Текст книги "Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)
Император во всем, как в политике, проявлял непреклонную волю. Утвердил официальную церковную архитектуру, такую, какая ему понравилась ― лично ему; он считал ее византийской, а она была лишь барокко. Первый образчик этого стиля ему представил архитектор Тонн. Император нашел проект великолепным и велел, чтобы в будущем все храмы строились в соответствии с ним. И в самом деле, от этого проекта не отступали в течение 30 лет. Люди искусства надеются, что навязанная архитектура умерла вместе с ним.
Между прочим, никто другой не обладает большим правом верить в собственную непогрешимость, потому что никого, кроме императора, не окружает так много подлых льстецов. Как-то в гололед, когда Николай шел пешком, он изволил упасть в самом начале Малой Морской улицы. Сопровождающий адъютант упал на том же самом месте. Ибо никто, по сравнению с императором, не должен оказываться более ловким.
Однажды утром император велел впустить к нему князя Г…, главу почт и великого камергера, как только тот прибудет; слуга, раб инструкции, пригласил войти князя в спальню императора, когда Николай переодевался. Император, шутя, бросил ему снятую несвежую рубашку. Князь Г… упал на колени.
– Sire, ― сказал он, ― прошу ваше величество о неслыханной милости быть погребенным в вашей рубашке.
Эта милость была дарована. Но император умер, а князь Г… живет. Предлагается пари, что он даже не знает, куда дел рубашку, выпрошенную как саван.
Император Николай шутил редко; однако приводят две-три его шутки.
Когда он велел отлить четырех коней из бронзы для Аничкова моста, на крупе одного из них обнаружилась надпись[124]124
Она передается с издержками версификации, но их нужно простить иностранцу. (Прим. А. Дюма.)
[Закрыть]:
«Соберите ж народ всей Европы ―
Показать ей четыре попы».
Об этом случае начальник полиции представил доклад императору, который ниже написал:
«Найти пятую попу,
Изобразить на ней всю Европу.
Быть по сему.
Николай».
Однажды вечером в Москве, в театре, в первых рядах партера, император увидел графа Самойлова, который славился умом, мужеством, богатством и беспечностью. Он не любил Самойлова, потому что тот, как Алкивиад[125]125
Алкивид (452―404 годы до н. э.) ― афинский полководец и политический деятель, племянник Перикла, ученик Сократа.
[Закрыть], занимал двор и город своими эксцентрическими выходками. В Самойлове было столько изящества и обаяния, что его улыбка расценивалась как настоящий подарок. Адъютант Ермолова, он воевал на Кавказе с большим блеском. Одно время император держал его при своей персоне, но, когда сам поехал на Кавказ, его с собой не взял. Самойлов попросился в отставку и ее получил. Лето он проводил в Москве, зиму ― в Санкт-Петербурге. В театре Самойлов показал себя большим эксцентриком, чем всегда, держался с большой небрежностью и развязностью, чем обычно. Как все он встал, когда вошел император, но сразу, как только император сел, он развалился, играя лорнетом и подавая громкие реплики своего одобрения.
В тот вечер играл Ланской. Актер обладал бесподобным талантом имитации. Император пригласил к себе импресарио и велел ему в понедельник поставить пьесу, где Ланской, как комический персонаж, предстал бы публике в костюме, с манерами, речью и гримом под Самойлова. Импресарио передал Ланскому приказ императора и подобрал пьесу для очередного спектакля.
Когда Ланской появился на сцене, его встретил сплошной крик театра, настолько точной была копия Самойлова; когда он заговорил, начал жестикулировать, с залом творилось уже нечто другое, потому что это был Самойлов, который говорил и жестикулировал. Император подал пример к тому, чтобы рукоплескать; и театр взорвался аплодисментами. Самойлов как бы на свой счет принимал возгласы «Браво!», бурную реакцию толпы и, казалось, чрезмерно потешался в течение всего вечера. После спектакля, он прошел за кулисы и появился у Ланского, когда тому вручали 1000 рублей от императора. Самойлов глянул со стороны на императорский дар и, несмотря на присутствие камергера, пожал плечами.
