355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Дюма » Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию » Текст книги (страница 28)
Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 02:22

Текст книги "Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию"


Автор книги: Александр Дюма



сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 52 страниц)

Итак, Григорович остался на вилле с первого же вечера; он поискал, нашел, что хотел, и стал лагерем на канапе. Во время беседы на сон грядущий, которая велась через отворенные двери, мы условились, что на следующий день совершим нашу первую экскурсию за пределы Санкт-Петербурга. Наметили все, включая маршрут туда и обратно. В восемь часов утра мы сядем на небольшой речной пароход, что ходит по Неве; в девять часов ― на морской колесный пароход, идущий в Петергоф. Позавтракаем в ресторане Самсон ― в Черной Голове тех мест, осмотрим Петергоф и его окрестности, обедать и ночевать отправимся к Панаеву ― другу Григоровича и редактору журнала «Современник», познакомимся у него с Некрасовым, одним из самых популярных поэтов молодой России, наконец, на следующий день поедем осмотреть исторический замок в Ораниенбауме, известный тем, что там, в июле 1762 года, арестовали Петра III. Потом вернемся в Санкт-Петербург по железной дороге, чтобы заодно уже познакомиться с морским и наземным транспортом.

Программа выполнялась пунктуально. В 11 часов мы высадились на дебаркадер Петергофа. Там пассажиров поджидали дрожки; пассажиры моей комплекции берут их обычно только для себя… ― замечаю, что строю необычную фразу, но, не находя другой, чтобы выразить мысль, оставляю ее такой, какая есть, то есть мало соответствующей правилам грамматики ― …а пассажиры потоньше и поскромней могут устроиться вдвоем на одних дрожках. Женщина в кринолиновом платье вообще должна отказаться от дрожек.

Нас доставили к ресторану, который пользуется в Петергофе доброй славой; я уже сказал, что он именуется Самсоном. Это название выведено на его вывеске. На ней же в уменьшенном виде скопирована знаменитая статуя Самсона, что высится в большом бассейне Парка. Древнееврейский Геркулес запечатлен в момент, когда он выламывает челюсть филистимлянского льва. Ничто не говорит о том, по крайней мере, не бросается в глаза, что этот ресторан в окрестностях Санкт-Петербурга пользуется доброй славой.

Россия похваляется своей национальной кухней и блюдами, которые никогда не будут позаимствованы другими народами, потому что готовятся из таких продуктов, какие можно найти только в отдельных краях этой обширной империи, и каких нет больше нигде. К таким блюдам, например, относится стерляжья уха. Стерлядь водится только в водах Оки и Волги. Русские без ума от супа из стерляди.

Рассмотрим серьезно этот серьезный вопрос, что в глазах подданных его величества Александра II тут же поставит нас в ряд самых отъявленных врагов, и открыто выскажем наше кулинарное мнение о супе из стерляди. Я отлично сознаю, что задену сейчас священный ковчег, но ничего не поделаешь! Истина превыше всего.

Пусть даже здравствующий император не позволит мне вернуться в Санкт-Петербург, скажу, что самое великое ― читайте: единственное ― достоинство супа из стерляди, на мой взгляд, или, вернее, на мой вкус, это ― его цена; в Санкт-Петербурге, говорят, она составляет 50-60 франков летом и три-четыре сотни франков зимой. Теперь посчитаем в рублях. Пусть раз и навсегда мы условимся, что рубль равен четырем франкам, или не об этом, а, скорее, о том, что рубль делится на монеты достоинством 50, 25, 10 и 5 копеек. Сто копеек ― рубль. Возвращаемся к супу из стерляди и рассказываем, как этот суп, которому мы предпочитаем простую марсельскую рыбную похлебку с пряностями и чесноком, может подниматься в цене до такой степени.

