Текст книги "Путевые впечатления. Год во Флоренции"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

Козимо доверился горожанам и был за это вознагражден оказанным ему приемом: весь город высыпал на улицы и приветствовал его восторженными криками. Слава отца незримо сопровождала его, и толпа, в которой было немало солдат, служивших под началом Джованни деи Медичи, со слезами радости следовала за ним до дворца Сальвиати, восклицая: «Да здравствует Джованни! Да здравствует Козимо! Да здравствуют отец и сын!»

Через день Козимо был назначен главой и правителем Флорентийской республики. При этом ему было поставлено четыре условия:

быть равно справедливым по отношению к богатым и к бедным;

никогда не оспаривать власть императора Карла V;

отомстить за убийство герцога Алессандро;

милостиво обойтись с его побочными детьми – синьором Джулио и синьорой Джулией.

Козимо покорно признал эту своеобразную хартию, а народ радостно признал Козимо своим правителем.

Но с новым герцогом случилось то же, что случается со всеми гениальными людьми, которых революция возносит на вершину власти. Оказавшись на нижней ступени лестницы, ведущей к трону, они принимают диктуемые им законы, а добравшись до последней ступени, диктуют свои собственные.

Положение Козимо было затруднительное, особенно для восемнадцатилетнего юноши; ему предстояла борьба и с внутренними врагами, и с внешними. Правление слабое либо деспотичное, враждующие между собой и потому мешающие друг другу ветви власти, мощное давление то со стороны аристократии, то со стороны народа, неизбывное, как чередование приливов и отливов, и расшатывающее устои государства, – на смену всему этому должны были прийти твердое правление, единая власть и политическая устойчивость. Вдобавок нужно было еще соблюдать права и свободы флорентийцев, чтобы ни аристократы, ни горожане, ни ремесленники не почувствовали, что у них появился повелитель. Этим гордым конем, еще не покорившимся тирании, следовало править железной рукой, но в шелковой перчатке.

И Козимо такая задача была по силам. Скрытный, как Людовик XI, неукротимый, как Генрих VIII, отважный, как Франциск I, упорный, как Карл V, блистательный, как папа Лев X, он обладал всеми пороками, какие омрачают частную жизнь человека, и всеми добродетелями, какие придают блеск жизни общественной. Поэтому семья его была несчастна, а народ свой он осчастливил.

Супруга Козимо, Элеонора Толедская, родила ему пять сыновей и четыре дочери. Еще один принц умер, не дожив до двух лет.

Назовем его сыновей:

Франческо, взошедший на трон после смерти отца^[55];

Фердинандо, ставший герцогом после смерти Франческо;

дон Пьетро, Джованни и Гарсиа.

Дочерей Козимо звали Мария, Лукреция, Изабелла и Вирджиния.

Расскажем вкратце, каким образом в этом могущественном семействе обосновалась смерть, которая проникла туда, как и в первую семью в истории человечества, в виде братоубийства.

Однажды Джованни и Гарсиа охотились на пустошах Мареммы; девятнадцатилетний Джованни уже стал кардиналом, а Гарсиа пока что был всего лишь любимчиком матери. Весь остальной двор находился в это время в Пизе, где Козимо месяцем раньше учредил орден Святого Стефана: теперь он явился туда, чтобы торжественно принять полномочия великого магистра.

Братья, давно уже питавшие друг к другу глухую неприязнь – Гарсиа не мог простить Джованни, что отец любил его больше, а Джованни не мог простить Гарсиа, что тот был любимцем матери, – повздорили из-за убитой косули: каждый уверял, что это его трофей. В разгар спора Гарсиа выхватил охотничий нож и ранил брата в бедро. Обливаясь кровью, Джованни упал и стал звать на помощь. Прибежавшие люди из свиты принцев застали раненого в одиночестве, перевезли его в Ливорно и сообщили о случившемся великому герцогу. Козимо поспешил в Ливорно и собственноручно перевязал рану сына, ибо этот государь, один из образованнейших людей своего времени, обладал всеми медицинскими познаниями, какие только можно было иметь в XVI веке. Но, несмотря на заботливый уход, через пять дней после ранения, 26 ноября 1562 года, Джованни умер на руках отца.

