Текст книги "Путевые впечатления. Год во Флоренции"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

Услышав эти слова, Козимо вмиг воспрянул духом, бросился на шею тюремщику, со слезами на глазах поцеловал его и заверил в вечной своей благодарности, обещая не забыть о нем, если вернет себе благосклонность фортуны.

Вспомнил ли Козимо в счастливые дни о своем обещании, данном в дни несчастья? Об этом у Макиавелли ничего не говорится.

Имя тюремщика, который, как мы видим, далеко превзошел всех чувствительных и честных тюремщиков господ Кенье, Гильбера де Пиксерекура и Виктора Дюканжа, – имя его было Федериго Малавольти.

Немногим тюремщикам удалось войти в историю – так сохраним его имя для потомства!

ПЛОЩАДЬ ВЕЛИКОГО ГЕРЦОГА

Выйдя из Палаццо Веккьо, вы оказываетесь перед двумя мраморными фигурами, обращенными к вам спиной, – «Геркулесом и Каком» Баччо Бандинелли и «Давидом» Микеланджело, гигантами-часовыми этого гигантского дворца; слева, на втором плане, – Лоджия деи Ланци, а напротив, немного подальше, – крыша Пизанцев; наконец, справа – знаменитый Мардзокко, который разделил с Иисусом Христом честь быть гонфалоньером Флоренции; за ним – фонтан Амманати и конная статуя Козимо I, работы Джамболоньи.

Баччо Бандинелли в своем подражании Микеланджело довел черты его творчества до крайности, притом что манера самого Микеланджело грешила бы крайностями, если бы не присущее ей величие. Этот скульптор создал копию античного Лаокоона, которая, на его взгляд, была прекраснее оригинала. Когда об этих его притязаниях рассказали Микеланджело, тот лишь заметил:

– Трудно обогнать кого-то, если идешь позади него.

Художники восхищались изгибом шеи у Кака. Вероятно,

Баччо Бандинелли также полагал, будто эта деталь – лучшее, что есть в его скульптурной группе, поскольку сразу, как только эта часть была выполнена, он сделал с нее слепок и послал в Рим. Микеланджело, видевший эту копию, сказал только:

– Это хорошо, но подождем, когда будет готово все остальное.

Он не ошибся: остальное, другими словами, торс Кака, справедливо сравнили с мешком, набитым сосновыми шишками.

Микеланджело был не единственный, с кем Баччо Бандинелли разошелся во взглядах на искусство и обменивался колкостями. Бенвенуто Челлини, управлявшийся с кинжалом так же ловко, как с резцом, ненавидел его настолько же сильно, насколько он преклонялся перед Микеланджело. Однажды оба скульптора одновременно оказались во дворце у Козимо I и, несмотря на присутствие великого государя, между ними тут же вспыхнула очередная ссора. Они распалились настолько, что в какой-то момент Бенвенуто показал Бандинелли кинжал и воскликнул: «Баччо, знаешь, что я тебе посоветую? Поищи-ка себе другой свет, потому что, Богом клянусь, из этого я тебя выпровожу». – «В таком случае, – ответил Бандинелли, – предупреди меня об этом заранее, чтобы я успел покаяться в грехах, а не умер бы как собака, иначе, когда я окажусь перед райскими вратами, меня могут принять за тебя!..»

Герцог утихомирил Бенвенуто, заказав ему статую Персея, и успокоил Бандинелли, поручив ему выполнить фигуры Адама и Евы.

Что касается «Давида», то у него также есть своя история, ибо каждая из статуй и картин, в великом множестве украшающих Флоренцию, могла бы немало рассказать о себе. Сто лет фигура Давида таилась в глыбе мрамора, едва тронутой резцом: Симоне да Фьезоле, скульптор начала XV века, успел приступить к работе над статуей гиганта. Но из-за недостатка опыта он ошибся в расчетах и отколол будущую статую от пьедестала. Замысел остался невоплощенным, глыба мрамора – необработанной. Микеланджело увидел эту глыбу и проникся к ней жалостью. Он вступил в единоборство с камнем и так успешно использовал свое оружие – молоток и резец, что из камня вышла фигура Давида. Микеланджело было тогда двадцать девять лет.

