Текст книги "Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 52 страниц)
В тот период ему стало известно, что стрельцы, которых он держал на Украине, взбунтовались, благодаря проискам царевны Софьи, бросили свои гарнизоны, двинулись на Москву и в двух сражениях были разбиты Гордоном. В первой встрече с ними они оставили на поле боя семь тысяч трупов, во второй ― восемь тысяч сложили оружие. Петр подпрыгнул от радости: итак, страшное ополчение раздавлено его руками и раздавлено целиком. Он поехал в Москву.
Каким же образом из 35-40 тысяч, а было столько, стрельцов оставалось не более 17-18 тысяч? Их ряды опустошились в результате ловкого расчета Петра. Сначала, бросая их против турок и ставя их непременно в первом ряду, как лучших солдат, он позволил перебить их столько, сколько могли. Правда, офицеры должны были замещать убитых командиров, но Петр, такой строгий даже в мелочах административной власти, закрывал глаза на оголенные участки, что появлялись в этой привилегированной гвардии, а поскольку он всегда платил своим офицерам жалование как за командование 40 тысячами, хотя в их подчинении было не более 17-18 тысяч войск, то офицеры не считали приличным реагировать на обстановку острее, чем царь. Ну и оставляли оголенные участки без внимания; они были вынуждены так поступать.
Петр так спешил в пути, что въезжал в ворота Москвы, когда через другие входили пленные стрельцы. Представился случай раз и навсегда покончить с этими бандитами. Петр его не упустил. Он повелел их судить как воров и убийц. Две тысячи были приговорены к повешению, пять тысяч ― к обезглавливанию. Казнь продолжалась всего день. Царь Петр был скор на руку в делах такого рода. Вот как это происходило.
Семь тысяч осужденных загнали в пояс частокола, вокруг которого поставили две сотни виселиц. Каждая виселица предназначалась для десяти человек. Царь восседал на троне, а на ступенях трона сидели князья, сановники и офицеры его двора. Заключенных выводили по десять человек, и царь их считал. Когда набиралось десять, их вешали и выводили десять других. Таким образом, царь считал до двух тысяч. В 11 часов утра первое отделение казни было окончено. Началось второе, то есть обезглавливание. Приготовления к нему были выполнены с тем же тщанием, что и к повешению, и самый взыскательный режиссер ничего не прибавил бы к ним. Против виселиц поместили не отдельные плахи, но бревна на подкладках, и в таком количестве, чтобы на каждом из них могли обезглавить сто осужденных. Царь велел вывести первую сотню стрельцов. Им он рубил головы собственноручно. Во время занятий по плотницкому делу он научился владеть топором. Закончив, он приказал раздать сто топоров сопровождающим его лицам.
– Ваша очередь, ― сказал он, ― я свое дело сделал, делайте ваше.
Были там великий адмирал и великий канцлер; были там Меншиковы, Апраксины, Долгорукие; может быть, у многих тряслась рука, но ни один не посмел ослушаться. Когда каждый из них отрубил десять-одиннадцать голов, царь их освободил и разрешил передать топоры солдатам, которые на глазах царя и его придворных завершили работу. Пощажен был только один стрелец: красивый молодой человек 20-22 лет по имени Иван и по прозвищу l’Aigle ― Орел. Подходя к плахе, он наткнулся на тело, которое мешало.
– Однако нужно, чтобы ты уступил мне место, ― сказал он, ― потому что теперь моя очередь.
И он отбросил ногой тело казненного. Такое хладнокровие поразило Петра.
– Милую этого! ― крикнул он солдату, который уже занес топор над его головой. И топор завис в воздухе. Это еще не все: Петр сделал его солдатом линейного полка. Там стрелец заслужил офицерский чин и, как следствие, звание дворянина. У его сына Григория, генерала и губернатора Новгорода, было пять сыновей: Иван, Григорий, Алексей, Федор и Владимир. Это были пятеро братьев Орловых. Григорий стал любовником и готовился стать мужем Екатерины. Алексей стал убийцей Петра III и победителем в Чесменском сражении. Таким образом, одному из потомков стрельца, спасенного Петром Великим, назначено было возвести на трон Екатерину Великую!
