Текст книги "Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию"

Автор книги: Александр Дюма

Остальные подразделения полка уже собрались двинуться за двумя восставшими ротами, но появился и с первого взгляда оценил обстановку капитан 5-й роты граф Ливен. Он тотчас приказал закрыть ворота. Затем, встав перед фронтом солдат, обнажил свою шпагу и поклялся, что пропустит ее через тело первого же, кто шевельнется. Только один младший лейтенант ринулся вперед с пистолетом в руке и приставил дуло к груди Ливена. Ударом эфеса своей шпаги граф выбил оружие у молодого офицера, но тот подобрал пистолет и снова навел его на капитана. Тогда Ливен, скрестив руки на груди, пошел навстречу своему подчиненному, шагнувшему выстрелить в него. Весь, подаваясь назад перед графом, на глазах полка, который молча наблюдал странную дуэль, младший лейтенант нажал на спусковой крючок, словом, выстрелил. Чудо, но сгорел только пистон. И в этот момент раздался стук в ворота.

– Кто? ― крикнули несколько голосов.

– Я, великий князь Михаил! ― ответил брат императора.

Его слова повергли полк в глубокое оцепенение на несколько мгновений. Разве только что не убеждали солдат, что великий князь схвачен?

Великий князь въехал верхом в казарменный двор в сопровождении нескольких адъютантов.

– Как понимать ваше бездействие в опасное время? Я среди предателей или преданных слуг?

– Ваше высочество ― в его самом верном полку, ― ответил граф Ливен, ― и в этом ваше высочество сейчас убедится.

И, вскинув свою шпагу:

– Да здравствует император Николай! ― выкрикнул граф.

– Да здравствует император Николай! ― дружно отозвались солдаты.

Молоденький младший лейтенант хотел что-то сказать, но граф Ливен удержал его рукой.

– Не видите, что ваше дело проиграно? ― сказал он. ― Молчите, я ничего не скажу.

– Ливен, ― обратился к нему великий князь, ― поручаю вам командование полком.

И он ускакал дальше и всюду встречал, если не энтузиазм, то, во всяком случае, повиновение.

Итак, к императору стекались добрые вести; отовсюду к нему подходили подкрепления и, прибывая, вставали в боевые порядки; перед Эрмитажем работали саперы; сохраненная часть Московского полка под командованием графа Ливена вышла на простор Невского проспекта. Ее появление вызвало среди восставших радостный крик: думали, что к ним спешат на помощь, которой они дождались; но вместо того, чтобы присоединиться к восставшим, прибывшие роты выстроились перед дворцом Правосудия, фронтом к Зимнему дворцу и вместе с кирасирами, артиллерией и конной гвардией закончили охват восставших железным кольцом. Вслед за этим среди военного шума раздалось церковное пение, и на площадь в сопровождении всей своей духовной свиты ступил le metropolitain (фр.) ― архиепископ; он вышел из Казанского собора и, шествуя впереди святых образов, именем неба воззвал к восставшим: одуматься, вернуться к исполнению своего долга. Но греческий клир, погрязший в невежестве и коррупции, и был одной из причин, что привели к восстанию; поэтому руководители восставших, выступив из рядов, кричали священнослужителям:

– Прочь! Нечего соваться в земные дела!

В свою очередь, Николай, опасаясь назревающего святотатства, велел делегации духовенства удалиться. Архиепископ повиновался. После этого, император пожелал лично сделать последнюю попытку образумить мятежников. Окружение хотело остановить императора в его первом порыве, которым он выдал свое намерение, но тоном, не терпящим возражений:

– Мессье, ― сказал он, ― теперь в игру вступаю я; хоть я действительно ставлю на карту свою жизнь; отворите ворота!

Его повеление исполнили. Император был на линии ворот, когда его нагнал великий князь Михаил. Он спрыгнул с коня и сказал на ухо императору:

– Часть Преображенского полка, который окружает ваше величество, заодно с бунтовщиками, а глава восстания ― князь Трубецкой, отсутствие которого от вас, должно быть, не укрылось.

Император опустил голову и задумался на какой-то миг. Спустя мгновение он был тверд в своем решении, как никогда.