Козимо вернулся в Пизу. При виде непроницаемой, точно бронза, маски, которую он обычно носил на лице, можно было подумать, будто ничего не произошло. Гарсиа добрался до города раньше отца, и мать спрятала его в своих покоях. Однако несколько дней спустя, видя, что Козимо ни единым словом не упоминает умершего сына, словно тот и не существовал вовсе, герцогиня уговорила убийцу броситься к ногам отца и молить его о прощении. Но юноша дрожал всем телом от одной мысли, что окажется лицом к лицу с отцом, а потому мать решила сопровождать его.

Великий герцог сидел, погруженный в задумчивость, в одном из самых отдаленных покоев дворца.

Увидев на пороге жену и сына, Козимо встал. Гарсиа тут же упал к ногам отца, обнял его колени, взмолился о прощении. Мать остановилась в дверях, протягивая к мужу руки. Козимо держал руку за пазухой; он выхватил кинжал, который обычно носил на груди, и со словами «Не будет Каина в моей семье!» ударил дона Гарсиа. Несчастная мать увидела, как блеснула сталь, и кинулась к Козимо. Но она успела только подхватить смертельно раненного сына, который, шатаясь, попытался встать на ноги и закричал: «Мама! Мама!..»

В тот же день, 6 декабря 1562 года, дон Гарсиа скончался.

Спустя мгновение после того, как он испустил дух, Элеонора Толедская легла рядом с сыном, закрыла глаза и не захотела больше их открыть. Через неделю она умерла – по словам одних, от горя, по уверениям других, от голода.

Три мертвых тела ночью, без всяких почестей, доставили во Флоренцию; было объявлено, что оба брата и мать умерли от болезнетворных испарений Мареммы.

Поистине, имя «Элеонора Толедская» приносило несчастье. Дочь дона Гарсиа – брата герцогини Элеоноры, который приходился крестным юному братоубийце, – еще совсем юной девушкой прибыла ко двору своей тетки; под щедрым тосканским солнцем она расцвела, словно один из цветов, давших имя Флоренции. При дворе даже поговаривали, будто великий герцог Козимо воспылал к ней неистовой страстью. Люди, знавшие, как герцог устраивает подобные дела, добавляли, что подкупом либо угрозами он принудил слуг юной принцессы открыть ему дверь в ее спальню, вошел туда ночью и вышел только утром; что в последующие ночи он приходил снова и эта связь получила такую огласку, что ему пришлось выдать красавицу-воз-любленную замуж за своего сына Пьетро. Из всего этого достоверно известно лишь одно: решение о браке между принцем и принцессой было принято в то время, когда этого никто не ожидал, и к тому же без ведома самого Пьетро.

То ли до принца дошли странные слухи о поведении Элеоноры, то ли удовольствие, доставляемое обществом красивых юношей, было ему дороже, чем близость красивой молодой женщины, но только новобрачные не выглядели счастливыми и жили каждый своей жизнью. Элеонора Толедская была молода и прекрасна, в ней текла испанская кровь, которая загорается огнем в женщине даже у подножия алтаря, муж пренебрегал ею, – и она полюбила одного молодого человека по имени Алессандро, сына флорентийского капитана Франческо Гачи. Но эта любовь не имела продолжения. Узнав, что мужу той, которую он любил, стало известно об их взаимном чувстве и прекрасная Элеонора может пострадать, он удалился в монастырь и похоронил свою любовь или, по крайней мере, скрыл ее под власяницей. Он молился за Элеонору, а Элеонора забыла его.

Тот, кто заставил ее забыть бедного Алессандро, став его преемником, был молодой рыцарь ордена Святого Стефана. Он отнюдь не отличался такой же скромностью, как Алессандро, а потому вся Флоренция скоро узнала, что он пользуется взаимностью. Вероятно, скорее по этой причине, а не за убийство Франческо Джинори, которого он сразил в поединке, состоявшемся между Палаццо Строцци и Порта Росса, его сослали на остров Эльба. Но ссылка не убила любовь: не имея возможности видеться, влюбленные обменивались письмами. Одно из писем попало в руки наследного принца Франческо, которого герцог Козимо еще при своей жизни приобщил к делам правления. Молодого рыцаря тайно доставили с острова Эльба в тюрьму Барджелло. Той же ночью к нему в камеру вошли священник и палач; когда узник исповедался, палач удавил его. На следующий день Франческо сам сообщил невестке о казни ее любовника.