Вместе с молодым Орлом пощадили трех других стрельцов, но не надолго и для того, чтобы подвергнуть их более тяжкой казни. Ими были три автора воззвания короновать царевну Софью, сестру царя, которая всю свою жизнь плела заговоры против него. Царевна Софья, как мы уже сказали, находилась в заключении. Трех стрельцов повесили на трех виселицах, поставленных против окна ее тюрьмы. Один из них был повешен с воззванием в руке. Виселицу поставили так близко к тюрьме, что его рука, скрючиваясь, протянулась через окно в комнату царевны. Петр приказал, чтобы все так и оставалось до той поры, пока не начнут разлагаться и эта рука, и тело, которому она принадлежала.
Такая картина, при взгляде в окно, излечила царевну от желания заняться организацией нового бунта. Она попросила позволения удалиться в монастырь и вместо своего такого печально известного имени принять имя Марфа. Обе ее просьбы были удовлетворены. Она умерла монахиней в 1704 году.
Мы сказали, что в первом бою Гордон убил семь тысяч из десяти тысяч стрельцов; остальные три тысячи бежали и рассеялись в разных направлениях. Но царь хотел их полного уничтожения. По всей русской империи под страхом смерти он запретил не только давать приют беглецам, но и подавать им что-нибудь съестное. Ни куска хлеба умирающему от голода, ни стакана воды умирающему от жажды. И трупы этих несчастных находили на дорогах, в лесах и степях.
Жены и дети казненных были вывезены в самые пустынные и запущенные края России. Каждая семья и ее потомки попали под запрет покидать место своего водворения.
Чтобы увековечить память о великой экзекуции, Петр велел на больших дорогах поставить пирамиды, на которых обнародовали разом и преступление, и кару виновных.
Позднее такому примеру последовали Махмуд, по отношению к янычарам, и Мехмет-Али, по отношению к мамлюкам.
* * *
Как мы заметили, самой большой заботой Петра I был предлог для войны со Швецией. Эта держава могла уступить ему порт на Балтике, и только. К несчастью, как раз в это самое время в возрасте 46 лет умирает Лефорт ― его правая рука. Вместо него он ставит или думает поставить того самого принца де Круа, историю которого мы рассказали, двигаясь на пароходе в виду Ревеля.
Петр отдал высшие почести своему великому адмиралу, следуя за похоронным кортежем, вышагивая с пикой в руке за капитаном ― в чине простого лейтенанта, каковой заслужил в большом главном полку.
Вскоре царю представился случай провести реформу, равную, по его оценке, победе. Умер патриарх Адриан, и Петр объявил, что больше не будет патриархов, что он станет не только светским, но и духовным главой своей империи.
И с той поры он часто повторял:
– Луи XIV во многих отношениях был выше меня; но в чем я сделал больше, чем он, в чем его превзошел, так это в том, что привел мое духовенство к миру и послушанию, тогда как он примирился с господствующим положением своего.
В конце концов, представился случай объявить войну Швеции. Польша уступила Карлу XI Ливонию, по крайней мере, большую часть Ливонии, и целиком Эстонию. При этом уступаемые ему народы оговорили сохранение своих привилегий. Карл XI отобрал их все или почти все.
И вот, в 1692 году, ливонский дворянин по имени Иоганн-Режинальд Паткуль, с шестью депутатами провинции, представил Карлу XI замечания на сей счет в почтительном, но твердом изложении. Карл XI поднял руку на шестерых депутатов, заключил их в тюрьму, и у Паткуля отнимал честь и жизнь.
Паткуль не стал дожидаться исполнения приговора: бежал из тюрьмы, воспользовался тем, что Август Саксонский только что назван королем Польши, и подался к нему с напоминанием о клятве вернуть захваченные шведами провинции, если он получит этот трон. Это происходило как раз в тот момент, когда Петр, со своей стороны, замыслил завоевать Ингрию и Карелию. Он пригласил Паткуля в Москву.