Во время работы над этой скульптурой мастера посетил гонфалоньер Содерини, единственный пожизненный гонфалоньер в истории Флоренции. Высокий гость, выдающуюся глупость которого Макиавелли, его секретарь, сделал общеизвестной, сложив о нем четверостишие, не преминул высказать Микеланджело множество замечаний. Раздраженный скульптор притворился, будто собирается в угоду Содерини что-то переделать, взял резец и одновременно набрал в горсть мраморной пыли. Затем он попросил Содерини подойти поближе и проверить, правильно ли был исполнен его совет. Когда Содерини приблизился и тупо вытаращил глаза, Микеланджело бросил ему в лицо горсть пыли, из-за чего гонфалоньер едва не лишился зрения.

Вазари и Бенвенуто были не правы, когда утверждали, будто «Давид» – это шедевр; не правы были и те, кто в последующие эпохи говорил, что статуя эта – ниже всякой критики. На самом деле это всего лишь раннее произведение мастера, изобилующее как достоинствами, так и недостатками, однако здесь оно оказалось на месте и чудесно дополняет ансамбль этой великолепной площади.

Лоджия деи Ланци, шедевр Андреа Орканьи, подписывавшего свои картины «Orcagna, sculptor^[57]», а свои скульптуры – «Orcagna, pictor^[58]», была выстроена в 1374 году для заседаний балии, происходивших прямо на площади, – чтобы городские чиновники не вымокли под дождем. А надо сказать, что когда во Флоренции идет дождь, то он льет как из ведра. Эта лоджия играла во Флоренции ту же роль, что и ростры на Римском форуме; отсюда, а еще с Рингьеры, своего рода трибуны, установленной перед входом в Палаццо Веккьо и исчезнувшей в разгар одной из политических бурь, ораторы обращались к народу. При власти Медичи поблизости от Лоджии размещалось караульное помещение ландскнехтов, а поскольку им, как всяким наемникам, заняться было нечем, то они проводили время, прогуливаясь под этим изящным портиком; отсюда и новое название – «Loggia dei Lanzichenecco^[59]» или, для краткости, «dei Lanzi».

Лоджия деи Ланци богато украшена древними и современными статуями; древних статуй шесть, они изображают жриц или весталок и привезены сюда из римской виллы Медичи; авторы их неизвестны. Современных статуй три – это «Юдифь», «Персей» и «Римлянин, похищающий сабинянку», соответственно работы Донателло, Бенвенуто Челлини и Джамболоньи.

О «Юдифи» Донателло следует сказать два слова – скорее из-за обстоятельств ее появления на этом месте, чем из-за ее художественных достоинств. В самом деле, это одна из наиболее слабых, невыразительных и статичных работ скульптора. Прежде она была собственностью Медичи и стояла в Палаццо Риккарди; но когда Пьеро Медичи, впустивший в Тоскану Карла VIII, был изгнан из Флоренции, а его дворец подвергся разграблению, то в память

О мщении разгневанного народа власти республики решили установить «Юдифь» в Лоджии деи Ланци. Ее перенесли туда и воздвигли там с великой торжественностью, а на пьедестале выбили предостерегающую надпись, которую вернувшийся в город Лоренцо II не стер, вероятно по недосмотру, а взошедший на трон Алессандро – из презрения:

Exemplum salutis publicae cives posuere MCCCCXCV.^[60]

Что касается теперешнего великого герцога, то он, по-видимому, никогда не обращал внимания на эту надпись: его здесь слишком любят, чтобы он мог принять это на свой счет.

