Текст книги "Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 52 страниц)
Трапеза, прерванная на минуту, продолжалась, а Пален отправился в тюрьму. Поскольку он был губернатором Санкт-Петербурга, все двери открылись перед ним. Те, кто увидел его входящим в камеры таким вот ― с суровым взором и окруженным стражей, подумали, что пробил час их ссылки в Сибирь или перевода в тюрьму с усиленным режимом. Манера, в какой Пален приказал им приготовиться погрузиться на сани, еще больше утвердила их в этом предположении. Несчастные молодые люди повиновались; в воротах их ожидала группа стражников. Заключенные покорно расселись в нескольких санях, и едва они там оказались, как почувствовали, что кони несут их галопом. Против ожидания, через какие-то 10 минут, сани остановились во дворе великолепного de l'hotel ― особняка; заключенные, приглашенные вылезать, снова повиновались; ворота закрылись за ними, солдаты остались снаружи, с заключенными был только Пален.
– Следуйте за мной, ― сказал им граф и пошел первым. Совершенно не понимая, что происходит, заключенные сделали то, что им сказали.
Войдя в комнату перед той, где собрались заговорщики, Пален поднял шинель, брошенную на стол и прикрывавшую груду шпаг.
– Вооружайтесь! ― коротко бросил он.
Пока заключенные в изумлении выполняли и этот приказ, и, начиная подозревать в происходящем с ними нечто странное и неслыханное, вешали набок шпаги, что не далее, как утром, палач с них срывал постыдным образом, Пален велел отворить двери, и они увидели за столом друзей ― с бокалами в руках, приветствующих вновь прибывших возгласом «Да здравствует Александр!» ― с которыми, как они считали еще 10 минут назад, они разлучены навсегда. Тотчас они устремились в праздничный зал. В нескольких словах их ввели, в курс дела; их еще переполняли стыд и гнев за обращение, которому они подверглись тем же днем. Поэтому предложение о цареубийстве было встречено кликами радости, и ни один не отказался взять на себя ту роль, какую ему отвели в предстоящей жуткой трагедии.
B 11 часов заговорщики в числе 60-ти или около того вышли из отеля Талицына[67]67
Талицына отель ― l’hotel (фр.) переводится не только как гостиница, но и как особняк, дворец.
[Закрыть] и, завернувшись в шинели, направились к дворцу св. Михаила. Главарями были Бенингсен, Платон Зубов ― в прошлом фаворит Екатерины, Пален ― губернатор Санкт-Петербурга, Депрерадович ― командир Смоленского полка, Аргамаков ― адъютант императора, князь Татетсвилл ― генерал-майор артиллерии, Талицын ― генерал, командир гвардейского Преображенского полка, Гарданов ― аджюдан [старший унтер-офицер] конной гвардии, Сартаринов, князь Веренской и Серятин.[68]68
Цареубийцы ― по другим источникам: генерал-лейтенант Бенингсен ― генерал-лейтенант барон Беннигсен, генерал и командир гвардейского Преображенского полка граф Талицын ― Талызин; адъютант императора Аргамаков ― адъютант Талызина, командир Смоленского полка Депрерадович ― генерал, командир гвардейского Семеновского полка; генерал-майор артиллерии князь Татетсвилл ― Яшвиль; Сартаринов ― майор Татаринов; князь Веренской ― князь Вяземский; Серятин ― штабс-капитан Измайловского полка Скарятин.
[Закрыть]
Заговорщики вошли в ворота сада у дворца св. Михаила, но, когда проходили под большими деревьями, дающими тень летом, а в эту пору голыми, вонзившими во тьму свои тощие ветви, стая ворон, разбуженная легким шумом, доносящимся снизу, снялась с них с таким скорбным карканьем, что остановленные вороньим криком, который в России считается дурным предзнаменованием, конспираторы заколебались, идти ли дальше; но Зубов и Пален воскресили в них мужество, и они продолжили свой путь. Войдя во двор, они разделились на две группы: одна, во главе с Паленом, вошла через особую дверь, какой обычно пользовался граф, когда хотел, не привлекая к себе внимания, попасть к императору; другая, возглавляемая Зубовым и Бенингсеном, двинулась вперед за Аргамаковым, выступающим в роли проводника, к главной лестнице, где и появились без помех, так как Пален велел снять дворцовые посты и вместо солдат поставить офицеров-заговорщиков. Только один часовой, которого забыли заменить, как это сделали с другими, при приближении группы крикнул: «Кто идет!»; тогда Бенингсен шагнул к нему и, распахнув шинель, чтобы показать знаки воинского отличия:
– Тихо! ― сказал ему. ― Не видишь, куда мы идем?
