Текст книги "Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 52 страниц)

 
Где будет моя могила? В каком уголке земли
Я упокоюсь, забытый, одинокий?..
 

Что касается Францена, у меня перед глазами нет ничего из его трудов, о которых говорит Мармье в своих этюдах о поэтах Севера. Поэтому сейчас я возьму у него взаймы все ― отрывок в прозе, отрывок в стихах. Читатель об этом не пожалеет.

Наш ученый друг говорит:

«Францен ― поэт породы хрупкой, мечтательной, идиллической, который несет в себе весь мир мыслей и, как цветы, роняет их на своем пути. Во Франции мне не с чем сравнить его стихи, разве только с несколькими самыми несложными из баллад Мийвуа [или Мильвуа]. В Германии можно было бы поместить их рядом со стихами Виотти и Мафенона. В Англии, в некотором отношении, они напоминали бы элегию Бернса. Но Бернс более глубок и разнообразен и, если потребовалось бы еще подобрать им пару в Италии, не нашли бы ничего, кроме идиллии Метастаза».

Чтобы дать представление о гении поэта, Мармье перевел стихотворение Францена под заглавием «Единственный поцелуй».

Вот оно [французский перевод семи четверостиший]:

 
Ты уезжаешь; у кромки прибоя останавливаюсь и вздыхаю;
Смотрю на тебя еще, завтра я буду один…
 

Францен, 1772 года рождения, оставил длинную бесконечную поэму о Христофоре Колумбе.

Самый сильный из трех поэтов ― Рюнеберг ― жив, по крайней мере, еще недавно был жив. Родился в 1806 году в городе Борго [Борга, Швеция], за три года до моего посещения Санкт-Петербурга преподавал в гимназии родного города. Поездка в Або, где он учился, была самым большим событием в его жизни.

Мы сказали, что Рюнеберг был самым сильным из троих. Несомненно, это потому, что из троих он в наибольшей степени финляндец; одна из его поэм напоминает древнюю руну; мы сожалеем, что у нас перед глазами ее нет, чтобы всю целиком предложить нашим читателям; вдалеке от какой бы то ни было библиотеки, мы вспоминаем и описываем ее сюжет, вот и все.

Ее название «Могила Пирро».

Был ли известен Рюнебергу эпизод из произведения Торкий дю Шена «Красавица из Перта», когда он выстраивал эту поэму? Знал ли он легенду о старике из Монт-Аперто и шести его сыновьях, когда он ее писал? Я в этом сомневаюсь. Во всяком случае, вот финляндская легенда, придуманная или переложенная на стихи Рюнебергом.

У старика-финляндца шесть сыновей. Они отправляются походом на бандитов, опустошающих страну, попадают в засаду и погибают от руки бандитов, за исключением одного. Отец приходит на место боя за телами своих сыновей. Он думает найти там шесть трупов, а насчитывает только пять. Его первый порыв ― оплакать мертвых, но вдруг слезы останавливаются. Почему пять, а не шесть трупов? Для счета чести не достает одного. Тот, кого не хватало, это тот, на кого, как он верил, он мог больше всего рассчитывать, кого любил больше других, его старший сын Томас. Что сталось с Томасом? Бросил ли он своих братьев? Этот вопрос терзает старика, страдающего больше от сомнения и стыда, когда он думает о Томасе, чем от факта смерти, постигшей пятерых других его сыновей.

Нет, старику не прибавилось горя. Он мог оплакать своих пятерых сыновей и гордиться шестым: того не было с пятью братьями, когда они попали в засаду. Он слишком опоздал, чтобы их спасти или с ними умереть. Но, увидев их окровавленные трупы, он бросился преследовать убийц, перебил их одного за другим и принес отцу голову их предводителя.

Старик, который не умер от горя при виде трупов своих пяти сыновей, умирает от радости, обнимая шестого.