Рядом с «Юдифью» находится «Персей». Бенвенуто так упорно называл свою работу шедевром, что стало чуть ли не модой оспаривать это определение. А на самом деле статуя не хуже и не лучше других, созданных ваятелями в то время. Впрочем, когда мы, люди творческие, на собственном опыте знающие, в каких муках, волнениях и трудах рождается художественное произведение, читаем у самого Бенвенуто о том, скольких бессонных ночей, скольких усилий и страданий стоила ему эта статуя; когда мы присутствуем при самоотверженной борьбе человека с людьми и с мертвой материей; когда мы видим, как у ваятеля иссякают силы, в печи не хватает дров, а в горне – металла; когда мы видим как расплавленная бронза, вместо того чтобы стекать в форму, начинает застывать и мастер в отчаянии бросает в иссякший горн оловянные блюда, серебряные ножи и вилки, позолоченные кувшины и едва не бросается туда сам, подобно Эмпедоклу, бросившемуся в жерло Этны, – мы становимся снисходительнее к его произведениям, которые, не будучи выдающимися, занимают первое место после творений Микеланджело, рядом с произведениями Джамболоньи и, несомненно, впереди работ таких скульпторов, как Амманати, Такка и Баччо Бандинелли.

Но что действительно заслуживает восхищения и очарование чего никто не решится оспорить – это фигурки на пьедестале «Персея», ценность которых отлично понимал сам Бенвенуто: когда герцогиня заявила, что желает оставить их себе, он предпочел поссориться с ней, но не обеднить свою скульптуру. Несчастной Элеоноре Толедской эти фигурки настолько пришлись по душе, что ей захотелось во что бы то ни стало украсить ими свои покои, и Челлини понадобилось все его упрямство художника, чтобы вырвать фигурки у нее из рук.

Третья скульптурная группа – «Похищение сабинянок» Джамболоньи. Когда ее только установили в Лоджии деи Ланци, она имела такой успех, что полюбоваться ею стекались люди со всех концов Италии. Однако этим трем фигурам, при всей их великой красоте, обязанной как выразительности лиц, так и безупречности форм, не посчастливилось понравиться всем. Некий синьор, по примеру многих других отправившийся с улицы Корсо верхом на лошади во Флоренцию, чтобы полюбоваться «Похищением сабинянок», и проведший пять дней в дороге, подъехал поближе, на мгновение остановился и, не дав себе труда спешиться, заявил: «Так вот из-за чего столько шума». Затем он пожал плечами, пустил лошадь галопом и поскакал обратно в Рим.

Тем, кто захочет последовать примеру любознательного римлянина, мы советуем все же слезть с коня и осмотреть вблизи барельефы пьедестала, изображающие сцены похищения сабинянок.

Напротив Палаццо Веккьо, на доме рядом с городской почтой, виден далеко выступающий деревянный карниз, так называемая «крыша Пизанцев»; он не заслуживал бы внимания, если бы не обстоятельства, при которых он получил это название.

Известно, что обе республики, Флоренция и Пиза, люто враждовали друг с другом и постоянно воевали. Для Флоренции Пиза была в уменьшенном виде тем же, чем для Рима был Карфаген, и Флоренция, подобно Риму, не знала покоя, пока Пиза не была разрушена, или, по крайней мере, покорена. Одним из победоносных сражений, способствовавших покорению Пизы, стало сражение при Кашине; честь этой победы принадлежит Галеотто, а поле битвы находилось в шести милях от Пизы, скорее всего на том месте, где сейчас расположено поместье великого герцога. В тот день, 28 июля 1364 года, пизанцы потеряли тысячу человек убитыми и две тысячи пленными. Этих пленников доставили к стенам Флоренции на сорока двух подводах; они въехали через ворота Сан Фриано, где их заставили заплатить пошлину на соль и обложили сбором в восемнадцать сольдо с каждого: такой налог обычно взимался за каждую голову скота; затем под ликующие звуки труб их привезли на площадь Синьории, там их высадили из подвод и заставили пройти чередой за мраморным львом Мардзокко, целуя ему зад. Двое несчастных пленников увидели в этом новоявленном кавдинском ярме такое великое бесчестье, что удавили себя цепями, в которые были закованы. Однако флорентийцы все же решили найти для пленных врагов лучшее применение и велели им соорудить эту крышу, до сих пор называемую «крышей Пизанцев» по имени ее строителей.