– Проходите, патруль, ― ответил часовой, кивнув головой в знак согласия.
И убийцы прошли. Попав в галерею, что перед прихожей, они увидели офицера, переодетого солдатом.
– Все в порядке? Император? ― спросил Платон Зубов.
– Вернулся к себе час назад, ― ответил офицер, ― и теперь, несомненно, спит.
– Хорошо, ― заключил Зубов.
И патруль цареубийц прошел дальше.
В самом деле, Павел, по своему обыкновению, провел вечер у княгини Гагариной. Видя, что он вошел более бледным и мрачным, чем всегда, она подбежала к нему и стала настойчиво спрашивать, что с ним.
– То, что есть, ― ответил император. ― Для меня пробил час нанести главный удар, и скоро увидят, как падут головы, которые мне очень дороги!
Ужаснувшись этой угрозы, княгиня Гагарина, знавшая о недоверии Павла к семье, ухватилась за первый же предлог, какой представился, чтобы выйти из салона, написала великому князю Александру несколько строк, в которых сообщала, что его жизнь в опасности, и велела отнести записку во дворец св. Михаила. Так как офицер, который стоял на страже у дверей арестованного, имел лишь предписание не выпускать царевича, он позволил посланцу войти к нему. Так Александр получил письмецо, а поскольку он знал, что княгиня Гагарина посвящена во все секреты императора, его тревоги вдвойне усилились.
Около 11 часов, как об этом сказал часовой, император вернулся во дворец и немедленно удалился в свои покои, где сразу лег и, к радости Палена, успел уснуть. К этому времени заговорщики подошли к двери прихожей, что располагалась перед спальней, и Аргамаков постучал.
– Кто там? ― спросил камердинер.
– Я, Аргамаков, адъютант его величества.
– Что вы хотите?
– Прибыл с докладом.
– Ваше превосходительство шутит, время ― почти полночь.
– Помилуйте, вы ошибаетесь, время ― шесть часов утра; открывайте скорей, боюсь, не рассердился бы на меня император.
– Но я не знаю, должен ли я…
– Я на службе, и я вам приказываю открыть.
Камердинер повинуется. Тотчас же заговорщики с обнаженными шпагами устремляются в прихожую; камердинер в испуге забивается в угол, но один польский гусар, который здесь дежурил, бросается преградить им путь к двери императора и, угадывая намерение ночных визитеров, приказывает им удалиться.
Зубов отвечает отказом и пытается оттолкнуть его рукой. Раздается пистолетный выстрел, но в тот же миг единственный защитник того, кто еще час назад распоряжался 53 миллионами подданных, обезоружен, повален на пол и лишен возможности действовать.
Резко разбуженный пистолетным выстрелом, Павел соскочил с постели и, бросившись к скрытой двери, что вела к императрице, попытался ее открыть; но тремя днями ранее, в приступе недоверия, он велел приговорить эту дверь к тому, чтобы она оставалась закрытой. Тогда он вспомнил о люке и бросился к нему в угол покоев. К несчастью, поскольку он был босой, не удалось, как следует, нажать на пружину, и люк, в свою очередь, отказался открыться. В этот момент дверь, что вела в прихожую, упала в спальню, и императору хватило времени только на то, чтобы метнуться за каминный экран.
Бенингсен и Зубов ворвались в спальню, и Зубов пошел прямо к кровати, но видя ее пустой:
– Все пропало!.. ― вскрикнул он. ― Он от нас сбежал.
– Нет! ― сказал Бенингсен. ― Вот он.