Стерлядь, что водится в некоторых реках ― Оке и Волге, которые мы уже упомянули, может жить только в тех водах, где она появилась на свет. Поэтому ее живьем доставляют в Санкт-Петербург в воде из Оки или из Волги; если за время доставки стерлядь засыпает, как кобыла Ролана, что имела один недостаток ― была мертва, то такая рыба больше ничего не стоит. Куда ни шло возить живую рыбу летом, когда вода, защищенная от солнца, сохраняет нужную температуру и может быть освежена или заменена такой же речной водой, взятой про запас в охлаждаемых емкостях. Но зимой! Зимой, когда 30 градусов мороза, а рыбу везти семь-восемь сотен верст ― теперь, как деньги ― рублями, мы будем исчислять расстояние верстами, что не затруднит читателей, потому что верста с точностью до двух метров примерно, эквивалентна нашему километру ― но зимой, повторимся, когда термометр показывает 30 градусов ниже нуля, а рыбе предстоит проделать семь-восемь сотен верст, чтобы из родной реки попасть в котелок, да при этом прибыть живьем, дело, понятно, куда серьезней. При помощи обычной печи нужно не только не дать воде замерзнуть, но и поддержать температуру, среднюю между зимней и летней, то есть 8-10 градусов выше нуля. Словом, до постройки железной дороги, русские вельможи ― любители стерляжьей ухи, держали специальные фургоны с печкой и живорыбным садком, чтобы стерлядь с Волги и Оки возить в Санкт-Петербург; обычно хозяин показывает гостям живую, плавающую рыбу, которую через четверть часа они едят в виде ухи.

Так же было у римлян. Вот что вспоминается в связи с этим: из Остии [порта в устье Тибра] в Рим рыбу доставляла почта рабов со станциями через каждые три мили, и первым наслаждением для настоящих гурманов было наблюдать, по мере того, как засыпали la dorade [дорада, аурата, золотая рыбка] или le surmulet [средиземноморская султанка, султанка-барабулька], угасание их чешуи всех цветов радуги.

У стерляди нет сверкающей чешуи этих рыб. Она покрыта бугорчатой акульей кожей. Я утверждал среди русских и готов утверждать среди французов, что стерлядь, acipenser ruthenus (лат.), ― молодь осетра.

Мы уже сказали, что не разделяем фанатизма русских по отношению к стерляди, которую они называют царской рыбой, по аналогии с названием, данным рыбе месье Скрибом в «Немой из Портичи». Стерлядь ― вязкая и безвкусная мякоть, которой не занимаются, чтобы придать хотя бы слабый смак. Нужно еще найти соус к стерляди, и мы отваживаемся предсказать, что такой соус будет открыт французским поваром.

Читая об этой кулинарной позиции ― прелюдии к дискуссиям, предаться которым мы рассчитываем, пусть не заподозрят, что мы позволили себе спросить у хозяина ресторана «Самсон» стерляжью уху. Мы остерегались ее как чумы и довольствовались простыми щами. Le tchi ― щи, этимология названия блюда представляется мне китайской, обычный суп из капусты, но гораздо хуже того, какой отправляет своим полевым рабочим наш самый бедный фермер, когда звонят полдень. Готовят его с кусками мяса говядины или баранины. Излишне говорить, что при этом мясо, говядина или баранина, теряет всякий вкус. Кроме того, поскольку нет сомнений, что в России готовят в горшках, недоваренное или разваренное мясо остается жестким, жилистым и несъедобным, наконец. В итоге щи, представляющие собой национальное русское хлебово и основную, сказал бы, единственную пищу крестьянина и солдата, я подверг исследованиям и, опираясь на них, рассчитываю блюдо улучшить, насколько щи этому поддадутся.

Итак, мы спросили щей, бифштексов, жареного рябчика и салат. И нечего пенять на доброго бога; все было создано превосходно. Но явился человек и испортил его труды. В России все жарят в печи, то есть жарят таким способом, из-за которого в России нет жаркого.

Брийан-Саварен[138]138
  Брийан-Саварен Антельм (1755―1826) ― французский юрист и литератор; избирался депутатом Учредительного собрания, председателем гражданского суда департамента Эн, членом Кассационного суда, бежал от террора за границу, вернулся во Францию в 1796 году; при власти Директории был секретарем генерального штаба республиканских армий в Германии, при Консулате ― правительственным советником в Кассационном суде; по его словам, политические потрясения, которые он встречал индифферентно, никогда не нарушали его пищеварения, и при любом режиме он оставался при своих обязанностях в Верховном суде; он написал и в 1825 году анонимно издал «Философию вкуса» с эпиграфом: «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты есть»; другие его труды касаются политэкономии, дуэли, археологии, судопроизводства.