– Вы прекрасны, мой дорогой Ланской, ― сказал он актеру; ― это был я с головы до ног: жест, интонация, внешность; однако кое-что упущено в костюме: три бриллиантовые пуговицы. Хотелось бы отдать получше, но предлагаю вам такие, какие есть.
Он оторвал от своей рубашки бриллиантовые пуговицы и подал их Ланскому. Стоили они 20 тысяч рублей.
Каждое утро император Николай вставал между 4 и 5 часами летом и между 5 и 6 часами зимой. Позже, неизменно в 8 часов, совершал прогулку по Адмиралтейскому бульвару. И никто, под страхом немедленного ареста, не мог к нему подойти.
Однажды император встречает нашего соотечественника Верне, актера Французского театра в Санкт-Петербурге; останавливает его, беседует с ним о новой пьесе, в которой тот будет занят вечером, спрашивает, какова она, хороша ли у него роль и т.д. После этой встречи, Верне немедленно хватают полицейские агенты, которые никогда не выпускали императора из поля зрения.
Вечером император приезжает в театр, садится, против обыкновения ждет целых пять минут, но занавес не поднимается. Посылает адъютанта узнать причину задержки спектакля. В ложу поднимается режиссер и, дрожа, объясняет: что-то серьезное случилось с месье Верне, он не придет в театр; за ним уже посылали, и получили ответ, что он вышел из дому в 8 часов утра и не возвращался.
– Как! ― оказал император. ― Но я его встречал сегодня утром; даже говорил с ним.
– Вы с ним говорили? ― спросил граф Орлов.
– Да, расспрашивал детально о пьесе, которую играют сегодня вечером.
– Тогда я знаю, где он.
– Где?
– Он арестован, черт возьми!
Граф Орлов отдает приказ своему адъютанту, десять минут спустя трижды подают сигнал о начале спектакля, занавес поднимается, и на сцене появляется Верне.
После первого акта, император выходит из ложи, останавливает за кулисами Верне, выражает сожаление о случившемся и опрашивает, что он мог бы сделать для актера, чтобы тот забыл о неприятностях.
– Sire, ― отвечает Верне, ― в будущем, если меня встретите, будьте так добры больше не оказывать мне честь говорить со мной.
Мы сказали, что императора всегда сопровождал эскорт полицейских агентов. Так вот, одним зимним утром он заметил такого агента, который открыто сошел с элегантных дрожек и следовал за ним, завернувшись в добротную шубу, тогда как сам он кутался в старую шинель. Николай подал знак агенту подойти; тот повиновался.
– Мне уже примелькалось ваше лицо, месье, ― сказал император.
Агент поклонился.
– А кто вы?
– Quartalnoy nadziratel ― Квартальный надзиратель, надзиратель квартала Зимнего дворца.
Звание квартального надзирателя соответствует нашему званию комиссара полиции.
– Какое у вас жалованье?
– Двести рублей, sire.
– В месяц?
– В год, sire.
– Почему же вы так хорошо одеты?
– Потому что, sire, человек при вашем величестве обязан, полагаю, и в этом оказывать вам честь.
– Значит, вы воруете, как и другие?
– Пусть ваше величество меня простит, но это я оставляю моим начальникам.
– Тогда как вы выходите из положения?
– Мне дают, sire.
– Вам дают?
– Да; я ― комиссар полиции лучшего и, следовательно, самого богатого квартала Санкт-Петербурга. Дежурю активно, днем и ночью, ради спокойствия, охраны добра и комфорта моих подопечных. Стучу в стекла des botchniki ― будочников, которые «дежурят» в будках, вместо того, чтобы дежурить на улице, бужу дежурных, которые засыпают. Словом, за те шесть лет, как я ― комиссар квартала, здесь не совершено ни одной кражи, не произошло ни одного несчастного случая. Поэтому мои признательные подопечные взяли за правило, каждый по своим средствам, дважды в год делать мне небольшие подношения.
– И таким образом, благодаря небольшим подаркам, ваше 200-рублевое место тянет уже на три-четыре тысячи рублей?
– Больше, sire.
– Ax-ax!
– Почти вдвое больше.
– Ну, хорошо, идите.
Квартальный надзиратель откланивается и отходит.