Тот и Петру напомнил, что прежде Ингрия и Карелия принадлежали России, и что шведы их захватили во время войн со лже-Димитриями. Петр этого и не забывал. Паткуль вызвался быть посредником между царем и королем Польши; далее, для большей верности он усилил коалицию Фредериком IV, королем Дании.
Карл XI тем временем умер и оставил трон своему сыну Карлу XII. Тому едва исполнилось 18 лет, и он не пользовался никакой военной репутацией.
Паткулю присвоили звание генерал-майора и поручили осадить Ригу. Петр распорядился направить к эмигранту 60 тысяч войск ― правда, из этих 60 тысяч едва ли не 12 тысяч только могли сойти за регулярные части ― и осадил Нарву. Он остановил выбор на этом городе как портовом на Балтике.
Фредерик, последний из посвященных, поднял свою армию, чтобы помочь операциям союзников. Но Карл XII не дал ему времени на это: высадился в Дании и за пять недель вразумил Фредерика и его армию. Послал помощь Риге и снял с нее осаду. Наконец, собственной персоной ― так выразились в бюллетене ― пошел на Нарву и в отсутствие Петра, который оставил руководство осадой на Круа и вместе с Меншиковым находился в Новгороде, сначала севернее Ревеля разгромил первый русский корпус, затем ― второй, встретившийся на пути, и, в заключение ― воинскую группировку под Нарвой. Петр был разбужен в Новгороде этим ударом грома.
В голове не укладывалось: с девятитысячным отрядом и десятком пушек Карл XII только что разбил 60-тысячную армию, ― имеющую 145 орудий. И девять тысяч солдат не как-то разгромили 60 тысяч войск, а еще и убили семь тысяч и 25 тысяч русских взяли в плен. Произошла и вызвала сильный резонанс страшная катастрофа; весть о разгроме на всю глубину пронизала империю, народ, духовенство. Один епископ сложил такую молитву св. Николаю:
«О ты, кто есть мой вышний утешитель во всех наших скорбях, святейший, всемогущий Николай, какими грехами обидели тебя мы ― жертвующие, коленопреклоненные, благоговейные и творящие милость, почто так вот оставил нас без помощи твоей? Мы взывали к твоему участию против этих страшных, злобствующих, сеющих ужас необузданных разрушителей, когда, подобно львам и медведям, потерявших своих детенышей, они набросились на нас, запугали, ранили и убивали тысячами, нас ― твой народ! Возможно ли, чтобы такое случилось без колдовских чар и злого волшебства! Мы молим тебя, о святейший Николай, быть нашим знаменосцем и первым заступником, оборонить нас от этой нечисти, изгнать ее из наших пределов подальше и с должным возмездием».
Петр нисколько не обескуражился и даже казался невосприимчивым к такой сокрушающей вести.
– Отлично понимаю, ― сказал он, ― что мы лишь школяры рядом со шведами; но, битые ими, мы, в свою очередь, должны стать учителями.
Главное, что его заботит, ― артиллерия; людей найдешь всюду, а вот пушек не густо. Он спешит в Москву, снимает колокола церквей и монастырей, велит их свозить со всех концов России и отливает 100 мощных орудий, 143 полевые пушки, мортиры, ядра и все отправляет в Плесков [Псков].
Потом вступает в переговоры с королем Дании, берет у него три пехотных и три кавалерийских полка. Наконец, бросается в Бирзен, что на границе Курляндии и Литвы, предлагает королю Польши 600 тысяч франков и 20 тысяч русских при условии, что тот деньги оставит себе, но 20 тысяч русских вернет цивилизованными; возвращается в Москву, посылает Репнина с четырехтысячным отрядом к Риге, при посредничестве Паткуля вербует немецких, ливонских, польских солдат и офицеров; на Псковском озере строит флот, прокладывающий дорогу к Нарве; другой флот строит на Ладоге, чтобы подойти к Нотебургу, лично тренирует матросов, едва не идет ко дну с баркой во время одной из свирепых бурь, какими Ладога спорит с океаном, но, как Цезарь, предназначенный для великого дела цивилизации, он бросает буре вызов и вырывается из ее объятий.
