Текст книги "Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию"

Автор книги: Александр Дюма

Князь велел забить для нас молодого верблюда; такое мясо калмыки считают самым лакомым и самым почетным. Филе молодого животного пошло на жаркое к завтраку, поданное, между прочим, в неимоверном избытке. Пока мы ели, три сотни калмыков тоже завтракали и не менее обильно, чем мы. Во время десерта князь пригласил меня к окну со стаканом в руке, чтобы обменяться нашими тостами. Я подошел. Все калмыки встали с деревянной пиалой в одной руке и полуобглоданной лошажьей, говяжьей или бараньей костью в другой. Трижды прокричали «ура» и выпили за мое здоровье. Мой стакан тогда показался князю слишком маленьким, чтобы достойно ответить на такие почести; принесли рог, отделанный серебром, опорожнили в него целую бутылку шампанского; и полагая, что за здоровье калмыков смогу одолеть 13-ю часть того, что Бассомпьер[302]302
  Бассомпьер ― одна из самых старых фамилий в Германской империи [Священной Римской империи]; сеньоры де Бассомпьер служили герцогам Бургундским и Лотарингским, участвовали в военных походах Карла V против Франции.
  Кристоф де Бассомпьер (1547―1596) ― ближайший паж молодого герцога Орлеанского, ставшего королем Карлом IX; сопровождал Генриха де Гиза, который решил отправиться в Венгрию, чтобы сажаться с турками; после убийства герцога де Гиза в Блуа, отошел от Генриха III и боролся с Генрихом IV; раненый в Иври, он удалился в Лотарингию; перемена веры Генриха IV вновь сблизила его с Францией.
  Франсуа де Бассомпьер (1579―1646) ― представлен двору Генриха IV в 1598 году и после убийства короля сохранил верность королевскому делу; в звании генерал-полковника возглавлял швейцарцев, командовал артиллерией, участвовал в осаде Ла-Рошели; был послом в Испании и Швейцарии; был вовлечен в заговор в «день одураченных», то есть 11 ноября 1630 года, когда Ришелье вновь вошел в милость Людовика XIII, попал в Бастилию и оставался там 12 лет, до смерти кардинала; в тюрьме создал следующие труды: «Мемуары», «Посольства», академического характера «Речи» и различные трактаты.


[Закрыть] выпил за процветание 13-ти кантонов, я залпом опустошил рог, заслужив единодушные аплодисменты, которые не подвигнули меня, однако, это повторить. Трапеза и вправду представляла собой нечто гомерическое! Я никогда не видел свадебных пиров Гамаша, но не сожалел о них, присутствуя на пиру князя Тюменя.

Завтрак окончен; объявили, что все готово для скачек. Поднялись. Я имел честь предложить руку княгине. Ее ожидал помост, устроенный в степи во время завтрака; я сопроводил ее туда, где она села в окружении дам; мужчины расположились на стульях, поставленных полукругом внизу.

Скачки были на 10 верст (2,5 лье): приз оспаривали 100 коней и 100 всадников, женщины допускались к соревнованию наравне с мужчинами. Бедная Олимп де Гуж[303]303
  Мари-Олимп де Гуж, в замужестве Обри (1748―1793) ― французская писательница; во время революции она почти ежедневно выпускала свои брошюры, страстно выступала перед якобинцами и санкюлотами; забрасывала проектами двор, предлагала способы предотвратить грозящие несчастья; встала на защиту короля, приговоренного к смертной казни; обратилась с оскорбительным письмом к Робеспьеру и предложила ему вместе с ней броситься в Сену; по приказу Робеспьера, была арестована и затем обезглавлена.


[Закрыть], которая хотела, чтобы женщины имели право подниматься на трибуну, раз без осложнений поднимаются на эшафот, была бы довольна, увидев, что в отношениях между обоими полами в Калмыкии царит социальное равенство. Призом скачек были коленкоровый халат и годовалый жеребец.

Вихрем сорвалась с места сотня коней и вскоре исчезла за бугром. Прежде чем они показались вновь, послышался приближающийся галоп; потом появились один, два, шесть и остальные всадники, растянувшиеся на расстояние в четверть лье. Мальчишка 13 лет постоянно шел впереди и прибыл к финишу, на 50 шагов опередив второго соперника. Победителя звали Бука; он получил из рук княгини коленкоровый халат, слишком длинный для него, который волочился как платье со шлейфом, а от князя ― годовалого жеребенка. Как сразу надел халат, так же сразу, не теряя ни минуты, вскочил на конька и с триумфом проехал вдоль линии своих соперников ― побежденных, но не завистливых.