[Закрыть]
, кто знает предмет, и кто оставил нам изречения в области гастрономии, что дороже высказываний де Ла Рошфуко в области морали, сказал: «Поваром становятся, но мастером по жаркому рождаются». Сказать так, значит возвести мастера по жаркому в ранг поэта, что для кулинара довольно унизительно. В России, где никто, по-видимому, не рождается спецом по жаркому, на этом поставлен крест, и готовить жаркое поручено печам, наподобие того, как природу заставили делать портреты. Можно не говорить, что печь и природа мстят за себя: портреты-дагерротипы безобразны, а жаркое, приготовленное в печи, отвратительно.

Мы сокрушались над каждым поданным блюдом, и Григорович, будучи не в состоянии понять наших страданий ― он знал тогда только русскую кухню, ― возвращал их гарсону, который нас обслуживал. Это сопровождалось целой серией препирательств, начиная от супа и кончая десертом, и мы могли оценить всю дружескую нежность русского диалога.

Русский язык не имеет ни восходящей, ни нисходящей гаммы. Если не bratz ― братец, то есть frére (фр.), то dourak ― дурак; если не galoubchik ― голубчик, то есть mon petit pigeon (фр.), то soukin sine. Отдаю другим право сделать перевод последнего определения.

Григорович был неподражаем по части нежностей, которыми осыпал нашего гарсона. Эти нежности, перемежаемые упреками, по поводу посредственного обеда, являли собой весьма забавный контраст. Он называл официанта не только голубчиком или братцем, то есть petit pigeon или frère, но каждый раз по-новому: гарсон становился lubesneichy ― любезнейшим ― trés-agréable (фр.), milleichy ― милейшим ― trés-cher (фр.), dobreichy ― добрейшим ― trés-btréson (фр.). Проходила мимо неряшливая женщина, он назвал ее douchinka ― душенька ― petite âme (фр.). Нищий старик встал у окна, Григорович подал ему две копейки, называя его diadouska ― дядюшкой ― mon oncle (фр.). Впрочем, мягкий и застенчивый характер нижних слоев общества тоже восхитительно передается славянской фразеологией. Народ зовет императора batuska ― батюшка ― père (фр.), императрицу ― matuska – матушка ― mère (фр.).

В пути Григорович спрашивал дорогу у одной старой женщины и называл ее ma tante (фр.) ― тетушка.

Когда вышестоящий нуждается в нижестоящем, он ласкает его словами, и бросает его туда, где его вздуют. Генерал Кролов, вступая в бой, называл своих солдат blagodeteli ― благодетели ― mes bienfaiteurs (фр.).

В Симферополе в одном госпитале оказались русский и француз, раненные один ― в руку, другой ― в ногу. Кровати стояли рядом, и между раненными завязалась самая искренняя дружба. Русский учил француза русскому, француз учил русского французскому языку. Каждый день, просыпаясь, русский говорил французу:

– Bonjour, mon âme Michel! ― Здравствуй, мой друг Михаил!

И француз отвечал ему так же душевно и по-братски:

– Strastvone, moi drok Ivan! ― Страствон, мой дрок Иван!

Когда они поправились, и пришла пора расстаться, каждый из них разрыдался. Если бы их не растащили, они еще и теперь стояли бы, обнявшись.

Правда, набор оскорблений не менее богат, чем репертуар нежных слов, и никакой другой язык, кроме русского, не изъявляет такой высокой готовности поставить человека на пятьдесят ступеней ниже собаки. И в этом отношении, заметьте, воспитание не служит сдерживающим фактором. Самый образованный человек, самый вежливый дворянин допускает выражения le soukin sine ― сукин сын и le … vachou matt ― …вашу мать так же легко, как у нас произносят: votre trés-humble serviteur (фр.) ― ваш покорнейший слуга.

Признаюсь, когда мы поднялись из-за стола со счетом в руках как доказательством, что обедали, и пустым желудком, доказывающим обратное, я был очень расположен к тому, чтобы наградить хозяина ресторанного заведения «Самсон» всеми оскорблениями из русского и французского репертуара; и не по соображениям гигиенической надобности, а ведомые любопытством пошли мы пешком по парку Петергофа.

Петергоф ― наполовину английский, наполовину французский парк; наполовину Виндзор, наполовину Версаль. В нем есть густая сень Виндзора и прямоугольные бассейны, статуи и даже карпы Версаля. Карпы, уверяют нас, повелись со времени императрицы Екатерины, и они только что, по звону колокола, в который ударил инвалид, показали из воды свои носы. Вы понимаете, что они не за так предаются этому упражнению; продавщица пирожных, чье присутствие здесь постоянно, объясняет, с какой целью рыбы устраивают вам овацию. В этом ничего нового для нас нет. В этом отношении Фонтенбло берет верх над Петергофом. Если в Петергофе есть карпы Екатерины, то в Фонтенбло есть карпы Франсуа I.