Далее, в то же время, как если бы царил подлинный мир, не сводя глаз с Карла XII, который не догадывается еще, кто его настоящий противник, и забавляется, опустошая Польшу и поколачивая Августа, он совершенствует форму контрактов, учреждает коллежи, открывает мануфактуры, акклиматизирует в России овец на шерсть из Саксонии, приглашает виноградарей из Испании, кораблестроителей из Голландии, кузнецов из Франции ― ремесленников разного рода из всех стран.
Все это не мешает ему заняться соединением каналами Каспийского и Черного морей, которые будут сообщаться с Балтикой, когда он ею овладеет; рытьем канала между Доном и Волгой и каналом между Доном и Дюной [Даугавой], впадающей в Риге в Балтийское море. Правда, Рига не в его руках, но настанет день, когда шведы будут разбиты. Пока что его бьют шведы, но будьте покойны, он вскоре возьмет реванш. В самом деле, из каждого военного поражения царь извлекает урок. И после года учебы такого рода, 11 января 1702 года, его генерал Шереметев разбивает шведского генерала Шлиппенбаха, захватывает у него Дерпт и первые четыре знамени! Карл XII больше не непобедимый.
В мае Шереметев захватывает шведский фрегат на Псковском озере. В июне и июле он заносит в реестр две новые победы. Наконец, 19 июля 1702 года тот же Шереметев вновь громит того же Шлиппенбаха и берет у него 16 знамен и 20 пушек. Эти успехи отдают в руки царя Мариенбург. Город сдался на милость победителя: жители, взывая к его великодушию, делегировали к нему пастора месье Глюка. Так вот, сей достойный муж, готовый более к роли просителя, нежели посредника, отправился пригласить Шереметева.
Приняли его хорошо. Но генерал заметил в кругу этой семьи ― под семьей, принимая римскую точку зрения, мы подразумеваем всех обитателей дома ― прелестное создание, о котором стал расспрашивать. Ему сказали, что ее зовут Екатериной. О фамилии можно было не спрашивать, она ее просто не знала; все, что знали о ней, шло от ее же воспоминаний. Она считала, что родилась в Дерпте около 1686 года; знала, что ― римская католичка и помнила, что жила в Дерпте до того, пока на Ливонию не напала чума, и пока ее родители, спасаясь от заразы, не подались в окрестности Мариенбурга. Но зараза пометила их; она преследовала и настигла их; отец и мать крошки Екатерины умерли, оставив на попечение бога троих бедных детишек: дочку, которую они пристроили у родных в Дерпте, маленькую Екатерину и ее брата, которых они повезли с собой. Мальчика взял один крестьянин, трехлетняя девочка оказалась на руках пастора.
Но чума вошла в дом священника почти одновременно с маленькой Екатериной: пастор умер, а с ним и часть домашних. Ребенок вновь попал в положение покинутого. К счастью для девочки, этот самый месье Глюк, которого мы уже называли, высший священник провинции, отправился тогда в Мариенбург, чтобы даровать умирающим утешение церкви. Он вошел к пастору, когда тот только что испустил последний вздох. Ребенок, забившийся в угол вымершей комнаты, оставшийся единственным живым существом в зачумленном доме, побежал к нему, едва он вошел, схватился за его одеяние, назвал своим отцом, попросил у него хлеба и больше ни за что не хотел отпускать.
Достойный человек никак не чурался ребенка, посылаемого ему Провидением, и кто бы ни сиротел, забирал и, совершая поход милосердия, вел к себе.