Вернувшись к себе, император приказал по всему кварталу Зимнего дворца собрать отзывы о его комиссаре полиции. Всюду его хвалили за ум и честность; относительно вознаграждений полицейскому, император уверовал, что они добровольные, что, как тот сказал, он принимает, но не берет. На следующий день, за чаем, комиссар полиции видит, что к нему входит фельдъегерь. Вид фельдъегерей всегда вызывает некоторое волнение у тех в России, кому адресована честь их визитов, потому что именно фельдъегеря сопровождают осужденных в Сибирь. Комиссар полиции встает из-за стола и ждет.
– От императора, ― говорит фельдъегерь, протягивая ему пакет.
И выходит.
Комиссар полиции вскрывает пакет и находит в нем 2000 рублей и записку императора:
«Владелец Зимнего дворца ― комиссару полиции, в знак признательности за его добрые хлопоты».
И все годы, сколько жил Николай, комиссар полиции квартала Зимнего дворца получал в таких размерах императорское вознаграждение.
Назавтра утром император увидел идущего навстречу добряка лет 60-ти с пряжкой за безупречную службу, где красовалось число «25»[126]126
Служащие, которые трудятся безупречно, носят черную ленту и желтую пряжку из позолоченной меди, где указано количество лет их службы. (Прим. А. Дюма.)
[Закрыть]. Ему показалось, что служащий идет не строго по прямой и не владеет своим центром тяжести. Подзывает его; человек с пряжкой подходит.
– Вы пьяны, месье, ― замечает император.
– Увы, sire, ― отвечает служащий. ― Очень боюсь, что так оно и есть.
– Что же вы вышли, будучи в таком состоянии?
– Я должен быть в конторе в девять часов, sire.
– В конторе? Усвойте, месье, когда имеют честь носить такую пряжку, как ваша, так не напиваются.
– Sire, это ― несчастье, впервые в жизни со мной случилось такое; никогда и ничего я не пью, кроме воды.
– Никогда и ничего, кроме воды?
– Именно поэтому я опьянел после двух-трех стаканов вина. Иду со свадьбы; несчастная свадьба, да ну ее!
– Со свадьбы?
– Sire, я был посаженым отцом[127]127
Посаженый отец ― лучший друг отца жениха или невесты, благословляет молодых после отца; благословленные дважды, они больше уверены в своем благословенном будущем. (Прим. А. Дюма.)
[Закрыть]; меня заставляли пить, и я не мог отказаться, вопреки моему желанию.
– Это правда, то, что вы говорите, месье?
– Sire, клянусь честью.
– Ну, хорошо, пусть это останется между нами[128]128
Оборот речи, которым император Николай хотел сказать: «Хорошо, все кончено». (Прим. А. Дюма.)
[Закрыть]; возвращайтесь к себе, ложитесь в постель и проспитесь после пьянства.
– Но мое бюро, sire?
– Назовите мне ваше имя и бюро, в котором вы служите, и ни о чем не беспокойтесь.
Добряк, счастливый, что так дешево отделался поворачивает назад и, уже наполовину протрезвевший идет к своему дому.
На следующий день начальник полиции приходит на доклад.
– Что нового? ― интересуется император.
– Ничего особенного, sire. Есть одна маленькая тайна, пролить свет на которую может только ваше величество.
– Какая?
– Вчера на Адмиралтейском бульваре с вашим величеством разговаривал один полупьяный.
– То есть, вчера на Адмиралтейском бульваре я разговаривал с одним полупьяным.
– За нарушение инструкции, запрещающей приближаться к вашему величеству, мои агенты арестовали на углу улицы и решили препроводить его в кордегардию. Но он сопротивлялся как черт, говоря, что император дал ему позитивный приказ, и всякий, кто помешает ему исполнить этот приказ, понесет ответственность за последствия; наконец, он кричал так громко и наделал столько шума, что его, кстати, решили привести ко мне. Когда я захотел узнать, каков приказ, отданный ему вашим величеством, он ответил дословно так: «Император сказал мне: «Пусть это останется между нами». Я был бы недостоин доверия императора, если бы раскрыл то, что произошло между нами». И так как слова этого человека очень походили на правду, я приказал одному из моих агентов проследить за ним и узнать, чем он займется.