Князь пригласил нас оставаться на местах и, не мешкая, дал спектакль переезда калмыков к новому месту жительства и перевозки вещей. Появились четыре верблюда, неся на спинах снаряжение кибитки, которых вела крестьянская семья: отец, мать и два сына. Верблюды остановились в 20 шагах от помоста и по команде хозяев преклонили колени, чтобы те, таким образом, смогли легко снять с них грузы. Едва с этой операцией было покончено, как четыре верблюда, словно понимая свою роль в представлении, поднялись на ноги и стали спокойно пастись. Тем временем кибитка устанавливалась и оборудовалась на наших глазах с чудодейственной быстротой. Через десять минут вся мебель была на местах. Один из сыновей подошел просить нас принять гостеприимство под кровом его отца. Мы приняли приглашение. Когда я входил под полог, глава семьи в знак радушия накинул мне на плечи великолепную черную баранью шкуру. Это был подарок, который мне сделал князь Тюмень. Мы сели в палатке [юрте], и тотчас импровизированная семья предложила калмыцкий чай. Ах! Это совсем другое! Никогда я не подносил ко рту более отвратительное пойло. Подумалось, что отравлен. Это подхлестнуло полюбопытствовать, из чего составлен тошнотворный напиток. Главное ― кусок плиточного чая из Китая; его кипятят в котелке и добавляют туда молока, сливочного масла и соли. Я видел, как готовят нечто подобное в разных варьете, или в Пале-Руаяле, но не имел удовольствия лицезреть мадам Поше, пробующей эту бурду.

Князь с наслаждением выпил две-три чашки, и я сожалею, что вынужден добавить, что очаровательная княгинюшка, которую можно было просить лишь об одном ― ее опоэтизировать, добровольно выпила чашку, верней деревянную чашку калмыцкого чая даже без намека на гримасу. После чая появилась вода жизни из молока молодой кобылы [кумыс], но на сей раз я был предупрежден и лишь пригубил ее. Я дал знать о полном удовлетворении, чтобы не обидеть хозяина, и поставил чашку на пол, страстно желая опрокинуть ее первым же своим движением.

Чтобы калмык мог кочевать, ― а нравы племени таковы, что калмык больше всего стремится к кочевому образу жизни, ― ему нужно быть владельцем четырех верблюдов; они необходимы, чтобы сниматься с места со своей палаткой и многочисленной домашней утварью, что в ней содержится. Вместе с тем, как все пастушьи народы, калмыки живут весьма скромно; их основная пища ― молоко, с хлебом едва знакомы. Их питье ― чай, вода жизни из молока кобылицы ― роскошь. Без буссоли, без астрономических познаний они прекрасно ориентируются в своей глуши; и как все жители бескрайних равнин, обладающие острейшим зрением, на огромном расстоянии, даже после захода солнца, они различают всадника на горизонте, могут сказать, конный или на верблюде, и что самое необычное, вооружен ли он пикой или ружьем.

Через десять минут, проведенных под калмыцким пологом, мы поднялись, простились с хозяевами и направились к стульям перед помостом княгини. Тут же кочевая семья занялась свертыванием хозяйства для переезда на новое место жительства, что произошло еще быстрее, чем разгрузка с обустройством. Каждый перевозимый предмет занял свое место на спине терпеливого и неутомимого животного. Каждый член семьи влез на вершину одной из четырех подвижных пирамид и устроился там в равновесии; первым, ведущим караван, ― отец, следующая ― мать, затем оба сына прошли вереницей перед нами, скрестив руки на груди, на восточный манер, удалились, благодаря скорому шагу верховых животных, и десять минут спустя люди и четвероногие, минутку помаячив силуэтами на фоне неба, исчезли за степным всхолмлением.

* * *

Как только кочевая семья скрылась из виду, со двора замка следом за двумя экипажами и 12-15 конями выехали два всадника, держа каждый на своем кулаке сокола с кожаным колпачком на голове.