Одиннадцать дней она оплакивала его, опасаясь за собственную жизнь, а 10 июля муж велел ей приехать в загородный дворец Каффаджоло, где он жил уже несколько месяцев. Тут она поняла, что для нее все кончено, однако ослушаться не решилась, ибо не знала, где и у кого искать спасения. Она лишь попросила, чтобы ей позволили отложить отъезд до следующего дня, а затем села у колыбели своего сына Козимо и, склонившись над ребенком, всю ночь плакала и вздыхала.

Приготовления к отъезду заняли какое-то время, так что Элеонора выехала из Флоренции лишь в три часа пополудни; кроме того, подчиняясь безотчетному чувству, она каждую минуту приказывала кучеру придержать лошадей и в результате прибыла в Каффаджоло к ночи. К ее великому удивлению, дворец казался необитаемым.

Кучер распряг лошадей, и, пока лакеи и служанки выносили из кареты поклажу, Элеонора Толедская одна вошла в великолепную виллу, которая в этот час, погруженная в темноту, показалась ей печальной и мрачной, как могила. Легко и неслышно, словно тень, поднялась она по лестнице и, дрожа от страха, направилась к себе в спальню. Все двери на ее пути были широко распахнуты, но когда она ступила на порог спальни, из-за драпировки высунулась рука с кинжалом, Элеонора ощутила в груди холод стали, испустила вопль и упала. Она была мертва! Дон Пьетро, не пожелав доверить дело мщения никому другому, убил ее сам.

Он посмотрел на жену: Элеонора лежала недвижно, вся в крови. Удар был нанесен твердой и опытной рукой – смерть наступила мгновенно. Дон Пьетро стал на колени у тела жены, поднял к Небу окровавленные руки и попросил у Бога прощения за злодеяние, которое он только что совершил. Во искупление этого злодеяния он поклялся никогда больше не жениться. Странное искупление, ведь если верить скандальным слухам о неприязни дона Пьетро к женщинам, выполнить такую клятву ему было легче, нежели любую другую!

Затем палач превратился в могильщика. Он положил тело, из которого только что изгнал душу, в заранее приготовленный гроб, закрыл его крышкой и отправил во Флоренцию, где той же ночью оно было тайно погребено в церкви Сан Лоренцо.

Стоит добавить, что дон Пьетро нарушил данную им клятву: в 1593 году он женился на Беатрисе де Менесес; правда, случилось это через семнадцать лет после убийства Элеоноры, а к тому времени Пьетро Медичи, при его характере, должен был забыть не только данную им клятву, но и событие, послужившее ей причиной.

Расскажем теперь о дочерях Козимо.

Старшую звали Мария; в семнадцать лет она, говоря словами Шекспира о Джульетте, была одним из прекраснейших весенних цветков Флоренции. Юный Малатести, паж великого герцога Козимо, влюбился в Марию, а в сердце бедной девочки вспыхнуло ответное чувство – первая любовь, которая ни в чем не знает отказа. Один придворный, старик-испанец, застал влюбленных в такую минуту, когда было очевидно, как далеко зашла их связь, и рассказал об увиденном великому герцогу.

Семнадцатилетняя Мария умерла от яда: продлись ее жизнь еще на полгода, это стало бы позором для семьи. Малатести был брошен в темницу; десять или двенадцать лет спустя ему удалось бежать и добраться до острова Кандии, где его отец командовал венецианскими войсками. Через два месяца на рассвете его нашли мертвым на углу улицы.

Другую дочь Козимо звали Лукреция. В девятнадцать лет она стала супругой герцога Феррарского. Однажды во Флоренцию прибыл гонец с сообщением о внезапной смерти герцогини. При дворе было сказано, что она скончалась от злокачественной лихорадки; в народе говорили, что ее убил муж в приступе ревности.