– Пален! ― закричал император, когда его обнаружили. ― На помощь ко мне, Пален!
– Sire, ― сказал тогда Бенингсен, шагнув к Павлу и салютуя ему шпагой, ― напрасно вы зовете Палена: Пален ― наш. Впрочем, ваша жизнь не подвергается ни малейшему риску; вы только арестованы именем императора Александра.
– Кто вы? ― спросил император, так трясясь, что в дрожащем и бледном свете его ночной лампы не узнавал тех, с кем говорил.
– Кто мы? ― откликнулся Зубов, предъявляя акт об отречении от престола. ― Мы посланы сенатом. Возьми этот документ, читай и сам произнеси, какую выбираешь участь.
После этого Зубов подает ему документ одной рукой, тогда как другой переносит лампу на угол камина, чтобы император мог читать представленный акт. Павел, и правда, берет бумагу и пробегает ее глазами. Где-то на трети текста прерывает чтение и, подняв голову и глядя на заговорщиков:
– Но что я вам сделал? Великий боже! ― кричит он. ― За что вы так изводите меня?
– Уже четыре года, как вы нас тираните! ― выкрикивает голос в ответ.
И император принимается читать дальше. Но, по мере того, как он углубляется в документ, накапливается возмущение: его ранят выражения ― чем дальше, тем более оскорбительные; достоинство уступает место гневу; он забывает, что один, неодет, без оружия и окружен людьми в шляпах на головах и с обнаженными шпагами; он с силой комкает акт об отречении от престола и бросает его себе под ноги:
– Никогда! ― говорит он. ― Лучше смерть!
С этими словами он делает движение, чтобы завладеть своей шпагой, что на кресле, в нескольких шагах от него. Но тут появилась вторая группа; по большей части она состояла из разжалованных или отстраненных от службы молодых дворян, среди которых находился один из главарей ― князь Татетсвилл, поклявшийся отомстить за такое оскорбление. Так вот, едва ступив сюда, он бросается на императора, грудь к груди, борется, падает с ним на пол, заодно опрокидывая лампу и ширму. Император страшно кричит, потому что, падая, он ударился головой об угол камина и получил глубокую рану. Трясясь от страха, что этот крик может быть услышан, Сартаринов, князь Веренской и Серятин бросаются на Павла. Император поднимается в какой-то момент и снова падает. Все это происходит ночью, наполненной стонами и криками ― то пронзительными, то глухими. Наконец, император отрывает руку, которая ему сжимает рот.
– Мессье, ― кричит он по-французски, ― мессье, пощадите, дайте мне помолиться бо…
Последнее слово задушено; один из нападающих распутал son écharpe[69]69
L’écharpe (фр.) ― имеет два равноправных значения: перевязь и шарф.
[Закрыть] ― свою перевязь [размотал свой шарф] и пропустил ее вокруг корпуса жертвы; набрасывать удавку на шею опасаются, ибо тело будет выставлено, и нужно, чтобы смерть выглядела естественной. После этого, стоны переходят в хрип; вскоре и хрип прекращается, следует несколько конвульсивных недолгих движений, и, когда Бенингсен входит со светильниками, император уже мертв. Тогда лишь замечают рану на щеке; но это неважно: с ним случился апоплексический удар, и ничего удивительного, что падая, он, возможно, ударился головой о мебель и, возможно, таким образом, поранился.
В тишине, что воцаряется вслед за преступлением, и тогда как при светильниках, что приносит Бенингсен, рассматривают неподвижное тело, за дверью, ведущей к императрице, раздается шум; это императрица, которая услышала сдавленные крики, глухие и угрожающие голоса и прибежала.
Заговорщики сначала пугаются, но узнают ее голос и успокаиваются; впрочем, дверь, закрытая для Павла, закрыта и для нее; значит, они располагают временем закончить то, что начали, и ничто не отвлечет их от дела.
Бенингсен приподнимает голову императора, и, видя, что тот без движения, велит перенести его на постель. Лишь после этого, входит Пален со шпагой в руке, потому что, верный своей двойной игре, он ждал, когда все будет кончено, чтобы присоединиться к заговорщикам. При виде своего суверена, на лицо которого Бенингсен набросил плед для ног, он останавливается в дверях, бледнеет и, прислоняясь к стене, возвращает шпагу к своему поясу.