По возвращении в свою резиденцию в Риге он передал девочку жене; ребенок рос с двумя дочками месье Глюка, выполняя в доме обязанности служанки или около того. Девушке исполнилось 16 лет, когда месье Глюк заметил или ему показалось, что его сын смотрит на нее нежнее, чем положено сыну главного священника; а Екатерина и вправду была удивительно красива. Ну и решили вовремя выдать ее замуж. А раз решение было принято, и социальное положение девушки не требовало особых церемонии, остановились на том, что она выйдет замуж за увлеченного ею молодого гвардейца войск Карла XII из гарнизона Мариенбурга. Через три дня, после празднования свадьбы, гарнизон получил приказ присоединиться к шведской армии, ведущей боевые действия в Польше. Таким образом, гвардеец вынужден был покинуть молодую жену, и та, не зная, на что рассчитывать, вернулась все так же служить в доме месье Глюка, как будто в ее жизни ничего не произошло.
Мы сказали, что месье Глюк был уполномочен жителями Мариенбурга изъявить их покорность генералу Шереметеву, и что генерал обратил внимание на Екатерину. Он воспользовался правом победителя, протянул к ней руку и забрал ее как свою часть добычи. Месье Глюк рискнул сделать замечание; и Екатерина отважилась на несколько слов, но она принуждена была оставить службу у месье Глюка, чтобы по-другому служить генералу. Екатерина рыдала. Из вчерашней служанки у месье Глюка она становилась наложницей Шереметева. А ведь в то время господин наложницы обладал правом распорядиться ее жизнью и смертью.
«Чтобы представить, ― говорит Вилльбуа, ― как далеко в России простирается власть хозяина над рабом, расскажу о решении, вынесенном святым синодом по делу одного монаха, которого маленький слуга обвинил в нескромных покушениях на него.
Синод вызвал монаха, и тот на очной ставке с мальчонкой признал, что обвинение справедливо. Далее синод поинтересовался, нанят ребенок или обычный раб; удостоверившись, что раб, синод объявил, что монах вправе делать с ним все, что ему нравится, а детская жалоба осталась без внимания. Монаху лишь посоветовали сбыть с рук этого раба!»
Таким образом, Екатерина не стала поступать по примеру того ребенка. Она не жаловалась и сносила тиранию хозяина. Почти семь месяцев она была рабыней Шереметева, когда в Ливонию прибыл Меншиков ― еще не граф, не князь святой [Священной]Римской империи и не русский князь, но уже могущественный вельможа и талантливый генерал, только что принявший командование русской армией в Ливонии; он привез приказ Шереметеву немедленно присоединиться к царю в Польше. Шереметеву надлежало ехать тотчас же. Он повиновался, оставляя в Ливонии почти весь свой дом и забирая с собой лишь тех, без кого не мог обойтись. Екатерина оставалась.
Меншиков видел ее много раз и находил ее прекрасной. Предложил Шереметеву ее уступить. Шереметев согласился. С этой переменой принадлежности Екатерина приобрела более молодого и менее надутого хозяина. Итак, на этот раз не было речи о беспрекословном подчинении в чистом виде, в каком она находилась ранее.
Любовь рождает любовь: Меншиков влюбился в свою рабыню, и вскоре она уже была той Екатериной, которая устанавливала в доме законы вместо того, чтобы им подчиняться. Так все и шло, пока с Ладоги не приехал Петр. Он успел отогнать шведов и взять у них Нотебург, сегодняшний Шлиссельбург, делающий его хозяином всей Невы, прибыл в Ливонию и остановился у своего фаворита Меншикова.
Вместе с другими рабами Екатерине было поручено служить царю за столом. Ее красота произвела свой обычный эффект; по окончании первого же обеда у Меншикова, Петр всех удалил, и остался один с хозяином. Тот ожидал, что царь заговорит о делах государства, но, к его удивлению, он лишь спросил:
– Кто эта рабыня по имени Екатерина, и у кого ты ее купил?
Меншиков рассказал ему все, что знал из жизни Екатерины. После этого, царь велел позвать рабов, которые ему служили за обедом. С ними вошла и Екатерина.
– Красавица! ― обратился к ней Петр. ― Когда я пойду спать, ты возьмешь подсвечник и мне посветишь.
Екатерина вопросительно взглянула на Меншикова, который сделал ей знак ― повиноваться. И она повиновалась.
