Текст книги "Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 52 страниц)
Я запнулся, не зная, что сказать.
– Нет, ― ответил тот, ― я жду.
– Где?
– Здесь.
– Чего вы ждете?
– Того, что должно свершиться.
– Хорошо; приготовьте вторые сани, подберите четверых солдат, и пусть один берет вагу, второй ― молот, двое других ― топоры.
Человек, к которому обратился комендант, тотчас вышел.
– Идемте, ― пригласил комендант, ― и увидите.
Он выходил первым, чтобы показывать мне дорогу, я последовал за ним, тюремный надзиратель ― за нами. Прошли к тюрьме. Комендант пальцем указал дверь. Надзиратель открыл ее, вошел первым, зажег фонарь и посветил нам. Мы спустились на десять ступенек вниз, увидели первый ряд камер, но даже не замедлили шага возле них; еще десять ступеней, и снова не задержались; затем ― пять ступенек, и только там мы остановились. Двери были пронумерованы: комендант остановился перед дверью под номером «11». Он подал безмолвный знак; говорят же, что, находясь среди могил, как мертвые в них, теряешь способность говорить.
Снаружи стоял 20-градусный мороз; в глубинах, куда мы угодили, к холоду примешивалась промозглая сырость; мозг моих костей заледенел; однако я вытер пот со лба.
Дверь открылась; спустились вниз на шесть крутых и осклизлых ступеней и оказались в карцере площадью восемь квадратных футов. В свете фонаря, показалось, что вижу, как на полу карцера зашевелилось что-то в облике человека.
Комендант остался стоять на последней ступени: пол камеры скрывали сырые испарения. Послышался приглушенный непонятный шорох. Я посмотрел вокруг себя и увидел в стене амбразуру длиною с фут и шириною в четыре пальца. Ветер проник через это отверстие, и между амбразурой и открытой дверью установился сквозняк. Я понял, что это был за шорох и откуда он исходил; доносились шумы невской воды, что билась в стены крепости, камера устроена ниже уровня реки.
– Встаньте и оденьтесь, ― сказал комендант.
Мне стало любопытно узнать, к кому относится этот приказ.
– Посвети, ― сказал я надзирателю.
Он направил фонарь на пол карцера. И тогда я увидел, как с пола встает изможденный и бледный, беловолосый и белобородый старик. Несомненно, его бросили в карцер в той одежде, в которой он был при аресте, но со временем она разлохматилась, распалась, и на нем осталась только шуба из лохмотьев. Сквозь них просвечивало голое, костлявое, дрожащее тело. Возможно, его тело облегали роскошные одеяния; может быть, ленты высших орденов скрещивались на этой исхудавшей груди. Сегодня это был живой скелет, утративший звание, достоинство ― вплоть до имени, который звался номером «11».
Он встал и завернулся в шубу из тряпья, не издав ни единого стона; его тело было согбенным, замученным тюрьмой, сыростью, временем, мраком и голодом, может быть; взор же был гордый, почти грозный.
– Хорошо, ― сказал комендант, ― выходите.
Он вышел первым. Узник бросил последний взгляд на свою камеру, на каменное сиденье, на свою кружку с водой, на свою гнилую солому. Вздохнул. Однако невозможно было предположить, что с чем-нибудь из этого он расставался с сожалением. Он последовал за комендантом и прошел мимо меня. Никогда не забуду его взгляда, который мимоходом метнул он в меня, и упрека его глаз.
– Такой молодой, ― казалось, сказал мне этот взгляд, ― и уже на службе тирании!
Я отвел глаза; его взгляд проникал в мое сердце как кинжал. Я сжался, чтобы он случаем, не коснулся меня. Он шагнул за дверь камеры. Какое время спустя, после того, как сюда вошел? Может быть, этого и сам он не знал. На дне этого колодца он должен был давно забросить счет дням и ночам. Я вышел за ним, надзиратель ― за нами и обстоятельно снова запер камеру. Возможно, ее освобождают только потому, что понадобился новый заключенный.