Есть в Петергофе и свой Марли.

Великое несчастье Санкт-Петербурга ― имитация. Его дома ― имитация домов Берлина, его парки ― имитация Версаля, Фонтенбло и Рамбуйе, его Нева ― более ледоносная имитация Темзы. Санкт-Петербург еще не Россия; это, как сказал Пушкин или, может быть, даже Петр I, ― окно, открытое в Европу. Что касается скульптур, то мы удовольствуемся указать только на одну, и не по причине ее художественной ценности, а оригинальности. Это ― присевшая наяда, она льет воду из кувшина, что держит на плече. Вид спереди очень хорош: видно, откуда льется струя; но вид со спины ― совсем другая штука, и возникают предположения, которые не делают чести целомудрию нимфы. Она на порядок выше, когда нет водяной струи.

Воды Петергофа играют, как воды Версаля, в дни большого праздника; бассейн Самсона подобен бассейну Нептуна, и каскады Гладиаторов копируют каскады Сен-Клу. Посожалели, что нам не повезло: приехали в обычный день; мы высказали сожаление, что не видим игры расхваленных фонтанов. Тогда Григорович подошел к хранителю этих вод, пустил в дело 15-копеечную монету (40 су на наши деньги), и в течение десяти минут мы наслаждались зрелищем, которое, если верить молве, всегда, когда его устраивают, обходится Версалю в 25-30 тысяч франков.

Для императора Николая было одним из самых больших удовольствий среди бьющих в полную силу фонтанных каскадов, под барабанный бой, подниматься вверх по ступеням со свитой из пажей и кадетов.

Отдельным визитом мы почтили дерево, каждый лист которого брызжет водой. За 10 копеек оно дало нам спектакль, в котором мы оказались наядой.

Затем мы поднялись по довольно крутому склону и наверху увидели замок. Огромное сооружение, окрашенное в белый и желтый цвета и увенчанное теми зелеными кровлями, которые повергают в уныние Муане. Мы прошли под одним из сводов дворца и оказались в верхнем парке. Его главное украшение ― огромный бассейн, и главная достопримечательность ― Нептун в тамбурмажоре; трезубец бога искусно заменен богато украшенной тростью.

Мы увидели Петергоф, оставалось увидеть то, что называется островами. Мы взяли дрожки и по прелестной дороге, прохладной от близкой воды и затемненной сплошными массивами зелени, прибыли на первый и главный из островов ― Царицын. Это остров императрицы-матери. Она велела построить там каменную виллу ― копию виллы принцессы Бутерской на Сицилии, где она одно время жила; вилла скопирована точно, и все при ней ― до гигантского плюща, который зимой обязательно приходится согревать, как стерлядь при перевозке, чтобы не замерз. Передний двор очарователен; можно было подумать, что вступаешь в атриум [крытый внутренний двор] поэта в Помпеях. Интерьер оформлен по-гречески и с большим вкусом.

С Царицына острова перебрались на остров великой княжны Марии. Его шедевр, со слов стража, ― спящая Венера, что хранится, как в саркофаге; видят Венеру, когда поднимают крышку. Как все обещанное и ожидаемое, но спрятанное, эта замечательная скульптура Банеддзи доставила разочарование. Нет, если и есть скульптурный шедевр, то это «Рыбак» Ставазера [Ставассера]. Подросток 15-16 лет в бронзе, по колено в воде; он тянет леску, на крючок которой попалась рыба. Не стоит упоминать, что ни лески, ни крючка, ни рыбы нет, но их видишь по дрожащей от нетерпения губе, сосредоточенному взгляду, груди с затаенным дыханием и напряженным рукам рыбака.