Теперь, вот элегия Рюнеберга в современном понимании, то есть более шведское произведение, чем «Могила Пирро» [приведен французский перевод семи четверостиший]:

 
О, мое бедное сердце, спи! Сердце того, кто спит забытым.
Спи, и пусть никакая надежда не тревожит твой сон…
 

Этот необычный народ, который полностью сохранил костюм предков и который время от времени напевающий, как Греция, фрагменты из своей Илиады, должен был угодить императору Александру ― духу меланхоличному и созерцательному. Финляндия, завоеванная им, стала его любимой провинцией. В 1809 году, спустя некоторое время после Тильзитского мира, что призван был, если следовать его букве, обеспечить падение Англии, он посетил Або и отпустил ежегодные 80 тысяч рублей на продолжение трудов Академии, первый камень которой положил тот самый Густав IV, которого Наполеон намеревался отправить царствовать на Малые Дома. Наконец, 21 января 1816 года издал следующий указ:

«В убеждении, что конституция и законы, которые, благодаря их полному соответствию характеру, обычаям и цивилизации финского народа, были основой мира и спокойствия страны, не могут быть изменены или упразднены, с самого начала нашей власти над Финляндией мы одобрили и торжественно утвердили не только конституцию и законы, а также все привилегии граждан, но еще, после предварительного согласования с государственными ассамблеями, учредили специальную администрацию, сформированную из финляндцев и наименованную нашим Государственным советом, от нашего имени администрат гражданских дел страны и в делах уголовных высший судебный орган, независимый от всякой иной власти, кроме власти законов, которой следуем мы сами, в нашем сане суверена учреждаем также нашу администрацию и через настоящую нотификацию объявляем, какой была и пребудет наша политика в отношении наших подданных Финляндии, и мы навеки подтверждаем слово, которое они получили от нас, относительно их отдельной конституции, и нерушимость его при нашем правлении и правлении наших воспоследователей».

Поспешим добавить, что слово императора Александра, данное финляндцам, было свято.

* * *

Итак, как мы уже сказали, настал день отправиться экспедицией в Финляндию.

Еженедельно от Летнего сада отходят два парохода на Шлиссельбург, Коневец, Валаам и Сердоболь. Нужно было сесть на один из них. Граф Кушелев тут же возымел идею отправить нас из Санкт-Петербурга в Сердоболь так же, как доставил нас из Кронштадта в Санкт-Петербург, то есть приказать арендовать пароход, но за подобную услугу с него запросили 15 сотен рублей (6 тысяч франков) и мы настояли, чтобы он не делал этого безумного шага.

Итак, 20 июля в 11 часов утра мы попросту отправились вверх по Неве одним из почтовых судов со скоростью 6-7 узлов в час. Караван состоял из Дандре, Myaне, Миллелотти и меня. Проплывая перед виллой Безбородко, мы увидели всех наших друзей, которые, собравшись на балконе, махали нам на прощанье; дамы ― платками, мужчины ― шляпами. Те, кого подводили глаза, направили на нас театральные бинокли и подзорные трубы. Впрочем, невооруженным глазом можно было только распознать людей; в этом месте, то есть между виллой Безбородко и Смольным, ширина Невы около двух километров. В течение часа примерно, несмотря на поворот реки, мы могли еще видеть белеющую и уменьшающуюся на горизонте роскошную виллу, которую только что покинули, проведя там хорошие дни; затем, наконец, такой уж гигантской была излука, образованная Невой, потеряли из виду виллу Безбородко.

Еще час предместья огромного города, казалось, провожали нас по обоим берегам реки; потом, мало-помалу, линии сломались, улицы оборвались, дома разобщились, и начала являться деревня. Первое, что бросается в глаза, после того, как попадаешь в двойную цепь холмов ― низких, типа горок, это руины замка. Расположенный на левом берегу Невы, замок был построен Екатериной, строения служб еще целы. Он сооружался вместе с другим ― в полукилометре выше по течению, на противоположном берегу. Оба замка разрушены вовсе не временем, а людьми.

После смерти матери и после своего восшествия на престол, Павел I, испытывая по отношению к ней омерзение и стыд за ее образ жизни, разрешил грабеж и разрушение этих замков. Грабителей и разрушителей находят всегда; и на этот раз не промахнулись. Сыновняя или антиматеринская месть была полной. Шведы, у которых с таким трудом русские отвоевали здесь территорию, не устроили бы дела лучше, если бы отняли эту землю у русских.