Один из стражников князя только что сообщил, что в излучину малой волжской протоки, огибающей княжеский замок и образующей остров в два-три лье в окружности, опустилась стая лебедей. Мы заняли места в экипажах. Фрейлины, к моей великой радости, сели на коней. Было уточнено, как незаметно подъехать поближе к месту, где лебеди, и мы отправились туда. Степь тем удобна, что при езде по ней нет нужды в проложенной дороге; легкое волнение земной поверхности настолько плавное, что еле улавливается в экипаже на подъемах и спусках; экипаж катит по толстому слою вереска, и сотрясений не больше как если бы ехали по турецкому ковру. Но на этот раз не было безудержной гонки, подобной утренней кавалькаде: сокольники, всадники, фрейлины даже удерживали коней, чтобы не обогнать коляски и позволить дамам полностью насладиться спектаклем охоты; все соблюдали тишину, чтобы не спугнуть дичь, и чтобы соколы, беря ее внезапно, имели перед ней полное преимущество. Стратегические меры были настолько хорошо продуманы и удачно предприняты, а тишина соблюдена, что великолепная стая из дюжины лебедей поднялась лишь в 20 шагах от нас. В тот же момент сокольничие сняли колпачки и подбросили птиц с подстрекательским криком, как делают доезжачие, спуская собак на белую дичь. В секунды две птицы, обратясь в черные атомы относительно их тяжелых и массивных врагов, оказались среди стаи, которая с криками ужаса разлетелась. Соколы, казалось, мгновение колебались; затем каждый из них избрал свою жертву и ожесточился против нее. Два лебедя сразу восприняли опасность и попытались уйти от соколов в высоту, но те, с их длинными остроконечными крыльями, хвостом веером и упругим корпусом, тотчас оказались выше стаи на 10-12 метров и отвесно пали на добычу. Лебеди тогда, похоже, попробовали найти спасение в собственной массе, то есть сложили крылья и стали падать всею тяжестью своего тела. Но инертное падение уступало в скорости падению, усиленному порывом; на середине спуска они были настигнуты соколами, которые прилипли к их шеям. С этой минуты бедные лебеди ощутили себя обреченными и не пытались больше ни увернуться, ни защититься: один летел упасть в степь, другой ― в реку. Тот, что упал в реку, использовал это, чтобы отстоять хоть минуту своей жизни; он окунулся, освобождаясь от врага, но сокол, почти брея воду крылом, ждал и всякий раз когда лебедь показывался на поверхности, когда несчастный перепончатолапый поднимал голову над водой, бил его сильным ударом клюва. Наконец, оглушенный и окровавленный, лебедь вошел в агонию и пытался ударить сокола своим костистым крылом, но тот осмотрительно держался вне досягаемости, пока жертва погибала. Потом он опустился на неподвижное тело, которое плыло по течению, издал триумфальный крик, позволяя течению нести себя на плавучем островке, где он оставался до тех пор, пока два калмыка и сокольничий с лодки не подобрали мертвого побежденного и полного жизни и гордости победителя. Охотники сразу же в награду за прекрасное поведение дали своим соколам по куску кровоточащего мяса, извлеченного из поясных кожаных мешочков.

Признаюсь, эта живописная охота, которая, благодаря нарядам наших калмыков приняла очаровательный средневековый облик, уже была мне знакома: ею я часто занимался в Компьенском лесу[304]304
  Компьенский лес ― находится в районе города Компьень, к северу от Парижа.


[Закрыть] с одним из приятелей, который держал великолепный сокольничий двор, и раз-два у замка де Лу [de Loo] ― с королем и королевой Голландии.

Князь Тюмень владеет изумительным сокольничим двором из 12 отборных соколов, взятых молодыми и выдрессированных сокольничими. Так как охотничьи птицы не воспроизводятся в неволе, то их добывают дикими; поэтому, кроме дюжины дрессированных, всегда есть пять-шесть обучаемых соколов, пополняющих комплект. Хорошо дрессированный сокол стоит три-четыре тысячи франков.

Охота увела нас примерно на лье от замка. Было пять часов. Обед ― просто роскошь после завтрака, устроенного в полдень; нас ждали в шесть часов. Мы возвращались берегом реки, что дало нам возможность еще раз увидеть наших соколов в деле. Действительно, вскоре мы подняли высокомерную серую цаплю, и хотя она взлетела вдалеке, сокольники сняли колпачки с обеих птиц, и те взвились со скоростью, тягаться в которой с ними не в силах ничто из воображаемого, разве это не молния. Атакованная сразу двумя врагами, цапля не имела никаких шансов на спасение; однако, если лебеди едва пытались, то она старалась защититься. Ее длинный клюв и вправду ― страшное оружие, на него порой натыкается сокол, пикируя на нее; но либо неловкость с ее стороны, либо сноровка ее противников, через минуту цапля потерянно устремилась к земле, где, благодаря стремительной скачке одного из сокольничих, она была взята совсем живая и почти без ранений. Жизнь ее была спасена, и ей, с обрезанным крылом, предназначалось стать украшением птичьего двора князя. Большие птицы-путешественники ― аисты, журавли, цапли ― приручаются очень легко. Оба сокола получили еще раз по кусочку окровавленного мяса и казались очень довольными своей судьбой.