На следующий день царь уехал, оставив на подсвечнике дукат, то есть приблизительно 12 франков. Такой, между прочим, была разовая плата, установленная Петром в рамках своих любовных трат, и, хотя, на первый взгляд, она представляется довольно умеренной, он позволял себе здесь расходовать 6-8 тысяч франков в год.
Петр уехал, а Екатерина разразилась упреками Меншикову, который так ее предал. Меншиков оправдывался ссылками на всесильность царя и чувство долга перед ним, и его любовь к Екатерине от этих препирательств только разрасталась. Впрочем, Петр уехал, а поскольку уступили силе, то никто ни в чем не виноват. Обеим сторонам лучше всего было забыть о том, что случилось.
Но Петр вернулся; ему подали жалобы на незаконные и чрезмерные поборы Меншикова, и Петр решил предъявить ему улики.
Меншикова очень удивило утреннее появление царя у него без всякого предупреждения. Еще больше он был поражен, когда царь начал с силой лупить его своей тростью. Это входило в привычку великого человека; десятью минутами позже он уже не гневался на того, кого избивал. После административной трепки он объяснил ее причину, привел фавориту доказательства ее справедливости и объявил, что, считая нужным остаться на некоторое время в Ливонии, займет отдельный дом, чтобы его не стеснять. Но обещал обедать у него два раза в неделю. Слово свое он держал. И, действительно, являлся два-три раза, не поминая о прекрасной рабыне. Но однажды, наконец, сказал:
– Кстати, а где Екатерина?
– Екатерина? ― пробормотал Меншиков.
– Да, я ее больше не вижу. Ты, случаем, не ревнивец?
– Все, что здесь есть, принадлежит моему господину и благодетелю.
– Вот и хорошо, желаю снова взглянуть на эту девочку; пусть ее позовут.
Позвали Екатерину, которая вошла, вся зардевшаяся и смущенная. В свою очередь, Меншиков краснел и бледнел, не как господин, одалживающий своего раба, но как влюбленный, у которого отнимают его госпожу.
Царь заметил ее смущение и его беспокойство, отпустил Екатерине несколько любовных шуток. Но, усматривая в ответах молодой рабыни больше уважения, чем симпатии, сделался задумчив, отнял от нее руку, замолчал на несколько минут и поразил тем, что до конца ужина не сказал ей больше ни слова. После ужина подали ликеры.
Рабыней, которой поручили позаботиться об этом, была Екатерина; она приблизилась к царю с множеством рюмок на подносе. Когда она остановилась перед Петром, он посмотрел на нее долгим взглядом, забыв, казалось бы, зачем она подошла. Потом, наконец, голосом нежней нежного:
– Екатерина, ― сказал он, ― кажется, между нами больше нет тех, таких добрых отношений, какие сложились в мой первый приезд.
Екатерина опустила глаза, и поднос в ее руках дрогнул так, что рюмки на нем зазвенели, соударяясь между собой.
– Но я вполне уверен, ― добавил он, ― что мы заключим мир этой же ночью.
Затем, резко повернувшись:
– Меншиков, ― сказал он, ― ты знаешь, что я забираю ее с собой?
Сказано ― сделано; он поднялся, взял свою шляпу, надел ее на голову, предложил Екатерине взять его под руку и в самом деле повел ее в дом, где расположился. Назавтра и напослезавтра он видел Меншикова, но ни словом не обмолвился, что отошлет ему Екатерину; только на третий день, обсудив с ним множество государственных дел, сказал ему, вдруг, без лишних слов:
– Слушай, я оставляю Екатерину, она мне нравится; нужно, чтобы ты уступил ее мне.
Меншиков не в силах был ничего ответить, настолько сжалось его сердце; он сумел только отвесить низкий поклон, и когда отступал к выходу:
– Кстати, ― сказал ему царь, ― ты должен вспомнить, что бедная девочка почти нага, и ты ей пришлешь, надеюсь, кое-что из одежды. Хочу, чтобы она была nipper ― одета соответствующим образом; ты слышишь, Меншиков?
Слово, что мы выделяем, он произнес по-французски, чтобы придать ему большую значимость.
