Текст книги "Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию"

Автор книги: Александр Дюма

Он располагал тысячей рублей. Бросил их на стол, оставив себе только рубль, чтобы продержаться сутки. Все его ученики были богаты. Да и бог не дает помереть с голоду тем, кто сам себя обкрадывает, делая подобные жесты.

И о самопожертвовании Полин Ксавье, и о муках, что она претерпела, колеблясь, принять ли помощь от Гризье, которая его разоряла, узнал император Николай. Она получила три тысячи рублей; прислал ей деньги император Николай.[120]120
  Об этой прекрасной женщине и ее муже, графе Анненкове, написан у меня исторический роман Le Maître d’armes ― «Учитель фехтования». Они оба перенесли 30 лет ссылки и вернулись в Россию [В то время Сибирь, часть Российской империи, не отождествляли с Россией]. Кто знает? Может быть, я их увижу. (Прим. А. Дюма.)


[Закрыть]

Император Николай был так создан: непреклонный, но великий. Я покажу вам его таким, каким он был. Не таким, чтобы низость судила его при жизни, не таким, чтобы ненависть задушенного его руками поколения творила суд над ним после смерти, но таким, каким будут его судить потомки. Он предстанет взорам в линиях бронзы, тем более четких, что его увидят между двумя в высшей степени гуманными натурами ― его братом и его сыном, между Александром I и Александром II.

Тем временем, как мы сказали, осужденные поехали в телегах, с оковами на ногах и лежа на соломе. Нужно раз прокатиться на этом ужасном средстве передвижения, чтобы представить себе, как им приходилось страдать в путешествии на семь тысяч верст по изрытым дорогам, где даже при легком дождичке телеги по ступицу увязали в грязи.

Сосланных за Байкал, который, скорее, море, чем озеро, их собрали в деревне Чита, на реке Ингода. Климат там не так контрастен, как в других районах Сибири; в самом деле, с 1830 года морозы достигали 28-ми, а самая сильная жара, в 1843 году не превышала 31 градуса. Но главное, что их судьбу делало сносной, это община интеллигентов, страждущих за общее дело, способных жить надеждой и мечтать о грядущей свободе, если не для себя, так, во всяком случае, для родины. Еще им повезло ― пусть благословение неба снизойдет на тех, кто пренебрег служебными обязанностями ― с проявлением внимания и уважения к ним, чего не было по отношению к другим ссыльным. Книги, бумага, перья, свет по вечерам ― все это допускалось без согласования с начальством. Каторжный труд, как наказание, им облегчали, полагая, что должно быть различие между убийцами и ворами и политзаключенными, и, наконец, оставляли довольно свободного времени, чтобы они совершили благое дело ― основали школу; этот след увековечит в умах и сердцах память об их пребывании в крае.

Через несколько месяцев разлуки жены воссоединились с мужьями. С той поры, ссылка для тех, кто обрел дорогих спутниц, стала полуссылкой. Что же касается других членов семей, то император не позволял им и думать о каком-то общении с каторжниками. Он вызвал к себе отца Пестеля[121]121
  Накануне казни сын озадачил отца своим жестким ответом. «Почему ты участвовал в заговоре, несчастный?» ― спросил Пестель сына. «Чтобы у России больше не было таких государственных служащих, как вы, отец». (Прим. А. Дюма.)


[Закрыть], потерявшего место губернатора Сибири «за взяточничество», и дал ему 50 тысяч рублей[122]122
  200 тысяч франков на наши деньги. (Прим. А. Дюма.)


[Закрыть], чтобы вырвать его из объятий превратной судьбы, в которых тот оказался. Сверх того, простил просроченную арендную плату за землю короны, предоставленную ему Александром I на 12 лет. Наконец, брата Пестеля он сделал своим адъютантом.

Почему эта жесткая беспристрастность никогда не приводила к прощению грехов? Чем продиктованы снисходительность к брату Пестеля, щедрость к отцу Пестеля и суровое отношение к другому, такому же, как Пестель? К Батенькову, например.