– Пойдемте, мессье, ― говорит Бенингсен, вовлеченный в заговор одним из последних и единственный, кто в течение этого фатального вечера сохранил свое неизменное хладнокровие; пора готовиться к присяге на верность новому императору.
– Да, да! ― беспорядочно раздаются голоса мужей, которых подмывает вырваться из спальни с большей поспешностью, чем та, с какой они стремились сюда попасть. ― Да, да! Идемте готовить почести императору. Да здравствует Александр!
Тем временем, императрица Мария, видя, что не может войти через дверь, связывающую покои супругов, и слыша непрекращающийся шум, выбирает кружной путь по апартаментам, но в промежуточном салоне встречает Петровского, лейтенанта стражи от Семеновского полка, с 30-ю людьми, что в его подчинении. Верный предписанию, Петровский перекрывает проход.
– Извините, мадам, ― говорит он, склоняясь перед нею, но вы не можете идти дальше.
– Вы совсем не узнаете меня? ― спрашивает императрица.
– Как же, мадам! Я знаю, что имею часть говорить с вашим величеством, но именно вы, ваше величество, пройти не должны.
– Кто вам дал такое предписание?
– Мой полковник.
– Посмотрим, ― говорит императрица, ― осмелитесь ли вы его исполнить.
И она идет на солдат.
Но солдаты скрещивают ружья и преграждают ей путь. В этот момент заговорщики шумно вываливают из спальни Павла, выкрикивая:
– Да здравствует Александр!
Во главе них Бенингсен; он идет в сторону императрицы; она узнает его и, окликая по имени, умоляет его позволить ей пройти.
– Мадам, ― отвечает он ей, ― теперь все кончено; вы напрасно рисковали бы жизнью, дни Павла пресеклись.
При этих словах императрица вскрикивает и падает в кресло; две великие княжны, Мария и Кристина, которые проснулись от шума и прибежали сюда, опускаются на колени по обе стороны кресла. Чувствуя, что теряет сознание, императрица просит воды. Солдат приносит ее в стакане; великая княжна Мария колеблется, передать ли его матери, из боязни, что вода может быть отравлена. Солдат угадывает ее опасения, отпивает половину и, протягивая стакан с остатком воды великой княжне:
– Вот видите, ― говорит он, ― ее величество может выпить без опаски.
Бенингсен поручает императрицу заботам ее дочерей и спускается к царевичу. Его апартаменты расположены под апартаментами Павла; он слышал все: крики, падение, стоны и хрип; в то время он пытался выйти, чтобы броситься на помощь отцу, но стража, что Пален поставил у его двери, втолкнула его обратно в спальню; продуманные меры предосторожности: он ― пленник, и ничему не может помешать.
Когда Бенингсен входит в сопровождении заговорщиков, крики ― «Да здравствует, император Александр!» ― возвещают ему, что все кончено. Способ, каким он поднимается на трон, для него очевиден; поэтому, заметив Палена, который входит последним:
– Ах, Пален! ― восклицает он. ― Какой страницей начинается моя история.
– Sire, ― отвечает Пален, ― ее следующие страницы о первой заставят забыть.
– Но, ― вскрикивает Александр, ― но, не полагаете ли вы, что не скажут, что это я, я ― убийца моего отца?
– Sire, ― говорит Пален, ― думайте теперь лишь об одном…
– Боже мой! О чем, по-вашему, я должен думать, если не об отце?
– Подумайте, как сделать, чтобы вас признала армия.
– Но моя мать, но императрица! ― кричит Александр. ― Что станется с нею?
– Она в безопасности, ― отвечает Пален; но, именем неба, не будем терять ни минуты.
– Что от меня требуется? ― спрашивает Александр, неспособный к решениям, настолько он сломлен.
– Sire, ― снова говорит Пален, ― нужно теперь же идти со мной, потому что малейшее промедление чревато бедами, какие трудно себе представить.