Гомерическое изобилие, гостеприимство Идоменея[305]305
  Идоменей ― внук Миноса и сын Девкалиона; царь Крита, один из предводителей ахейцев в Троянской войне.


[Закрыть] ― не идут ни в какое сравнение с гостеприимством и изобилием, предложенными нам калмыцким князем. Один перечень обеденных блюд и вина, чтобы их орошать, занял бы целую главу. Во время десерта княгиня Тюмень и ее фрейлины встали из-за стола. Я хотел поступить так же, но месье Струве, от имени князя, попросил меня остаться; отсутствие княгини и фрейлин предусматривалось праздничной программой и обещало сюрприз.

Князь сам принялся нас развлекать и забавлять и с таким остроумием, что оставалось лишь ему не мешать, или, скорей всего, дать себя этим увлечь. Но вот, через четверть часа после ухода княгини и фрейлин, распорядитель церемоний, постоянно в красном одеянии, желтом капюшоне на голове и с жезлом в руке, совсем тихо сказал несколько слов на ухо хозяину.

– Мессье, ― сказал князь, ― княгиня велела мне пригласить вас к ней на кофе.

Приглашение было очень кстати, чтобы не принять его без поспешности. Княжна Грушка, европейский наряд которой относил ее к числу цивилизованных женщин, взяла меня под руку, и в сопровождении князя Тюменя мы пошли за распорядителем церемоний. Вышли из замка и направились к небольшой группе палаток, стоящих в 30 шагах от господского дома. Эта группа палаток, куда мы направлялись, была для княгини дачей со службами, а точнее, ее любимым жилищем, ее национальной кибиткой, которую она предпочитала всем когда-либо построенным каменным домам, от дворца Семирамиды до китайского дома месье Алигра[306]306
  Алигр:
  Этьенн д’Алигр (1550―1635) ― канцлер Франции, председатель  гражданского и уголовного суда в Шартре; изгнан кардиналом Ришелье.
  Этьенн-Франсуа д’Алигр (1727―1798) ― потомок предыдущего, первый председатель Парижского парламента; накануне революции выступил против созыва Генеральных штатов, арестован в день взятия Бастилии, спасен одним из своих старых слуг.


[Закрыть].

Там нас ожидало действительно любопытное зрелище; мы оказались в самой гуще Калмыкии. Палатки княгини ― три, сообщающиеся между собой: передняя, салон и спальня, умывальня и гардероб ― сказал бы, крупнее обычных, но той же формы и с внешней стороны покрытые тем же войлоком, что и палатки самых простых ее подданных.

Средняя, то есть основная, принимала дневной свет, как обычно, сверху ― через круглое отверстие, но оно было затянуто красным узорчатым шелком; расшитый хорасанский войлок застилал весь пол, покрытый еще богатым ковром из Смирны. Против двери раскинулся громадный диван, который днем служил канапе, а ночью кроватью; по обе стороны от него возвышались, напоминая этажерки, два алтаря, уставленные китайскими безделушками; затем над алтарями, в воздухе, пропитанном духами, висели в развернутом виде разноцветные вымпелы.

Княгиня сидела на диване, а у ног ее, на ступенях, ведущих к этому своеобразному трону, устроились 12 фрейлин в позе, в какой они предстали перед нами в первый раз, то есть сидели на пятках, верные своей первоначальной неподвижности. Признаюсь, отдал бы все на свете, чтобы с нами оказался фотограф, который в несколько мгновений схватил бы всю эту картину, такую странную и живописную одновременно.

Вдоль стенки были приготовлены подушки, чтобы мы могли рассесться; княгиня поднялась и предложила нашим спутницам сесть по обе стороны от нее, слева и справа, что позволяли размеры канапе. Излишне говорить, что князь был неизменно и особенно внимателен к ним, что такой вежливости и галантности они не встретили бы, конечно, у банкира из Шоссе д'Антен или у члена Жокей-клуба.

Принесли кофе и чай, обслужив по-турецки, то есть на полу. На этот раз я решил сначала спросить, не калмыцкие ли это кофе и чай, и получил заверение, что кофе ― «Мокко»[307]307
  Кофе «Мокко» ― кофе, вывозимый из йеменского города с названием Мокка (Моха).