У двери коменданта мы увидели двое саней. Узника посадили в те, которые нас доставили сюда; сели и мы, комендант ― рядом, а я ― против него. В других санях сидели четыре солдата. Куда мы едем? Я этого не знал. Что собираемся делать? Тоже не знал. Но, если вспомнить, меня это не касалось. Я должен был увидеть, вот и все. Хотя, ошибаюсь. Мне предстояло еще кое-что сделать; мне предстояло сказать: «Я видел».
Мы поехали. Я сидел так, что колени старика были между моими, и я чувствовал их дрожь. Комендант завернулся в меха. Я был в застегнутом наглухо военном сюртуке, и холод добирался до нас. Старик был голым или почти голым, но комендант не предложил ему ничем укутаться. У меня мелькнула мысль снять с себя и отдать сюртук узнику; комендант догадался о моем намерении.
– Не стоит трудиться, ― сказал он.
Я оставил сюртук на себе.
Мы поехали прежней дорогой, и вот она, Нева. С середины реки повернули в сторону Кронштадта. С Балтики дул сильный ветер; ледяная крупа секла лицо; разыгрывалась одна из тех жутких метелей, какие метут только по-над Финским заливом. Даже привыкнув к темноте, мы ничего не видели дальше десяти шагов. Когда мы миновали косу, началась настоящая метель. Вы, мой друг, не можете себе представить той круговерти льда и ветра в краю болотистых низин, где дерево не может противиться ее силе. Мы двигались против ветра, так густо насыщенного клочьями снега, что, казалось, он готов был обратиться в монолит и раздавить нас в белых тисках. Наши лошади фыркали, ржали, упрямились тащить сани дальше. Только сильными ударами кнута кучер принуждал их продолжать путь. Они постоянно сбивались с дороги и норовили увлечь нас то к одному, то к другому берегу реки. Так что требовалась беспримерная борьба, чтобы держаться середины. Я знал, что иногда, в разгаре дня, незамерзающие полыньи проглатывали сани, коней, людей. Мы могли оказаться в одной из них.
Какая ночь, друг мой, какая ночь! И этот старик, колени которого все сильнее тряслись между моими!
Наконец, мы остановились. Должно быть, примерно в лье от Санкт-Петербурга. Комендант шагнул на заснеженный лед и подошел ко вторым саням. Четверо солдат уже их оставили, держа в руках инструмент, какой велено было прихватить с собой.
– Делайте прорубь, ― сказал им комендант.
Я не смог побороть себя и вскрикнул от ужаса. Начал понимать, что к чему.
– А, значит, императрица вспомнила обо мне? ― прошептал старик так, словно рассмеялся скелет, ― Я думал, что она забыла обо мне.
О какой императрице говорил он? Три императрицы, одна за другой, побывали на троне: Анна, Елизавета, Екатерина. Очевидно, он полагал, что живет еще в правление какой-то из них и даже не знает имени того, кто его убивает. Каким же сильным был мрак этой ночи рядом с мраком его одиночки!
Четверо солдат занимались прорубью. Они били молотами, подрубали лед топорами и поднимали его куски, поддевая вагами.
Вдруг, они отскочили назад: лед был пробит, хлынула вода.
– Вылезайте, ― сказал комендант старику, возвращаясь к нему.
Приказ был ненужным, старик и без того уже выбрался из саней. Стоя на коленях на льду, он молился. Комендант совсем тихо отдал приказ четверым солдатам и присел возле меня: я не вылезал из саней. Через минуту старик поднялся.
– Я готов, ― сказал он.
Четверо солдат бросились на него. Я отвел глаза в сторону; но если не буду смотреть, то допущу здесь натяжку. Я услышал всплеск падения тела в пучину. Против воли обернулся в сторону проруби. Старик исчез. Позабыв, что не мне отдавать приказы, заорал кучеру:
– Пошел! Пошел!
– Стой! ― крикнул комендант.
Сани, что покатили, было, остановились.
– Tout n’est pas fini ― Не все кончено, ― сказал мне комендант по-французски.
– А что еще нужно от нас? ― спросил я его.
– Подождать, ― ответил он.
Ждали мы полчаса.
– Лед схватился, ваше превосходительство, ― сказал один из солдат.