На правом берегу рядом с замком стоит фабрика шелковых чулков, что основал Потемкин и что, говорят, работала на него одного: он забирал себе все изделия, не надевал шелковых чулков больше одного раза, а излишки пускал на подарки. Фабрика разрушена, как и замок, но выгодно отличается от него легендой. Утверждают, что там бывают привидения. Одно это слово вызвало озноб у Миллелотти. Сегодня императрица и фавориты мертвы, и память о них растащена и разрушена историей, как и эти два замка, что Павел I отдал алчности лакеев!

Я поведал, как умирала Екатерина. И, отлично помню, не сказал, как умирал этот любовник, который, после того, как на долгое время был удален графом Орловым, кончил тем же ― удалился от нее.

Деспотизм Потемкина не проявлялся в ревности; нет, он прекрасно понимал, что для Екатерины замена фаворита была не развратным делом, но разновидностью физической болезни, и он становился врачом, беря на себя труд обеспечивать ее лекарствами против этого недуга. Вершилось это, между прочим, открыто; что делало честь нравам того времени.

Вот что писал 19 марта 1782 года сэр Джеймс Харрис, посол Англии в Санкт-Петербурге:

«Я не смог бы поручиться, что скоро не появится нового фаворита. Это будет креатура князя Потемкина, именно он его подобрал. Остается единственная трудность ― благопристойно отделаться от того, кто занимает эту штатную должность теперь, кто всегда держался и держится так мило, что не заслуживает ни малейшего упрека. Он не ревнив, не изменчив, не заносчив и даже в данный момент, когда он не может не знать о своей скорой опале, безупречен и сохраняет все то же спокойное расположение духа. Такое поведение задержит, но нисколько не помешает публичному водворению его преемника. Решение принято бесповоротно, и князь Потемкин слишком заинтересован в этой замене, чтобы допустить мысль, что она не произойдет; заинтересован, потому что, после этого, ожидает возвращения всего своего влияния, и в течение ближайших шести недель он станет всемогущим».

Вот, к слову, на каких условиях Потемкин уступал место; снова говорит сэр Джеймс Харрис:

«Прежний фаворит не получил еще формальной отставки; высшая степень его любезности создает ему неколебимую защиту. Он не дает ни малейшего повода к тому, чтобы его отослать под благовидным предлогом. Думаю, тем не менее, что его судьба решена. Для него купили дом и приготовили ему великолепные презенты, какие, по обыкновению, вручаются отставным фаворитам. Их стоимость, впрочем, всегда огромна, а так как случай прибегнуть к ним представляется довольно часто, эта статья расхода должна неизбежно сказываться на доходах империи. Со времени моего приезда, на эти цели не тратили меньше миллиона рублей в год, не считая непомерных пансионов князя Орлова и князя Потемкина».

В итоге, тот же самый сэр Джеймс Харрис, посланец коммерческой и, следовательно, первым делом считающей деньги державы, назвал траты Екатерины на эти нужды. Должно допустить, что цифры сэра Джеймса Харриса точны. Итак, цифры, что мы приводим, это его, а не наши цифры. Мы же всегда очень плохо разбирались в цифрах. Начинаем с Потемкина, потому что разговор о нем; следом за ним мы обратимся и к некоторым из его коллег.

«Потемкин, ― говорит сэр Джеймс, ― уже за два года фаворитства получил 37 тысяч крестьян в России и примерно девять миллионов драгоценностями, дворцами, золотой и серебряной столовой посудой, не считая всех возможных орденов, и был провозглашен князем Священной римской империи за три поколения назад».

Итак, сэр Джеймс Харрис писал это, как мы сказали в 1782 году. Милости, которую он считал зыбкой, напротив, предстояло постоянно крепнуть и длиться до самой смерти фаворита, последовавшей в 1791 году, то есть лишь девятью годами позже. Если же Потемкин за два года от начала своего фаворитства уже приобрел 37 тысяч крестьян и девять миллионов франков, то ко времени своей смерти, котируясь совсем низко, он расстарался заполучить кое-что, как то ― 153 тысячи крестьян и 42 миллиона.