– Делайте со мной, что хотите, ― заключает Александр, я перед вами.
Тогда Пален затаскивает императора в экипаж, приготовленный, чтобы отправить Павла в крепость. Император садится в него с рыданиями; дверца захлопывается; Пален и Зубов встают на запятки вместо слуг, и экипаж, что несет новые судьбы России, в галопе устремляется к Зимнему дворцу в сопровождении двух батальонов гвардии. Бенингсен остается возле императрицы, потому что одно из последних указаний Александра касалось матери.
На площади Адмиралтейства Александр видит главные гвардейские полки.
– Император! Император! ― кричат Пален и Зубов, показывая на Александра, которого везут.
– Император! Император! ― скандируют два батальона эскорта.
– Да здравствует император! ― разом откликаются все полки.
После этого бросаются к дверце экипажа, вытаскивают бледного осунувшегося Александра, увлекают с собой, несут на руках, наконец, и самоотверженно клянутся в верности, и это доказывает ему, что заговорщики, совершив преступление, исполнили лишь пожелание народа. Нужно же, чтобы, каким бы ни было желание отомстить за отца, он отказался от наказания убийц. А они разбежались по домам, не зная, что по отношению к ним решит император.
На следующий день императрица, в свою очередь, приготовилась присягнуть на верность своему сыну. По конституции империи, она должна была наследовать своему мужу, но, оценив чрезвычайность ситуации, она первая отказалась от своих прав на престол.
Хирург Ветт и врач Стофф, которым было поручено вскрытие, объявили, что император Павел умер от апоплексического удара; рана на щеке была получена при падении, когда его постигло несчастье. Тело было бальзамировано и на две недели выставлено на парадном ложе, у ступеней которого много раз совершал церемониал Александр; но ни разу он не поднялся и не сошел с них, когда бы видели его побледневшим или со слезами на глазах.
Мало-помалу заговорщики были удалены от двора: одни получили поручения, другие были причислены к полкам, дислоцированным в Сибири; оставался Пален, который сохранил за собой место военного губернатора Санкт-Петербурга и видеть которого новому императору стало равносильно угрызениям совести; поэтому он использовал первый же случай, какой представился, чтобы удалить Палена, в свою очередь.
Вот как это было.
Через несколько дней, после смерти Павла, один священник выставил икону, якобы переданную ему ангелом, внизу которой были начертаны следующие слова: «Господь покарает всех убийц Павла I». Извещенный, что у церкви, где выставлен чудотворный образ, толпится народ, и предвидя, что это способно повергнуть императора в неприятное расположение духа, Пален испросил позволения положить конец интригам священника, и Александр это разрешил. Священник, следовательно, был бит кнутом и среди мук заявил, что он действовал по приказу императрицы. В доказательство утверждал, что в ее молельне находится такой же образ, который ей принадлежит. В результате этого доноса, Пален велел открыть часовню императрицы и, действительно обнаружив там указанную икону, приказал ее изъять. Императрица справедливо усмотрела в этом изъятии оскорбление и потребовала от сына сатисфакции. Александр только и искал повод, чтобы отделаться от Палена и, очень стараясь не упустить случая, который представился, в ту же минуту поручил месье де Беклемишеву передать графу Палену императорский приказ ― удалиться в свои владения.
– Я этого ждал, ― сказал, улыбаясь, Пален, ― и мои вещи были уложены заранее.
Через час граф Пален послал императору прошение об отставке от всех должностей, и вечер того же дня застал его в дороге на Ригу.
* * *
Поскольку два-три раза мы уже приводили стихи Пушкина[70]70
Пушкин Александр Сергеевич (1799―1837) ― родился в Москве; за оду «Вольность», обращение «К Чаадаеву», другие вольнолюбивые стихи и эпиграммы 18 (6) мая 1820 года был выслан из Санкт-Петербурга на Юг России; через четыре года, Александр I определил новое место ссылки: Псковскую губернию, и поэт из Одессы приехал в село Михайловское 21(9) августа 1824 года.
[Закрыть], позвольте нам посвятить главу этому великому человеку.