Мы вновь сели на дрожки, закончили объезд островов и велели доставить нас к Бельведеру. Бельведер ― последнее творение императора Николая; своей всемогущей рукой он замесил бронзу и гранит, как другой замешивает гипс и кирпич. К несчастью, это подано в стиле, внушающую больше мысль о мощи, нежели о вкусе. Поднятый на малом холме у деревни Baby-Gony ― Бабы-Гони [Бабигон]; проясняю возможную этимологию ее названия ― Бельведер по сравнению с ней огромен почти так же, как Океан. Император Николай в форме простого солдата, императрица и великие княжны в одежде простых крестьянок, приезжали туда выпить чаю и восхититься панорамой, открывающейся до самого моря. Еще одна имитация ― Пти-Трианона. Оттуда имперская семья видела, левее некуда, Старый Петергоф ― деревню голландских рыбаков, между Старым Петергофом и Бельведером ― поле Саперов, а, бросив взгляды по этой линии вправо, ― Пулково, обсерваторию, возведенную Брюлловым, братом художника. Обсерваторию и Бельведер разделяют 10 лье долины. Между Старым Петергофом и Пулковом, по ту сторону залива шириной в 10 лье просматривается синеватый силуэт Финляндии, подчеркнутый ровной линией горизонта. Затем, когда взгляд возвращается от залива к Бельведеру, справа замечаются купола Санкт-Петербурга, и среди них сверкает золотом Исаакий; слева большой английский парк; прямо ― Новый Петергоф и, наконец, поле, усеянное руинами, присланными из Греции королем Отоном. Бедные руины изгнаны из Аттики, и они смотрятся такими же грустными, как и Овидий, сосланный к фракийцам!

Мы сели на дрожки, не сожалея, что покидаем это место, и велели ехать направо, к террасе Монплезир. Как видите, еще одно французское название! Терраса выходит к заливу; вся выложена мрамором, затемнена великолепными деревьями и в пространстве между зеркалом залива, омывающего его край, и ее зеленым куполом, образованным ветвями деревьев, дает возможность рассматривать Кронштадт, закрывающий горизонт своими фортами, ощетинившихся орудиями, и лесом корабельных мачт. Сюда теплыми летними вечерами и прозрачными июньскими ночами приезжают щеголи Петергофа вдохнуть свежести. Это ― любимая терраса и молодых великих князей. Груды гальки имеют честь ― как говаривал знаменитый химик и, более того, знаменитый придворный Тенар ― имеют честь быть приготовленными для забав молодых великих князей, которые, подобно Сципиону в ссылке, посвящают свой досуг швырянию камней, чтобы они рикошетом летели по морю.

Место оказалось очаровательным, и Муане уведомил общество, что эта архитектурная фантазия должна задержать наш выезд к Панаеву на полчаса: он хотел сделать рисунок. Его желание было слишком законным и слишком совпадало с моим, чтобы я пытался встать к нему хоть в малейшую оппозицию. Впрочем, после завтрака, что у нас состоялся, мы не спешили обедать. Тем более что обед должен был уподобиться завтраку!

Рисунок окончен, мы сели на дрожки. Григорович дал топографические инструкции aux isvoschiks ― извозчикам и мы поехали знакомиться с одним из самых видных журналистов России.

* * *

Нечего и говорить вам, что журналистика в России находится еще в детском возрасте, что до сих пор цензура мешает расти всему, что хотело бы выбиться из земли.

Окинем быстрым взглядом несколько ежедневных, еженедельных и ежемесячных изданий Санкт-Петербурга и Москвы. В Санкт-Петербурге только четыре журнала делают сенсацию. На первое место поставим Sovremennik ― «Современник», по месту и честь.

Издатели и главные редакторы журнала «Современник» ― мecсьe Панаев и Некрасов.

Мы сказали, кто такой Панаев: один из лучших журналистов Санкт-Петербурга; добавим, что Некрасов ― один из лучших поэтов России. В свое время мы вернемся к двум этим, таким разным личностям. А сейчас займемся их изданием.

«Современник» ― ежемесячный журнал, основанный по образцу de la Revue des Deux Mondes ― «Журнала Двух Миров»; у него либеральные тенденции и 3,5-4 тысячи подписчиков, что позволяет довольно щедро платить редакторам издания.

После «Современника» идет журнал Otetchestwtnnjia Zapicky ― «Отечественные записки» ― les Légendes nationals (фр.), издатель и главный редактор которого ― месье Краевский. Это издание не имеет никакой политической окраски; главный редактор обладает искусством подбирать себе сотрудников, и это определяет заслуженный успех, как с точки зрения литературы, так и с точки зрения дохода. У «Отечественных записок» на несколько сотен подписчиков меньше, чем у «Современника».