А почему нет? Васильчиков, простой гвардейский лейтенант, по подсчету сэра Джеймса Харриса ― этого неутомимого счетовода, за 22 месяца, что продолжался его фавор, благополучно получил 400 тысяч франков серебром, 200 тысяч франков драгоценностями, меблированный дворец стоимостью 100 тысяч рублей, столового золота и серебра на 50 тысяч, семь тысяч крестьян в России, пансион в размере 20 тысяч рублей (то есть ― 80 тысяч франков), орден св. Александра и ключ камергера.

Продолжаем, поскольку начали; помимо прочего, инвентарная опись очень занятна, не так ли?

«Украинец Лавадовский за 18 месяцев пребывания в фаворитах получил шесть тысяч крестьян на Украине, две тысячи в Польше и 800 в России; более 80 тысяч рублей драгоценностями, 150 тысяч серебром и 30 тысяч столовым серебром и золотом. Кроме этого, он был награжден Голубым орденом Польши и стал камергером России.

Серб Сори за год фавора получил землю в Польше стоимостью 500 тысяч рублей, землю в Ливонии стоимостью 100 тысяч рублей; на двести тысяч ― драгоценностей; командную должность в Польше с жалованием три тысячи рублей и, будучи простым гусарским майором, получил звание генерал-майора; кроме того, он получил от Швеции большой орден Шпаги и от Польши ― орден Белого орла.

Русский Корсаков, нижний офицерский чин, за 16 месяцев пребывания в фаворитах получил в дар 150 тысяч рублей, а с отставкой ― четыре тысячи крестьян в Польше, более 100 тысяч рублей на уплату своих долгов, 100 тысяч ― на хозяйственные нужды, две тысячи ежемесячно на путешествия, дом Васильчикова, орден Польши, чин генерал-майора и звания адъютанта и камергера.

Русский Ландиков, конный гвардеец, получил алмазные пуговицы стоимостью 80 тысяч рублей и 30 тысяч рублей для уплаты долгов; он еще пребывает в царской милости.

Наконец, князь Орлов и его семья с 1762-го по 1783 год, то есть в течение 21 года, получили 45 тысяч крестьян и 17 миллионов, как драгоценностями, так и столовым золотом и серебром, дворцами и деньгами».

Сэр Джеймс Харрис не проявил любопытства в такой степени, чтобы подбить для нас итог о тратах Екатерины на любовные дела за 21 год. Но, благодаря только что сделанной нами выписке и учитывая те 12-15 лет, в которые должна была еще править Екатерина, каждый человек, умеющий складывать, сможет доставить себе это удовольствие.

Возвращаемся к Потемкину.

Мы сказали, что эта милость к нему, которую сэр Джеймс Харрис считал почти угасшей, не должна была угасать еще девять лет. В том самом 1783 году он двинул армию в Крым и аннексировал эту провинцию в пользу русской империи. В 1787 году он сам выступил против турок. В 1788 году штурмом взял Очаков; в 1789-м ― Бендеры; наконец, в 1790 году взял Kellanova ― Келланову.

В 1791 году Потемкин возвращается в Санкт-Петербург. В этот раз он действительно замещен Платоном Зубовым, которому предстоит столь активное участие в удавлении Павла I.

Нельзя сказать, что это было все; замещение ничего не значило, если бы за ним сохранилось его влияние; но он нашел императрицу в готовности заключить мир, тогда как он желал продолжать войну. Потемкин тотчас снова уезжает в Крым с намерением противиться этому миру. Но в Яссах узнает, что мир подписан; оттуда он продолжил, было, путь, надеясь еще все переиграть, но после обеда в деревенском трактире чувствует себя настолько серьезно больным, что велит остановить экипаж и расстелить свою шинель на земле, на краю рва. Четвертью часа позже он умирает на руках своей племянницы, которая стала потом графиней Браницкой.