Меншиков знал своего господина и разумел, какого тот ждет исполнения. Он собрал все, что мог, из женской одежды, подходящей размером для Екатерины, присоединил к нарядам ларец с восхитительными диамантами и все это послал фаворитке с двумя рабами, которые поступали в ее распоряжение на то время, на какое она пожелает оставить их у себя. Когда рабы принесли эти вещи, Екатерина находилась в спальне царя; она их увидела только тогда, когда пришла в свою. В высшей степени изумления при виде у себя нежданных даров, вернулась к царю и с шаловливой ― ее женский скипетр ― и игривой ― ее женская корона ― улыбкой:
– Я бывала довольно часто и подолгу в ваших апартаментах, и вы могли бы заглянуть в мои, ― сказала она царю, ― пойдемте, покажу вам кое-что интересное!
Царь пошел с нею. Как и Меншиков, сначала господин, он начал обращаться в раба. В своей спальне она показала на кипу нарядов, только что присланных Меншиковым. И добавила посерьезневшим тоном:
– То, что я вижу, говорит мне, что я останусь здесь столько времени, сколько будет угодно вашему величеству; а коли так, нужно, чтобы ваше величество знал о богатствах, которые я ему приношу.
И, смеясь, она стала разбирать и раскладывать наряды на кровати и по стульям. Обнаружила ларец, завернутый в последнее платье.
– О! ― вырвалось у нее. ― Наверняка ошиблись, это не мне.
Но после этих слов, подталкиваемая любопытством, она открыла ларец; в нем лежали перстень, колье и другие изделия с драгоценными камнями на сумму 20 тысяч рублей. Тогда, пристально глядя на царя:
– Это презент моего прежнего или нового хозяина? ― спросила она. ― Если это от Меншикова, то он роскошно провожает своих рабов.
Она осеклась, вдруг, замерла без движений, как стояла, и онемела. Две слезы выкатились из ее глаз.
– Бедный Меншиков! ― прошептала она.
Затем, делая усилие над собой:
– Если эти подарки присланы моим прежним хозяином, ― сказала она, ― то верну их ему без колебаний.
И глядючи на бесценный перстенек:
– Вот все, что я хотела бы получить от него на память, ― заключила она, ― этого перстня достаточно, чтобы вспоминать о его доброте ко мне. Не хочу других его богатств… Увы! Я получала от него то, что дороже бриллиантов.
И не в силах сдерживаться дальше, она залилась слезами и упала в обморок.
Петр кликнул придворных, и только рейнское вино из Венгрии помогло ей прийти в себя. Когда она совладала со своими чувствами, Петр сказал, что эти алмазы ― сувенир Меншикова, что она должна их хранить, и что он признателен своему фавориту за такое благородное отношение к ней.
– Прими, ― сказал он, ― и я исполнюсь благодарности.
Пришлось принять.
Мы сказали, что Петр должен был позвать придворных, потому что Екатерина никак не приходила в себя; на его зов сбежались, и каждый отметил, как бережно и заботливо, приняв роль врача, он оказывал ей помощь, возвращая ее к жизни. Это потому бросалось в глаза, что столь тонкое обращение с другими не было свойственно царю, и многие разглядели в этом глубокую и серьезную страсть. Они нисколько не ошибались. С этого момента, пока Петр оставался в Ливонии, он никому не показывал и ни с кем не говорил о Екатерине; когда же для него настало время вернуться в Москву, он поручил капитану охраны сопроводить ее в столицу, рекомендуя предусмотреть все, что может ей понадобиться в дороге, и приказывая, сверх прочего, каждый день сообщать о ней.
С приездом в Москву Екатерина была устроена в далеком от большого света, расположенном на отшибе квартале, у дамы хорошей фамилии, но заурядной судьбы. Перешедший в разряд влюбленных, для кого тайна ― непременное условие, царь появлялся в доме, чтобы увидеть Екатерину, в широкополой шляпе, надвинутой на глаза, и длинном плаще на плечах. В этом доме она родила царевну Анну и царевну Елизавету; обе появились на свет незаконнорожденными, потому что это случилось при браке Петра с Евдокией и Екатерины с ее гвардейцем.