Теперешний Мардзокко неповинен в самоубийстве двух пизанцев: около 1420 года старый Мардзокко, поставленный еще в X веке, рассыпался в прах, и Синьория заказала Донателло нового льва. Именно он стоит сегодня на площади, опираясь лапой на щит с красной флорентийской лилией, и вид у него такой добродушный, что ему явно невозможно упрекнуть себя в чем-либо подобном.

Фонтан Аммана™, невзирая на славу, которой он пользуется, – весьма посредственное, на мой взгляд, произведение. Морские кони и Нептун словно попали сюда из двух разных композиций и совершенно не соотносятся по размеру: такое впечатление, что два пони тащат колесницу с великаном. Другая нелепость – тоненькая струйка воды, которая сочится из-под пьедестала этого колосса. Зато бронзовые фигуры в натуральную величину, сидящие на корточках по краям бассейна, просто восхитительны. Год назад, как-то утром, обнаружилось, что одной скульптуры не хватает. Два месяца вели напряженные поиски, чтобы узнать, что с ней стало. В итоге выяснилось, что статую похитил некий английский коллекционер; одно осталось неизвестным: как ему удалось это сделать, ведь каждая фигура весит более двух тысяч фунтов.

Фонтан примечателен еще и тем, что он находится на том самом месте, где был сожжен Савонарола.

Скажем несколько слов об этом странном человеке, о его характере, его страшной участи и о памяти, которую он по себе оставил.

Фра Джироламо Савонарола родился в Ферраре 21 сентября 1452 года. Его отец был Никколо Савонарола, а мать – Елена Бонакосси. Еще в детстве он казался не по годам серьезным и держался строго и отрешенно, а едва достигнув возраста, когда человек способен обладать волей, выразил желание стать монахом. С этой целью он принялся с неослабным прилежанием изучать философию и богословие, читал и без конца перечитывал сочинения святого Фомы Аквинского, ненадолго отрываясь от этих трудных текстов лишь затем, чтобы слагать стихи на тосканском наречии. Стихотворство доставляло Савонароле такое удовольствие, что он даже посчитал это грехом и вскоре отказался от этого, по его мнению, чересчур мирского развлечения.

Когда Савонароле было двадцать два года, ему приснился однажды ночью сон: он лежит нагой в поле и на него падают ледяные капли дождя. Впечатление было таким сильным, что он пробудился, а по пробуждении решил посвятить себя Господу, ибо этот благодетельный дождь, как ему казалось, навеки погасил страсти в его сердце.

То было первое из видений Савонаролы: впоследствии они стали частыми и привычными.

На следующий день, 24 апреля 1475 года, не известив ни родных, ни друзей, он бежал в Болонью и принял обет святого Доминика.

Молодой доминиканец уже некоторое время жил в Болонье, когда началась война между Феррарой и Венецией, и в монастыре решили избавиться от лишних ртов. Среди изгнанных был и брат Джироламо Савонарола, пока еще не успевший ни в чем проявить себя. Он направился во Флоренцию, где ему представилась возможность читать во время Великого поста проповеди в церкви Сан Лоренцо; однако он был еще неопытен, недостаточно владел голосом, жестикуляцией и красноречием, а потому проповеди его не имели успеха. Тогда он усомнился в том призвании, которое, как он прежде думал, определено ему свыше, и решил отныне ограничиться толкованием Священного Писания. Посему он удалился в один из монастырей Ломбардии, рассчитывая остаться там до конца своих дней, но неожиданно был призван Лоренцо Медичи во Флоренцию. Оказалось, что молодой Пико делла Мирандола слушал проповеди фра Джироламо, и невзирая на его нескладную речь и неловкую жестикуляцию, по исполненному вдохновения голосу и сумрачному, проникающему в душу взгляду распознал в нем гения.