Журнал Biblioteka dlia tchenia ― «Библиотека для чтения» ― la Bibliothèque de lecture (фр.) имел огромный успех, потому что руководил им профессор Сенковский, который превосходно сознавал интеллектуальные запросы времени и, не ставя задачи образовывать своих читателей, заботился только о том, чтобы они оставались довольны чтением. Вскоре стало заметно, что золотой лоск, к несчастью, наведен почти на не тронутую пером бумагу, и журнал был почти или почти заброшен. Тенденции издания либеральные.

Журнал Syn Otetchetwa ― le Fils de la Patrie (фр.) ― «Сын Отечества», старое издание, возобновленное с прошлого года; выходит выпусками объемом 1,5-2 листа. Подбор материала очень удачный, и журнал имеет большой успех. Издается в Москве.

Журнал le Ruski Westnik ― le Courrier Russe (фр.) ― «Русский Вестник» основан месье Катковым. С самого начала имел громадный успех; уже через полгода потребовалось удвоить его тираж. Сегодня у журнала 8-9 тысяч подписчиков и лучшая типография в России. Тенденции издания либеральные.

Besseda ― la Conversation (фр.) ― «Беседа» [«Русская Беседа»] орган адептов русского славизма, то есть партии, которая выступает против проникновения опыта западной цивилизации и желает, чтобы Россия ничего не заимствовала за границей и развивалась бы в соответствии со своим собственным национальным началом; это ― издание непритязательного вкуса, публикующее, однако, примечательные статьи, особенно по вопросу текущего момента ― об освобождении крепостных. Главный редактор ― месье Кушелев [Издатели и главные редакторы ― А. И. Кошелев и М. И. Филиппов].

Semledelcheskaia Gaseta ― «Земледельческая газета», специальное издание землевладельцев для статей, посвященных освобождению крестьян. Тенденции либеральные.

О других изданиях скажем то, что сказал Август о друзьях Цинны[139]139
  Цинна (?―84 годы до н. э.) ― римский консул в 87―86 годах, изгнан сенатом из Рима, взял Рим с армией под командованием Гая Мария, убит при усмирении солдатского восстания.


[Закрыть]
из рода Корнелиев, после чего был назван Максимом, и, подражая его примеру, проявим осторожность.

Панаев и Некрасов ― сердечные друзья, братья по литературным и политическим взглядам ― поселились и живут вместе: зимой в Санкт-Петербурге, летом в каком-нибудь дачном доме за городом. В этом году они устроили свое гнездо между Петергофом и Ораниенбаумом, чуть ниже холма, увенчанного постройками немецкой колонии.

Наши дрожки повернули направо, переехали мостик, переброшенный через канаву, углубились в великолепные тени деревьев и оказались перед прелестным небольшим шале [швейцарским домиком], на лужайке, где семеро приглашенных к обеду приступили к нему за богато накрытым столом. В семерку обедающих входили Панаев, его жена, Некрасов и четыре друга дома; узнав Григоровича, они встретили его радостными восклицаниями. Меня громко объявили, и Панаев подошел меня обнять.

Вам знакома странная особенность первого взгляда, с которым в сердце запечатлевается симпатия или антипатия к человеку. Мы выдержали испытание, Панаев и я, первые из этих двух ощущений и обнялись как старинные друзья, и нерасторжимое объятие доказало, что мы на деле стали друзьями. Потом подошла мадам Панаева[140]140
  Панаева (Головачева) Авдотья Яковлевна (1819―1889) ― под псевдонимом Н. Н. Станицкий вместе с Н. А. Некрасовым написала романы «Три страны света» и «Мертвое озеро». Автор романа «Семейство Тальниковых», ряда повестей и рассказов, известной книги «Воспоминания».


[Закрыть]
; я поцеловал ей руку, и, по чудесному русскому обычаю, она вернула мне поцелуй, коснувшись губами лба. Мадам Панаева ― женщина 30-32 лет, броской красоты; автор многих романов и новелл, которые она опубликовала под псевдонимом Станицкий.

Некрасов, обнаруживая менее демонстративный нрав, удовольствовался тем, что поднялся, поклонился и протянул мне руку, поручив Панаеву извиниться передо мной, что не говорит по-французски в результате своего небрежного воспитания.

Других мне просто представили.