Император взял на руки ребенка.

– Солдаты! ― произнес он. ― Если я буду убит, то вот ваш император! Разомкните ряды, я вверяю его вашей преданности!

И он бросил его на руки гренадеров Преображенского полка. Не будем забывать, что это тот самый полк, что охранял подходы к Михайловскому дворцу, когда душили Павла.

Взрыв энтузиазма вырвался из глубины солдатских сердец и раскатился по рядам; причастные к заговору были первыми, кто подставил руки, чтобы принять на них маленького великого князя; его поместили в середину полка и взяли под такую же охрану, под какой находилось полковое знамя. Император сел на коня и пришпорил его в сторону площади.

Еще у дворцовых ворот генералы бросились наперерез, умоляя императора не отъезжать слишком далеко: восставшие во всеуслышание объявили, что он заплатит им жизнью, и все их ружья заряжены. Но император ответил, что поступит так, как богу угодно. Только он запретил, кому бы то ни было, следовать за ним. Пустил коня галопом прямо на восставших и, осадив его перед их боевым порядком на расстоянии пистолетного выстрела:

– Солдаты! ― крикнул он. ― Говорят, что вы хотите моей жизни; если так, то я перед вами; стреляйте; и пусть бог нас рассудит!

Дважды безрезультатно прозвучала команда: «Огонь!» На третий раз грохнуло десятка два ружейных выстрелов. Пули просвистели вокруг императора: ни одна не задела его. Но в сотне шагов позади этим залпом были ранены полковник Вельо и многие солдаты. Великий князь Михаил бросился к императору, за ним, всколыхнувшись, ― кирасиры; артиллеристы поднесли фитили к пушкам.

– Стой! ― приказал император.

Но в этот момент граф Орлов и его люди окружили императора и силой увлекли его к дворцу, а великий князь Михаил бросился к артиллеристам, схватил фитиль и поднес его к запальному отверстию пушки, точно наведенной на цель:

– Огонь! ― скомандовал он. ― Огонь по этим убийцам!

Вместе с выстрелом, произведенным великим князем, громыхнули еще четыре ― картечью. Вслед за первым, когда все равно не расслышать приказов императора, грянул второй пушечный залп. Результат от двух артиллерийских ударов ― менее чем с расстояния ружейного выстрела ― был ужасен: свыше шести десятков человек, гренадеров корпуса и воинов Московского полка, легли на площади, а остальные убегали по Галерной улице, Английской набережной, мосту против Исаакиевского собора и по скованной льдом Неве. Мятежников преследовали конные гвардейцы.

Со всем было покончено: с пятилетним заговором, с надеждами на свободу 80 миллионов человек двух народов (заговорщики имели в виду и русских и поляков) все это развеялось в один день, в один день, потому что это был тот самый день, 14 декабря, когда на юге России арестовали Пестеля. Он успел крикнуть по-немецки князю Волконскому:

– Ничего не страшитесь, спасите мой труд ― свод русских законов; я не поддамся разоблачению!

Тогда же были арестованы Сергей и Матвей Муравьевы[116]116
  Муравьев-Апостол Матвей Иванович (1793―1886) ― с братом Сергеем получил воспитание в Парижском пансионате Хикса и Петербургском корпусе инженеров путей сообщения; отставной подполковник, участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов; масон, член ложи «Соединенных друзей» и ложи «Трех добродетелей» в 1816―1820 годах; один из основателей Союза спасения, член Союза благоденствия и Южного общества, участник восстания Черниговского полка; наказан 20 годами каторги; по амнистии 1856 года, восстановлен в правах; умер в Москве и похоронен в Новодевичьем монастыре.


[Закрыть], но их освободила многочисленная группа офицеров из Общества объединенных славян. Едва получив свободу, Сергей Муравьев замыслил поднять Черниговский полк. Это ему удалось. И он решил выступить на Киев, Белую Церковь или Житомир, чтобы соединиться с другими офицерами Общества объединенных славян. Наконец, остановили выбор на Брунилове [Брусилове], откуда за день марша могли достичь Киева или Житомира, исходя из обстановки. Перед выступлением полковой священник отслужил мессу и прочел солдатам Катехизис, составленный Бестужевым-Рюминым. Но солдаты абсолютно ничего не поняли из этого Катехизиса, гласящего, что демократическое правление было бы наиболее угодно богу; стало быть, как и в Санкт-Петербурге, пришлось воспользоваться именем великого князя Константина.