– Крепко? ― спросил комендант.
Он стукнул по зеркалу проруби: вода успела обратиться в лед.
– Поехали, ― сказал комендант.
Лошади опять рванули галопом. Можно сказать, что за нами гнался демон метелей. Возвращение в крепость заняло у нас менее десяти минут. Там я снова обрел моего провожатого.
― В Красный дворец, ― сказал он кучеру.
Через пять минут дверь к императору снова открылась, чтобы впустить меня. Он был на ногах и в том же наряде, в каком я увидел его первый раз. Остановился передо мной.
– Все в порядке? ― спросил он.
– Я видел, ― ответил я.
– Ты видел, видел, видел?
– Взгляните на меня, sire, ― сказал я, ― и у вас не будет сомнений.
Напротив меня было зеркало. Видел себя в нем; только я был такой бледный, только черты моего лица были так искажены, что сам я еле себя узнавал. Император взглянул на меня и, не говоря ни слова, направился к бюро, чтобы на том же месте, где лежал первый, взять второй документ.
– Я даю тебе, ― сказал он, ― землю между Троицей и Переславлем с пятью сотнями крестьян. Уезжай этой же ночью и никогда не возвращайся в Санкт-Петербург. Я уехал и больше никогда не видел Санкт-Петербурга, и впервые живая душа услышала от меня то, что я вам рассказал».
* * *
Такова одна из тысяч легенд крепости.
Хочу поведать вам другую ― покороче, но не менее страшную.
* * *
В нашем этюде о Петре I мы упомянули о рождении двух его дочерей, Анны и Елизаветы.
Анна вышла замуж за принца Гольштейн-Готторпского и имела от него сына, который впоследствии стал Петром III.
Что касается Елизаветы, второй дочери Петра, то, как и ее сестра Анна, она была незаконнорожденной вдвойне, поскольку Екатерина I дала ей жизнь, когда ее отец состоял в браке с Евдокией Лопухиной, а мать ― с бравым гвардейцем, который лишь показался и пропал, но хоть и исчез, был жив. Ее тетка, Анна Ивановна, дочь идиота Ивана, вначале сидевшего на троне вместе с царем Петром и умершего в 1696 году, ее тетка Анна Ивановна, говорим, по праву назначать наследников престола, присвоенному себе императорами и императрицами России, оставила ее без трона, чтобы посадить на него своего внучатого племянника ― малыша Ивана Антоновича, внука своей сестры, бывшей замужем за герцогом Мекленбургским. В этом браке родилась Анна Мекленбургская, которая, выйдя потом замуж за герцога Антона Ульриха де Брунсвика, родила младенца-царя Ивана Антоновича ровно за три месяца до смерти императрицы, словно для того, чтобы та могла спокойно умереть.
Причина предпочтения, отданного дочерью Ивана внуку, а не дочери Петра, кроется в том, что царевна Елизавета 31 год правила бы самостоятельно, тогда как трехмесячный младенец Иван всю власть позволил сосредоточить в руках регента. Бедное дитя царствовало восемь месяцев и заплатило за это правление 22-мя годами тюрьмы и кровавой кончиной.
Его регента звали Бирон.
Бирон был внуком конюха Якова III, герцога Курляндского. У главы семьи было два сына; один из них находился на польской службе, второй оставался в Курляндии. Второй в ранге оруженосца был при сыне хозяина, когда того сразила пуля во время осады Буды. По возвращении, в награду за преданность он получил звание главного ловчего.
Старший, Жан-Эрнст, принял много милостей от Безликшева, министра двора герцогства Курляндского, стал любовником герцогини и тогда же дал продолжение роду Биронов из Франции.
Когда герцогиня Курляндская стала императрицей России, Бирон сделался герцогом Курляндским. Бирон был глубоко ненавистен русским, сначала как курляндец ― русские инстинктивно питали отвращение к иностранцу, после как фаворит императрицы. И сам он глубоко ненавидел русских; он ни за что не хотел знать их язык, чтобы не читать их прошений, требований, заступничеств и ходатайств о помиловании, адресуемых императрице ее подданными. Этот фаворит был мрачным и кровожадным деспотом и много преуспел в своей жестокости. С его приходом ― никаких процессов, ни намека даже на юридические формы.