Вы вспоминаете, что в числе заговорщиков мы называли Батенькова; хорошенько запомните это имя; он ― мученик; в сравнении с ним Сильвио Пеллико и Андриане почивали на розах. Скажем сначала, кто такой Батеньков, откуда родом, какая судьба держала его при себе, какая звезда вовлекла его в круговорот. Затем скажем вам, почему и насколько он пострадал.

В России мало законоведов; в этой стране, где защиты обвиняемого не существует, где никакое судебное разбирательство не бывает публичным, где император есть закон, правоведы не только редкость, но и ― совсем почти ни к чему. Появился, однако, в начале века один такой редкостный человек, как фруктовое дерево среди степей. Его звали Сперанский. Это был сын попа, единственный талантливый и, может быть, выше того ― гениальный человек, который смог выйти из среды греческого клира. Его звали Nadejeda ― Надежда, то есть Espérance (фр.); вы легко получите фамилию Сперанский от слова espérance.

Молодого Михаила Михайловича Надежду в добрый час определили в семинарию; еще он окончил Санкт-Петербургскую духовную Академию и в такой степени проявил математические способности, что в 21 год вошел в состав преподавателей точных и физических наук школы Александро-Невской лавры. Вместе с этим он давал уроки в доме князя Алексея Куракина. По протекции этой могущественной семьи, Сперанскому удалось духовную карьеру заменить карьерой на государственной службе. Он быстро выдвинулся, не столько благодаря протекции князя, сколько благодаря трудолюбию, ясному уму и способностям толковать и применять законы на практике.

В 1801 году, в возрасте 30 лет, Сперанский был назначен статс-секретарем.

В 1803 году ему была поручена организация Министерства внутренних дел шефом этого ведомства, князем Кочубеем.

В 1808 году его привлекли к участию в работе учрежденной Екатериной II и возобновленной в 1804 году комиссии, занятой кодификацией русских законов, назначили директором канцелярии этой комиссии и членом коллегии Министерства юстиции.

В 1809 году, наконец, его возвели в ранг тайного советника.

Александр, который оценил этот высокий разум, часто общался со Сперанским, в серьезных случаях советовался с ним, охотно воспринимал все, что тот внушал, и оказывал ему полное доверие.

Сперанский, убежденный в необходимости усовершенствовать административную машину, начал реформы, что, к несчастью, намеревались провести все разом, и что оказались, однако, особенно ощутимыми для духовных учебных заведений; в части же реорганизации ― для имперского совета, душой которого он стал; для финансов, серьезно подорванных слишком значительной эмиссией бумажных денег; наконец, для системы налогов, претерпевшей изменения. И в то же время остановил проект гражданского свода законов. Разрушил основы кодекса торговли и уголовного кодекса. Он стремился охватить реформой все законодательство в целом. Предложил план реорганизации сената. Одним словом, будущее России, которое Сперанский надеялся сделать светлее, и было целью его трудов, что не могло, казалось, явиться результатом размышлений и делом рук одного человека. Император вознаградил такое усердие, наградив Сперанского большой лентой ордена св. Александра Невского. Это был апогей императорского расположения к нему.

Мы сказали о трудностях искоренения злоупотреблений в России и сказали, каким образом, когда задевали одного, все остальные мошенники, выражая негодование святотатством того, кто посмел это сделать, взвивались криком: «Haro!» (фр.) ― «Ату его!» В России злоупотребление ― священный ковчег, и горе тому, кто тронет его: тут же будет сокрушен! Удар грома низверг Сперанского. Его обвинили в подделке подписи императора: якобы он хотел зачерпнуть из государственной казны. Опала была внезапной, падение ― глубоким. В марте 1812 года, когда он вышел из Зимнего дворца, где только что работал вместе с императором, его арестовали, посадили в возок, что дожидался у ворот, препроводили в Нижний Новгород, а оттуда ― как раз французы вошли в Москву ― отправили в Пермь; ему не дали даже обнять на прощанье дочь. Титан Злоупотребление жил о трехстах своих голов.