На марше Муравьев получил сообщение, что в Белой Церкви не было войск, которые он рассчитывал поднять, и он повернул назад. Но не успел он одолеть и нескольких верст, как оказался лицом к лицу с генералом Гейсмаром и его гусарами. Так он встретился со своей погоней. Муравьев и не думал колебаться, приказал своим людям немедленно броситься на артиллерию, что генерал Гейсмар вез за собой. Генерал Гейсмар, в свою очередь, приказал артиллеристам открыть огонь. Обе стороны выполнили приказ, но с разным успехом. После первого пушечного залпа, Сергей Муравьев упал, сраженный картечным разрывом. Он лишь потерял сознание; когда же, минут через десять, пришел в себя, его люди уже в беспорядке бежали. Он хотел бы вновь оказаться возле них, но было слишком поздно.

Матвей Муравьев[117]117
  Муравьев-Апостол Ипполит Иванович (1806―1825) ― прапорщик, член Северного общества, участник восстания Черниговского полка; раненый в бою при Ковалевке, не пожелал сдаваться и застрелился.


[Закрыть], видя, что все потеряно, повернул на себя пистолет, который держал в руке, и выстрелил себе в голову. Двух других Муравьевых арестовали.

Оба процесса, естественно, надлежало слить в один. Император назначил следственную комиссию под председательством того самого Лопухина, которого Павел I сделал князем, по просьбе его дочери. Следствие длилось 4,5 месяца. Главная тяжесть обвинений легла на пятерых. Ими были Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Петр Каховский. Все пятеро были замечательными людьми. Скажем несколько слов о каждом из них.

Павлу Пестелю едва исполнилось 30-ть. Он носил немецкую фамилию, но был русским по рождению. Его отец, которому выпало служить губернатором после Сперанского, этой жертвы доноса, кого Александр и Николай реабилитировали потом, как бы соревнуясь между собой, в 1825 году, то есть, когда осудили сына, оказался на грани нищеты. Отец Пестеля, как и его предшественник, стал жертвой такого же доноса. Выводы по доносу, порицающие отца, далекого от мысли, что может дослужиться до такого, болью отозвались в сердце сына, который учился в Дрездене, вернувшись в Санкт-Петербург, поступил в пажеский корпус, был произведен в прапорщики и далее, во время французской кампании, получил звание капитана. К слову, в Бар-сюр-Обе, увидав, что баварские солдаты грубо обращаются с одним из наших крестьян, он расправился с ними своей тростью. Он вернулся в Россию адъютантом Витгенштейна и, наконец, в звании полковника принял командование Вятским пехотным полком.

Пестель был небольшого роста, но ладно скроенным, сильным и очень ловким. Его считали тонким, хитрым и честолюбивым. Без риска обмануться, скажем, что это был высокий властный ум, и это чувствовали даже те из его компаньонов, которые не питали к нему никаких симпатий. Например, Рылеев, сам большой умница, и Александр Бестужев. Таков был Пестель, задумавший ассоциацию; он же написал проект свода русских законов, и это его голос звучал всегда, когда дело касалось смелых проектов и крайних решений. Сложилось мнение, что он был республиканцем типа Бонапарта, а не Вашингтона. Но кто мог верно об этом судить? Смерть пришла за ним раньше, чем он завершил начатое дело. Умер он страшной смертью, и было предпринято все, чтобы она выглядела позорной. Ложь, нам кажется, могла бы пощадить его бездыханное тело.