Однако в Савонароле уже произошли глубокие перемены к лучшему: в Ломбардии он не терял времени даром, а учился ораторскому искусству и, вернувшись во Флоренцию, вновь уверовал, что Господь избрал его, дабы его устами говорить с людьми. Первые успехи в роли проповедника укрепили его в этой вере.

Впрочем, время для его выступления в роли пророка было как нельзя более подходящее. Италию раздирали распри, а Церковь сотрясали скандалы. На папском престоле находился Иннокентий VIII, прозванный Отцом народа за то, что у него было шестнадцать детей. А потому Савонарола избрал для своих проповедей три основные темы: первая – грядет обновление Церкви; вторая – бич Божий обрушится на Италию; третья – оба события свершатся еще до смерти того, кто их возвещает, а смерть эта случится до наступления нового века. Дело происходило в 1490 году, и пророчества производили особенно сильное впечатление потому, что относились к ближайшему будущему, а также потому, что Савонарола, подобно человеку, обходившему стены Иерусалима, сначала предсказал несчастье другим, а потом – самому себе.

Первое пророчество Савонаролы сбылось благодаря Лютеру.

Второе – благодаря Алессандро Медичи.

Третье – благодаря Родриго Борджа.

Предсказания Савонаролы так взволновали умы и привлекли к нему столько слушателей, что, хотя ему был предоставлен для проповедей собор Санта Мария дель Фьоре как самый большой храм во Флоренции, этот собор вскоре уже не мог вместить всех тех, кто жаждал внимать речам фра Джироламо. Пришлось разделить толпу: мужчин, женщин и детей стали допускать по отдельности, в разные дни. Вдобавок каждый раз, когда Савонарола отправлялся из собора к себе в монастырь, а потом возвращался из монастыря в собор, приходилось предоставлять ему телохранителя. На улицах, по которым он проходил, собирались простолюдины, которые смотрели на него как на святого и стремились облобызать край его рясы.

Благодаря такой народной любви он был назначен в 1490 году настоятелем монастыря святого Марка, и это назначение дало ему возможность еще раз показать свой несгибаемый характер. По обычаю, неукоснительно соблюдаемому предшественниками Савонаролы, каждый новый настоятель монастыря должен был явиться к Лоренцо Медичи, дабы изъявить ему, как главе республики, свое почтение и попросить о покровительстве. Однако Савонарола, признававший вождями республики лишь тех, кто был избран народом, решительно отказался исполнить этот ритуал подчинения власти, которую он считал незаконной. Друзья убеждали его, что он совершает ошибку, Лоренцо дал ему знать, что рад будет принять его у себя, – но все было напрасно. На все уговоры Савонарола неизменно отвечал, что он – настоятель дома Божьего, а не слуга Медичи, и потому для Лоренцо он готов сделать то же самое, что для последнего из флорентийских граждан, но не более того.

Понятно, что такой ответ сильно уязвил горделивого Медичи: впервые со времен заговора Пацци у него появился серьезный противник. И когда зажигательные проповеди Савонаролы стали кое-где причиной беспорядков, Лоренцо воспользовался этим и послал к строптивому монаху пятерых сановников, велев передать ему, чтобы он прекратил подстрекательские речи или, по крайней мере, поубавил свой пыл. В ответ Савонарола обратился к народу с проповедью, в завершение которой предсказал близкую смерть Лоренцо Медичи.

Предсказание сбылось полтора года спустя, 9 апреля 1492 года.

На смертном одре Лоренцо Великолепный вспомнил о скромном настоятеле монастыря святого Марка и, признав его речи боговдохновенными, ибо предсказанное им сбывалось, пожелал, чтобы именно Савонарола, и никто другой, отпустил ему грехи. Лоренцо послал за доминиканцем, и тот, верный своему обещанию, на этот раз поспешил явиться к умирающему, как явился бы к последнему из флорентийских граждан.