В 1813 году Сперанский послал напоминание о себе императору Александру. В письме сообщил, что терпит крайнюю нужду и буквально умирает от голода. Это обращение поразило Александра своей простотой. Как это человек, который подделал подпись императора, чтобы черпать из государственной казны, может испытывать лишения и умирать от голода всего через год после хищений и взяток? Провели расследование: Сперанский ― беден как Иов и несчастней Иова ― сослан. Если Иов спал в навозе, то хоть это было его собственностью. У Сперанского не было даже дерьма, чтобы в нем спать. Александр установил ему небольшую пенсию.

Правосудие суверенов ― странная вещь. Император признал, что человек, которого изобличили, обвинили, загнали, сослали как вора, и который утратил свои общественные позиции, должности и состояние как взяточник, ― невиновен, но, вместо того, чтобы все это ему вернуть с шумом, с блеском, со славой, вместо того, чтобы его реабилитировать, в конце концов, суверен назначает ему небольшое содержание.

Через два года ― два года спустя, как признали его невиновность ― через два года Сперанский добился возвращения на «малую землю», которой владел близ Новгорода. Возможно, вы думаете, что он оттуда интриговал, строил козни, устраивал заговор? Ах, оставьте! Ему было, чем заняться, он там переводил l’Imitation de Jésus Christ (фр.) ― Подобие Иисуса Христа.

В 1816 году император издал un ukase ― указ; вот, если не текст, то его содержание:

«Получив серьезный донос на Сперанского при моем отъезде в армию, я не имел возможности подвергнуть этот донос строгой проверке. Однако отдельные факты были такими серьезными, что немедленное отстранение от дел обвиняемого показалось мне необходимой мерой предосторожности. После этого, проведя следствие и не найдя мотивы подозрений вполне обоснованными, назначаю Сперaнского на должность гpажданскoгo губернатора Пензы».

Всегда довольный, Сперанский отправился вступать во владение своим островом de Barataria ― Баратария.

Император устыдился скупым обращением со Сперанским и вскоре к его губернаторству в Пензе добавил 7000 deciatines ― десятин или 14000 арпанов земли. Наконец, в 1819 году на Сперанского, неуклонно идущего в гору, возложили обязанности губернатора Сибири. Там интеллигентный человек повстречал интеллигентность, которая подкупила его собственную; там, страстный труженик, он встретил такого же, как сам, упорного труженика; это был молодой человек 25-26 лет ― Батеньков. Губернатор предложил молодому человеку оставаться при нем; Батеньков согласился. У Сперанского появился секретарь. Бедный Батеньков!

В 1821 году, после девяти лет отсутствия, Сперанский возвратился в Санкт-Петербург. Император принял его так, будто ни в чем не провинился перед ним, и это уже было большим делом. Суверены очень легко прощают прегрешения, в которых сами виновны. Он вернул Сперанскому место в имперском совете; его план относительно Сибири был утвержден и принят к исполнению, а его труды в области законодательства ― возобновлены им самим с той страницы, на которой были прерваны.

Александр умер. Полыхнул декабрьский заговор. Батеньков был в нем замешан. Отнесенного ко второй категории преступников, то есть в числе 38 осужденного на смерть, что заменили каторгой, его вовсе не сослали вместе с ними в Сибирь. Нет, его заключили в один из карцеров равелина св. Алексея. Откуда эти знаки особого внимания? Сейчас от нас вы об этом узнаете.

Мы упомянули, что Батеньков был секретарем и даже больше ― другом и доверенным лицом Сперанского. Император Николай утверждал, что на все, что его отец [брат] сделал в интересах знаменитого правоведа, в ответ от него он получал, выражаясь политическим языком, ограниченное доверие. Да и можно ли сомневаться, что человек, с которым обошлись так дурно, не забудет вам прошлого? А если затаилось зло, то как уверовать, что отчасти или во многом оно не перерастало, закаляясь, в декабрьский заговор?