Кондратий Рылеев был поэт, он только что опубликовал свою поэму «Войнаровский» с посвящением Бестужеву, другу; он предсказал и его и собственную судьбу, как человек, который шесть дней подряд ходил вокруг Иерусалима, повторяя: «Горе Иерусалиму!», и на седьмой день сказал: «Горе мне!» и разбил свою голову о камень. Послушайте-ка:

 
Угрюм, суров и дик мой взор,
Душа без вольности тоскует.
Одна мечта и ночь и день
Меня преследует как тень:
Она мне не дает покоя
Ни в тишине степей родных,
Ни в таборе, ни в вихре боя,
Ни в час мольбы в церквах святых,
«Пора! – мне шепчет голос тайный:
Пора губить врагов Украйны!»
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа, ―
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, ―
Я это чувствую, я знаю…
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!
 

Эти стихи говорят лучше, чем мы сумели бы рассказать, кем был Рылеев.

Сергей Муравьев-Апостол служил подполковником в Черниговском пехотном полку; он был блестящий, решительный, отзывчивый сердцем офицер, либерал по воспитанию и участник заговора с момента его возникновения. Двойная фамилия указывает на то, что он принадлежал к дому Муравьевых, давших России столько замечательных людей, и к семейству Апостола, казацкого гетмана. Иван Муравьев-Апостол, его отец, которого я хорошо знал по Флоренции, куда он удалился, не желая больше жить в России, и где, как он говорил, оплакивал прах трех своих сыновей, одного ― покончившего с собой, второго ― повешенного, третьего ― сосланного, Иван Муравьев-Апостол был сенатором, а во времена Империи [наполеоновской] ― министром России, сначала в ганзейских городах, потом ― в Испании. Три его сына, которых так фатально он потерял, были его славой и гордостью. Никогда, говорил он мне, вытирая слезы, у него не было повода быть недовольным ни одним из них. Он был, скорее, аристократ, нежели либерал; будучи в родстве со старым наставником Александра, он получил воспитание близ императора, недавно почившего в бозе. Это был блестящий филолог, главным образом, эллинист; перевел на русский язык «Облака» ― произведение Аристофана и в 1825 году опубликовал «Путешествие в Тавриду». Недавно написал греческую оду на смерть Александра, как его старый друг, и изложил ее, наконец, латинскими стихами; его любимым чтением был «Прометей» Эсхила.

Сам по себе Сергей был если не литератор, то, во всяком случае, человек просвещенный; на армейскую службу попал в 1816 году и оказался в числе офицеров полка, что взбунтовался против своего полковника Шавца [Шварца]. В ходе преобразования части он был переведен в другой ― в Черниговский полк, и этот перевод приблизил его к Пестелю. И тогда его вторая фамилия ― Апостол ― стала повелевать его сознанием больше, чем первая.

Она напоминала ему о конфедерации свободолюбивых воинов, которая в соответствии с избранной целью распространила в Малороссии идеи независимости, не угасшие там и сегодня. Его дед, Даниил Апостол, в 1727 году был избран казацким гетманом и энергично защищал свою страну от вторжений Петра I [Петр I умер в 1725 году]; его патриотизм был вознагражден долгим пленом. Предания о независимости ― гордость молодости, они стали мукой зрелости Сергея. До заговора брат Матвей и он были неразлучны. Смерть разверзла между ними могильную бездну, а ссылка ― бездну насильственной разлуки между могилой и оставшимся в живых.

Четвертый обвиняемый, Михаил Бестужев или Бестушев (фамилия пишется двояко) приходился каким-то родственником известному канцлеру Анны, который явился, помнится, из Курляндии вместе с бароном и при Елизавете руководил внешней политикой России. Михаилу, когда он вошел в заговор, было 29 лет, и служил он в Полтавском пехотном полку в звании младшего лейтенанта.

Что касается Каховского, то о нем не удается собрать сведений того же порядка, какие мы только что дали о четырех его товарищах; солдат и конспиратор, он сумел быть полезным в заговоре, принять участие в сражении и умереть; требовать от него большего невозможно.

В результате, в заговоре объединились семь князей, два графа, три барона, два генерала, 13 полковников и десять подполковников.