– Ну, ладно, что же он делал дальше? ― спросил император.
– Вернулся к себе, разделся так, как если бы там было натоплено, и в неистовом стремлении поскорей оказаться в постели улегся спать. Десять минут спустя он храпел. Сомневаюсь, что в этом заключался приказ вашего величества.
– Вы ошибаетесь. Я сказал ему: «Возвращайся к себе и проспись после выпивки».
– Но, как мне кажется, он мог по-доброму поставить меня в известность о таком приказе вашего величества?
– Нет. Прощая случай с пьянством, я сказал ему: «Пусть это останется между нами».
– Тогда это другое дело, ― смеясь, ответил шеф полиции.
– А так как, со своей стороны, ― сказал император, ― я велел навести справки о нем в его конторе и получил превосходные отзывы, извольте позаботиться, чтобы это осталось между нами, чтобы его повысили по службе и в награду вручили маленький крест.
Так человек с пряжкой был выдвинут и награжден.
Однажды утром император видит, что движутся похоронные дроги бедного класса: за ними идет лишь один человек с обнаженной головой. Император снимает головной убор и пополняет своей персоной скорбный эскорт. Идя за гробом, расспрашивает того, кто в одиночестве отдавал покойному последние почести.
– Кто это? Кого ты провожаешь? ― спрашивает император.
– Кассира одной администрации, sire.
– И, будучи кассиром, он умер в бедности?
– В такой бедности, что я распорядился похоронить его на мои средства, а поскольку я сам беден, я не смог это организовать лучше, чем так, как видит ваше величество.
– Значит, твой собрат был честным человеком?
– Самым честным из тех, кого я видел.
– Он оставил семью?
– Жену и четверых детей.
– Твои имя и адрес?
Служащий дает императору данные о себе. Император заносит их в свою записную книжку и продолжает идти в процессии с непокрытой головой. По мосту, узнав императора, за гробом движутся уже две тысячи человек. Там император останавливается и поворачивается лицом к многолюдной процессии:
– Братья, ― говорит он, ― замените меня.
И возвращается в Зимний дворец.
На следующий день собрат умершего получил повышение по службе, а осиротевшая семья ― пенсию.
Смерть императора Николая была достойным венцом его жизни. Как он умер? От чего? Вот вопросы, которые возникают, когда думаешь об этом преждевременном конце и знаешь, что его ничто не предвещало. Ответы здесь двоякие. Вот что говорят вслух.
После ликвидации Польши, после того, как была раздавлена Венгрия, император Николай убедился, что никакая сила в Европе не может ему противостоять. С нетерпением он ждал вестей из Крыма, уверенный, что узнает об уничтожении английской и французской армий.
Ему докладывают, что прибыл курьер, и он велит его пропустить; на лице играет уверенная улыбка. Вымотанный дорогой в 3000 верст en perekladnoy ― на перекладных, курьер протягивает императору депешу.
– Хорошо, ― говорит император, ― мы их разбили?
– Пусть ваше величество соизволит это внимательно прочесть, ― отвечает курьер.
– Неопределенная ситуация?
– Читайте, sire.
– Отвечайте мне, месье; депешу я прочту после.
– Sire, мы разбиты.
– Где?
– На Альме.
Император бледнеет до синевы и вскакивает, как подброшенный пружиной.
– Лжешь! ― говорит он.
Курьер кланяется:
– Читайте.
Николай вскрывает конверт и читает депешу.
Это был бюллетень сражения. Меншиков ничего не скрывал. Победили французы и англичане. Император упал в свое кресло; говорили, что недавно он сломал обе ноги.
Месяцем позже поступило донесение об Инкерманском сражении. Человеку, которому ничто и никогда не сопротивлялось, выпало испытать не просто два противостояния, но двойное поражение. Он не мог перенести двух превратностей судьбы. Начиная с этого момента, его здоровье как бы расстроилось, и 18 февраля 1855 года он изнемог под тяжестью обвала собственного величия.
Теперь о том, о чем говорят шепотом.