Третью дочь Козимо звали Изабеллой: она была его любимицей. Как мы увидим, чувство Козимо даже не укладывалось в рамки отцовской любви.

Как-то раз, когда Вазари, стоя на лесах, расписывал потолок в одной из зал Палаццо Веккьо, он увидел, как туда вошла Изабелла. Это было в полдень, в сильную жару. Не заметив художника, Изабелла задернула занавеси на окнах, легла на диван и заснула.

Какое-то время спустя вошел Козимо и увидел дочь. Мгновение он смотрел, на спящую Изабеллу взглядом, полным желания, затем запер все двери в залу; вскоре Изабелла вскрикнула, но то, что было дальше, Вазари не увидел – услышав этот крик, он закрыл глаза и притворился спящим. Когда Козимо стал отдергивать занавеси, он вспомнил, что именно в этой комнате работает Джорджо Вазари. Он поднял глаза и увидел леса под потолком. В то же мгновение у него возникла мысль, что художник мог быть свидетелем свершенного им преступления; а у такого человека, как Козимо, за этой мыслью немедленно последовала другая: избавиться от свидетеля, притом сию же минуту.

Козимо неслышно поднялся по лестнице; на подмостях он увидел Вазари – художник спал в углу, лицом к стене. Герцог подошел ближе, вытащил кинжал и поднес его к груди Вазари, чтобы убедиться, действительно ли тот спит или только притворяется. Вазари не шелохнулся, его дыхание оставалось ровным и спокойным, и Козимо, уверившись в том, что его любимый художник ничего не видел и не слышал, спрятал кинжал в ножны и спустился с лесов.

Вазари вышел из залы в то время, когда обычно заканчивал работу, а на следующий день пришел в то время, когда обычно начинал ее. Это хладнокровие спасло ему жизнь; если бы он попытался скрыться, его участь была бы решена. Кинжал или яд Медичи нашли бы его повсюду.

Это произошло в 1557 году.

Через год Изабелле исполнилось шестнадцать лет, пора было подумать о ее замужестве. Явились женихи; Козимо остановил свой выбор на Паоло Джордано Орсини, герцоге Браччано, но*» как говорили, поставил ему условие: Изабелла должна была не менее шести месяцев в году проводить в Тоскане.

Против всех ожиданий, новобрачный вел себя так, словно союз был заключен без любви и по принуждению. Пытаясь понять странное равнодушие мужа к молодой, красивой жене, люди объясняли это тем, что до герцога Браччано будто бы дошли слухи о чересчур пылкой любви Козимо к дочери, и отсюда проистекала его неприязнь к жене. Возможно, люди были правы, возможно, нет; но, так или иначе, неприязнь эта действительно существовала. Большую часть года Джордано Орсини проводил в Риме, вдали от жены, которую, несмотря на ее жалобы, всякий раз оставлял одну в Тоскане. Такое пренебрежение не могло не привести к греховным последствиям. Молодая, красивая, страстная, жившая при одном из самых развращенных дворов мира, Изабелла вскоре заставила забыть о старых подозрениях, пятнавших ее репутацию, возбудив новые. Но Джордано Орсини молчаливо сносил все, ибо Козимо был жив, а при жизни Козимо герцог никогда не осмелился бы мстить его дочери. Однако в 1574 году Козимо скончался.

Во время своих отлучек Джордано Орсини оставлял жену под присмотром одного близкого своего родственника по имени Троило Орсини, и с некоторых пор этот страж его чести стал писать ему, что во время его отсутствия Изабелла ведет себя безупречно, так что герцог почти уже отказался от своих планов мести. Но вот однажды Троило Орсини в ссоре, без свидетелей, ударом кинжала убил Ле-лио Торелло, пажа великого герцога Франческо, – и ему пришлось скрыться. Вскоре стало известно, за что Орсини убил Торелло: оба были любовниками Изабеллы, и Орсини не желал делить ее с другим.

Джордано Орсини одновременно узнал о предательстве родственника и об измене жены. Он тотчас отправился во Флоренцию и прибыл туда в то самое время, когда Изабелла, опасаясь, что ее постигнет участь невестки, Элеоноры Толедской, убитой за пять дней до этого, собиралась бежать из Тосканы и просить убежища у Екатерины Медичи, королевы Франции. Но неожиданный приезд мужа прервал ее сборы.