Так вот, полагали, что Батеньков, зная все ceкреты Сперанского, пошел бы на то, чтобы купить свободу, подставив под удар своего учителя. Те, кто тешил себя такой надеждой, не знали Батенькова. Хотя он и был посвящен в самую страшную тайну.

Сколько времени, думаете, находился в заключении этот герой? Двадцать три года! Все 23 года он провел в сыром карцере, ниже уровня Невы, в одиночестве, не говоря ни с кем, не видя ни души, кроме тюремщика или, вернее, трех надзирателей, ибо там их у него было трое! Через 11 лет ему дали курительную трубку, через 13 ― Евангелие и, наконец, через 23 года ― к тому времени минуло 9 лет, как Сперанский умер, ― открыли дверь его тюрьмы. Он так свыкся с карцером, что не хотел оттуда выходить. Во дворе, ослепленный дневным светом, задохнувшийся от свежего воздуха, он с плачем упал на колени. Просил вернуть его в тюрьму. Только усилия выразить словами эту мысль оказались безуспешными. Он разучился говорить! Еще и сегодня, то есть через 10 лет после освобождения, Батеньков заговаривает только тогда, когда вынужден, и то с трудом; еще сегодня на его столе лежат трубка и Евангелие, дарованные ему милосердием суверена: трубка через 11, Евангелие ― через 13 лет! Самые счастливые минуты его жизни, когда он курит трубку и читает Евангелие.

Сойдите в преисподнюю, куда Данте повергает заклейменных своим проклятьем, и прикиньте, что выстрадал Батеньков, чтобы прийти к такому счастью.

* * * 

А теперь следующий факт: глубокое почитание, с каким свободомыслящая молодежь Санкт-Петербурга и, как меня уверяют, Москвы и всея Руси относится к les décabristes ― декабристам; живых и мертвых, в равной степени помнят заговорщиков 1825 года. Живым ― симпатии и восхищение, мертвым ― культ.

Император Александр сделал все, что позволило сделать ему сыновнее почитание. Он вспомнил о живых.

Однажды Россия воздвигнет искупительный монумент павшим. И мы поступим так же; и у нас были сержанты Ла-Рошели и мученики монастыря Сен-Мерри.

* * *

Вы знаете, что я остановился перед крепостью, направляясь обедать на Михайловскую площадь. Продолжаю свой путь. Но так как, чтобы от крепости попасть на Михайловскую площадь, я должен проехать Исаакиевским мостом, Адмиралтейской площадью и частью Невского проспекта, у нас есть время еще немного побеседовать. Поговорим об императоре Николае и, как египтяне перед погребением своих умерших, скажем о покойном, что было в нем хорошего и плохого.

Поколение, которому сегодня 30-40 лет, и на котором лежит груз этого столь долгого правления, поколение, которое интеллектуально и, скажем даже, физически, в прямом смысле, задышало лишь с восшествием на престол императора Александра, не способно дать царю Николаю верную оценку противу шерсти. Оно не судит, а осуждает; оно не оценивает, а проклинает его. Один из представителей этого поколения, наглухо заточенный в военный плащ с капюшоном, как Батеньков ― в равелин св. Алексея, показал мне четыре барельефа Николаевской колонны: восстание ― 14 декабря, восстание в Польше, холерный бунт, восстание в Венгрии. «Как видите, ― сказал он, ― четыре восстания; вот и все царствование императора Николая».

Высказывания душителя восстаний у бюста Яна III доказывают, что он жестоко раскаивался, подавив последнее из них. Оно ему стоило протектората над Молдово-валахскими провинциями. Один из друзей князя Меншикова, которого он не видел 3-4 месяца, по возвращении того из Севастополя, заговорил с ним словами русской поговорки, уместной при встрече после долгой разлуки:

– Много воды утекло с тех пор, как мы виделись последний раз.

– Да, ― ответил Меншиков, ― и с нею ― Дунай. Императору Николаю повезло: он уже не увидел, как утек Дунай.