[Закрыть], а чай ― китайский.

Кофе выпито; одной из фрейлин княгини подали балалайку, вид русской гитары о трех струнах, из которых извлекают несколько грустных монотонных звуков в жанре тех, что издает в Алжире немного похожий музыкальный инструмент. С первыми нотами, если подобные звуки можно назвать нотами, поднялась и стала танцевать вторая фрейлина. Я воспользовался словом танцевать, не подобрав другого глагола ни пером, ни языком; но факт, что подобное движение ничего общего с танцем не имеет; это были позы, наклоны тела и кружение, являющие безыскусную пантомиму, исполняемую танцующей без страсти ― ни грации, ни удовольствия. Минут через десять она опустилась на колени и воздела руки кверху, как бы обращаясь с мольбой к незримому гению, поднялась, минуту кружась на месте, и коснулась одной из подруг, которая поднялась, приняв ее протянутую руку. Вторая в точности повторила танец первой танцовщицы, была замещена третьей, вновь начавшей то же исполнение безо всяких вариаций. Я уже спрашивал, все ли 12 фрейлин, обязанные повиноваться по первому слову, последуют таким вот образом одна за другой, и продолжение монотонного удовольствия заведет нас в полночь, но после третьего танца и кофе, и чай были выпиты, княгиня поднялась, сошла по ступеням, взяла под руку и повела меня. Конечно, 12 фрейлин пошли следом и вернулись в замок так же степенно, как их суверенша. Нашу отлучку использовали для устройства иллюминации. Салон сиял огнями, отраженными великолепными зеркалами и граненым хрусталем люстр, привезенных, по-видимому, из Франции. У одной из стен салона находился рояль Плейеля[308]308
  Плейель Камилл (1788―1855) ― виртуозный композитор, сын австрийского композитора Игнаса Плейеля; написал музыку для трио и квартета, множество сонетов и фортепьянных пьес; полностью посвятил себя управлению фабрикой по производству фортепьяно, основанной его отцом.


[Закрыть]. Я спросил князя, играет ли кто в доме на рояле; он ответил, что нет, но ему известно, что во Франции не бывает салонов без рояля, ― увы! он говорил правду ― и что он захотел приобрести такой же. Итак, это пианино, доставленное лишь месяц назад, сохраняло целомудрие, но накануне было настроено специалистом, приглашенным из Астрахани, на случай, если кто-нибудь из гостей, ожидаемых князем, умеет играть на экзотическом инструменте. На нем играли все три наши дамы.

Чтобы проявить учтивость и ответить на знаки внимания, только что оказанные нам княгиней, я призвал Калино, очень сильного в московитском танце, исполнить национальные [русские] па. Калино ответил, что готов, если одна из дам согласится встать против него.

Вышла мадам Петриченкова. Мадам Врубель села за рояль. Если некоторые стороны университетского воспитания Калино были упущены, то его природная склонность к хореографии, наоборот, получила большое развитие. Калино плясал русского с таким же совершенством, с каким Вестрис[309]309
  Вестрис Гаэтано Аполлино Бальтазаре (1729―1808) ― итальянский артист балета и балетмейстер; выступал с постановками в Париже, драматизировал танцевальные сцены, стремился придать танцу мимический характер.


[Закрыть] танцевал гавот 60 лет назад. Он вызвал восхищение общества и получил комплименты княгини.

Тогда организовали французскую кадриль. Мадам Врубель оставалась за роялем, звуки которого, казалось, доставляли самое большое удовольствие княгине. Мадам Давыдова и мадам Петриченкова, приглашенные Курнаном и Калино, были на своем месте. Княгиня, уже очень взволнованная русским, была вознесена на вершину счастья французским танцем; она встала с кресла, смотрела на танцующих сверкающими глазами, наклонялась вправо и влево, чтобы лучше прослеживать переходы; аплодировала сложным фигурам и улыбалась губами сердечком, обаятельными по форме и свежести. Наконец, с последней фигурой кадрили она позвала князя и вполголоса, но тоном, полным жара, сказала ему несколько слов. Я понял, что она просила разрешения танцевать. На это я обратил внимание месье Струве, который должен был стать, казалось мне, естественным посредником в данном серьезном деле; месье Струве действительно взял на себя переговоры и закончил их настолько успешно, что я увидел его предлагающим руку княгине и занимающим место для следующей кадрили. Оставались фрейлины, которые с завистью смотрели на мэтрессу. Я подтолкнул Калино и подошел спросить князя, не будет ли нарушен калмыцкий этикет, если фрейлины станут танцевать ту же кадриль, что и княгиня. Князь как раз созрел для уступок: у него просили конституцию для его народа, и он немедленно дал ее народу. Разрешил общий танец! Когда бедные фрейлины узнали эту добрую новость, они готовы были поднять свои платья, как если бы им предстояло садиться верхом, но взгляд княгини умерил их энтузиазм.