Взглянув на герцога, Изабелла вздохнула свободнее: казалось, Джордано Орсини явился к ней скорее как виновный, чем как судья. По его словам, он понял, что корень зла – в нем самом, и решил отныне вести жизнь более спокойную и более размеренную, а потому предлагает жене забыть все зло, какое она от него претерпела, он же, со своей стороны, забудет все обиды, какие она причинила ему. При том положении, в котором находилась Изабелла, такая сделка представлялась слишком заманчивой, чтобы от нее отказаться, и все же в тот день примирения между супругами не произошло.

На следующий день, 16 июля 1576 года, Джордано Орсини пригласил жену на большую охоту, которую он устраивал в своем поместье Черрето. Изабелла приняла приглашение и вечером приехала в поместье, сопровождаемая придворными дамами. Как только она вошла, герцог подошел к ней, держа на своре двух великолепных борзых. Он преподнес их в подарок Изабелле и предложил ей поохотиться с ними на следующее утро. Затем они сели ужинать. За столом Орсини был таким веселым и оживленным, каким его никогда еще не видели, он осыпал жену любезностями, оказывал ей бесчисленные знаки внимания, словно нежный любовник, так что Изабелла, при всей своей привычке к лицемерию окружающих, почти поверила ему. Тем не менее, когда после ужина муж позвал ее в спальню и, подавая ей пример, вошел туда первым, она безотчетно вздрогнула, побледнела и, обратившись к синьоре Фрескобальди, своей старшей придворной даме, произнесла:

– Госпожа Лукреция, идти мне или не идти?

Но когда на пороге появился муж и, смеясь, спросил, войдет она все-таки или нет, она воспрянула духом и вошла. Спальня выглядела как обычно, муж смотрел на Изабеллу все так же ласково – более того, наедине он, казалось, дал полную волю своим чувствам. Изабелла, обманутая этой нежностью, забыла обо всем на свете, и, когда она оказалась в таком положении, что не в состоянии была защищаться, Орсини вытащил из-под подушки заранее приготовленную веревку и накинул ее на шею жены. Страстные объятия сменились внезапно на смертельную петлю, и, несмотря на сопротивление Изабеллы, муж задушил ее, не дав ей даже вскрикнуть.

Так умерла Изабелла.

Оставалась Вирджиния; она вышла замуж за Чезаре д'Эсте, герцога Модены, и больше о ней ничего не известно; вероятно, судьба была к ней милосерднее, чем к трем ее сестрам. История забывает только счастливых.

Такова была темная сторона жизни Козимо; расскажем теперь о светлой стороне.

Козимо был одним из образованнейших людей своего времени. Помимо прочего, утверждает Баччо Бальдини, он изучил множество растений, знал, откуда они происходят, в каких местах они живут дольше, где их аромат становится сильнее, где они пышнее цветут, где обильнее плодоносят и какие цветы или плоды пригодны для того, чтобы исцелять болезни или раны людей и животных; будучи сам весьма сведущим химиком, он составлял на основе различных растений настои, вытяжки, масла, лекарства и бальзамы, которые раздавал всем, кто в них нуждался: богатым и бедным, тосканцам и чужеземцам, независимо от того, где они обитали – во Флоренции или в любой другой части Европы.

Козимо любил изящную словесность и покровительствовал ей. В 1541 году он основал Флорентийскую академию, которую называл своей любимой и благословенной академией: там надлежало читать и комментировать Плутарха и Данте. Вначале академия заседала во дворце на Виа

Ларга; затем, желая предоставить ей большую свободу и удобства, Козимо отдал в ее распоряжение зал Большого Совета в Палаццо Веккьо. После падения республики этот огромный зал оказался не нужен.

Когда-то Пизанский университет, пользовавшийся покровительством Лоренцо Медичи, стяжал некоторую известность; но наследники Лоренцо Великолепного забыли о нем, и он закрылся. Козимо снова открыл университет и дал ему значительные привилегии, чтобы обеспечить его существование; кроме того, он основал при этом университете коллеж, где сорок юношей, выказавших способности к наукам и происходивших их бедных семей, могли бы получать образование на личные средства герцога.