Если человек ему не нравился, он переодевал четырех полицейских агентов, те набрасывались на указанного, запирали его в крытый экипаж, что отправлялся в Сибирь и возвращался пустым. Что становилось с этим человеком? Его родные не смели об этом даже спросить. Никогда его больше не видели, никогда больше не слышали о нем.
Говорят, за десять лет пребывания у власти этого грозного фаворита, количество сгинувших в ссылках, убитых и казненных составило 25 тысяч человек. Он придумал ― штука редкая, после Фалариса, Нерона и Луи XI ― новую казнь. Используя страшные морозы, от 25 до 30 градусов, что правят в России, он заставлял лить воду на голову жертвы до тех пор, пока живое тело, постепенно остывая, не превращалось в ледяную статую.
Вельможа по имени Vonitzin приобщился к еврейской религии; он велел заживо сжечь его вместе с тем, кто его обратил в новую веру.
Таким образом, при жизни императрицы Анны ее любовь спасала Бирона от ненависти русских. Но вот она умерла и унесла любовь с собой в могилу; только национальное озлобление поджидало его на пути, как змея в траве. Бирон поддался самоослеплению, не знал об этой ненависти. Безумец воображал себя почитаемым в народе. Надменно обращался с матерью императора, внучкой Ивана, и однажды пришел ей сказать:
– Подумайте хорошенько, мадам, что я могу вас выслать, вас и вашего мужа, в Германию и что есть на свете герцог Гольштейнский, которого я могу вызвать в Россию. И если меня к этому вынудят, то я так и поступлю.
Этот герцог Гольштейнский был Петром Гольштейнским, сыном первой дочери Петра Великого ― Анны, о ком мы упомянули в начале этой главы, и кто стал потом Петром III. Мы и правда увидим, в свое время, как появится он, но призванный не Бироном, а Елизаветой во имя другой мести. Елизавета правила не дольше, чем Иван, жила не больше, чем он, и смерть ее была не менее трагичной. Это темная история, как вообще история императоров России в XVIII, а также в XIX веке.
После угрозы регента, между Бироном и родителями маленького царя был взломан лед.
В то время при русском дворе находился один старый немецкий генерал, суровый к себе и другим. Вместе с князем Евгением, называющим его своим дорогим учеником, он вел войну за наследство, затем перешел на службу к Петру Великому, который поручил ему устройство Ладожского канала. Со смертью Петра II, Анна Ивановна поделила почести между ним и вице-канцлером Остерманном, другим гениальным человеком, сорвавшимся вниз, который должен был подняться на эшафот и сойти с него, чтобы отправиться в ссылку. Анна Ивановна сделала старого немецкого генерала фельдмаршалом и тайным советником. Его звали Кристоф Бурхард граф де Мюних [Миних]. В этом звании он разбил поляков и турок, овладел Перекопом, Очаковом и Шокзимом.
Бирон, который боялся его влияния, отсылал его воевать подальше, чтобы самому тем временем править спокойно. Каждый пожинал свое: Мюних ― славу, фаворит ― злобу. Одна из таких войн, порожденных страхами Бирона, стоила империи ста тысяч человек; она была катастрофической, но среди краха Мюних прибавил в славе еще, если только для него это было возможно. Всегда впереди войск на самых трудных маршах, он поддерживал дисциплину ужасной расправой. Разбитые усталостью старшие офицеры столько продолжали оставаться на ногах, сколько требовал неутомимый Мюних. Во время долгих переходов они были привязаны к орудиям, и, когда не могли больше тащить, тогда их тащило. Солдаты из-за боязни песчаных пустынь, разделяющих две империи, прикидывались больными, чтобы избежать дальнего похода. Мюних объявлял приказ дня, в соответствие с которым запрещалось болеть под страхом быть погребенным заживо. Три солдата, соблазненные и побежденные преступлением ― своевольной болезнью, были живьем зарыты в землю перед строем всей армии, которая прошла по ним, уминая ногами могилу, где, может быть, они еще дышали. С этого момента все были здоровы.