Лоренцо Великолепный стал исповедоваться. На совести у него было немало тайных преступлений, какие совершают властители, желая любой ценой удержать власть. Но, сколь ни ужасны были эти преступления, Савонарола обещал, что Бог простит Лоренцо, если тот выполнит три условия. Умирающий, не предполагавший, что сможет так легко отделаться, спросил, что это за условия.

– Во-первых, – сказал доминиканец, – вы должны горячо и беззаветно веровать в Бога.

– Верую, – поспешно отозвался Лоренцо.

– Во-вторых, вы должны возвратить, насколько это сейчас возможно, неправедно нажитое добро.

На мгновение Лоренцо задумался; затем, сделав над собой усилие, произнес:

– Хорошо, я согласен.

– И в-третьих, вы должны вернуть свободу Флоренции.

– О нет, – ответил умирающий. – Уж лучше вечные муки.

Он отвернулся к стене и больше не сказал ни слова. В тот же день он скончался.

И, как говорит Макиавелли, Небо явило пугающие знамения тех бедствий, какие должна была породить его кончина. В купол собора ударила молния, а Родриго Борджа стал папой.

Между тем приближалась буря, предсказанная Савонаролой: Карл VIII, перевалив со своим войском через горы, шел отвоевывать себе Неаполитанское королевство. Король грозился не пройти мимо Флоренции и излить на нее свой гнев. На переговоры с ним послали Савонаролу.

Доминиканец, верный своему призванию, говорил с королем не как посол, а как пророк. Он предсказал Карлу VIII победу над врагами и благоволение Господа в том случае, если король вернет свободу Флоренции; если же король оставит Флоренцию под ярмом, его ожидает злосчастие и Господь отвернется от него. Король решил, что перед ним всего лишь благочестивый монах, вздумавший говорить о политике, то есть о таком деле, в котором не разбирается. Не придав значения словам Савонаролы, он вступил во Флоренцию и покинул мятежный город лишь после того, как добился от Синьории снятия секвестра, наложенного на имущество Медичи, и отмены указа о том, что за их головы назначена награда.

Менее чем через год сбылось и это пророчество доминиканца. Фортуна повернулась к французам спиной, Карлу VIII пришлось мечом прокладывать себе путь на родину, обагрив его кровью в сражении у Таро.

До тех пор монаха во всем ждала удача, и, казалось, он способен был по своей воле управлять событиями. После падения Пьеро деи Медичи влияние Савонаролы во Флоренции усилилось как никогда. Синьория поручила ему разработать новую систему управления республикой. И Савонарола, получив возможность на деле осуществить свои демократические идеи, основал эту систему на принципах такого широкого народовластия, какого Флорентийская республика еще не знала.

Право распределять должности и почести признавалось за Большим Советом, представлявшим весь флорентийский народ. Но поскольку весь народ нельзя было собрать во всякое время и по всякому делу, какое понадобится обсудить и решить, он должен был наделить своей властью известное число граждан, избранных им самим и получивших от него необходимые права. Для этого собрания народных представителей друг Савонаролы, архитектор Кронака, построил в Палаццо Веккьо знаменитый зал Большого Совета, в котором могло свободно разместиться до тысячи человек.

Но это было еще не все. Обеспечив, так сказать, материальную сторону свободы, следовало позаботиться о ее духовной стороне, то есть о чистоте нравов и о воспитании добродетелей, без которых она не может существовать. Медичи щедрой рукой разбрасывали золото: золото породило роскошь, а роскошь – удовольствия. Флоренция уже не была той строгой республикой, где рачительное расходование общественных средств и бережливость в частной жизни позволили правительству одновременно заказать Арнольфо ди Лапо новую городскую стену, грандиозный собор, неприступный, как крепость, дворец и общественный хлебный амбар, в котором можно было хранить весь годовой урожай. Флоренция сделалась изнеженной и сластолюбивой; Флоренцию наводнили греческие ученые, эротические поэты, непристойные картины, бесстыдные статуи. Все это надо было истребить огнем и мечом, надо было вернуть флорентийцев к исконной простоте, надо было разрушить Афины и из обломков заново выстроить Спарту.