Козимо приказал привести в порядок и предоставить в распоряжение ученых все рукописи и книги библиотеки Лауренциана, которую начал собирать еще папа Климент VII.

Им был основан особый фонд для поддержки университетов во Флоренции и Сиене.

Он открыл типографию, вызвал из Германии Торрентино и заказал ему все издания, которые теперь носят имя этого знаменитого печатника.

Он приютил во Флоренции скитальца Паоло Джовио, а также изгнанника Шипьоне Аммирато; первый из них умер при герцогском дворе, и Козимо заказал для него надгробие с его статуей.

Великий герцог хотел, чтобы каждый, кто владел пером, писал свободно, сообразно своему вкусу, своим взглядам и дарованиям; он настолько вдохновил следовать этим путем Бенедетто Варки, Филиппо деи Нерли, Винченцо Боргини и многих других, что из одних только томов, посвященных ему в знак благодарности историками, поэтами и учеными его времени, можно было бы составить целую библиотеку.

Наконец, он добился, чтобы сочинения Боккаччо, запрещенные Тридентским собором, были снова приняты к рассмотрению Святым престолом. Когда папа Пий V скончался, не успев принять решения на этот счет, дело продолжил его преемник Григорий XIII. В результате папской цензуры появилось великолепное издание 1573 года. Козимо добивался также отмены запрета на сочинения Макиавелли, однако он умер, так и не дождавшись этого.

Козимо был знаток и ценитель искусства, и не его вина, что эру великих художников он застал лишь на исходе. Из плеяды гениев, воссиявшей в годы правлений Юлия II и Льва X, оставался один Микеланджело. Козимо сделал все, чтобы заполучить его: отправил к нему сначала кардинала, затем целое посольство, предложил ему самому назначить себе жалованье, которое бы его удовлетворило, пообещал звание сенатора и любую должность, какую тот пожелает; однако папа Павел III держал его при себе и не хотел никому уступать. Поняв, что флорентийский гигант ему не достанется, Козимо решил собрать вокруг себя лучших мастеров, каких можно было найти. Его инженер Амманати построил ему по эскизам Микеланджело красивейший мост Святой Троицы, а также изваял мраморного Нептуна, украшающего площадь перед Палаццо Веккьо. По его заказу Баччо Бандинелли создал статуи Геркулеса и Кака, папы Климента VII, герцога Алессандро, Джованни делле Банде Нере и самого Козимо, лоджию на Новом Рынке и клирос в соборе. Из Франции прибыл Бенвенуто Челлини, чтобы отлить для герцога бронзового Персея, вырезать ему кубки из агата и вычеканить медали из золота. Однажды, рассказывает Бенвенуто в своих воспоминаниях, в окрестностях Ареццо нашли множество древних бронзовых статуэток, у которых не хватало либо головы, либо рук, либо ног. Козимо собственноручно отчищал их от грязи и ржавчины – с превеликой осторожностью, чтобы не повредить эти фигурки. Как-то вечером Бенвенуто пришел к герцогу и застал его за работой; кругом были разложены молоточки и чеканы. Дав Челлини молоточек, герцог приказал ему стучать по чекану, который сам он держал в руке: казалось, это не государь и придворный художник, а просто два золотых дел мастера, работающие за одним верстаком.

Занимаясь вместе с Франческо Ферруччи да Фьезоле химическими исследованиями, Козимо заново открыл искусство обработки порфира, утраченное с римских времен, и тут же воспользовался этим, заказав прекрасную чашу для Палаццо Питти и статую Правосудия, которую установили на площади Святой Троицы, на вершине гранитной колонны – подарка папы Пия IV.

Козимо пригласил во Флоренцию Джамболонью: по его заказу мастер изваял статую Меркурия и группу «Похищение сабинянок», а впоследствии стал придворным архитектором его сына, герцога Франческо.

Он помог созреть дарованию Бернардо Буонталенти, а затем приставил его учителем рисования к своему наследнику.