* * *

Мы миновали два разрушенных замка и находились не более чем в 12 верстах от Шлиссельбурга, когда стали примечать на левом берегу сквозь деревья высящуюся колонну в память сражения, которое отдало шведскую крепость Петру I. Один крестьянин из Дубровки испросил милости поставить на свои деньги эту колонну в том самом месте, где находился Петр I во время битвы. В то время крепость называлась не Шлиссельбург, а Нотебург. Это победитель, велев восстановить крепость, дал ей символическое название Шлиссельбург или Ключ-город. В то время Петербург еще не стал реальностью как град Петра. Меншиков получил крепость под свое начало.

Справа и слева от реки появились густеющие огромные леса, что темным поясом охватывают Ладожское озеро. Почти все эти леса подвержены летом одному феномену, объясняемому некоторыми местью крестьян, что много упрощает загадку. Говорят, что крестьяне приносят из дому огонь и жгут их неистово и с быстротой, трактуемой смолистой породой деревьев, составляющих леса. Причина гигантских пожаров, наиболее доступная пониманию, такова: при сильных штормовых ветрах, когда буря гнет ели, они трутся одна о другую, воспламеняются от трения, как куски дерева в руках дикарей Америки, и становятся источником этих непонятных пожаров. Какой бы ни была причина, результат все-таки есть; во время путешествия в Финляндию мы видели лесной пожар только вдали, но, отправляясь из Санкт-Петербурга в Москву, ехали буквально между двумя стенами огня; пламя было так близко и дышало таким жаром, что наши механики вдвое увеличили скорость машин, чтобы мы не успели изжариться, нет, не как св. Лоран ― с одного бока, а сразу с двух сторон.

Над деревенькой на левом берегу Невы высится церковь ― церковь Преображения. И она, и почти вся деревня принадлежат секте скопцов, о таинствах которых мы рассказывали. Один из главных адептов секты погребен на погосте церкви Преображения. Для скопцов его могила ― место паломничества ― не менее свята, чем могила Магомета для мусульман. С помощью раскаленной докрасна железной проволоки там совершаются жертвоприношения, какими прежде руководили жрецы Исиды[157]157
  Исида ― египетская богиня, сестра и супруга Осириса, мать Гора и богини Бубастис; впоследствии ― богиня луны.


[Закрыть] в Египте и святители Кибелы[158]158
  Кибела ― фригийская богиня, «великая матерь» богов, дочь Сатурна и Земли, символ плодородия; позднее изображалась в повозке, запряженной львами.


[Закрыть] в Риме. Иногда во мраке ночи близ могилы прорицателя видят свечение, напоминающее блуждающие огни. Слышатся стоны, пронизывающие пространство, подобные вздохам летучих привидений. Вы, кто видит эти огни, проходите скорее; вы, кто слышит эти вскрики, не оборачивайтесь. Там происходит святотатство, противное природе и человечности.

Те, кто читал мое «Путешествие на Кавказ», знают о том же в Южной России; я рассказал о колониях этих несчастных, которые пребывают в любом другом положении, кроме положения отца семейства. Трое из них сопровождали меня в лодке ― из Маранны в Поти.

В 1-2 верстах от этой деревни, название которой забыл, на серебряных водах Ладожского озера, прикрывая к нему проход, стала прорисовываться Шлиссельбургская крепость. Этот низкий и мрачный силуэт ― каменный замок, ключи от которого ― пушки.

Французская пословица гласит: «Стены имеют уши». Если бы у стен Шлиссельбурга кроме ушей был еще и язык, то какие похоронные истории они могли бы поведать! Мы отдаемся сервису этих гранитных стен и перескажем одну из историй.

Дело в том, что там жил, что там был заточен, что там был убит Иван-малый. Я не знаю более печальной истории, чем история этого царевича, даже более грустной, чем история Друза[159]159
  Друз ― младший сын Германика и Агриппины, умерщвлен по приказанию Тиберия в 33 году до н. э.


[Закрыть], наевшегося шерсти из своего матраса и умирающего от голода; чем история сына Клодомира, убитого Клотером; чем история малыша Артура из Бретани, которому герцог Жан приказал выколоть глаза.