При осаде Очакова бомба вызвала в городе пожар, который жители не могли обуздать. Мюних это использовал, чтобы отдать приказ о штурме города. Пожар достиг земляного вала, что готовились взять с бою; войска вынуждены были сражаться не только с противником, но и с огнем. Русские отошли. Но Мюних велел установить позади и навести на них пушечную батарею, укрыться от которой они могли только за земляным валом. Взлетели на воздух три пороховых склада, осыпав обломками осажденных и осаждающих; но, оказавшись между двумя смертями, русские выбрали наименее верную. Город был взят. Кто-то другой, а не Мюних, сел бы там на мель. Благодаря победам он стал премьер-министром.
Однажды, когда он принес матери маленького императора одно из тех неприятных посланий, от которых ее не избавлял Бирон, герцогиня сказала:
– Месье Мюних, добейтесь у его высочества для меня одной вещи: пусть он позволит мне вместе с мужем и сыном вернуться в Германию.
– Зачем это? ― спросил Мюних.
– Затем, ― сказала она, ― что это, полагаю, единственный способ избежать судьбы, какая нас ожидает.
– И в этом вся ваша надежда? ― спросил Мюних, пристально глядя на нее.
– Нет. Я всегда надеялась, что некто, мужественный человек, с пониманием отнесся бы к моему положению и предложил бы мне свею службу.
– И вы подобрали такого храбреца?
– Я ждала, что он представится сам.
– Вы никому не говорили того, что говорите мне?
– Ни единой живой душе.
– Это хорошо, ― сказал Мюних, ― мужественный человек найден. Все беру на себя при условии, что слажу дело один, и так, как я его понимаю.
– Доверяюсь вашему везению, генерал.
– Положитесь на меня.
– И когда вы приступаете к делу?
– Этой ночью.
Анна Мекленбургская перепугалась и настроилась на возражения и отговоры.
– Будет так, мадам, ― сказал Мюних, ― или не будет никак.
Анна размышляла с минуту; потом решительно:
– Действуйте, ― сказала она.
Мюних вышел. Это было 28 октября 1740 года.
Мюних обедал и ужинал с регентом. За обедом Бирон был мрачен и задумчив; Мюних спросил, чем он так взволнован.
– Странно! ― отозвался тот. ― Я выходил сегодня, видел очень мало народу на улицах, но и эта малость показалась мне грустной, подавленной, мятущейся.
– Это оттого, ― заметил Мюних, ― что все осуждают поведение герцога де Брунсвика, не получающего должного признания у вашего высочества.
– Кстати, это возможно, ― подхватил Бирон, всегда готовый впадать в заблуждение.
Но и после этого, в течение всего обеда он оставался задумчив и молчалив. Покончив с обедом, Мюних направился к герцогине Анне.
– Не будет ли у вашего высочества каких-нибудь новых распоряжений для меня? ― спросил он.
– Скажите, хотя бы, с какого конца вы намерены взяться за их исполнение?
– Не спрашивайте меня об этом; вы станете моей соучастницей, если я скажу вам об этом. Только не пугайтесь, если я разбужу и подниму с постели ваше высочество около трех часов утра.
Герцогиня кивнула в знак согласия:
– Хорошо, ― сказала она, ― я отдаю в ваши руки сына, мужа и саму себя.
Выходя от герцогини, Мюних встретил графа Левенуолда [Levenwold], идущего к герцогу Курляндскому, к которому, как и Мюних, он был приглашен на ужин. Они нашли герцога, охваченным все тем же беспокойством, жалующимся на подавленное состояние духа и на то, что тяготится собственно жизнью. Одетый, он лежал на своей постели.
Оба приглашенных сказали ему, что все пройдет, стоит только хорошо выспаться ночью. Мюних, чтобы поддержать разговор, что чахнул, заговорил о своих кампаниях и разных военных операциях, в которых он принял участие за 40 лет службы.
Вдруг Левенуолд спросил его:
– Месье маршал, провели вы хоть одну ответственную ночную операцию за время ваших боевых походов?