Дождавшись Великого поста, Савонарола со всем пылом обрушился на мирские радости сограждан и предал проклятию их пагубные излишества. Речи его возымели обычное действие. Люди послушно стали выносить на площади и складывать в кучи картины, статуи, книги, украшения, парчовые и расшитые одежды. А затем монах в сопровождении толпы женщин и детей, распевавших гимны Господу, с факелом в руке вышел из собора и двинулся по улицам, поджигая заготовленные костры, которые на следующий день снова складывались и снова сгорали. Так продолжалось много дней.

В один из этих костров фра Бартоломео бросил свои нечестивые кисти и прельстительные полотна, которые до того отводили его дарование от богоугодного пути. Обратившись сердцем к Господу, фра Бартоломео поклялся отныне писать картины лишь на религиозные сюжеты и сдержал эту клятву.

До этого времени Савонарола шел от победы к победе; но вот, наконец, он решил обрушиться на колосса, о который ему предстояло разбиться.

Утвердившись на папском престоле, Александр VI не отказался от своей распутной жизни. Чем более высокое положение занимает человек, подающий пример нечестия и разврата, тем более пагубным становится этот пример. А потому Савонарола, ни минуты не колеблясь, принялся обличать римский двор с таким же яростным пылом, с каким он стал бы обличать французский или английский дворы.

Александр VI, как ему казалось, нашел действенный способ отразить эти нападки: он выпустил буллу, в которой объявлял Савонаролу еретиком и запрещал ему проповедовать. Но Савонарола обошел этот запрет: вместо него стал проповедовать его ученик Доменико Буонвичини да Пешья. Вскоре, однако, доминиканцу наскучило молчание, и он заявил, ссылаясь на авторитет папы Пелагия, что несправедливое отлучение не имеет силы и тот, кого оно коснулось, даже не должен добиваться своего оправдания. В Рождество 1497 года он заявил с кафедры: Бог наставил его отказать в повиновении порочному властелину. А затем он возобновил свои проповеди, или, вернее, свои нападки, с еще большей горячностью, смелостью и воодушевлением, чем прежде.

И потому настало время, когда для народа Флоренции Савонарола был уже больше, чем человек, – он был мессия, второй Христос, полубог.

Но, хотя флорентийцы, завидев его на улице, и преклоняли колено, он шел мимо них, печально опустив голову, ибо предчувствовал, что конец его близок, и ничто не указывало ему на рождение Лютера.

В ответ на этот бунт Александр VI прислал бреве, в котором извещал Синьорию, что если настоятелю монастыря святого Марка не запретят проповедовать, то все имущество флорентийских купцов в папских владениях будет конфисковано, а Флорентийская республика будет отлучена от Церкви и объявлена ее духовным и светским врагом. Синьория видела, как возрастает влияние святого престола в Романье, и понимала, что у ее ворот в любой момент может оказаться Чезаре Борджа, а потому не посмела ослушаться и отдала Савонароле приказ прекратить проповеди. Савонарола вынужден был подчиниться; не подчинившись, он стал бы нарушителем законов, которые были установлены им самим. А потому он произнес последнюю проповедь и попрощался со своими слушателями. В это же время стало известно, что Александр VI прислал взамен фра Джироламо другого, весьма знаменитого проповедника, которому надлежало победить слово нечестивое словом праведным.