Воздействие на него двух этих вестей будто бы и правда было ужасно, но атлетическая конституция императора способна была сопротивляться. И будто бы тогда он принял крайнее, героическое и страшное решение умереть. Если бы Николай от него отступил, то перечеркнул бы все 30 лет своего правления; если бы продолжал искать победы в этой войне, то погубил бы Россию. На мир пойти он не мог, но этот шаг мог бы сделать его наследник. И будто бы он, после настойчивых требований от своего врача, которого уламывал два месяца, получил дозу яда, достаточно сильного для самоубийства и достаточно слабого, чтобы после того, как будет принят, оставить ему несколько часов жизни.
Утром 18-го император принял яд. И вроде бы, после этого, пригласил великого князя Александра, ныне царствующего, и все ему рассказал. Тот вскрикнул, вскочил, хотел звать на помощь, но император удержал его таким безапелляционным приказом, что сын и подданный не посмел не подчиниться своему отцу и господину. Тогда император Николай привел ему причину, доводы и мотивы в пользу своей смерти.
С разбитым сердцем, мокрыми от слез глазами и горлом, перехваченным спазмами рыданий, молодой человек слушал все это на коленях, сложив ладони вместе и крича:
– Отец мой! Отец мой!
И только потом, когда он добился от заплаканного сына согласия, чтобы смерть не пытались остановить, он даровал ему свободу. Молодой великий князь собрал всю семью и позвал трех врачей. Набожный сын, во имя последней вспышки любви к отцу, он стал нарушителем данного ему обещания. Врачи появились слишком поздно. После агонии, довольно мягкой, 18 февраля 1855 года, в полдень и 20 минут, император скончался.
Россия не только поменяла хозяина; она изменила политику.
Если вторая версия справедлива, то почему бы не заявить ее громко? Она воспринималась бы не менее христианской, но более великой, чем вся его жизнь.
Теперь об императоре Николае судить тем, кто прочитал все, только что написанное мной. Я слышал матерей и сыновей, которые его проклинают; я видел мужчин и женщин, которые его оплакивают.
* * *
Так как обед, на который я направляюсь на Михайловскую площадь, представляет особый интерес для меня, потому что на него приглашены друзья и соотечественники, и никакого интереса не представляет для вас, дорогие читатели, и так как его меню, куда вошли блюда из 15-рублевой стерляди с Волги и блюдо из 20-рублевой земляники, ― почти что меню, какое гурман может составить себе у Филиппа или у Виймо, позвольте, вместо того, чтобы распространяться про обед, рассказать вам вещи более любопытные; позвольте рассказать вам о воровстве. Не о краже, когда вытягивают часы из вашего жилета или кошелек из вашего кармана ― в этом отношении русские воры не искусней наших, не о наживе на повышении или понижении спроса на товары, не об обкрадывании коммандитного (основанного на доверии) товарищества или анонимного общества, не о мошенничестве на железной дороге ― всего этого еще нет в России, а по этой части, думаю, никто, включая американцев, не в состоянии нас переплюнуть, но о воровстве, по примеру полноправных граждан Спарты, о краже открытой, как на пленере, о краже почетной, творимой на основании патента, поручения правительства, грамоты (указа) императора.
Александр I, имея это ввиду, сказал:
– Если бы наши молодцы знали, куда все девать, они меня обобрали бы до нитки!
Вот с чем ― не вообще, а в частности ― столкнулся император Николай.
В апреле 1826 года, примерно через шесть месяцев после восшествия на престол, император Николай, проводя военный смотр в Царском Селе, увидел вдруг четырех человек, длиннобородых и одетых в шерстяные cafetans ― кафтаны; они упорно, но тщетно пытались пробиться к нему. Он пожелал узнать, чего хотят эти четверо, и почему все ведут себя так, словно поклялись себе их спровадить; он послал адъютанта с приказом их пропустить. Адъютант выполнил поручение, и четверо moujiks ― мужиков, наконец, приблизились к императору.
– Говорите, дети мои, ― разрешил Николай.
– Мы не просим чего-то особенного, batuska ― батюшка, но хотим говорить с тобой одним.
Император сделал знак своему окружению удалиться.
– Теперь говорите, ― сказал он.