Я много слышал о Некрасове, и не только как о большом поэте, а еще как о поэте, гений которого отвечает сегодняшним запросам. Я внимательно приглядывался к нему. Это человек 38-40 лет с болезненным и глубоко печальным лицом, мизантропическим и насмешливым складом ума. Страстный охотник, потому-то охота для него, полагаю, ― повод для уединения; и, после Панаева и Григоровича, больше всего он любит ружье и своих собак. Его последняя книга стихов, отнесенная цензурой к не подлежащим переизданию, очень поднялась в цене. Я купил ее накануне, один экземпляр, за 16 рублей (64 франка), и за ночь, по подстрочнику Григоровича, сделал перевод двух стихотворений. Этого вполне достаточно, чтобы получить представление о едком и грустном гении их автора. Мне нет надобности напоминать, что всякий оригинал теряет 100 из 100 процентов при переводе на другой язык. Вот первое из них; оно в высшей степени русское, и, может быть, как раз поэтому во Франции не смогут его оценить по достоинству.


 
ЗАБЫТАЯ ДЕРЕВНЯ
 
 
     1
У бурмистра Власа бабушка Ненила
Починить избенку лесу попросила.
Отвечал: нет лесу, и не жди – не будет!
«Вот приедет барин – барин нас рассудит,
Барин сам увидит, что плоха избушка,
И велит дать лесу», – думает старушка.
 
 
     2
Кто-то по соседству, лихоимец жадный,
У крестьян землицы косячок изрядный
Оттягал, отрезал плутовским манером.
«Вот приедет барин: будет землемерам! –
Думают крестьяне. – Скажет барин слово –
И землицу нашу отдадут нам снова».
 
 
     3
Полюбил Наташу хлебопашец вольный,
Да перечит девке немец сердобольный,
Главный управитель. «Погодим, Игната,
Вот приедет барин!» – говорит Наташа.
Малые, большие – дело чуть за спором –
«Вот приедет барин!» – повторяют хором…
 
 
     4
Умерла Ненила; на чужой землице
У соседа-плута – урожай сторицей;
Прежние парнишки ходят бородаты;
Хлебопашец вольный угодил в солдаты,
И сама Наташа свадьбой уж не бредит…
Барина всё нету… барин всё не едет!
 
 
     5
Наконец однажды середи дороги
Шестернею цугом показались дроги;
На дрогах высоких гроб стоит дубовый,
А в гробу-то барин; а за гробом – новый.
Старого отпели, новый слезы вытер,
Сел в свою карету – и уехал в Питер.
 

Вот второе стихотворение этого же автора. Более чем печальное, оно душераздирающее. Озаглавлено: «Моя бедная подруга»[141]141
  Стихотворение Некрасова «Еду ли ночью по улице темной…» издавалось без названия.


[Закрыть]
. Из недр общества никогда не исходил более надрывный крик.


 
Еду ли ночью по улице темной,
Бури заслушаюсь в пасмурный день —
Друг беззащитный, больной и бездомный,
Вдруг предо мной промелькнет твоя тень!
Сердце сожмется мучительной думой.
С детства судьба невзлюбила тебя:
Беден и зол был отец твой угрюмый,
Замуж пошла ты – другого любя.
Муж тебе выпал недобрый на долю:
С бешеным нравом, с тяжелой рукой;
Не покорилась – ушла ты на волю,
Да не на радость сошлась и со мной…
 
 
Помнишь ли день, как, больной и голодный,
Я унывал, выбивался из сил?
В комнате нашей, пустой и холодной,
Пар от дыханья волнами ходил.
Помнишь ли труб заунывные звуки,
Брызги дождя, полусвет, полутьму?
Плакал твой сын, и холодные руки,
Ты согревала дыханьем ему.
Он не смолкал – и пронзительно звонок
Был его крик… Становилось темней;
Вдоволь поплакал и умер ребенок…
Бедная, слез безрассудных не лей!
С горя да с голоду завтра мы оба
Так же глубоко и сладко заснем;
Купит хозяин, с проклятьем, три гроба —
Вместе свезут и положат рядком…
 
 
В разных углах мы сидели угрюмо.
Помню, была ты бледна и слаба,
Зрела в тебе сокровенная дума,
В сердце твоем совершалась борьба.
Я задремал. Ты ушла молчаливо,
Принарядившись, как будто к венцу,
И через час принесла торопливо
Гробик ребенку и ужин отцу.
Голод мучительный мы утолили,
В комнате темной зажгли огонек,
Сына одели и в гроб положили…
Случай нас выручил? Бог ли помог?
Ты не спешила печальным признаньем,
Я ничего не спросил,
Только мы оба глядели с рыданьем,
Только угрюм и озлоблен я был…
 
 
Где ты теперь? С нищетой горемычной
Злая тебя сокрушила борьба?
Или пошла ты дорогой обычной
И роковая свершится судьба?
Кто ж защитит тебя? Все без изъятья
Именем страшным тебе назовут,
Только во мне шевельнутся проклятья —
И бесполезно замрут!..
 