Под следствием находился 121 человек. Императрица Елизавета, отменив смертную казнь за обычные преступления, сохранила ее как кару за государственную измену или, точнее, совсем не упоминала о таковой и только в силу ее добровольной клятвы никакие наказания, приводящие к немедленной смерти, в ее правление не применялись; но она оставила наказание par le knout ― кнутом и шпицрутенами, под которыми отлично умирали, хотя в приговорах и не фигурировало слово смерть; судья не хуже палача знал, что после  100 ударов кнутом и 2 000 ударов шомполами не выживают.

Из 121 обвиняемого Верховный Суд приговорил пятерых к четвертованию: Пестеля, Рылеева, Сергея Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева и Каховского; 37 человек ― к политической (гражданской) смерти и, после положения головы на плаху, пожизненным каторжным работам; двоих ― к пожизненным каторжным работам; 38 ― к каторжным работам с ограниченным сроком и последующей пожизненной ссылке; 18 ― к пожизненной ссылке в Сибирь с предварительным лишением их наград, званий, чинов и дворянства; одного ― к лишению наград, чина, дворянства и разжалованию в солдаты, но с возможностью заслужить офицерское звание; восьмерых человек, наконец, ― к  разжалованию в солдаты без лишения дворянства и с правом заслужить офицерское звание.

Словом, на 121 обвиняемого состоялось 120 приговоров.

Расследование было закрытым, и его результатов не знали. Император пожелал увидеть и лично допросить многих обвиняемых.

Он допрашивал Рылеева:

– Sire, ― сказал поэт, наперед воспевший свою смерть, ― я знал, что это дело для меня проиграно, но семя, что бросили мы, прорастет и позднее даст плоды.

Он допрашивал Николая Бестужева ― брата Михаила.

– Месье, ― сказал он, ― мне нравится твердость вашего характера; я мог бы вас простить, если бы был уверен, что в будущем найду в вас верного слугу.

– Эх, sire! ― ответил арестант, ― воистину, о чем мы печемся: чтобы император мог все делать для жизни, как может для смерти, и чтобы у него не было закона, обращенного против народа. Не надо, не меняйте ничего для меня, sire, держитесь в рамках закона. Прошу вас об этом именем божьим, и пусть судьба ваших подданных в будущем больше не зависит от ваших капризов и мимолетных движений вашей души.

Он допрашивал Михаила Бестужева.

– Я ни в чем не раскаиваюсь, ― услышал император ответ; ― умираю удовлетворенным и уверенным, что буду отомщен.

Император надолго задумался. Поколебимы ли эти убеждения в непогрешимости, эта вера в высокую миссию, о которой мы поговорим позже? Нет, конечно; и когда старый сенатор Лопухин принес ему приговоры на утверждение, первым он подписал приговор к четвертованию Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева и Каховского. Твердой рукой написал он «Byt po semou» ― «Быть по сему», то есть «Soit-il» (фр.) и ниже расписался: «Николай». Затем отдал приговор председателю. При этом суровом, черном суде молодого императора старик Лопухин, который без содрогания взирал на все безумства Павла I, побледнел. Итак, император хотел бы начать свое правление экзекуцией, подобия которой не было с казни Глебова и Абрахама Лопухина, с казни одного из предков того, кто представил приговор на подпись! Николай заметил эту бледность. С позиции императорского величества и совести человека, который ребенком написал, что Иван Грозный был только суровым судьей, он был, по-своему прав, и может быть, этот приговор казался ему еще довольно мягким.

– Что с вами, Лопухин? ― спросил он председателя, реагируя на его бледность и дрожь; ― или все это ― игра, и мы только играем, и суд их судил не по совести?

– Да нет, sire, ― ответил сенатор; ― но, может быть, суд вынес такое страшное решение лишь для того, чтобы дать возможность вашему величеству проявить милосердие.

– Я могу одобрить решение трибунала, потому что, подписывая, не осуждаю виновных, а утверждаю приговор, вот и все; но, заменяя один вид казни другим, я выношу приговор. Передайте суду, пусть внесет изменение в смертную казнь, какое заблагорассудится.

И он разорвал бумагу, чтобы трибунал вынес новый приговор.