Ничто не умирает раньше своего часа. Ходят слухи, что с ним это случилось, когда он сам избрал и назначил день и час. Николай умер естественной смертью. Только значительную роль в ее приближении сыграло страшное разочарование, вызванное нашими победами на реке Альме и под Инкерманом.

Скажем в начале, что по большей части то, в чем упрекают императора Николая, ―  результат преувеличенного мнения, будто он состоял из своих прав и обязанностей. Больше, чем он, никто не оберегал свое автократическое право, никто не считал своим долгом защищать монархию повсюду в Европе. Его 30-летнее правление было долгой вахтой. Часовой при европейской законности, как пожарные во всех городах его империи, что подают сигнал о пожаре, он подавал сигнал о революциях, и не только ― он держался всегда наготове, чтобы душить революции и у себя, и у других. Ненависть к политическим возмущениям и последствиям их заставила его ответить Луи-Филиппу I и Наполеону III двумя такими письмами, что они только укрепили наш союз с Англией, который распадался под ударами нашей национальной ненависти. Ограниченный, упрямый и непреклонный, император Николай не понимал, что любой народ принимает необходимые меры, чтобы его не беспокоил и ему не угрожал сосед, что любой народ   волен делать у себя все, что пожелает. Окидывая взглядом карту своей огромной империи и видя, что она одна занимает седьмую часть света, он думал, что другие народы Европы ― всего лишь колонии на ее территории и хотел бы давить на них, как давил на немецкие колонии, которые недавно попросили ее гостеприимства. Посредственный дипломат, он не понял, что Франция была естественной союзницей России.

С нашей стороны, король Луи-Филипп позволил себе увлечься семейными традициями. Он видел только, как образец дипломатии, устроенный кардиналом Дюбуа в регентство его деда договор о четырехстороннем союзе. Он забыл, что тот договор с любой точки зрения был насквозь субъективным и эгоистичным. Троны Европы занимали короли милостью божьей; только в Англии сувереном выступал узурпатор Гийом III, которого к этому времени трона лишил его тесть Яков II. Ну и каким же было положение регента? Все законные наследники короля Луи XIV умерли, за исключением короля Луи XV, которому было 7-8 лет, и слабое здоровье которого в любой момент могло привести его к смерти. Регент как первый принц крови наследовал корону. Но на нее претендовали еще двое, и они не позволили бы ему легко возложить ее на собственную голову. Одним из претендентов был месье герцог дю Мен, кого Луи XIV называл своим наследником в случае пресечения законной родовой линии. Его не стоило слишком опасаться: завещание Луи XIV парламент признал недействительным. Но оставался Филипп V, тот самый герцог Анжуйский, которого Франция отдала в короли Испании, и который, несмотря на отказ от короны деда, не отводил глаз от Версаля. Он был серьезным конкурентом. Враги герцога Орлеанского ― а он, как все интеллигентные, прогрессивные и предприимчивые умы, имел их во множестве ― противостояли ему во Франции серьезной партией, вооруженной словечком законность и досаждающей герцогу Орлеанскому эпитетом узурпатор. У кого же французский узурпатор мог просить помощи? У английского узурпатора. Все другие принцы были бы на стороне Филиппа V. Итак, альянс с Англией стал делом, вытекающим из обстоятельств и личных планов, пактом между двумя принцами, один из которых осуществил узурпацию, а другой ее задумал. Вся европейская политика выплывала наружу. И король Луи-Филипп позволил себе на этом попасться и в течение 18 лет пил от чаши стыда, которую поднесла ему Англия.

Чего особенно опасался император Николай в контактах с нами, так это проникновения революционного духа, что стал бы ангелом смерти. Выходит, с этой точки зрения, он провел 30 лет, так сказать, при оружии, считая солдатом России не только себя, но и каждого русского и насаждая капральство в гигантских масштабах. Его правление было военным. Каждый в России был солдатом; кто не носил эполеты, презирался императором и был презираем всеми.

Один из сосланных, Пущин, кто еще сегодня перевязывает раны от оков 1825 года, избрал гражданскую службу. Он был из тех, кого во время следствия допрашивал сам император.