– Отец, ― заговорил тот же мужик от имени остальных, ― мы пришли сказать тебе о кражах, уму непостижимых, которые происходят в Кронштадте на глазах директора морского ведомства ― брата начальника главного штаба военного флота.
– Осторожней! ― прервал его император. ― Вы обвиняете.
– Мы знаем, чем рискуем, но перед тобой ― твои верные подданные, и в этом звании нас привел к тебе наш долг; а если обвинение окажется напрасным, покарай нас как клеветников.
– Слушаю, ― сказал император.
– Ладно, le gastinoi dvor ― гостиный двор (le bazar ― базар) города завален вещами, принадлежащими короне и похищенными с верфей, со складов, из арсеналов для твоих кораблей; продается все: снасти, паруса, такелаж, гарнитуры медные, поковки железные, якоря, канаты ― до пушек.
Императора разобрал смех: вспомнил слова брата.
– Ты сомневаешься, ― сказал мужик, который держал речь, ― ладно, только пожелай купить, что-нибудь из названного, и я устрою тебе покупку на любую нужную тебе сумму: от рубля до 500, от 500 до 10 000, от 10 000 до 100 000 рублей.
– Я не сомневаюсь, ― ответил император, ― но задаюсь вопросом: где все это прячут воры?
– За двойным забором, батюшка, ― пояснил мужик.
– А почему вы не сообщили о воровстве правосудию?
– Потому что воры достаточно богаты, чтобы купить правосудие; поэтому ты никогда и ничего не узнал бы, как и о том, что в один прекрасный день, под каким-нибудь предлогом, как раз нас и отправили бы в Сибирь.
– Осторожней! ― предостерег император. ― Вы отвечаете мне за ваши слова.
Мужик поклонился.
– Мы сказали правду, и вот наша голова, чтобы ответить за все сказанное, ― заключил мужик.
Тогда император подозвал одного из адъютантов, одного из тех, в ком был уверен, ― месье Михаила Лазарева, приказал ему немедленно ехать в Кронштадт и внезапно окружить гостиный двор. Михаил Лазарев исполнил приказ; он нашел в продаже товары, о которых донесли крестьяне, приказал опечатать лавки, взял их под охрану часовых и вернулся к императору с докладом о выполненном задании. Император распорядился преследовать виновных по всей строгости закона. Но в первую же ночь, на 21 июня, по случайности, в гостином дворе Кронштадта занялся огонь, и сгорел не только базар ― от пола до стропил, заодно сгорели склады снастей, строительного леса, пеньки и гудрона, принадлежащие правительству. Это было недурно устроено; и зачем императору вздумалось преследовать жуликов? Вне сомнений, он принес повинную за эту попытку, ведь «Газета Санкт-Петербурга» даже не упомянула о пожаре, хотя он был виден из любой точки залива.
Желая уточнить некоторые детали о способах воровства в России, я обратился одному из моих друзей, и он согласился помочь мне получить более полное представление об управляющих и исправниках.
– Через кого вы мне это организуете?
– Через них самих.
– Они сами расскажут мне, как воруют?
– Ну да, если внушите доверие к себе и дадите слово их не называть.
– И когда же?
– Я жду послезавтра исправника большого села, что принадлежит короне и соседствует с моими землями. Мы предложим ему выпить, вино развяжет язык, и я оставлю вас вдвоем под предлогом, что у меня рандеву в клубе. Вам останется, как следует, его разговорить.
Через день я получил приглашение друга отобедать: прибыл тот самый исправник. Я позаботился о способе, позволяющем наверняка развязать язык гостя из деревни, и намешал ему «Икамского Замка» с шампанским; я начал расспрашивать этого человека; он два-три раза вздохнул и меланхолически:
– Ах, братец![129]129
Bratz ― выражение, по самой сути, русское. (Прим. А. Дюма.)
[Закрыть] ― сказал он. ― Времена очень меняются, и дела делаются уже не так просто, как прежде. Крестьянин становится все хитрее и вьет веревки из тех, кто имеет несчастье с ним связываться.
– Расскажите мне об этом, galoubchik ― голубчик[130]130
Mon cher pigeon. (Прим. А. Дюма.)
[Закрыть], ― сказал я, ― и вы найдете во мне человека, с которым вы можете поделиться своими огорчениями.