Что касается казни 38 человек (вторая категория преступников), среди которых находились Николай Бестужев и Муравьев-Апостол, то он ее смягчил, заменив обезглавливание пожизненными каторжными работами. Кроме того, внес несколько изменений в другие приговоры, облегчая меру наказания. Было это 22 июня. Трибунал собрался 23-гo июня, чтобы внести коррективы в приговор относительно Пестеля, Кондратия Рылеева, Сергей Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева-Рюмина и Петра Каховского. Вот его окончательный приговор:

«Верховный Суд, руководствуясь милосердием его величества, неопровержимо доказанным смягчением меры наказания ряду преступников, и, опираясь на всю политику полномочий, которыми он наделен, постановляет:

преступники Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Петр Каховский, которые предавались четвертованию, на основании первого судебного приговора, в наказание за чудовищные посягательства приговариваются к казни через повешение».

Все милосердие суда ограничилось заменой смерти жестокой смертью позорной. Несчастные осужденные ожидали расстрела или плахи. В России не вешали, и такая казнь не применялась со времени истребления стрельцов Петром I.

Император Николай подписал приговор, дал осужденным 24 часа на последние раздумья, в которых нуждается человек, когда наступает момент представать перед богом, и уехал в Царское Село.

Не беремся сказать, как осужденные восприняли оказанную им милость. Все они выслушали приговор внешне бесстрастно и без единого замечания. Согласились принять духовную помощь от церкви. Рылеев уговорил священника передать от него последнее письмо жене. В награду за это и, конечно, чтобы оно наверняка было доставлено, вдове предстояло подарить священнику золотую табакерку. Заметим, что в упоминании о необходимости вознаграждения нет ничего оскорбительного, когда мы говорим о русском духовенстве.

Осужденные оставались спокойными; самым невозмутимым был Пестель ― не отрекался от своих убеждений, не раскаивался ни в одном из своих действий, до конца верил в мудрость и актуальность принципов, заложенных в Droit russe (фр.) ― Русском праве.

Со времени, когда изуродовали ― вырвали язык, отрубили кисть руки Артемию Петровичу Волконскому и отсекли ему голову, вот уже 80 лет, как Санкт-Петербург не видел смертной казни. Это городу должны были вскоре компенсировать.

Около двух часов утра 25 июля, а казнь назначили на 10 часов, на стене крепости воздвигли широкую виселицу, на которой поместилась бы шеренга из пяти тел. Виселицу поставили против деревянной Троицкой церкви, что расположена на берегу Невы, в самом начале квартала старого Санкт-Петербурга, где сохранилось первое пристанище Петра Великого.

В этот период лета ночь продолжается здесь с 11 часов вечера до 2 часов утра, когда глаз уже различает предметы; в 2 часа из разных кварталов города донеслась слабая дробь барабанов, долетели протяжные заунывные звуки нескольких труб: каждый полк санкт-петербургского гарнизона направлял одну роту присутствовать при казни.

К месту казни, не выспавшись, но, понимая в чем дело, потянулись горожане; одних, по соседству с казармами, необычно рано разбудили барабаны и трубы, других, наконец, поднял на ноги интерес к предстоящему мрачному спектаклю. Роты из разных казарм сошлись в крепости и стали вдоль стены. Ударила зловещая, вгоняющая в безысходность, бесконечная дробь соединения барабанщиков. Было 3 часа, занимался день.

Позади войск, на крепостном валу собралось не более двух ― трех сотен жителей; поверх солдатских голов им хорошо будет видна, готовая разыграться, жуткая сцена.

В три часа вторично ударила барабанная дробь. На фоне чистого и прозрачного утра четко обрисовались, приближаясь, фигуры тех осужденных, кому оказали снисхождение ― избавили от смертной казни. Их разделили на группы по полковой принадлежности, обратив каждую из них лицом к роте соответствующего полка и спиной к виселице. Сначала им читали приговор, потом поставили на колени; с них срывали эполеты, награды, форму; на бритых головах ломали их шпаги и со словами v lob ― в лоб наносили удар по лицу, облачали их в длинные серые солдатские плащи с капюшонами и пропускали одного за другим перед виселицей, тогда как, в огромный пылающий костер летели знаки различия, награды, форма. После этого, одного за другим их возвращали в крепостную тюрьму.