У царицы Анны Ивановны, дочери Ивана V ― брата Петра I, правящего одно время вместе с ним, была сестра, которая вышла замуж за герцога Мекленбургского, а сама она умерла, как говорит Рондо ― наш министр при дворе Санкт-Петербурга, по причине огромного количества воды жизни, каковое выпила в последний год. От этого герцога Мекленбургского и дочери Ивана родилась герцогиня Мекленбургская ― племянница Анны, и она потом вышла замуж за герцога Антона-Ульриха де Брунсвика и родила Ивана Антоновича[160]160
  Иван VI Антонович (1740―1764) ― номинальный российский император, при регентстве Бирона, с октября 1740 года, сын Анны Леопольдовны, племянницы русской императрицы Анны Ивановны, и герцога Антона Ульриха Брауншвейгского; свергнут Елизаветой Петровной 25 ноября 1741 года, отправлен с родителями в ссылку и затем переведен в одиночную тюрьму; с 1756 года находился в Шлиссельбургской крепости, убит стражей при попытке офицера В. Я. Мировича освободить его и посадить на трон вместо Екатерины II.


[Закрыть], как принято говорить в России, то есть сына Антона. Это был внучатый племянник Анны Ивановны или Анны, дочери Ивана. Умирая, императрица оставила ему трон, предпочтя этого ребенка родной дочери Петра ― Елизавете Петровне, рожденной в 1709 году Екатериной I, потому что в то время, когда Елизавета Петровна  родилась, Петр I был женат на Евдокии Лопухиной, а Екатерина, в свою очередь, была замужем за гвардейцем, имени которого как следует никогда не знали, и царевна  считалась внебрачной и незаконнорожденной.

Императрица умерла 17 октября 1740 года, ночью. На следующий день великий канцлер Остерманн огласил завещание, которое называло императором младенца Ивана семи месяцев отроду и назначало Бирона, герцога Курляндского, регентом до достижения императором I7-летнего возраста. Это регентство, которое должно было длиться 16 лет, продолжалось 20 дней. Мы уже рассказали в этой книге, как с помощью фельдмаршала Мюниха княгиня Анна, мать маленького Ивана, выведенная из себя наглостью Бирона, в одну ночь лишила его могущества, владений, золота, денег и, оторвав от кормила власти, бросила его, полуголого, в ссылку; как вследствие этой дворцовой революции Анна была провозглашена регентствующей великой герцогиней, ее муж, князь де Брунсвик, ― генералиссимусом, Мюних ― первым министром, а Остерманн ― гросс-адмиралом и министром иностранных дел.

С провозглашением Бирона регентом было двое недовольных; с провозглашением герцогини де Брунсвик регентшей их стало трое. Первой из этих недовольных была княжна Елизавета ― вторая дочь Петра Великого и Екатерины I, она всегда лелеяла надежду унаследовать трон после смерти императрицы Анны Ивановны. И она действительно его унаследовала бы, если бы не слабость императрицы к своему фавориту. Называя маленького Ивана, императрица сохраняла или рассчитывала сохранить власть Бирона в течение всего периода несовершеннолетия наследника, то есть еще на 16 лет; называя Елизавету, которой было 33 года, она немедленно отсылала бы герцога Курляндского в его герцогство.

Двумя другими недовольными были сама великая герцогиня и герцог де Брунсвик, ее муж. Вот причина их недовольства.

Маршал Мюних, который арестовал Бирона и передал им власть, после такой услуги, мог носить звание генералиссимуса, но он отказался от этого, говоря, что хотел бы, чтобы армия имела честь находиться под командованием отца своего суверена. Правда, поскольку привлек к себе внимание, после этих слов, он добавил: «Хотя великие заслуги перед государством и сделали меня весьма достойным такой чести».

Кроме того, предлагая назвать князя де Брунсвика верховным главнокомандующим, маршал Мюних жаловал ему лишь иллюзорный титул; ведь все вершил он, и он был единственным главой армии. Поэтому английский резидент месье Финч писал 10 февраля 1741 года своему правительству:

«Князь сказал, что у него великие обязательства перед месье Мюнихом, но из этого не следует, что фельдмаршал должен играть роль великого визиря».