В то время Луи XIV заражал мир собственным примером, и Петр во многом подражал французскому королю.
Оставим Екатерину в ее пригородном домике мечтать о будущем величии и вернемся к Петру, который основал Санкт-Петербург.
Когда приходят к выводу, что он привязан к Москве своей любовью или трудами, когда не сводят глаз с законодателя, диктующего законы, реформатора, переделывающего духовное ведомство, основателя работных домов, домов призрения нищих, домов просвещения, коллежей, академий, школ и всякого рода мануфактур, производящих все ― от булавки до пушки, он оказывается, вдруг, в самый неожиданный момент, в 180 лье от Москвы ― на низком, заболоченном, вредоносном для здоровья, пустынном невском островке и, топнув ногой по этой грязи, говорит:
– Здесь будет Санкт-Петербург.
Здесь! Почему здесь? Почему отдается предпочтение нeвыгодной и гнилостной земле, дикому климату, в котором зима царствует восемь месяцев в году; этой изменчивой, с песчаными отмелями реке подо льдом, по которой не смогут пройти к морю военные корабли, спущенные на воду в Санкт-Петербурге, если их не тащить машинами или лошадьми? Разве он не знает, что эти пресные воды быстро разлагают деревянную обшивку кораблей? Разве он не видел того одинокого дерева с отметками разных наводнений от реки? Это каприз самодержца, это фантазия завоевателя.
Нет, это далеко не каприз; нет, это нисколько не фантазия. У такого мужа, как Петр, каприз и фантазия ― на пустяки, и никогда ― для серьезных дел? Нет: его выбор, напротив, есть результат строжайшего логического расчета и далеко идущих замыслов.
Препятствия, которые перед ним ставит природа, и на которые люди обращают его внимание, ― мелкие затруднения, и только. Разве не ясно, что три самые важные части света ― Европа, Азия, Америка ― сходятся к северному полюсу? Россия, расположенная там, где сближаются меридианы континентов, является американской, азиатской и европейской страной одновременно. Русская империя, до тех пор сосланная на край света, почти неизвестный Европе, готовилась войти в контакт с Америкой через Берингов пролив; с Азией ― через Каспийское море; с Европой ― через le Pont-Euxin (фр./лат.) ― Черное море и Балтику. Таким образом, победами на суше и на море он спешит дать своей империи во владение просторы трех миров; следовательно, орлиным взором основатель разглядел в болотах Невы и в глубине Финского залива место соединения этого великого ансамбля.
Санкт-Петербург ― морской порт, самый близкий к Волге, к этой главной артерии, к этой аорте России. В Санкт-Петербурге не только сосредоточится коммерция, но еще соединятся воды Европы, Азии и ― кто знает? ― воды, может быть, Белого моря, Северного Ледовитого океана и воды Америки. Это даст Санкт-Петербургу все ― богатства, торговлю, знать, правительство, страну; он посадит там сенаторов, чтобы там появились купцы; построит дворцы, чтобы там начали строить дома; построит корабли, чтобы привлечь туда матросов. Он прекрасно сознает, что сначала это будет долгая и смертельная битва на всех участках; он потеряет в ней 100 тысяч человек ― пусть! разве нет у него на сегодня 18 миллионов? разве не оставит он 30-миллионное население страны, умирая? и разве через 100 лет после его смерти правнуки не будут править 60-ю миллионами подданных? Что же касается того дерева, не сулящего ничего хорошего и предрекающего будущее через прошлое, что касается того докучливого свидетеля, который ожидает почувствовать ветер с запада, гонящий воды Невы вспять и способный утопить Санкт-Петербург в двадцать четыре часа, что касается того зловещего дерева, то его уберут. Срубив дерево, забудут и больше не будут вспоминать о возможной опасности. Забытая опасность не существует. В соответствии с замыслом, 16 мая 1703 года царь положил первый камень крепости, вокруг которой, начиная с той поры, поднялся Санкт-Петербург.