Он поручил архитектору Триболо построить виллу Кастелло и разбить вокруг нее сады.

А еще он приобрел Палаццо Питти (которому оставил прежнее название) и устроил перед ним большой парадный двор.

Козимо призвал к своему двору Джорджо Вазари, архитектора, живописца и историка. Как историку он велел ему написать историю искусства, как художнику – заказал фрески в Палаццо Веккьо. Архитектор же получил задание выстроить переход между Палаццо Питти и Палаццо Веккьо – подобный тому, который, по словам Гомера, соединял дворцы Приама и Гектора. Вазари также построил здание чудесной галереи Уффици, которая стала сегодня подлинной сокровищницей искусства и превосходный каталог которой издается сейчас во Флоренции. Здание Уффици так восхитило Пиньятелли, который впервые увидел его, еще будучи простым монахом, что, вступив на папский престол в 1691 году, он построил по этому образцу римскую Курию Инноченциана.

И наконец, Козимо собрал в своем дворце на Виа Лар-га, в Палаццо Веккьо и в Палаццо Питти все картины, статуи, медали, как античные, так и современные, которые были написаны, изваяны или вычеканены, либо найдены при раскопках во времена Козимо Старого, Лоренцо Великолепного и герцога Алессандро, но с тех пор дважды были расхищены и разграблены: первый раз – когда в городе хозяйничали солдаты Карла VIII, и вторично – когда Лоренцино убил герцога Алессандро.

А потому хвалы, возносимые герцогу современниками, звучат громче, нежели хула потомства; темная сторона его жизни незаметна за ее блестящей стороной, и все забыли, что этот покровитель искусств, наук и изящной словесности убил одного из своих сыновей, отравил одну из своих дочерей и изнасиловал другую.

Правда, в одно время с Козимо жили Генрих VIII, Филипп II, Карл IX, Кристиан II и гнусный Павел III, чей сын насиловал епископов^[56].

Козимо скончался 21 апреля 1574 года, оставив герцогский трон своему сыну Франческо I, которого он уже долгое время приобщал к власти и о котором мы сказали здесь почти все, что можно было о нем сказать, – когда речь шла о конной статуе герцога Фердинанда I в Ливорно, – равно как и о Бьянке Капелло, любовнице, а затем супруге Франческо.

В привычках Козимо отличался воздержанностью, мало ел и мало пил, а в последние годы жизни даже перестал ужинать и ограничивался тем, что съедал на ночь несколько миндальных орехов. Почти всегда с ним за столом сидел ученый, с которым он говорил о химии, ботанике или геометрии, либо художник, с которым он беседовал об искусстве, или же поэт, с которым он рассуждал о Данте и Боккаччо. За отсутствием таких сотрапезников он разговаривал с теми, кто прислуживал ему за столом, о вещах, известных каждому из них, ибо он один, как утверждает историк, «знал столько же, сколько все люди на свете, вместе взятые». Из удовольствий он больше всего любил музыку и охоту. Еще ему нравилось петь в хоре, причем нередко он пел вместе со своими приближенными во время купания в Арно: они плыли, держась за небольшие деревянные дощечки, и каждый исполнял свою партию. Таким образом Козимо устраивал для подданных концерты на воде, ибо он был прежде всего врагом праздности и постоянно ощущал потребность чем-то занять себя, будь то работа или отдых. В своем государстве он был самым умелым охотником, самым опытным сокольничим, самым искусным рыболовом. Однако ему пришлось рано распрощаться со всеми этими радостями из-за подагры, которая обнаружилась у него в сорок пять лет.

Как мы видим, великий герцог Козимо I одновременно напоминал Августа и Тиберия.

Вернемся теперь в надолго покинутый нами зал Палаццо Веккьо, тот самый, где, если верить преданию, совершилось насилие над Изабеллой.

Самая примечательная из картин в этом зале интересна не с точки зрения искусства, а как свидетельство о необыкновенном событии. Это картина Лигоцци, на которой изображен папа Бонифаций VIII, принимающий двенадцать послов от двенадцати иностранных государств. Все послы – родом флорентийцы: вот как высоко ценил весь мир в XIII–XIV веках политический гений Великолепной республики.