К чему министр добавляет:

«Если он продолжит прислушиваться только к своему необузданному честолюбию и прирожденному буйству своего характера, то наверняка может сгинуть от собственного безумия».

После донесения своему правительству об отношении князя к месье Мюниху, в другой депеше, от 7 марта, месье Финч докладывал и об отношении княгини к фельдмаршалу:

«Регентша сказала, что Мюних свергал герцога Курляндского более по честолюбивым мотивам, нежели из-за преданности ей, и что, следовательно, хотя она пожала плоды предательства, уважать предателя она не могла. Было невозможно, как говорила она, терпеть и дальше нахальный норов фельдмаршала, который не знал счета своим категорическим и повторяющимся приказам, и который имел дерзость противоречить ее супругу. У него слишком много честолюбия и слишком беспокойный характер. Ему должно было бы отправиться на Украину, обосноваться в своих владениях и там, в покое, если это его устраивает, окончить свои дни».

И в самом деле, не прошло и трех месяцев после революции, единственным устроителем которой был Мюних, он был освобожден от обязанностей премьер-министра и снят со всех военных должностей.

Княжну Елизавету, совсем напротив, задаривали. В день ее рождения, 18 декабря 1740 года, великая герцогиня Анна подарила ей великолепный браслет, а младенец Иван прислал ей золотую табакерку с русским орлом на крышке; в то же время администрация соляных разработок получила приказ выплатить ей 40 тысяч рублей.

Может быть, если бы княжна Елизавета была одна, то ничего из того, о чем мы сейчас расскажем, не случилось бы; дочь Петра I и Екатерины была мало амбициозна и, лишь бы только у нее было довольно денег и в избытке любовников, вела жизнь, где, по ее понятиям, хватало тайных наслаждений. Но раз у княжны не было честолюбия, то случай подбросил ей врача, который обладал этим качеством, переживая за нее.

Впрочем, мы рассказали, как он сумел вывести княжну Елизавету из состояния апатии и склонил ее отважиться на дворцовый переворот.

В итоге, после этого переворота, одним прекрасным утром кабинет Сан-Джеймса получил от своего посла следующую депешу, помеченную 26-м ноября 1741 года:

«Вчера в час ночи княжна Елизавета в сопровождении только одного из своих камергеров ― месье Воронцова, а также месье Лестока и Шварца, отправилась в казарму Преображенского полка и, встав во главе трех сотен гренадеров со штыками на ружьях и гранатами в карманах, двинулась прямо во дворец, где, после того, как взяла под контроль разные подъезды к нему, схватила в кроватках ребенка-царя и его маленькую сестру, великую герцогиню и герцога де Брунсвика, которые тоже спали, и отправила их вместе с фавориткой Анны ― Юлией Менгден в собственный дом великой герцогини. Княжна немедленно отдала приказ арестовать Мюниха и его сына, Остерманна, Головкина и многих других.

Все приказы были исполнены с крайней поспешностью, и княжна вернулась к себе, и туда хлынул почти весь город; перед ее домом были выстроены рядами полк гвардейской кавалерии и три пехотных полка; единодушно она была провозглашена сувереном России, и ей присягнули на верность; в семь часов утра она приняла во владение Зимний дворец, и гремел пушечный салют».

Вы видите, с какой легкостью это совершалось; не трудились даже привнести сюда что-нибудь новое; так же, как великая герцогиня распорядилась арестовать Бирона, княжна Елизавета, ничего не меняя в схеме, велела арестовать великую герцогиню. Как в одном, так и в другом случае все закончилось пушечной пальбой ― от радости.

Теперь посмотрим, что сталось с несчастным маленьким императором, который посылал золотые табакерки своей кузине, и у которого с таким остервенением оспаривали трон или, скорее, колыбель.

Первым намерением новой императрицы было выслать за границу герцога де Брунсвика, его жену и маленького Ивана. Но, предвосхищая одно из самых блистательных правил будущей дипломатии, она раскаивается в этом первом движении души, которое было добром. Три пленника не уехали дальше Риги. Все трое были заключены в крепость. Позднее герцог и герцогиня де Брунсвик были препровождены на остров на Северной Двине, под Архангельском. Там княгиня Анна умерла при родах в 1746 году, оставив трех сыновей и двух дочек в младенческом возрасте. Муж пережил ее на 29 лет и умер, в свою очередь, в том же городе в 1775 году.