– Впрочем, ― сказал он обвиняемому, ― чего еще ждать от человека, который, будучи знатным, бросился в объятья гнусной карьеры?

– Я вовсе не считаю, что карьера гнусна, ― ответил Пущин, ― когда имеешь честь служить вашему величеству.

Это правление, что за свою треть века узнало только две серьезные войны, одну ― в начале, вторую ― в конце, в целом протекало в смотрах и парадах, которыми командовал сам император. Часто он устраивал небольшую «войну», выбирал одного из своих генералов, чтобы «сразиться» с ним и гордился победой на ученьях, как победой в настоящем сражении. Однажды, подобно Нерону ― а Нерон, известен случай, сразился в цирке с галлом, который менее других сознавал себя рабом, поверг на арену, придавил коленом и приставил к его горлу клинок ― император Николай вступил в учебный бой с одним генералом, и тот к делу отнесся всерьез. Он расположил войска таким образом, что разбил, окружил и взял в плен императора. Это был генерал Николай Муравьев. Император наделал Муравьеву разных комплиментов, но через два дня дал ему отставку. Позже вспомнил о нем, назначил командиром отдельного гренадерского корпуса, затем ― наместником на Кавказе; это тот, кто взял Карс.

Лермонтов служил в гвардии, когда написал первые стихи; император вызвал его к себе.

– О чем мне докладывают, месье? Вы делаете стихи?

– Да, sire, такое порой на меня находит.

– Для стихов есть другие, месье; моим же офицерам нет нужды этим заниматься. Вы поедете на Кавказ делать войну; по крайней мере, она займет вас достойным образом.

Как раз это и требовалось Лермонтову. Он поклонился, уехал на Кавказ и потом, лицом к лицу с великолепной цепью гор, где был прикован Прометей, написал самые прекрасные свои стихи.

Другой поэт, Полежаев, кто побывал, возможно, дальше, чем Лермонтов и Пушкин, написал в стихах пьесу Maschka ― «Машка», то есть «Marie». Но у имени Мари ― четыре русских варианта со своими смысловыми оттенками. Когда Мари называют Macha ― Машей или Machinka ― Машенькой, то этим выражается доброе отношение к ней. Но когда Мари становится Машкой, то смысловое содержание имени полностью меняется; так называют не девушку, а девчонку для забавы.

Итак, Полежаева обвинили в преступлении: написал пьесу в стихах, озаглавленную «Машка» [шуточную поэму «Сашка»].

Император, узнав об этом, призвал автора к себе и приказал ее читать. Полежаев подчинился. Император слушал с мрачным видом, и хмуря бровь; затем, когда поэт закончил чтение, он позвал стражу и приказал отправить Полежаева служить солдатом.

В России это делается очень быстро. Полежаева завели в зал полиции, посадили на барабан, обрили голову, шлепнули ладонью по лбу со словами «V lob!» ― «В лоб!», одели в серый плащ [шинель] с капюшоном, и все было кончено. Но, прежде чем покинуть кордегардию, где состоялась экзекуция, он успел написать на стене стихи.

Вот их перевод:

 
О ты, который возведен
Погибшей вольности на трон
Иль, просто говоря,
Особа русского царя
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поймешь ли ты, как мудрено
Сказать в душе: все решено!
Как тяжело сказать ему:
«Прости, мой ум, иди во тьму»;
И как легко черкнуть перу:
«Царь Николай. Быть посему…»[123]123
  «Быть по сему» ― сакраментальная формула; пишется рукой императора России между текстом указа и подписью. (Прим. А. Дюма.)


[Закрыть]
 

Полежаев уехал на Кавказ и там был убит [умер от чахотки в 1838 году].

Николай очень верил в свою миссию на земле, что рождало в нем много мужества; но мало императора назвать только мужественным, он был отважным. Наделенный великолепным лицом, внушительным ростом, пламя мечущим взором и манерами суверена, никогда не встречал он препятствий на своем пути; одно его присутствие их устраняло.