– Ну, хорошо; прежде, глубокоуважаемый месье, я служил в уездном городе и получал 350 рублей ассигнациями (320 франков, если перевести на деньги Франции); у меня была семья из пяти человек ― пусть, я жил так же хорошо, как другие приличные люди, а хорошо оттого, что раньше отлично понимали, что честный человек, который лояльно служит правительству, должен есть и пить. Теперь уже не то, нужно затягивать пояс. Это называют улучшением, почтеннейший месье; я же, я называю это безобразным разорением.
– Что вы хотите! ― перебил я его. ― Эти дьяволы от философии породили либералов, либералы породили республиканцев; а кто называется республиканцем, у того на языке война со злоупотреблениями, экономия, реформы ― все гадкие и непристойные слова, что я презираю так же, как и вы, если не больше.
Мы нежно пожали друг другу руки, как делают люди, находя, что их мнения полностью совпадают. После этого я твердо верил, что у моего собеседника от меня не будет секретов. Он продолжал:
– Итак, я вам сказал, что служил в уездном городе; наша губерния была очень далека от центра. Я называю центром Москву, потому что, поймите правильно, никогда не признаю Санкт―Петербург столицей России. Нужно было раз в год приехать в губернскую канцелярию с подарками нескольким нашим начальникам, и тогда весь год мы жили спокойно; не было ни судебных разбирательств, ни наказаний; никто не совал нос в наши счета; во всем полагались на нас, и все было чудесно. «Сегодня народ меньше страдает», ― говорят нам прогрессисты. Еще одно новое слово, уважаемый месье, которое надо было выдумать, раз его не было в добром старом русском языке. «У служащих прибавилось совести», ― говорят они. Заблуждение; служащие стали изворотливей, вот и все; служащие были, есть и всегда останутся служащими. Мы, правда, берем из кармана крестьянина, но кто не грешен перед богом и не виноват перед царем? Прошу вас спросить об этом самого себя. Лучше ли ничем не заниматься и не воровать? Нет, деньги ― сердце любого дела. Прежде, подчиненные и начальники, мы жили как родные братья, и это вселяло в нас мужество. Например, если случалось однажды, что кто-нибудь проигрывал в карты две-три тысячи рублей, такое может случиться с каждым, так?
– Конечно, за исключением тех, кто не играет.
– А чего еще делать в дальней губернии? Нужно же хорошенько развеяться, кое-чем позабавиться. Эх, ладно; если случалось кому-то из нас проиграть две-три тысячи рублей, то, вы отлично понимаете, не с 350 рублей в год мы могли их отдать, не так ли?
– Это очевидно.
– Эх, ладно; шли к исправнику ― сам я тогда был не исправник, а просто stanovoi ― становой ― и говорили ему: «Вот что случилось, месье исправник; помогите, пожалуйста!» Исправник сердился или напускал на себя сердитый вид, и тогда мы ему говорили: «Вы прекрасно понимаете, что просим вас помочь не бесплатно, всякий труд должен быть оплачен, и вы получите 500 рублей». «Вы ― жулье, ― отвечал он. ― Не знаете, куда девать деньги, проводите жизнь в cabarets ― кабаках, чтобы пить и играть в карты как тунеядцы, кем и являетесь». «Мы не тунеядцы, ― возражали мы, ― и вот доказательство: если вы немедленно отдадите приказ собрать подать, мы отдадим вам 1000 рублей». «И вы думаете, ― сопротивлялся исправник, что за 1000 рублей я разрешу вам сейчас грабить бедных несчастных крестьян, у которых за душой нет ни копейки!» «Нет или есть, посмотрим, месье исправник, ― наседали мы. ― Ставим 15 сотен рублей и прекращаем этот разговор». Случалось, поднимали ставку до 2000 рублей. И нам, наконец, уступали; когда фигурировала сумма в 2000 рублей, отыскивалось средство уладить дело. Исправник отдавал приказ немедленно собрать подать; одно слово немедленно давало ему 4000 рублей.
– Как это?