Однако, как ни старался этот новый проповедник, его, разумеется, никто не желал слушать, ибо отстранение Савонаролы, вместо того чтобы успокоить брожение в народе, только усилило его. Все говорили о божественных откровениях доминиканца, о его сбывшихся пророчествах, о якобы совершенных им чудесах. Уверяли, будто настоятель монастыря святого Марка предложил поборнику папы вместе спуститься в подземелья собора и на его глазах воскресить умершего. Эти слухи, к которым Савонарола не имел никакого отношения, – их распространяли его не в меру усердные последователи, – дошли до брата Франческо ди Пулья: так звали проповедника, прибывшего из Рима. По силе характера брат Франческо не уступал Савонароле и оказался в невыгодном положении по сравнению с ним лишь потому, что защищал неправое дело. Тем не менее, будучи фанатиком, ради победы этого дела он готов был пойти на смерть. Туманным слухам он противопоставил открытый вызов: он предложил войти вместе с настоятелем монастыря святого Марка в пылающий костер, и там, по его словам, перед лицом народа, Господь должен был указать своего избранника. Такое предложение с его стороны было тем более странным, что он не верил в возможность чуда; он лишь надеялся, что заставит Савонаролу участвовать в испытании и умрет вместе с искусителем, который обрек на вечные муки не только свою душу, но и множество других.

Каким бы восторженным ни был Савонарола, он все же не надеялся, что Бог ради него сотворит чудо. Впрочем, мысль об этом испытании принадлежала не ему, и он не считал себя обязанным принимать вызов. Но тут произошло событие, которое показывает, до какой степени фанатизма дошли ученики Савонаролы. Фра Доменико Буонвичини, веривший в божественное вмешательство сильнее, чем его учитель, заявил, что принимает вызов Франческо ди Пулья и готов к испытанию огнем. К сожалению, посланец папы не оценил такую самоотверженность: его целью было расправиться с учителем, а не с учеником, и если его ждала смерть, то он предпочитал умереть со славой, которую могло принести единоборство со столь знаменитым противником.

Но Флоренцию, казалось, охватило всеобщее безумие. Узнав об отказе Франческо ди Пулья, два францисканских монаха, фра Никколо ди Пилли и фра Андреа Рондинелли, заявили, что готовы поступить вопреки ему и пройти испытание огнем вместе с фра Доменико. В тот же день по городу пронесся слух, будто вызов принят.

Городские власти попытались вмешаться, но было уже поздно. Люди предвкушали небывалое, захватывающее, жуткое зрелище, и нельзя было лишить их этого, иначе бы город просто взбунтовался. И властям пришлось уступить. Было решено, что в этом странном поединке встретятся фра Доменико Буонвичини и фра Андреа Рондинелли (он добился этой чести, доказав, что вызвался участвовать в испытании раньше, чем фра Никколо ди Пилли). Десяти избранным большинством голосов гражданам надлежало определить, как, когда и где пройдет испытание. Днем поединка было назначено 7 апреля 1498 года, а местом его избрана площадь перед дворцом, называвшаяся тогда площадью Синьории.

Весть об этом сразу же разнеслась по городу и, хотя до испытания оставалось еще пять дней, на площади собралась такая толпа, что судьям стало ясно: если они не выставят пикеты на прилегающих улицах, им не удастся провести необходимые приготовления. Ночью улицы перекрыли, к утру площадь была пуста, и на ней закипела работа.

Сначала внутри Лоджии деи Ланци выстроили перегородку, делившую ее пополам: в одной половине должны были находиться Рондинелли и его друзья-францисканцы, в другой – фра Доменико и ученики Савонаролы. Затем рабочие соорудили помост пяти футов в высоту, десяти – в ширину и восьмидесяти – в длину. На помост навалили кучу хвороста, вереска и терна – самых сухих, какие только можно было найти. Посреди костра устроили два прохода во всю длину помоста, отделив их один от другого перегородкой, сплетенной из сосновых веток. Эти проходы начинались от Лоджии деи Ланци и заканчивались на противоположной стороне площади, чтобы всем было хорошо видно, как оба участника поединка вступают на помост и сходят с него: это лишало их возможности пойти на попятный или подстроить какое-нибудь мнимое чудо.