Вопрос попал в точку, и от этого Мюних вздрогнул, но, взяв себя в руки, спокойно ответил:
– Не вспоминаю ночного необычного дела, но придерживаюсь принципа использовать каждый выгодный для меня момент.
Отвечая таким образом, он бросил косой взгляд на герцога Курляндского. При вопросе месье де Левенуолдa, герцог немного приподнялся на локте, поддерживая голову ладонью, и оставался в таком положении, пока Мюних отвечал, затем, со вздохом, снова повалился на постель.
Расстались в 10 часов. Мюних вернулся к себе и улегся, как обычно, но вынужден был признаться самому себе, что не может уснуть. В два часа утра встал и велел позвать адъютанта Манштейна, отдал ему необходимые распоряжения и вместе с ним направился во дворец герцогини Анны. В гостиной собрал офицеров ее охраны, вошел к ней и почти тотчас вышел от нее.
– Мессье, ― обратился он к ним; ― ее высочество не намерена больше сносить обиды, которыми ее осыпает регент; она призывает ваш патриотизм восстать против чужеземца и передает вас в мое распоряжение. Речь о том, чтобы арестовать герцoгa Курляндского, готовы ли вы?
– Это не маршал Мюних приказывает, это я умоляю, мессьe, ― сказала герцогиня, протягивая офицерам свои руки для поцелуев.
Офицеры бросились к ее рукам и целовали их, некоторые ― стоя на коленях. Против ненавистного всем герцога поднялся общий крик.
Стража насчитывала 140 человек; из них 40 оставили во дворце; Мюних, его адъютант и офицеры отправились к Летнему дворцу, где жил Бирон. Маленькая армия Мюниха остановилась в 200 шагах от этого дворца; депутатом от нее к офицерам охраны регента, чтобы их ввести в курс дела, маршал направил Манштейна. Те, кто так же, как их товарищи, ненавидели Бирона, не только присоединились к ним, но предложили свою помощь в аресте герцога. Об этих благих настроениях Манштейн доложил Мюниху.
– Тогда, ― заключил маршал, ― все будет гораздо легче, чем я предполагал. Возьмите с собой офицера и 20 солдат, проникните с ними во дворец, арестуйте герцога и, если он решит сопротивляться, убейте его как собаку.
Манштейн повиновался: проник в спальню герцога. Тот был на том же самом ложе со своей женой; оба спали таким глубоким сном, что шум от двери, которую взломали, их не разбудил. Манштейн, видя, что нет никакого шевеления, подошел прямо к постели и откинул полог со словами:
– Проснитесь, месье герцог!
Герцог и его жена проснулись и первое, что сделали, увидев свое ложе, окруженным вооруженными людьми, закричали:
– На помощь!
В то же время герцог скользнул на пол, чтобы забиться под кровать, но Манштейн поймал его в простенке, солдаты бросились к нему, и кляпом заткнули рот. Перевязью стянули ему руки; одеяла, сорванные с постели, употребили вместо пальто для мужа и жены, и арестованных отвезли в кордегардию. Когда герцогиня узнала, что арестом руководил Мюних:
– Я скорей поверила бы в смерть всемогущего бога, ― сказала она, ― нежели в то, что маршал так поведет себя по отношению ко мне.
Бирон и его жена были отправлены в Сибирь. Герцог Ульрих де Брунсвик, отец императора, был объявлен генералиссимусом, а Мюних ― премьер-министром, который вернул Остерманну почти все, чего тот достиг. В результате Остерман спустя три месяца появился в Санкт-Петербурге, чтобы доказать регентше и ее мужу-сорегенту, что лучшее из того, что они сделали, не сумев достойно вознаградить человека, которому обязаны всем, остались неблагодарными по отношению к нему. Это ― один из тех советов, которые чарующе воздействуют на князей, и которые они редко не принимают. Через три месяца Мюних предложил свою отставку, и она была принята. Он остался жить в Санкт-Петербурге и довольствовался тем, что дразнил врагов своим присутствием, как гласит история.