– Извольте видеть. Мы приезжали в деревню, собирали крестьян, и один из нас говорил им: «Братья мои! Понимаете, в чем дело? Император, отец наш, нуждается в деньгах и просит собрать не только просроченный, но и новый налог; он говорит, что дал своим голубчикам долгий кредит, и для них настало время расплатиться». Начинались стенания и плачи, способные разжалобить камни, но, слава богу, нас этим не проймешь. Мы ходили по les isbas ― избам, определяли, что из немного в них годилось на продажу; затем уходили в кабак, предупреждая напоследок: «Поспешите, братцы; император теряет терпение!» Потом крестьяне шли к нам, просили дать им, чтобы собрать деньги: один ― две, другой ― три недели, а кто-то ― месяц. «Дорогие земляки, ― обращались мы к ним, ― прикиньте-ка, как нам отчитываться о сборе налога? Император нуждается в деньгах; мы перед ним в ответе, и вы же не хотите, чтобы из-за вас мы потеряли службу». Крестьяне кланялись нам до земли и уходили толковать между собой. Совещались час, иногда два часа, а вечером к нам приходил староста. Он приносил 15, 20, 25 kopeks ― копеек от каждого из крестьян. Деревня на 500 tieglos ― тягловых лошадей в среднем приносила 100 рублей серебром. Десять деревень давали 1500, 2000, 3000 рублей. Байи [исправник] получал свои 2000 рублей ассигнациями, и нам оставалось 2000 ― 2500 рублей серебром[131]131
10 000 франков на наши деньги (Прим. А. Дюма.)
[Закрыть]. Расплачивались с долгом, а через месяц император, который ждал, может быть, год-два, получал плату, в свою очередь. Все зарабатывали на этом, государство и мы. А что такое 15, 20 копеек или чуть больше для крестьянина? Ничто!
– Но были же, наконец, крестьяне, которые не могли выплатить подать? ― спросил я.
– Справный хозяин всегда ее заплатит.
– А если попадется неисправный?
– Тогда, поскольку я жил в Саратовской губернии, я заставлял продавать человека в бурлаки.
– Но, ― настаивал я, ― это лихоимство… пардон, этот промысел, был ли он для вас так уж безопасен?
– О какой опасности вы говорите, почтеннейший?
– Но те, кого вы грабили таким образом, могли пожаловаться?
– Конечно, могли.
– Вот и хорошо! Что, если бы они пожаловались?
– Жаловаться они обязаны нам же, а мы ― вы это отлично понимаете ― не враги самим себе, чтобы давать делу ход.
– Конечно, понимаю; а скажите, действительно это ваше ремесло сегодня становится трудным?
– Да, уважаемый, если участь, что дурак, каким является крестьянин, все-таки извлекает уроки из жизни. Один из этих скотов рассказывал мне вчера: птицы вьют гнезда недалеко от чучел, которые он ставит в своем поле, чтобы отпугивать птиц и не давать им склевывать зерно, и, значит, понимают, в конце концов, что чучело ― не человек; эх-ма, крестьянин не глупее птицы: сговаривается с сельчанами, и полдеревни или вся деревня заявляет, что платить нечем, и обращается к своему владельцу; некоторым образом тот бывает очень в курсе дела, идет не к исправнику, а выше ― прямо к министру, уточняет сроки платежа, которые нам не подходят, и мы, следовательно, как я вам сказал, вынуждены ломать голову над тем, как удовлетворить наши бедные нужды.
– А могли бы вы, дорогой мой товарищ, поведать, какие еще приемы подсказывает вам разум в такой ситуации? Вы мне представляетесь находчивым парнем, который, несмотря на крутой оборот дела, не теряет воображения.
– Это так, согласен; не смею особо пожаловаться на отсутствие воображения; и потом, иной раз меня выручает случай.
– Любопытно взглянуть, что дает вам счастливый случай.
– А, ладно; однажды, например, в реке у деревни, где была моя резиденция [место станового пристава] выловил я новорожденного. Несчастный случай или детоубийство, но труп. Другой, не такой сообразительный, как я, нашел бы виновницу и наложил бы штраф, угрожая выдать ее правосудию. Но что взять с матери, которая бросает ребенка в воду, а это происходит часто, потому что у крестьянина нет хлеба, чтобы его кормить! Да если бы она и была богата, в любом случае много не возьмешь.