Пришла очередь пятерых осужденных на смерть, и они показались на валу. С расстояния в сотню шагов зрители не могли детально рассмотреть их лиц. Кроме того, на смертниках были серые балахоны с капюшонами на головах. Один за другим, они поднялись на помост, а с помоста ― на табуретки, стоящие под виселицей в ряд, причем в том порядке, в каком они значились в приговоре: первый и крайний слева для зрителей ― Пестель, за ним ― Рылеев, следом ― Сергей Муравьев-Апостол, после него ― Бестужев-Рюмин и, наконец, крайним справа ― Каховский. На шеи им набросили веревочные петли, по невежеству или от жестокости, но поверх капюшонов; это обещало сделать казнь через удушение, до излома шейных позвонков более долгой. Закончив операцию с петлями, экзекутор удалился. Сразу же с его уходом помост провалился под ногами осужденных. И тогда разыгралась ужасная сцена. Двое ― по краям, Пестель и Каховский, повисли, медленно обращаясь в трупы. А трое других выскользнули из петель и вместе с табуретками и настилом полетели в нутро помоста. Хотя русский народ вроде бы мало экспансивен, но несколько зрителей закричали от ужаса, как от боли. Возможно, конечно, что вопль сострадания, вызванный невежеством или жестокостью палачей, даже намека на которое не было в приговоре, принадлежал иностранцам.

Осужденных начали искать в этой первой их могиле, куда они угодили. Выбраться сами они не могли ― связаны руки, и первым, кого вытащили оттуда, оказался Муравьев-Апостол.

– О, боже мой! ― сказал он, снова увидев день. ― Согласитесь, очень грустно умирать дважды за мечту о свободе для своей страны.

Он спустился с остатков помоста и отошел в сторону на несколько шагов ― ждать.

Вторым был Рылеев.

– Гляньте, до чего хорош народ-раб! ― выкрикнул он. ― Даже не умеет повесить по-человечески!

И он присоединился к Муравьеву.

Затем показался Бестужев-Рюмин; при падении он сломал ногу. Его принесли к первым двум товарищам.

– Так определено свыше, что нам ничего не удается, ― сказал он, ― даже смерть!

И он лег возле них, неспособный держаться стоя.

Император находился в Царском Селе, и каждые четверть часа к нему посылали гонцов с докладами о стадиях исполнения приговора. Но, надо сказать, из-за такой мелочи, как три не сработавшие веревки, решили его не беспокоить. Пусть это будет вечным упреком тем, кто так поступил. А может быть, пока ведется рассказ об этом небывалом событии, в букете преступных казней бронзовое сердце расплавится и станет милостивым? Нет: починили помост и, когда он был готов, когда три табуретки были поставлены под тремя свисающими веревочными петлями, между телами Пестеля и Каховского, осужденным сказали:

– Пошли.

И они решительно пошли, Муравьев-Апостол и Рылеев. А Бестужева потребовалось нести, сломанная нога лишала его возможности передвигаться.

Во второй раз веревка на шеях, вторично помост ушел из-под ног, второй раз затянулись страшные петли, уже не выпуская своих жертв. И души трех осужденных, которых эта ужасная смерть сделала мучениками, отлетели, чтобы воссоединиться с душами двух их товарищей. Куда? Один бог это ведает.

 * * *

Для нас не заканчивается этим история, связанная с 14 декабря, изложенная нашим пером при виде того места, где она завершилась. Нам еще следовать за другими осужденными в их ссылку или тюрьму. Во всей истории ― тяжкие страдания и примеры славного самопожертвования. Может быть, пройдет еще десяток лет, прежде чем в России станет о них известно; опередим эту зарю, хотя при императоре Александре она может заняться раньше, чем мы ожидаем; опередим, потому что его сердце больше, чем праведное, оно сострадательное и нежное. Я имею право высказать, написать и опубликовать это суждение об Александре, хотя с ним ни разу не встречался и не говорил. Знайте наперед, что всех политических узников, каторжников и ссыльных, кто остался в живых после предыдущего долгого 30-летнего правления, всех без исключения, он помиловал. Конечно, 30 лет ― очень большой срок, но при жизни императора Николая великий князь Александр был лишь подданным отца. Кстати, одному богу, определяющему сроки правления царей, ведомо, какой обильный урожай свободы в лоне страны и глубине сердец способны взрастить 30 лет гнета!