Герцогиня Анна не пренебрегла формальностью, довольно бесполезной, но которой, почему ― совершенно неведомо, придерживаются суверены: принимая регентство, принимать присягу верности. В числе лиц, которые приносили эту присягу, была великая княжна Елизавета, и, будучи дочерью Петра I, она могла твердо уверовать в такие же свои права на корону, какими обладали дочь Ивана и правнук Петра. Однако она никак не затруднилась принести эту присягу; только позволяла себе говорить и держала в своей памяти, что большая часть солдат, которые под руководством Мюниха арестовывали герцога Курляндского, думали, что действуют по ее команде и в ее пользу.
Впрочем, великой княжной Елизаветой мало интересовались; это была красивая и чувственная особа; чтобы быть свободной не только от своего двора, но еще и от собственных чувств, она никогда не стремилась замуж и открыто предавалась крайним нежностям, потому что бывала счастлива лишь тогда, когда была влюблена. Она очень любила застолье, а с ним чрезмерное обилие и удовольствия; так что регентша убедилась, что, пока она не оставляла без денег великую княжну Елизавету, ей нечего было опасаться княжны. В самом деле, великая княжна Елизавета вела веселую жизнь, не проявляя никакого интереса к политике. К тому же, для этого в правление императрицы Анны ей были созданы все условия.
У нас перед глазами депеша месье Рондо, нашего министра в России, от 28 мая 1730 года, то есть посланная за десять лет до описываемого нами периода, когда Елизавете минул всего 21 год; в этой депеше читаем:
«Великая княжна Елизавета некоторое время больна или сказывается больной; одни говорят, что это потому, что ей предпочли царицу Анну; другие полагают, что это ― повод, чтобы не присутствовать на коронации, так как она, подозревают, беременна, благодаря гренадеру, возлюбленной которого является, и не может показаться в выходном наряде без риска обнаружить положение, в каком пребывает. Не берусь утверждать, правда это или нет; но одно несомненно ― она ведет крайне неправедную жизнь, а царицу, кажется, нисколько не огорчает, что та теряет в общественном мнении; ибо, вместо того, чтобы удалить фаворита-гренадера, который, правда, дворянин, ее величество освободила его от всякой службы, чтобы он всегда мог находиться под рукой у великой княжны[78]78
Этого счастливого до смерти удачника звали Шубин (прим. А. Дюма).
[Закрыть]».
Вы согласитесь, дорогие читатели, что это было очень милостиво со стороны императрицы. И правда, имея на службе целую армию, могла же она разрешить одному гренадеру, такому красавцу, каким он был, служить своей кузине. К несчастью, такое положение вещей не могло сохраняться. Герцог Курляндский обеспокоился гренадером и задумал его заменить своим братом, майором Бироном. В итоге, в один прекрасный день, разбуженный среди своего счастья, бедный гренадер был лишен всего, чем одарила его великая княжна, и отправлен в Сибирь, как если бы он был знатным вельможей ― ни более ни менее.
«Это вызвало очень большое неудовольствие старшей сестры Елизаветы, герцогини Мекленбургской, ― еще раз обращаемся к депеше месье Рондо, нашего министра; ― она боится, что и она, и дочь лишатся ласкового отношения к себе со стороны царевны, если та станет любовницей майора Бирона. В результате, ― добавляет неутомимый обозреватель, ― герцогиня Мекленбургская продолжает серьезно болеть и, полагают, ей очень трудно будет вырваться из болезни по причине количества воды жизни, какое выпила она за последний год».
Да, воды жизни, дорогие читатели, вы прочитали верно.
Ба! Нужно же хорошенько тряхнуть кое-что, что касается старшей дочери Петра Великого и Екатерины I.
То, чего побаивалась добрая герцогиня Мекленбургская в свои трезвые минуты, не случилось. Великая княжна Елизавета, которая была женщиной с фантазией, неизменно отказывалась заняться майором Бироном; и вот, со смертью императрицы Анны, Елизавете был предпочтен малыш Иван, внук предусмотрительной герцогини Мекленбургской, которая пила столько воды жизни, что от этого умерла. Но, как справедливо полагают, отказ майору Бирону вовсе не значил, что великая княжна Елизавета посвящала себя богине домашнего очага Весте. Глянем мельком, что творится днем и ночью у этой славной великой княжны, которую русские назвали Елизаветой Милосердной, поскольку в свое правление она разрешила одну-единственную казнь. Такая перемена наступила после правления царицы Анны, в которое при всех видах казней, иной раз очень изобретательных, как мы сказали, жизнь потеряли 11 тысяч человек… Никогда не нужно упрекать великую княжну любовью к мужчинам; любовь выливается в любовь к роду человеческому.