Что касается малыша Ивана, повинного в том, что царствовал семь месяцев, пребывая в возрасте, когда даже не понимал, что такое трон, его разлучили с семьей во время переезда ее из Риги и поместили в монастырь на Московской дороге. Фредерик, врач Елизаветы, в своей книге, озаглавленной «История моего времени», говорит, что Ивану дали зелье, от которого у него помутился рассудок.

Я в это совсем не верю. Местное предание гласит, что несчастный маленький принц был очаровательным ребенком и из очаровательного ребенка стал красивым молодым человеком. Если бы он был идиотом, Елизавета не колебалась бы ни минуты в выборе между ним и герцогом Гольштейнским, которым Бирон угрожал герцогине де Брунсвик; если бы он был идиотом, то Петр III не возымел бы идеи, разводясь с Екатериной и не признавая Павла I сыном, сделать его своим восприемником; если бы он был идиотом, то, наконец, возможно, умер бы в заключении так же, как и жил, но естественной смертью.

Что бы там ни было, но в 1757 году, когда молодому князю исполнилось 17 лет, вот что писал министр Соединенных Штатов месье Сварт [Swart], весьма бескорыстный в этом вопросе, министру Англии сэру Митчелу в Берлин:

«В начале последней зимы Иван был переведен в Шлиссельбург и, наконец, в Санкт-Петербург; его поместили в приличный дом, принадлежащий вдове одного секретаря тайного сыска, где его тесно охраняют. Императрица велела доставить его в Зимний дворец и повидала его, одевшись мужчиной. Сомневаются, увидят ли его на троне великий герцог и великая герцогиня, или ― будет ли этим Иваном тот, кто сядет на трон».

Однако Елизавета вновь обратилась к своему племяннику ― герцогу Гольштейнскому и 4 января 1762 года, умирая, ему оставила трон. Пока жила добрая императрица, которая не позволяла, чтобы хоть одна казнь совершилась в ее правление, малый Иван оставался, конечно, в тюрьме, над ним не нависала угроза смерти.

Императрица настолько была верна данной себе клятве ― никому не стоить жизни, что легко согласилась, чтобы пытали убийцу, который прятался в ее апартаментах, и которого обнаружили на пути, каким она должна была пойти к мессе, но не позволила его предать смерти; и все же ее ужас был велик, потому что она настолько любила жизнь, насколько умела веселиться, что с тех пор не ночевала дважды в одной и той же спальне. Она лишь немного успокоилась, когда Разумовский ― церковный певчий, кто стал ее супругом, подыскал ей верного человека, очень безобразного, очень преданного и очень сильного, который каждую ночь спал в ее передней.

Возвращаемся к Ивану.

После мимолетной встречи с императрицей, он был снова препровожден в Шлиссельбург. Один раз Петр III ездил туда взглянуть на него; еще раз ― велел доставить его в Санкт-Петербург. Ничего не известно о результате двух этих встреч; но, несомненно, что страх, внушенный ими Екатерине, ускорил свержение и смерть Петра III.

Заполучив престол, Екатерина отдала самые суровые распоряжения относительно молодого Ивана. Для него построили отдельный деревянный дом в крепости ― посреди двора; это жилище опоясали галереей, где день и ночь не смыкали глаз часовые. Наступал вечер, молодой князь ложился на особняком стоящую посередине спальни кровать, подобно тому, как его дом стоял в одиночестве посреди двора. И тогда от потолка опускалась и накрывала его железная клетка, в то время как открывалась амбразура, и обнаруживалось жерло заряженной картечью и направленной на него пушки.

Весь огороженный, как это было, и может быть, и даже именно потому, что он был заключенным, молодой князь будоражил умы; не было волнения в Санкт-Петербурге, чтобы к нему не примешивали его имя, и оно не маячило как угроза Екатерине. Те же послы часто писали об этом своим суверенам.