Калино первым попал в руки одной из фрейлин, Курнан ― в руки другой; два-три молодых русских, приехавших с нами из Астрахани, тоже сделали приглашения; мадам Давыдова и мадам Петриченкова стали кавалерами двух других девушек; наконец, две девушки, оставшиеся без приглашений, взаимно пригласили одна другую и заняли место в общем хороводе. Музыка подала сигнал.

Довольно всего я рассказал за жизнь; думаю, удалось рассказать кое-что из того, что невозможно передать; но рассказывать это вот даже не буду пытаться. Никогда такое возбуждение, никогда такая сутолока не представали европейскому взгляду. Слагаемых танца больше не существовало; левые движения делались направо, пируэты шли в обратном порядке; одна пыталась образовать цепь из дам, другая партнерша настойчиво толкала своими прелестями вперед кавалера; слетели калмыцкие шапочки; танцующие толкались, расходились, наступали на ноги, смеялись, кричали, плакали от счастья. Князь держался за животики. Я влез на кресло, где возвышался над общей сценой и держался за подхват гардин, чтобы не свалиться. Смех перешел в конвульсию. Он был не властен только над мадам Врубель, хотя это продолжалось всю ночь: она играла без перерыва до утра. Партнеров и особенно партнерш ничто не могло остановить; даже раненые и сраженные насмерть, они оставались бы на ногах. Княгиня в порыве снова бросилась в руки к мужу вместо того, чтобы вернуться на свое место.

Она произнесла для него калмыцкую фразу, и я был довольно нескромен ― попросил ее перевести. Эта фраза была воспроизведена текстуально:

– Дорогой друг моего сердца! Я никогда столько не развлекалась!

Я полностью разделял мнение княгини и очень хотел бы тоже кому-нибудь однажды сказать: «Дорогая подруга моего сердца! Я никогда столько не развлекался!».

Успокоились. После подобного предприятия часа отдыха не было слишком много. В это время случилось событие, которое я не воспринимал, пока не потрудился внушить себе, что оно ― реальность. В сопровождении месье Струве ко мне приблизился князь с альбомом в руке. Он просил меня оставить в этом альбоме несколько стихотворных строк, посвященных княгине, которые свидетельствовали бы взору грядущих веков мое посещение Тюменевки. Это название поместья князя Тюменя.

Альбом в Калмыкии! Ясно вам это? Альбом от de Giroux ― от Жиру! Белый и девственный, как рояль de Pleyel ― от Плейеля, и доставленный вместе с ним! Несомненно, потому что сказали князю, что так же, как нет салона без рояля, нет рояля без альбома! О, цивилизация! Куда ты только не проникаешь!

Нужно было действовать. Я попросил перо в надежде, что, если его не найдется у князя Тюменя, то, прежде чем велят доставить его de Marion ― от Мариона, я буду уже далеко. Нет: нашли перо и чернильницу. Теперь мне нужно было найти мадригал. Вот шедевр, что я оставил на первой странице калмыцкого альбома в память о своем приезде:

 
КНЯГИНЕ ТЮМЕНЬ
 
 
Бог установил границу каждого королевства:
Здесь это ― горы, а там это ― река;
Но вам Всевышний дал, по своей доброте,
Бескрайнюю степь, где человек, наконец, дышит,
Чтобы, под вашими законами, вы владели империей,
Достойной вашей милости и вашей красоты.
 

Месье Струве перевел это шестистишие по-русски князю, а тот по-калмыцки ― княгине. Казалось, что против обыкновения, мои стихи много выиграли в переводе, ибо княгиня обрушила на меня комплименты, из которых я не понял ни слова, но которые завершились тем, что она протянула руку и позволила ее поцеловать. Я думал, что справился с задачей; я ошибся. Княжна Грушка тут же повисла на руках мужа своей сестры и совсем тихо сказала ему несколько слов. Я не знаю калмыцкого, однако понял: попросила стихи и в свою честь. Княгиня Тюмень заявила, что, во всяком случае, я напишу их вовсе не в ее альбом, и схватила его своими очаровательными коготками, как ястреб-перепелятник жаворонка. Княжна Грушка позволила сестре унести альбом и пошла за тетрадью, с которой вернулась ко мне. Я принялся за дело; но, ей-богу, она получила на одну строку меньше, чем ее сестра. Княгиня Тюмень обладала правами первородства.