* * *
Мы остановились на ссылке гренадера-красавца, не так ли?
Этот мужчина обладал таким громадным достоинством, что воспоследователь в одиночку не мог заставить забыть о нем, и пришлось великой княжне завести двоих. Преемниками Шубина стали Алексей Разумовский и Михаил Воронцов. Говорим об этих двух мужах, потому что в царствование Елизаветы они сыграли такую громадную роль.
У крестьянина из Малороссии Григория Разумовского было два сына: Алексей и Кирилл. Алексей обладал прекрасным голосом: удостоился петь в императорской капелле, после пения на хорах в городке своей провинции. Великая княжна Елизавета обратила внимание на голос, затем ― на певца; и поскольку это был вовсе не один из тех подозрительных теноров, какие папа требует для пения Miserere (лат.) ― «Господи, помилуй!» в Сикстинской капелле, но великолепный бас, она взяла его на службу в свою собственную капеллу.
Что касается Воронцова, он был из хорошей семьи, хотя совсем не из рода тех именитых Воронцовых, которые так прославились в XV и XVI веках. Пресечение того боярского рода произошло в 1576 году и зафиксировано в бархатной книге. Нет; первый доподлинный предок этих вторых Воронцовых, более известных сегодня, чем предыдущие, погиб в 1678 году при осаде Чигирина в Малороссии. У его сына, Иллариона Воронцова, было трое детей: Роман, Михаил и Иван. Великая княжна Елизавета присоединила Михаила к Разумовскому и не как певца, а как простого мальчика de chour ― хоров [певчего]; читайте: мальчика de cour ― сердца. Действительно, Разумовский родился в 1709 году и, следовательно, должен был оказаться ровесником великой княжны, тогда как Михаилу Воронцову исполнилось 26-24 года от силы.
К двум этим фаворитам присоединился третий, которого не нужно учитывать в виду того, что он был личным врачом добросердечной великой княжны. Звали его Геpманн Лесток.
Ах, тот самый! Он вам известен: мой собрат месье Скриб в привычном для него строго историческом ключе написал о нем комическую оперу, имевшую очень большой успех. Однако, может быть, не стоило бы судить о Лестоке только по опере месье Скриба. Лучше было бы составить мнение о нем по депешам послов, которые находились при русском дворе, когда он учинил революцию 1741 года.
Был он сыном брадобрея. В ту эпоху сыновья брадобреев рождались с ланцетом в руке. Тот, кто умеет пускать кровь, тот ближе к хирургу, чем к брадобрею. Лесток стал хирургом, приехал в Санкт-Петербург и сумел войти в дом великой княжны Елизаветы. Славный дом, черт возьми! Все хотели туда попасть. Лесток попал туда не раньше, чем озаботился тем, чтобы великую княжну сделать императрицей. Это было довольно просто. Великая княжна представляла собой старую русскую партию; регентша и ее муж жили в глубоком разладе. Всесильной была фаворитка, мадемуазель Менгден, и вот искали, не обнаруживая, в чем смысл чрезмерных дружеских чувств к женщине со стороны регентши Анны Мекленбургской, или усматривая его только в одном. Мюних, настоящая шпага этого шаткого трона, был отстранен. Остерманн, которому должно бы стать недреманным оком, мучился подагрой и руководил политической жизнью по большей части из собственной постели. Впрочем, регентша, столь ревностно оберегающая свою власть, что и частицы ее не уступала мужу, после удаления Мюниха, ничуть не сожалела, отстраняя Остерманна. Мадемуазель Менгден, которая так полно заменила ей мужа, могла ли она заменить ей также премьер-министра и канцлера?