Его видели 14 декабря: устремился на коне к восставшему полку и, не боясь пуль, остановился в 30 шагах от него.

Во время холерного бунта 1831 года ему сообщили, что народ, уверовав, будто немцы и поляки заразили воду, устроил резню иностранцев на Сенной площади. Он вскочил в свою коляску только с одним сопровождающим ― графом Орловым, ворвался в самую гущу бойни, спрыгнул на землю, вбежал на ступени церкви и выкрикнул громовым голосом:

– На колени, несчастные! На колени, и молитесь Господу!

Ни один не ослушался; склонились головы, и ниже других ― головы убийц.

Бунт был погашен; зачинщики, может быть, не раскаялись, но они были укрощены.

В перегибе с военной непритязательностью Николай доходил до безумия, и это была традиция или, вернее, фамильная мания; она была также у Павла и Александра. Штопанная-перештопанная шинель императора Николая вошла в поговорку. Однажды императрица, застыдившись его вида, подарила ему отличную шинель на меху; он ее надел, чтобы доставить удовольствие императрице, но только один раз; затем отдал новую шинель своему камердинеру.

Когда он был только великим князем, императрица ― в то время тоже великая княгиня ― собственноручно расшила ему домашние тапки; он носил их 33 года, до самой смерти.

Если он хотел за что-нибудь вознаградить одного из своих сыновей, то разрешал тому спать вместе с собакой по кличке Гусар на своей старой шинели, брошенной на пол возле своей кровати. Гусар был любимцем императора Николая. Старый и грязный спаниель серой масти никогда не покидал императора и пользовался всеми привилегиями балованного пса.

Император всегда завтракал тремя бисквитами и чашкой чая. Как-то, забавляясь с Гусаром, он скормил собаке один за другим все три бисквита и позвонил, чтобы принесли еще три. Прекрасно зная, что император съедает только три бисквита, во дворец и прислали только три, те, что теперь проглотил Гусар, хотя из бюджета императорского дома на их покупку выделялось 2000 рублей в год. И человеку понадобилось сесть на коня и отправиться за ними в другой конец Невского проспекта к кондитеру. у которого обыкновенно их брали.

Пока император Николай не встречался с каким-нибудь противодействием, он отличался завидным терпением, но всякое сопротивление, пусть даже неодушевленного предмета или неразумного существа, его бесило. У него был конь, очень любимый и очень норовистый. Однажды, когда император хотел сесть на него для выезда на парад, конь решительно этому воспротивился. Взбешенный император крикнул: «Соломы! Соломы!..» Он приказал обложить конюшню соломой и сжечь коня. Бунтовщик был заживо сожжен.

Император Николай испытывал отвращение ко лжи. Иногда он прощал признаваемую ошибку, но ошибку отрицаемую ― никогда.

Его уважение к закону было предельно высоким.

Одну из самых знатных дам его царства, княгиню Т…, близкую родственницу Паниных, судил Государственный совет за убийство: в приступе гнева она убила двух своих рабов. Государственный совет, приняв во внимание возраст и историческое имя обвиняемой, постановил сослать ее в монастырь на покаяние. Ниже текста протокола совета Николай написал:

«Перед законом нет ни возраста, ни исторического имени. У меня историческое имя, но я ― раб закона. Закон повелевает, чтобы каждый убийца был отправлен на рудники; Т… должна быть направлена на рудники.

Быть по сему.

Николай».

Капитан Виоле ― имя говорит о французе на русской службе ― выполнял поручение самого императора Николая. Как у всех чрезвычайных курьеров, у него была коронная un paderogne ― подорожная, то есть приказ брать лошадей, если они были в наличии на почтовых станциях, и находить лошадей, если их там не было. Поскольку он ехал и днем и ночью, у него за поясом были заряженные пистолеты. Прибыв на почтовую станцию, где конюшня пустовала, и требовалось раздобывать лошадей на соседних станциях, он использовал вынужденную задержку. чтобы спросить себе стакан чаю. Пока пил чай, пока в la kibitchka ― кибитку впрягали лошадей, приехал генерал и потребовал отправить его дальше. Ему ответили, что нет лошадей.