 
КНЯЖНЕ ГРУШКЕ
 
 
Бог правит судьбой каждого смертного.
Среди пустыни однажды вы родились
С вашими зубками слоновой кости
          и вашим пленительным взглядом,
Чтобы на берегах счастливой Волги
У нее в песке была жемчужина,
                              в ее степи ― цветок.
 

Натиск прекратился, я попросил позволения удалиться. Опасался, что каждая фрейлина пожелает получить четверостишье в свою честь, а мои силы были на пределе. Князь сам проводил меня в свою спальню. Он и княгиня спали в кибитке.

Я огляделся, увидел на туалетном столике великолепный серебряный несессер с четырьмя большими флаконами, выставленный напоказ. В алькове важничала просторная кровать, покрытая пуховой периной. Китайские вазы и тазы, расставленные по углам спальни, украшали ее золотом и глазурью. Я был полностью успокоен. Поблагодарил князя, потер свой нос о его нос, чтобы на ночь, как было на день, пожелать ему всяческого благополучия, и расстался с ним. В одиночестве я поспешил размечтаться. После насыщенного событиями и пыльного дня, после проведенного нами динамичного пламенного вечера, самым срочным для меня было ― вылить на тело как можно больше воды. Я привел себя в состояние, чтобы совершить полное погружение. Но ни в вазах, ни в тазах не нашел ни капли воды. Весь китайский фарфор служил украшением и другого предназначения не имел.

До князя доходили разговоры, что в спальнях держат вазы и тазы, как в салонах рояли, а на роялях альбомы, но так же, как для его рояля и альбома, требовался случай, чтобы разобраться с собственными вазами и тазами; такого случая ему еще не выпадало.

Я открыл флаконы несессера, надеялся найти в них кельнскую воду. За неимением воды из реки или фонтана это все-таки была бы вода.

В одном обнаружилась вишневая водка, в другом ― анисовая, в третьем ― тминная, в четвертом ― можжевеловая водка. При виде этих шикарных флаконов князь, естественно, полагал, что они предназначались под настойки.

Я вернулся к кровати ― моему последнему ресурсу, снял перину, так как никогда не любил принимать страдания из-за нее. Перина покрывала ложе из пера без простыней и одеяла, носящее заметный след, гласящий о том, что оно не сохранило невинности рояля и альбома.

Я вновь оделся, бросился на кожаный канапе и заснул, сожалея, что такой сверхбогач, этот добрый, дражайший, милейший князь был таким обделенным в самом необходимом.

* * *

В семь часов утра все были на ногах. Князь предупредил, что программа дня начнется в восемь часов. И правда, без четверти восемь нас пригласили к окнам дворца. Едва мы там оказались, как услыхали что-то такое, что надвигалось с востока подобно буре, почувствовали, как земля стала дрожать под ногами. В то же время облако пыли, поднимаясь к небу, закрыло солнце.

На свой счет признаюсь, что я пребывал в глубоком неведении относительного того, что дальше произойдет. Верил, что князь Тюмень всемогущий, но не настолько, чтобы смог скомандовать для нас землетрясение.

Вдруг среди облака пыли я разглядел массовое движение. Различил силуэты четвероногих; узнал табунных лошадей. Так далеко, насколько хватало взгляда, степь была покрыта конями в необузданном беге к Волге. Издали доносились крики и хлопанье бича. Первые кони, достигнув Волги, колебались только мгновенье; теснимые сзади, они решительно бросались в воду. Низверглись все. Наперерез Волге, шириной в пол-лье в этом месте, со ржанием ринулись десять тысяч коней, чтобы перебраться с одного берега на другой. Первые были готовы выбраться на правый берег, когда последние были еще на левом берегу. Люди, которые гнали, ― приблизительно 50 человек ― прыгнули в воду за ними, но в Волге разом соскользнули со своих верховых лошадей, так как те не смогли бы сделать пол-лье, отягченные весом всадников, и схватились кто за гриву, кто за хвост.