Эти двенадцать послов были:

Мучато Францези, посол короля Франции;

Уголино де Виккьо, посол короля Англии;

Раньери Лангру, посол короля Богемии;

Вермильо Альфани, посол короля Германского;

Симоне Росси, посол Рашки;

Бернардо Эрваи, посол правителя Вероны;

Гвискардо Бастаи, посол хана Татарии;

Манно Фронте, посол короля Неаполя;

Гвидо Табанка, посол короля Сицилии;

Лапо Фарината дельи Уберти, посол Пизы;

Джино де Диетасельви, посол правителя Камерино;

И наконец, Бенчивенни Фольки, посол великого магистра ордена рыцарей госпиталя святого Иоанна Иерусалимского.

Глядя на это странное сборище, Бонифаций VIII заметил, что в мире появилась пятая стихия и стихия эта – флорентийцы.

Гигантские фрески, покрывающие стены, и вся живопись на потолке исполнены Вазари. На фресках изображены эпизоды войн, которые Флоренция вела против Сиены и Пизы. Эти фрески в свое время задумал еще Микеланджело и создал для них великолепные эскизы: впоследствии они бесследно исчезли.

В других залах дворца, где располагались покои герцогской семьи, также имеется много росписей и картин, относящихся приблизительно к одной и той же эпохе. Среди них, однако, резко выделяется чудесная маленькая молельня, расписанная Ридольфо Гирландайо: строгая, проникнутая искренним религиозным чувством, она словно противоречит всей этой легкомысленной, вполне языческой живописи, свидетельствующей о начале упадка.

Несмотря на все изменения, какие претерпел Палаццо Веккьо по воле герцога Козимо I, в нем еще сохранилось одно вещественное свидетельство республиканской эпохи: это башня Барберия. Однажды она стала тюрьмой для Козимо Старого, а полвека спустя, во время заговора Пацци, перед ее дверью стоял на страже, держа в руке вертел, храбрый гонфалоньер Чезаре Петруччи.

В этой башне, теперь превращенной отчасти в дровяной склад, отчасти – в отхожее место, Козимо Старый провел четыре дня – несомненно, самых тяжелых в его долгой жизни. В эти четыре дня, опасаясь, как бы враги не отравили его, он почти полностью воздерживался от еды.

Ибо, как говорит Макиавелли, многие желали бы отправить его в изгнание; но много было и таких, кто желал его смерти, остальные же молчали – либо из сострадания, либо от страха. Из-за таких вот колеблющихся нельзя было принять никакого решения. А в это время Козимо, запертый в башне и находившийся под надзором тюремщика, мог слышать все, что происходило на площади: и бряцание оружия, и непрестанный звон колокола, созывавший балию на заседание. Он опасался, что его могут приговорить к публичной казни, а еще более – что ему скрытно нанесут предательский удар. Последнее казалось ему наиболее вероятным, а потому за четыре дня он съел лишь немного хлеба, который был прихвачен им из дому. Тюремщик догадался о подозрениях своего подопечного, когда тот уже в четвертый раз не прикоснулся к ужину. Он подошел к узнику и, взглянув на него, грустно покачал головой: «Ты не доверяешь мне, Козимо, – сказал он, – ты боишься, что тебя отравят, и от страха хочешь уморить себя голодом. Мало чести ты мне оказываешь, если думаешь, будто я способен приложить руку к такому гнусному делу. Вряд ли тебе стоит опасаться за твою жизнь: поверь, у тебя много друзей и во дворце, и за его стенами; но если все же тебе угрожает смерть, насчет меня ты можешь быть спокоен, ибо, клянусь тебе, для этого врагам твоим придется воспользоваться помощью кого-то другого. Никогда я не замараю рук чьей-либо кровью, а уж тем более твоей, ведь ты не сделал мне ничего плохого. А потому успокойся, ешь вдоволь и береги себя для друзей и для отечества. Чтобы окончательно избавить тебя от этих страхов, я прошу оказать мне честь и допустить меня к твоему столу: во время каждой трапезы я буду пробовать всю еду перед тем, как ты к ней прикоснешься».