И кто знает, что произойдет с Сибирью, от которой все честные сердца в слезах, от тягот которой взмокли все свободомыслящие люди? Кто скажет, что однажды Иркутск и Тобольск не станут столицами двух республик?

Итак, как мы сказали, дальше разговор о ссыльных. Их посадили на des telegues ― телеги по четыре человека с оковами на ногах ― раны после кандалов на ногах Пущина не закрылись еще и сегодня ― и отправили в Сибирь. Отправили 5 августа; семья князя Трубецкого и семья князя Сергея Волконского ожидали ссыльных на первой почтовой станции от Санкт-Петербурга, чтобы с ними проститься.

Женщинам разрешили следовать за мужьями. Правда, императором овладело странное желание заново выдать замуж жену Николая Муравьева, урожденную графиню Чернышеву и княгиню Трубецкую, урожденную Лаваль. Мадам Муравьева просто ответила:

– Скажите, пусть убирается к черту!

Графиня Трубецкая ответила:

– Передайте ему, что я в полном здравии, и в доказательство этого прошу его приказать выдать мне паспорт как можно скорее.

Кроме двух названных женщин, то есть жены Николая Муравьева и княгини Трубецкой, просили и добились разрешения следовать за мужьями жены Александра Муравьева, Нарышкина и жена Сергея Волконского, скрывшая свое намерение от семьи из страха, что ей помешают его осуществить. В конечном счете это было радостью и счастьем знатных женщин ― стать избранницами Всевышнего для благого дела, облегчить ссылку мужей; и раздался голос матери княгини Трубецкой, которая высокопарно предостерегла:

– Софи, если вы не умны, то не поедете в Сибирь.

Короче, самая броская сторона самопожертвования состояла в том, что их предупредили: как только они попадут в Иркутск, им запретят распоряжаться багажом, и у них больше не будет слуг. Позже, чтобы закалиться и приготовиться к лишениям, сбросив бархат и шелк и привыкая к груботканной одежде, несколько недель перед отъездом они, с красивыми белыми руками, приноравливались к работе по хозяйству, что делали с большим жаром, чем когда-то учились игре на фортепьяно, и ели только черный хлеб и кашу, пили только qwass ― квас, чтобы нёбо так же привыкло к народной пище, как руки ― к труду.

Библия не имела в виду бедных ссыльных, возглашая: «Вы едите хлеб ваш, добытый потом лба вашего!»

В числе известных других есть и самый трогательный пример самопожертвования. Одна молодая француженка, мадемуазель Полин Ксавье [Полин Гебль][118]118
  Гебль Полин или Прасковья Егоровна (1800―1876) ― француженка, легендарная жена И. А. Анненкова.


[Закрыть] сожительствовала с графом Анненковым[119]119
  Анненков Иван Александрович (1802―1878) ― поручик лейб-гвардии Кавалергардского полка; член петербургской ячейки Южного общества, участвовал в деятельности Северного общества; каторга длилась с 1826 по 1835 год; места поселения: село Бельское Иркутской и город Туринск Тобольской губернии; по амнистии 1856 года восстановлен в правах; назначения: сверхштатный чиновник для особых поручений при нижегородском губернаторе ― декабристе А. Н. Муравьеве, нижегородский уездный предводитель дворянства, председатель земской управы в Нижнем Новгороде; активный участник проведения крестьянской реформы.


[Закрыть], который угодил в ссылку. Она продала все, что имела, собрала все свои средства и сделалась обладательницей двух тысяч рублей. Она уже собралась ехать, когда эти деньги у нее украли. И в трудную минуту в Санкт-Петербурге отыскался один человек по имени Гризье. Вы с ним знакомы, дорогие читатели; многие из тех, кто прочтет эти строки, ― его ученики. Этот человек обучал фехтованию Анненкова. Он примчался к своей бедной и безутешной компатриотке.