Я никогда не смотрел спектакля более великолепного по дикости и более захватывающего ужасом, чем этот: десять тысяч лошадей одним табуном переплывающих реку, что надеялась преградить им путь. Затерянные среди них пловцы продолжали издавать крики. Наконец, четвероногие и люди достигли правого берега и пропали в своеобразном лесу, передовые деревья которого, рассыпанные как пехотинцы, выходили к реке.

Мы оставались в оцепенении. Не думаю, что южные пампасы и северные прерии Америки когда-нибудь показали путешественнику более волнующую картину. Князь извинился перед нами за то, что смогли собрать только десять тысяч лошадей. Его предупредили только два дня назад; если бы дали на два дня больше, то он собрал бы 30-тысячный табун. Затем он пригласил нас к лодке. Большей части дневной программы предстояло развернуться на правом берегу Волги. Мы не заставили себя упрашивать, реклама была заманчивой. Был, конечно, острый вопрос о завтраке, но он перестал беспокоить, когда увидели, что дюжина калмыков грузит в лодку корзины, форма которых выдавала их содержимое. Это были задние ножки жеребенка, верблюжье филе, жареные бараньи половины и бутылки всех видов, но, главным образом, с серебряными горлышками. Успокоенные на этот счет, что существенно, мы сели в четыре лодки, которые тотчас рванули, как на регате, к противоположному берегу. Река еще не успокоилась после лошадей. На середине Волги лодки немного снесло; но самое сильное течение осталось позади, лодки компенсировали потерю, выровняли линию и пристали к берегу строго против места, откуда отошли.

Во время переправы я присматривался к нашим гребцам. Сходство между собой у них небывалое. У каждого раскосые щелочками глаза, приплюснутый нос, выступающие скулы, желтая кожа, редкие волосы, почти или совсем нет бороды ― исключение составляют усы, толстые губы, большие оттопыренные уши наподобие проушин колокола или мортиры; у всех маленькие ноги, обутые в очень короткие облезлые сапоги, которые когда-то были желтыми или красными. Что касается наряда, то единообразен только головной убор: желтый четырехугольный колпак с опояской головы черным бараньим мехом. Думаю, что головной убор ― нечто большее, чем национальный символ; в нем что-то еще от религии. Женщин к нему привязывает суеверие, сразу и прочно; поэтому, несмотря на все мои настойчивые просьбы в окружении княгини Тюмень, я не смог раздобыть образца ни ее шапочки, ни шапочки ее фрейлин.

На другом берегу реки князь сразу сел на коня и сделал с ним несколько произвольных упражнений. На наш взгляд, это был всадник, скорее, сильный, чем красивый: его слишком высокое седло и слишком короткие стремена относительно экипировки в конном спорте, о чем наслышаны, вынуждали его держаться стоя, оставляя просвет между седлом и местом, которое у нас предназначено, чтобы им опираться сверху. Лошадь неслась галопом буквально между ног всадника, но не как троянский конь меж ног Родосского колосса[310]310
  Родосский колосс ― бронзовая фигура Гелиоса, бога Солнца, высотой 32 метра была установлена в гавани острова Родос в 280 году до н. э. и считалась одним из семи чудес света; ее сооружали 12 лет и потратили 300 золотых талантов; одно время ошибочно полагали, что ноги гигантской статуи были широко расставлены, образуя арку, под которой в гавань могли проходить даже большие корабли; колосс рухнул в 224 году в результате землетрясения; в VII веке н. э. Мухавиах, арабский завоеватель острова, продал бронзовые обломки некому еврейскому предпринимателю; для вывоза металлолома потребовалось 900 верблюдов.


[Закрыть]. Впрочем, все калмыки, садясь в седло, придерживались того же способа. Они верхом ездят с детства, можно даже сказать, с колыбели. Князь Тюмень велел показать мне деревянное механическое приспособление, выдолбленное таким способом, чтобы в нем помещалась спина ребенка, с основанием, подобным тому, на какое навешивают седла при их изготовлении. Ребенка сажают верхом на заднюю луку своего рода, подкладывая белую тряпицу ― остатки от колыбели; если он там стоит, то удерживается ремнями, которыми опоясывают грудь. Кольцо в задней части приспособления служит, чтобы к нему привязывать ребенка. Задняя лука полая, и в нее проходит все, от чего тот вздумает облегчиться. Покидая колыбель даже раньше, чем начинают ходить, маленькие калмыки оказываются на коне. Поэтому все эти великолепные наездники ― плохие ходоки с их высокими каблуками и малой обувью.