Пушкин, убитый в 1837 году и популярный в России, как Шиллер в Германии, едва известен у нас. Между тем, он ― мыслитель и одновременно новатор формы, поэт и патриот. До него, России не доставало сил явить миру национальный гений, за исключением баснописца Крылова.
Народ только тогда интеллектуально входит в состав наций, когда располагает собственной литературой. Интеллектуальная эра России начинается от сотен басен Крылова и поэтических произведений Пушкина. Теперь у России действительно есть свои поэты: Крылов, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, графиня Ростопчина; есть у нее и свои романисты: Писемский, Тургенев, Григорович, Толстой, Щедрин, Жадовская, Туо, Станицкий и, в особенности, Николай Гоголь. Временем правления императора Александра датируется ее свобода и, по всей вероятности, начнется ее история.
Возвращаемся к Пушкину.
Пушкин родился в 1799 году в Псковской губернии [в Москве]. Он был сыном помещика и, по материнской линии, внуком [правнуком] Ганнибала[71]71
Ганнибал Абрам Петрович (ок. 1697―1781) ― упомянут не как прадед, а как дед Пушкина, видимо, потому, что у самого поэта в стихах «Моя родословная. Post scriptum» Ганнибал назван дедом: «Решил Фиглярин, сидя дома, что черный дед мой Ганнибал…» и «Сей шкипер деду был доступен…»; как раз эти строки Александр Дюма переводил на французский язык; предков вообще, без уточнения степени родства, величают дедами.
[Закрыть] ― негра Петра I. Ганнибал, захваченный на побережье Гвинеи, прыгнул за борт судна, которое его увозило, в 25 лье с лишним от берега. У несчастного пленника не было надежды на спасение, он мог надеяться только на смерть. Однако надежда на смерть не оправдалась: его подобрала идущая морем барка. Он был закован в железа, брошен на дно трюма, доставлен в Голландию и там продан. Петр I увидел его в Амстердаме. Ему рассказали историю Ганнибала; тронутый такой страстью к свободе, живущей в негре, он купил и привез его в Россию, где смышленый африканец достиг звания генерала и стал основателем русской артиллерии.
Князь Петр Долгорукий в своем «Своде главных фамилий России» утверждает, что, по женской линии, Пушкин ― потомок дома Пушкиных, который коренился в Радше, затем, в XIII веке, переселился из Германии в Россию и, разделившись на два, Бобрищевых-Пушкиных и Мусиных-Пушкиных, на протяжение XVII―XIX веков дал второй родине много бояр. Мы в эту историю совсем не верим.
Может быть, эти семейства настойчиво заявляют свои права на Пушкина, после его смерти, чтобы к своей исторической известности добавить его литературной славы; но, наверное, при жизни поэта не возникало вопроса об этом родстве. Пушкин касается этой темы, когда на выпад Булгарина, уличающего в своей газете его в низком происхождении, он отвечает стихами, напоминающими произведение Беранже «Презренный», и следующей эпиграммой, которую мы переводим, насколько возможно, буквально.
МОЯ РОДОСЛОВНАЯ
(отрывок)
Решил Фиглярин, сидя дома,
Что черный дед мой Ганнибал
Был куплен за бутылку рома
И в руки шкиперу попал.
Сей шкипер был тот шкипер славный,
Кем наша двигнулась земля,
Кто придал мощно бег державный
Рулю родного корабля.
Сей шкипер деду был доступен,
И сходно купленный арап
Возрос усерден, неподкупен,
Царю наперсник, а не раб.
Пушкин, воспитанник императорского Царскосельского лицея, основанного в 1811 году Александром, естественно, был отвратительным учеником; еще в стенах этого коллежа, куда поступил в год его основания, он написал в 1819 году свою оду «Вольность», которую бросил перед императором Александром, когда тот шел, и которую Александр подобрал и прочел. Она заканчивалась стихами на смерть Павла I:
ВОЛЬНОСТЬ
(отрывок)
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы;
Упрек ты богу на земле.
Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает,
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает,
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец —
И слышит Клии страшный глас
За сими страшными стенами,
Калигуллы последний час
Он видит живо пред очами,
Он видит – в лентах и звездах,
Вином и злобой упоенны
Идут убийцы потаенны,
На лицах дерзость, в сердце страх.
Молчит неверный часовой,
Опущен молча мост подъемный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наемной…
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!..
Падут бесславные удары…
Погиб увенчанный злодей.
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
Признаем, что переводим эту оду с некоторым отвращением: оскорбление не свойственно ни нашему таланту ни нашему характеру; это делается, чтобы показать и снисходительность Александра, и гений Пушкина, что мы и представляем взору наших читателей. В самом деле, Пушкин, который по отношению к бедному императору, полусумасшедшему от одиночества и умерщвления плоти, допустил несправедливость, выдавая его за тирана, Пушкин, в правление сына того, чьи кости он вывалял в грязи, покрыл позором, не был ни арестован, ни судим, ни осужден; поэт был принужден лишь оставить Санкт-Петербург и вернуться к отцу. Через некоторое время, что Пушкин провел у отца, он получил приказ отправляться на Кавказ. По нашему разумению, получить приказ идти рисковать своей жизнью с ружьем в руке ― не наказание, а милость.
Глушь, горы, стремительные потоки, снежные вершины, сверкающее море ― все это удвоило меланхолическую энергию Пушкина и оформило его поэтический гений, который восхищает Россию. И, действительно, оттуда ― из ущелий Терека, с берегов Каспия ― он бросил России свои стихи, и ветер Азии донес их до Москвы и Санкт-Петербурга. Как раз тогда появилась его поэма «Кавказский пленник» ― современница поэм Бaйрона, равная «Корсару» и «Гяуру». За Пушкина его гений ходатайствовал перед императором, и он получил разрешение вернуться к отцу.
Он находился в Пскове, когда составился знаменитый заговор Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева и Каховского. Рылеев пытался вовлечь и Пушкина, но, благоразумный на этот раз, Пушкин, не веря в успех заговора, отказался в нем участвовать. Однако 5-го или 6-го декабря, желая присутствовать при событиях, что готовились, он попросил паспорт у одного из друзей и на почтовых выехал в Санкт-Петербург из Пскова, куда его определили на жительство. Он не проехал и трех верст, как дорогу перебежал заяц. В России, стране самой суеверной среди других, перебегающий вашу дорогу заяц ― знак беды или, во всяком случае, предзнаменование, что будет несчастье, если не вернуться. Римляне рассуждали так же, когда спотыкались о камень; была известна такая черная острота. Байи, идущий на эшафот и спотыкающийся о булыжник, задается вопросом: «Не вернуться ли римлянину домой?»
Глубоко суеверный, каким он был, Пушкин не испугался предзнаменования и крикнул ямщику, который обернулся, чтобы спросить, как быть:
– Вперед!
Ямщик повиновался.
Еще через три-четыре версты все повторилось: второй заяц перебежал дорогу. Ямщик обернулся вторично. С минуту Пушкин пребывал в нерешительности и раздумье. Потом по-французски:
– Allons, les plus courtes folie sont les meilleures: retournons ― Довольно, чем короче припадок безумия, тем лучше: возвращаемся.
Этому приключению, по всей вероятности, Пушкин обязан свободой, если не жизнью. Арестованный в Санкт-Петербурге, после декабрьских событий, и богатый своим прошлым, Пушкин погиб бы вместе с Рылеевым или был бы сослан в Сибирь вместе с Трубецким.
Находясь в Пскове, он узнал о смерти и ссылке своих товарищей. Человек-борец, он тут же написал[72]72
Подстрочный перевод Владимира Ишечкина с французского текста Александра Дюма.
[Закрыть]:
Не успел сесть на трон, а уже столько наделано:
Сто два в Сибири, и пятеро повешено!
Знал или не знал император Николай о новом оскорблении царской власти Пушкиным? Известно только, что временем декабрьского процесса датировано возвращение милости опальному поэту. Среди бумаг осужденных было найдено письмо, в котором он отказывался участвовать в заговоре; это письмо показали императору, и тот, не вдаваясь в мотивы, его диктовавшие, совершенно осчастливленный возможностью проявить милость, после такой жуткой жестокости, повелел вернуть Пушкина в Санкт-Петербург. Когда Пушкину передали имперский приказ, он выглядел как потерянный.