Двух этих стихотворений достаточно, как видим, чтобы дать представление о гении Некрасова.

Есть третье, что приведем только для того, чтобы рассеять заблуждение или, скорее, вытравить клевету, которая, не желаем знать, каким образом, пролилась в России на одного из наших соотечественников. Пора разоблачить эту ложь. Речь идет о княгине Воронцовой-Дашковой и ее преждевременном конце.

По слухам, что ходят в России, графиня Воронцова-Дашкова вышла замуж во Франции за некого авантюриста, и будто бы тот промотал ее богатство и отправил ее умирать в больницу. Этот грустный рассказ стал поводом к тому, чтобы из-под пера Некрасова вышла новелла Amertume ― «Горечь»; это название лучшим образом соответствует стихам мрачного поэта:


 
КНЯГИНЯ
 
 
Дом – дворец роскошный, длинный, двухэтажный.
С садом и с решеткой; муж – сановник важный.
Красота, богатство, знатность и свобода —
Все ей даровали случай и природа.
Только показалась – и над светским миром
Солнцем засияла, вознеслась кумиром!
Воин, царедворец, дипломат, посланник —
Красоты волшебной раболепный данник;
Свет ей рукоплещет, свет ей подражает.
Властвует княгиня, цепи налагает,
Но цепей не носит; прихоти послушна,
Ни за что полюбит, бросит равнодушно:
Ей чужое счастье ничего не стоит —
Если и погибнет, торжество удвоит!
 
 
Сердце ли в ней билось чересчур спокойно,
Иль кругом все было страсти недостойно,
Только ни однажды в молодые лета
Грудь ее любовью не была согрета.
Годы пролетели. В вихре жизни бальной
До поры осенней – пышной и печальной —
Дожила княгиня… Тут супруг скончался…
Труден был ей траур, – доктор догадался
И нашел, что воды были б ей полезны
(Доктора в столицах вообще любезны).
Если только русский едет за границу,
Посылай в Палермо, в Пизу или Ниццу,
Быть ему в Париже – так судьбе угодно!
Год в столице моды шумно и свободно
Прожила княгиня; на второй влюбилась
В доктора-француза – и сама дивилась!
Не был он красавец, но ей было ново
Страстно и свободно льющееся слово,
Смелое, живое… Свергнуть иго страсти
Нет и помышленья… да уж нет и власти.
Решено! В Россию тотчас написали;
Немец-управитель без большой печали
Продал за бесценок в силу повеленья
Английские парки, русские селенья,
Земли, лес и воды, дачу и усадьбу…
Получили деньги – и сыграли свадьбу…
 
 
Тут пришла развязка. Круто изменился
Доктор-спекулятор: деспотом явился!
Деньги, бриллианты – все пустил в аферы,
А жену тиранил, ревновал без меры,
И когда бедняжка с горя захворала,
Свел ее в больницу… Навещал сначала,
А потом уехал – словно канул в воду!
Скорбная, больная, гасла больше году
В нищете княгиня… и тот год тяжелый
Был ей долгим годом думы невеселой!
 
 
Смерть ее в Париже не была заметна:
Бедно нарядили, схоронили бедно…
А в отчизне дальней словно были рады:
Целый год судили – резко, без пощады,
Наконец устали… И одна осталась
Память: что с отличным вкусом одевалась!
Да еще остался дом ее с гербами,
Доверху набитый бедными жильцами,
Да в строфах небрежных русского поэта
Вдохновенных ею чудных два куплета,
Да голяк-потомок отрасли старинной,
Светом позабытый – и ни в чем невинный.
 

Вот что написал большой поэт, павший жертвой общего заблуждения.

А ведь это поэт, который пишет на века, работает с бронзой. Итак, установим факты во всей их правде или, скажем лучше, во всей их достоверности.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю