре прелестные колонны из восточного гранита, возможно самые красивые и хорошо сохранившиеся во всей Генуе, хотя Генуя – город колонн.

Упомянутое событие относится к 1360 году и связано с заговором Раджо; дворец Раджо был разрушен, так же как и дворец Фиески, но надпись об этом убрали по приказу одного из потомков заговорщика, министра полиции, носившего ту же фамилию.

Этот заговор не столь известен, как заговор Фиески, послуживший Шиллеру темой для великой трагедии, но представлял собой не менее грозную опасность для республики и был раскрыт благодаря случайности не менее любопытной, чем та, что расстроила замыслы Фиески.

Маркиз Раджо был главой заговора; он приказал прорыть от своего замка к дворцу дожа подземный ход, из которого в условленный час должны были появиться тридцать заговорщиков, вооруженных до зубов и готовых на все. Но однажды некий барабанщик из дворцовой охраны, случайно положив барабан на землю, заметил, что она вздрагивает, как бывает, когда роют подкоп; он тут же позвал офицера, а тот предупредил дожа. Начали рыть встречный подкоп и в галерее обнаружили рабочих. Подземный ход вел прямо к дому маркиза Раджо, чья вина была очевидна. Впрочем, виновный был слишком горд, чтобы оправдываться: он сразу же во всем признался и был приговорен к смерти.

Когда маркиза вели к крепости Кастеллаччо, где его должны были казнить, он остановился на полпути и попросил исполнить его последнее желание: он хотел умереть, держа в руках распятие, которое, по его словам, один его предок привез из Святой Земли и которому он приписывал особую силу.

Просьба осужденного никого не удивила – в те времена вера имела большую власть над людьми, – и ее поспешили исполнить; один священник был послан во дворец Раджо за распятием, и процессия не стала двигаться дальше, ожидая его возвращения. Через четверть часа священник вернулся, неся распятие.

Маркиз благоговейно поцеловал ноги Христа, затем взялся за верхнюю часть распятия, которая была не чем иным, как рукоятью кинжала, выхватил клинок из нижней части, служившей ножнами, вонзил его себе в грудь и умер в ту же минуту.

После Сан Донато мы осмотрели мост Кариньяно; это любопытное сооружение предназначено не для того, чтобы соединять два берега реки: оно проложено между двумя горами. Мост стоит на семи арках, причем высота трех средних арок, как я прикинул на глаз, – футов восемьдесят; во всяком случае, под ними умещается несколько шестиэтажных домов. Душными летними вечерами многие прогуливаются на этом мосту, поскольку на такой высоте почти всегда можно найти прохладу.

Мост Кариньяно ведет к церкви того же названия, восхитительному сооружению шестнадцатого века, построенному маркизом Саули по чертежам Галеаццо Алесси. Эта церковь, одна из красивейших в Генуе, возникла благодаря следующему событию.

У маркиза Саули, одного из самых богатых и порядочных людей в Генуе, было несколько дворцов, но больше всего он любил жить в том, который находился на месте теперешней церкви Кариньяно. Так как домовой церкви у маркиза не было, он обычно посещал мессу в Санта Мария ин Виа Л ата – церкви, принадлежавшей семейству Фиески. Однажды Фиески приказал начать мессу раньше обычного, и к приходу маркиза Саули она уже была окончена. Встретившись вскоре со своим соседом-ще-голем, маркиз шутливо попрекнул его за это.

– Дорогой маркиз, – ответил Фиески, – если человеку хочется слушать мессу, он строит у себя церковь.

Тогда маркиз велел снести свой дворец и построил на его месте церковь Санта Мария ди Кариньяно.

Часть этих великолепных дворцов, сделавших бы честь князьям, и чудесных церквей, воистину достойных быть домом Божьим, была построена людьми простого звания. Разгадка такого бурного строительства, поглотившего миллионы, – опять-таки в средневековых законах против роскоши, запрещавших азартные игры, празднества, алмазные украшения, одежду из бархата и парчи. Отважные коммерсанты, двадцать лет бороздившие моря и скопившие у себя сокровища трех континентов, оказывались перед горами золота, которые надо было употребить на что-нибудь. Они обращали их в церкви и дворцы.

Церковь Сан Лоренцо – первая по счету в списке достопримечательностей Генуи. Но поскольку мы не осматривали их в строгом порядке, начиная с самых древних либо с самых значительных, а просто прогуливались, то посетили ее одной из последних. Это храм одиннадцатого века, весь облицованный черным и белым мрамором, как большинство церквей в Италии, но, в отличие от многих других, имеющий преимущество быть законченным. Среди прочих редкостей в церкви Сан Лоренцо хранится знаменитое изумрудное блюдо, с которого, как утверждают, вкушал Христос на Тайной Вечере и которое некогда Соломон получил в дар от царицы Савской. Оно находилось в сокровищнице храма в Иерусалиме и известно под названием Sacro Catino^[27]. Можно спорить относительно древности его происхождения, святости его предназначения и ценности его материала, но обстоятельства, при которых оно попало в руки генуэзцев, не менее исключительны, и то, как это произошло, объясняет, почему республика окружила его такими предосторожностями, опасаясь, что с ним может случиться какое-нибудь несчастье.

В 1101 году крестоносцы из Генуи и Пизы вместе начали осаду Кесарии. Подойдя к стенам города, они стали держать военный совет, чтобы избрать лучший способ нападения. Многие предложения уже были выслушаны и отвергнуты, когда один пизанский воин по имени Даимберт, считавшийся провидцем, встал и сказал:

– Мы сражаемся за Божье дело, так положимся на Бога: нам не нужно ни осадных башен, ни оборонительных укреплений, ни стенобитных машин. Утвердимся же в вере, примем завтра причастие, а затем, когда Господь будет с нами, возьмем в одну руку меч, в другую – сходни с наших галер и пойдем на приступ.

Генуэзский консул Капут-Мальо поддержал этот призыв, и в ответ по всему лагерю прокатились крики воодушевления. Ночь крестоносцы провели в молитвах, а на рассвете, причастившись и не взяв никакого оружия, кроме мечей, и никаких осадных машин, кроме корабельных сходней, не выслушав никаких напутствий, кроме возгласа «Воля Божья!», ведомые консулом и провидцем, генуэзцы бок о бок с пизанцами, состязаясь в отваге, взяли Кесарию с первого штурма.

При разделе добычи генуэзцы отдали все богатства пизанцам, попросив оставить им лишь Святую Чашу.

И вот Святая Чаша была привезена из Кесарии в Геную, где с тех пор ее окружало величайшее почитание, как за ее святость, так и за связанные с ней воспоминания о ратном подвиге. Было назначено двенадцать рыцарей-ключарей, которые поочередно, по месяцу каждый, должны были хранить ключ от ковчежца, где она помещалась и откуда ее извлекали для всенародного поклонения лишь раз в год. Во время этой церемонии прелат держал подвешенную на шнурке реликвию, а вокруг стояли ее двенадцать хранителей. Наконец, в 1476 году вышел закон, под страхом смерти запрещавший кому бы то ни было касаться Святой Чаши золотом, серебром, драгоценными камнями, кораллом или каким-либо другим материалом, «дабы, – как гласил этот закон, – не допустить любопытствующих и маловерных к исследованию Чаши, во время коего она могла бы быть повреждена или даже разбита, что стало бы невосполнимой утратой для республики». Несмотря на этот запрет, г-н де Ла Кондамин, которому показалось, будто он видит в Святой Чаше пузырьки вроде тех, что бывают в плавленом стекле, спрятал в рукаве своего сюртука алмаз, намереваясь проверить ее твердость: на стекле алмаз оставил бы след, а изумруд был ему не по силам. К счастью для г-на де Ла Кондамина, возможно, впрочем, и не слыхавшего о грозном законе, священник вовремя заметил, что он собирается делать, и убрал Святую Чашу в то самое мгновение, когда любознательный посетитель вынул алмаз из рукава. Монах отделался испугом, а г-н де Ла Кондамин так и остался в сомнении.

Генуэзские евреи были не столь недоверчивы, как французский ученый: во время осады Генуи они ссудили под залог реликвии четыре миллиона. Очевидно, эта сумма была выплачена, поскольку в 1809 году Святая Чаша была перевезена в Париж и оставалась там вплоть до 1815 года, когда она была возвращена Генуе вместе с другими произведениями искусства, которые мы вывезли оттуда одновременно с ней. Путешествие стало роковым для драгоценной реликвии: по дороге из Турина в Геную она разбилась, и один осколок даже был утерян; так что теперь Святая Чаша не только лишилась почестей, охраны и ореола таинственности, она к тому же имеет щербину, как простая фарфоровая тарелка.

Жаден попросил разрешения зарисовать ее, и это ему легко разрешили.

В итоге всех этих событий Генуя больше не верит, будто Святая Чаша сделана из изумруда.

Генуя больше не верит, будто этот изумруд принесла в дар царю Соломону царица Савская; Генуя больше не верит, будто с этого изумруда Иисус Христос вкушал пасхального агнца. Случись штурм Кесарии сегодня, Генуя потребовала бы положенную ей долю добычи, а Святую Чашу, которая всего лишь стекло, оставила бы пизанцам.

Но Генуя больше и не свободна, у нее есть крепость, ощетинившаяся пушками, зеленоватые жерла которых смотрят на каждую улицу. Генуя больше не маркиза, у Генуи больше нет дожа, нет больше грифона, который душит в когтистых лапах имперского орла и пизанскую лисицу. У Генуи есть король; она всего-навсего второй город королевства.

Очень часто сила – это не что иное, как вера. Быть может, Генуя все еще была бы свободна, если бы она по-прежнему верила, что Святая Чаша сделана из изумруда.

Мы вернулись к себе в гостиницу через Порто Франко – это, можно сказать, город в городе, со своими порядками, своими законами и своим населением. Это население, полностью бергамского происхождения, возникло в 1340 году, когда банк Сан Джорджо выписал из долины Брембана дюжину носильщиков, дав им арабское название «караваны». Вместе с носильщиками прибыли их жены, которые либо оставались рожать в Порто Франко, либо возвращались для этого в деревни Пьяцца и Цоньо, чтобы их сыновья получили право наследовать отцовское ремесло. За пять столетий бергамская община разрослась до двухсот человек, причем из поколения в поколение они отличались такой безукоризненной честностью, что в архивах полиции нет ни одной жалобы на носилыцика-бер-гамца. Бездетные «караваны» могут продать свою должность землякам: некоторые должности стоят до десяти-двенадцати тысяч франков.

Во время прогулки нам на каждом углу попадались афиши, необычайно торжественно возвещавшие о представлении в Дневном театре пьесы «Смерть Марии Стюарт», причем в новых костюмах. Как вы понимаете, нам нельзя было упустить такой случай: приведя в порядок свою одежду, мы отправились в кассу театра, открывавшуюся в половине третьего.

Дневной театр продолжает традицию античных цирков: подобно древним грекам и римлянам, зрители сидят здесь на круговых ступенях – примерно, как у Франкони. Разница лишь в том, что этот театр расположен под открытым небом, а поскольку он находится в весьма оживленном квартале, среди прелестных вилл, под сенью тополей и платанов, то на деревьях и на балконах столько же зрителей, сколько в зале, что, должно быть, наносит определенный ущерб сборам. Но мы с Жаденом, разумеется, не стали экономить на билетах, стоивших двенадцать су, и гордо заплатили по шестьдесят сантимов.

Спектакль, надо сказать, этого стоил. Как и было сказано в афише, костюмы были новые, возможно даже слишком новые для 1585 года, времени действия пьесы, ибо соответствовали моде 1812 года.

Увы! Это был подержанный гардероб какого-то маленького и бедного императорского двора в Италии, быть может двора очаровательной и остроумной великой герцогини Элизы. Там были зеленые бархатные платья, шитые золотом, с высокой талией и длинным шлейфом; были костюмы принцев и пэров со шляпой с пером в стиле Генриха IV и плащом в стиле Людовика XIII; недоставало, кажется, лишь коротких штанов, но находчивые актеры заменили их панталонами из розового и голубого шелка и, чтобы придать им иноземный вид, стянули их под коленями и у щиколоток. А у Лестера вместо одной подвязки красовалось две – очевидно, это был тонкий намек на особое расположение к нему королевы.

Представление прошло благолучно и к большому удовольствию публики; но в ту минуту, когда королева собиралась подписать смертный приговор сопернице, порыв ветра выхватил у нее из рук бумагу. Вместо того, чтобы позвонить какому-нибудь пажу или придвернику, королева Елизавета, как известно, охотно обходившаяся без прислуги, сама побежала за листком, однако новый порыв ветра унес приговор в партер. Мы с Жаденом решили, что это – явный знак свыше в защиту бедняжки Марии, и хотели было просить королеву о помиловании, как вдруг какой-то зритель подобрал бумагу и вручил ее королеве, которая поблагодарила его реверансом, снова села за стол и подписала приговор как ни в чем не бывало. Окончательно приговоренную Марию Стюарт безжалостно обезглавили в следующем акте.

Мы вернулись в гостиницу и за ужином философствовали о горестях людских. За десертом мне сообщили, что со мной желает поговорить некто из полиции. Поскольку я не считал, что у меня есть общие секреты с сардинской полицией, то попросил представителя buon governo^[28] потрудиться войти. С изысканным поклоном представитель buon governo вручил мне мой паспорт с визой до Ливорно и сказал, что король Карл Альберт, узнав о моем вчерашнем приезде в Геную, предлагает мне завтра же покинуть город. Я попросил представителя buon governo поблагодарить от моего имени короля за то, что он дозволил мне пробыть в городе еще сутки, ведь такая милость даруется не всякому, и выразил большую радость по поводу того, что королю известно мое имя, ибо я знал Карла Альберта как короля-воина, но не имел понятия о нем как о короле-литераторе. Представитель buon governo попросил у меня на чай. Я дал ему сорок су – настолько меня обрадовало, что слух обо мне достиг подножия трона его величества сардинского короля, – и представитель buon governo удалился, изъявив глубочайшее почтение.

А между тем, когда во Францию приехал Альберто Нота, мы наградили его золотой медалью.

Хотя я достаточно хорошо знаю литературный манифест его величества Карла Альберта – «росо di Dio, niente del re», то есть: «о Боге говорите поменьше, а о короле – ничего», или, быть может, именно потому, что я его хорошо знаю, такое внимание к моей персоне было для меня полнейшей загадкой. О Боге я написал в своей жизни немного, но это немногое, быть может, было небесполезно для религии. Правда, мне случалось упоминать короля Карла Альберта, но затем только, чтобы воздать хвалу отваге тогдашнего принца Кариньяно, и это никак не могло стать причиной для высылки меня из его владений. Три года назад, отчасти по моей вине, сгорел один из королевских лесов, но мы заплатили за убыток, значит, и к этому нельзя было придраться; как говорится, счет дружбы не портит, но со счетом у меня все было в порядке, а потому я на полном основании полагал, что я в дружбе с королем Карлом Альбертом.

Я очень боялся, как бы это происшествие не привело к непомерному увеличению суммы, которую я должен был уплатить по счету: хозяин гостиницы «Четыре нации» вполне мог принять меня за какого-нибудь монарха, путешествующего инкогнито. К счастью, хозяин оказался славным малым, он не стал злоупотреблять моим положением и взял с меня почти столько же, сколько с других постояльцев.

На следующее утро представитель buon governo имел любезность лично явиться ко мне и сообщить, что в четыре часа отбывает французский корабль «Сюлли» и королю Карлу Альберту было бы приятно узнать, что я покинул город именно морским путем. Это полностью соответствовало моим планам, ибо в противном случае я был бы вынужден проезжать через владения герцога Моденского, с которым мне вовсе не хотелось встречаться. А потому я выразил благодарность его величеству за такую предупредительность и пообещал его посланцу, что без четверти четыре поднимусь на борт «Сюлли». Представитель buon governo попросил за труды; я дал ему двадцать су, и он удалился, назвав меня «ваше превосходительство».

Мы решили напоследок еще раз прогуляться по улицам Бальби, Нуовиссима и Нуова; Жаден сделал рисунок площади Любовных источников, а затем мы взглянули на карманные часы: было только двенадцать. Тогда мы осмотрели дворцы Бальби и Дураццо, пропущенные нами во время нашей первой экскурсии: это заняло еще два часа. Потом я вспомнил, что в бывшем дворце Отцов Города хранится бронзовая табличка с решением двух римских законников, принятым в 693 году от основания Рима по делу о распрях между жителями Генуи и жителями Ланьяско: ее нашел один крестьянин, обрабатывая мотыгой землю в Польсевере; мы отправились в бывший дворец Отцов Города и провели там еще полчаса. Я переписал решение – не для читателей, избави Бог, а просто для того, чтобы чем-нибудь себя занять, поскольку время, отпущенное его величеством, уже казалось мне слишком долгим, – на это ушло еще четверть часа. Наконец, когда нам оставался час с четвертью на то, чтобы уложить вещи и добраться до корабля, мы вернулись в гостиницу, уплатили по счету и сели в лодку, полностью согласившись с остроумцем и добряком де Броссом, который утверждал, будто среди всех удовольствий, какие может доставить Генуя, путешественники обычно забывают упомянуть о самом главном удовольствии – оказаться за ее пределами.

Первым, кого я увидел, поднимаясь на борт «Сюлли», был представитель buon governo, пришедший удостовериться, действительно ли я покидаю Геную. Мы поздоровались как старые друзья, и я имел честь наслаждаться беседой с ним до той самой минуты, когда зазвонил колокол пакетбота. Тогда он выразил глубокое сожаление по поводу того, что вынужден расстаться со мной, и протянул мне руку. Я проявил щедрость, вложив в эту руку монету в десять су. Представитель buon governo назвал меня «монсиньором» и сел в шлюпку, осыпая меня благословениями.

Вид Генуи с моря действительно поражает. Когда видишь великолепные здания, расположенные амфитеатром, с висячими садами, подобными садам Семирамиды, невозможно себе представить, какие зловонные улочки извиваются у их мраморных подножий. Если бы, вместо того чтобы выслать меня из Генуи, его величество Карл Альберт запретил мне въезд в город, я жалел бы об этом всю жизнь.

Итак, я удалялся от Генуи с глубоким чувством благодарности к его величеству сардинскому королю, как вдруг, несмотря на занимательный рассказ моего соседа, маркиза де R, о первой из его трех эмиграций, относящейся к 92 году, заметил, что испытываю и другое, менее возвышенное чувство. Море волновалось, дул противный ветер; к нестерпимому запаху разогретого масла, который считает себя вправе источать всякий пакетбот, прибавилась качка, и каждое движение судна отзывалось у меня внутри. Я огляделся: при том, что мы отчалили всего два часа назад и было еще светло, палуба была почти безлюдна. Я поискал взглядом Жадена и увидел… как он курит четвертую за день трубку, размашисто шагая взад-вперед, а за ним бегает Милорд, сбитый с толку непривычным волнением хозяина. Несмотря на твердую походку Жадена, мне показалось, что лицо его побледнело, а глаза остекленели. Однако я понял, что движение поможет мне выйти из состояния дурноты, в которое я уже начал погружаться. Я спросил маркиза де R, не может ли он рассказывать на ходу. По-видимому, рассказчику было все равно, лишь бы не прерывать рассказа: он встал, продолжая начатую фразу. Я хотел было сделать то же самое, но у меня закружилась голова, и я снова опустился на скамью, жалобно попросив принести мне лимон. Маркиз де Р. звучным баритоном повторил мою просьбу, после чего уселся рядом и приступил к рассказу о своей второй эмиграции.