– А те, что запрягают в кибитку, для кого они?

– Для офицера-курьера, ваше превосходительство.

– В каком он чине?

– Капитан.

– Выпряги лошадей и запряги их в мой экипаж; я ― генерал.

Капитан все слышал. Он вышел, когда станционный смотритель, подчиняясь, выпрягал лошадей из кибитки и намеревался запрячь их в коляску.

– Пардон, мой генерал, ― сказал Виоле, ― но вынужден заметить вашему превосходительству, что, если младший по званию, каким я являюсь, едет, выполняя служебное поручение непосредственно его величества, то должен опережать всех, даже генерала, даже маршала, даже великого князя. Будьте же добры, отдайте лошадей.

– Ах! Значит, так! А если не отдам, что ты будешь делать?

– Воспользуюсь своим положением и на основании приказов, носителем которых являюсь, возьму лошадей силой.

– Силой?

– Да, ваше превосходительство, если вы толкнете меня на эту крайность.

– Наглец! ― сорвался генерал.

И дал пощечину капитану-французу.

Тот выхватил из-за пояса пистолеты и разрядил их в упор. Генерал свалился замертво. Капитан Виоле взял лошадей, выполнил поручение и вернулся отдать себя в руки правосудия. Дело передали императору.

– Пистолеты были заряжены? ― Спросил он.

– Да.

– Они были за поясом?

– Да.

– А не бегал он за ними в помещение станции, прежде чем стрелять?

– Нет.

– Ну, хорошо; здесь нет преднамеренного убийства. Прощаю.

И он не только помиловал Виоле, но при первом же удобном случае присвоил ему звание подполковника.

Требовательность императора к деталям военного туалета доходила до мелочных придирок.

После одного блестящего дела, с Кавказа был отозван генерал***. Пока он добирался с Кавказа в Санкт-Петербург ― только по Волге около 1000 лье ― император надел на всю армию прусские каски. Генерал, которого забыли предупредить об этом свежем распоряжении, и который ничего о нем не знал, предстает перед императором с треуголкой. Император, увидев его в зале для аудиенций, идет к нему, чтобы обнять, но вдруг замечает на согнутой руке генерала треуголку, подходит к другому, а этого будто не замечает. Генерал*** представляется на следующий день ― та же игра со стороны императора; на послезавтра ― idem (лат.) ― то же самое. Он выходит в полном отчаянии, что попал в немилость, но встречает одного из друзей и рассказывает ему о своей неудаче.

– А ты не сделал ничего такого, что могло бы задеть императора?

– Нет.

– Ничего не говорено против него?

– Он ― в моем сердце.

– Тогда он не может обойти вниманием чего-то в твоем военном наряде.

Друг оглядел генерала с ног до головы и воздел руки к небу.

– Черт возьми! Я в этом абсолютно уверен.

– В чем?

– Ты идешь к императору в треуголке, когда армия уже целую неделю носит прусские каски. Мой друг, швырни свою треуголку в Неву и купи каску.

Генерал*** следует дружескому совету и предстает на следующей аудиенции с каской в руке. Император хвалит его, обнимает, награждает звездой ордена Александра Невского.

Только один человек во всей империи в этом отношении был придирчивей и строже императора: великий князь Михаил.

Кауфман, сын генерала ― коменданта крепости в Киеве, воспитанник Инженерной школы, офицер и слушатель Высшей школы, переходит улицу с расстегнутым воротником; он шел к другу, напротив, поработать. Курсант, к несчастью, встречается с великим князем Михаилом, и тот на пять лет делает его солдатом саперных войск.

Два молодых офицера пошли в баню, набросив шинели поверх рубашек, вместо того, чтобы быть в полной форме. Встретились с императором Николаем и решили, что пропали. Но это был добрый день.

– Скорей проходите, ― крикнул он, когда они остановились, приветствуя его, ― за мной идет Михаил!