Неужели Николай, поднявшись на трон, не удовольствуется снисходительным отношением Александра к поэту, и не заставит ли он вторично платить по счету за оду «Вольность», который уже оплачен, как полагал поэт? Или, более того, нужно еще опасаться, что император узнал о двустишье, что вышло из-под его пера?
В любом случае, он не мог уйти от приказа; он приехал в Санкт-Петербург и, к великому удивлению, его ожидал самый благосклонный прием. Император назвал его историографом России и для начала поручил написать историю Петра I. Но из странной причуды, что случается с поэтами, вместо истории царствования Петра I, он написал историю бунта Пугачева. Сами русские не делают большого события из этого произведения; новый титул Пушкина слабо вдохновлял.
И, надо заметить, что эта милость императора никак не изменила суждений и, конечно, симпатий Пушкина; далекий от того, чтобы забыть друзей в Сибири, ставших ему только дороже, он при всяком удобном случае окликал их или лебединым стоном, или орлиным клекотом.
Ежегодный обед собирал воспитанников Царского Села. Обед давался в честь основания коллежа, а также, как и наш обед в Сент-Барбе, с целью укрепления дружеских связей, завязанных здесь и ослабленных в свете. Четверо из самых знаменитых воспитанников ― Валкорский [Вольховский], воюющий на Кавказе; Матюшкин, морской офицер, находящийся в кругосветном плавании; Пушкин [Пущин], кузен поэта, и Кюхельбекер, оба погребенные как декабристы в рудниках Сибири ― окончившие учебу в один день с Пушкиным, на этот раз не явились на обед, на котором должны были присутствовать.
Пушкин встал и, хотя речь шла бы о Сибири для него самого, если бы на него донесли, произнес следующий импровизированный тост[73]73
Подстрочный перевод Ишечкина.
[Закрыть]:
Да поможет вам бог, друзья, в этом низком мире,
Среди сует, что возрождает всякий новый день,
Среди удовольствий, что вам обещает любовь,
Среди пиршеств, которые мудрость бранит.
Да поможет вам бог, друзья, в этом низком мире,
В минуту, когда из глаз исторгаются горькие слезы,
Одолеваете ли вы безбрежные морские просторы,
Чахнете ли узниками в глубоком руднике.
С последней фразой установилась мертвая тишина; потом вдруг весь праздничный зал взорвался возгласами одобрения. На 60 воспитанников, участвующих в застолье, не приходилось ни одного доносчика.
Это сделало бы честь любой стране. Но более, чем где угодно, это было прекрасно в России, в правление императора Николая.
На следующий день Пушкин нежданно вошел в кабинет одного из своих друзей, который писал сосланному в Сибирь из числа декабристов; он взял перо и написал от себя:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут – и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
Эти стихи не могли быть напечатаны, распространялись рукописно, и с каждым днем росла популярность Пушкина у молодого поколения, более горячая кровь которого поддерживает благородные идеи. Между тем, он страстно влюбился в девушку и женился на ней.
В первый период своего супружества и счастья он опубликовал два-три поэтических произведения, разных по форме, но в глубине которых, как всегда, ощутимо биение меланхолического сердца, и живет горький разум автора.
В стихах Пушкина есть все: его гений, такой гибкий и откованный до звона, что ему доступно все на свете; или, вернее, его гений был такой могучий, что он подчинял все любой форме, какую ни пожелал бы избрать. По нашему слабому переводу, вы могли обратить внимание на его манеру писать оды.
А вот эпиграмма:
У Кларисы денег мало,
Ты богат – иди к венцу;
И богатство ей пристало,
И рога тебе к лицу.
Вот мадригал:
Вот о любви:
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина.
Склонись ко мне главою нежной,
И да почию безмятежный,
Пока дохнет веселый день
И двигнется ночная тень.
Вот об отчаянье:
