355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Дюма » Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию » Текст книги (страница 14)
Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 02:22

Текст книги "Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию"


Автор книги: Александр Дюма



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 52 страниц)

Санкт-Петербург
I

Когда я ходил вокруг памятника Суворову, кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и вскрикнул от радости. Это был Бланшар. Вы слышали о Бланшаре или знаете его работы, не так ли? Он неутомимый путешественник, неутомимый рисовальщик, который с успехом наводнил своими рисунками все четыре стороны света. Мы расстались с ним на другом краю Европы ― в Мадриде в 1846 году. Почти 12 лет назад. За это время он посетил Северную Америку, Мексику и частью Южную Америку. Теперь он возвращался из краев, куда направляюсь я, то есть ― с Каспийского моря, из Тифлиса, с Кавказа. Он узнал о моем приезде и примчался сказать мне от имени д’Оссуны ― нашего давнего друга из Испании, тоже узнавшего обо мне, что тот ждал меня в ту же минуту у себя, в противном случае мною займутся.

Сопротивляясь, я сослался на свою белую бархатную куртку и клеенчатую шляпу. Возражение никакого успеха не имело. Тогда я выдвинул условие: мы заедем в мастерскую Бланшара, и я посмотрю рисунки. Все складывалось прекрасно, его мастерская была по дороге. Мы поднялись на мои дрожки и отправились на Малую Морскую улицу, где жил Бланшар. Там он выложил мне целую сотню мексиканских, испанских, кавказских, турецких, русских набросков. Он только что закончил работу над русским альбомом для императрицы России. К несчастью, с нами не было Муане; нерасторопность таможни вылилась в неприятные последствия в большей степени для него, чем для меня.

После того, как все картонки ― от первого до последнего рисунка ― были перелистаны, Бланшар напомнил мне о моем визите его превосходительству чрезвычайному посланнику ее величества Изабеллы Второй ― герцогу Оссунскому. Мы снова сели на дрожки и назвали адрес: дворец герцога Оссунского в доме Лярского на Английской набережной. Через 10 минут привратник препроводил нас в прихожую, где почести нам воздавал великолепный медведь. Он был трофеем его величества императора Александра II ― очень отважного и ловкого охотника по этой части. Табличка удостоверяла, что гигантское четвероногое имело честь пасть от императорской руки. Медведь стоял, опираясь на ствол дерева с развилкой, и был в высоту, пожалуй, не менее семи футов. Он принадлежал к сибирской породе ― страшной силы, и, несмотря на кажущуюся неповоротливость, большого проворства.

Д’Оссуна совсем недавно ушел; он ожидал меня до двух часов. Я вложил свою визитную карточку в лапу медведя и отбыл.

Медвежья охота ― настоящая страсть русских; те из них, у кого она вошла в привычку, уже не могут от нее отказаться. Она ― первое, что предлагает русский зарубежному охотнику, приезжающему в Россию. А в полках это называется ― прощупать человека. В общем, иностранец, если он француз, соглашается. Так случилось ― с графом де Воге, который два года назад успешно поддержал честь своей страны и оставил в России воспоминание о мужестве, что будет передаваться из поколения в поколение охотников. Эта охота была устроена у графа Алексея Толстого, в Новгородской губернии. Актерами сцены, о которой мы сейчас расскажем, были граф Мельшиор де Воге, граф Биландт ― поверенный в делах Голландии и граф Сештелен ― шталмейстер русского двора. У них состоялось знакомство с матерью, имеющей маленьких; это было крупное и очень высокое животное. Медведь, известное дело, как и все животные, становится свирепым, когда защищает не только свою жизнь, но и свое потомство.

Медведь, поднятый загонщиками, сначала пошел на графа де Биландта, который первым выстрелом его легко ранил. Медведь продолжал идти, оставляя кровавый след на снегу, и хотел, было, повернуть на графа де Воге. Граф Воге, кто стрелял едва ли не с 40-50 шагов, всадил в него две пули, и, после каждой пули, зверь катался.

Граф де Сештелен находился примерно в ста шагах оттуда, с двумя заряженными ружьями; он держал одно, его слуга ― другое. Услыхав три выстрела и полагая, что стрелявшие, возможно, попали в затруднительное положение, послал слугу с ружьем в ту сторону, откуда только что донеслись выстрелы. В самом деле, увидев камердинера, приблизившегося к нему с заряженным ружьем, граф де Воге бросил свое, взял принесенное ружье и, таким образом вооруженный, бросился за медведем. Преследовать зверя было легко: он оставлял за собой широкую полосу крови. Медведь углубился в лес; граф де Воге в неотлучном сопровождении своего мужика забирался по следу туда же. Ослабленный тремя ранами, медведь остановился, чтобы отдышаться. Граф де Воге подошел на 40 шагов, прицелился и выстрелил. Медведь взревел и вместо того, чтобы бежать, повернулся и напал на охотника. Граф выстрелил в него вторично, но медведь, которого, казалось, выстрел не задел, рванул еще быстрее. Не имело смысла его дожидаться: ружье разряжено, и у графа не было другого оружия, кроме ятагана, что удружил ему граф де Биландт. И он бросился бежать туда, где рассчитывал встретить Биландта. Мужик побежал за охотником. Но медведь нагонял двух беглецов гораздо быстрее, чем те удирали. Месье де Воге, молодой и ловкий, намного обошел русского крестьянина, когда позади ему почудился крик. Он обернулся и увидел только медведя. Крестьянин, почти настигнутый, забился в снег, обхватив голову руками. Медведь ожесточился против него. Крестьянин больше не кричал. Впрочем, зачем было взывать о помощи? Какая надежда на то, что знатная особа, дворянин, француз, который не теряет ничего, теряя его, рискнет жизнью, чтобы прийти на помощь бедному мужику?

Мужик ошибался. Правда, что граф де Воге ― дворянин, француз ― был знатен, но его сердце восставало от одной мысли, что он увидит, как оставленный без его помощи умирает этот человек, будь он даже и бедный раб.

– О нет! ― не сказал, а громко крикнул он сам себе, словно для того, чтобы мужеством вытеснить даже малейшее колебание, если такое в нем оставалось. ― Этому не бывать!

Он обнажил ятаган, ринулся на медведя и погрузил сталь ему между лопаток по самую рукоятку.

Медведь повернулся к этому другому врагу и ударом своей тяжелой лапы уложил его перед собой. Граф не выпустил из рук ятагана, нанес им удар в нос и глотку зверя. К счастью, вместо того, чтобы задавить в своих лапах, медведь бросился его грызть. Со своей стороны, граф кидался на зверя с ятаганом.

После он рассказывал, что в этой схватке, он не видел ничего, кроме залитых кровью глаз, кроме окровавленного носа, кроме окровавленной пасти; он бил клинком машинально, непрерывно, потеряв всякую надежду. Сколько длилась страшная схватка: миг, минуту, час? Он не был в состоянии ничего об этом сказать.

Вдруг он услыхал, что его зовут, и узнал голос графа де Биландта.

– Ко мне, Биландт! ― крикнул он. ― Ко мне!

Граф де Биландт подбежал, приблизился шагов на десять. Он был по пояс в снегу.

Вдруг месье де Воге услышал выстрел, и ему показалось, что на него обрушилась гора. Пусть: он продолжал орудовать ятаганом. Через минуту он почувствовал, что его схватили чьи-то руки и вытягивают его как из ножен. Это граф де Биландт и граф де Сештелен извлекали его из-под медведя.

Что касается мужика, то он шевелился не больше, чем мертвый зверь, хотя и был жив распрекрасным образом. В свою очередь, и его вытащили из снега и поставили на ноги. Увидев графа де Воге живым и невредимым и соображая, что обязан жизнью этому прекрасному дворянину, который мог бы убежать и спокойно бросить его на съедение, но рискнул собой, чтобы его спасти, крестьянин пал на колени, целовал ноги графа и называл его своим отцом.

Вечером, по возвращении домой, граф де Воге решил отдать Биландту одолженный им ятаган, но тот отказался его принять. И Воге отдал ему 20-копеечную монету, чтобы соблюсти русский обычай, запрещающий бесплатно передавать друг другу колющее и режущее оружие. Месье де Биландт велел украсить 20-копеечной монетой приклад своего ружья, а отец месье де Воге заказал Бьяру (Biard) картину, изображающую эту сцену из медвежьей охоты, и портрет графа де Биландта.

Я знал сурового охотника на медведей, который мог, что касается мужества, выступать на равных с Жерарами, Гордонами Каммингами (Cummings), Дегоржами и Вайссьерами. Это был красивый джентльмен 26-28 лет, настоящий герой из романа, внешне изящный и тонкий и скрывающий за нежным обликом изумительную силу; среднего роста, он мог, благодаря прекрасному пропорциональному телосложению, служить моделью скульптору; цвет его лица был живой и горячий; его глаза, по-женски ласковые, временами, когда оживлялись, приобретали испепеляюще гордое выражение, по моим наблюдениям, присущее только им; его лицо, наконец, совершенный овал, обрамляли темно-русые волосы и более теплых оттенков бакенбарды. Это был сын адмирала русской службы, и сам он служил в кирасирском полку императорской гвардии. Звали его Гамильтон.

Охотничья страсть иногда заставляла Гамильтона пренебрегать исполнением своих воинских обязанностей в полку. Но прекрасный характер, мягкий и твердый одновременно, принуждал не только товарищей, но и командиров настолько любить его, что каждый, казалось, решил держать в тайне его нарушения дисциплины, и спасать его от наказаний, что он на себя навлекал.

Атлетическая сила, которой был одарен Гамильтон, и которую так хорошо скрадывала нежная внешность, позволяла ему не опасаться усталости, тогда как его мужество искало для него встречи со всеми возможными опасностями.

Его ловкость была не менее замечательной, чем его сила и мужество; его рука была твердой, глаз верным; идя на кабана и медведя, в которых за жизнь не сделал ни одного двойного выстрела, он не стрелял ничего, за исключением рыси, если начинать от болотного кулика и заканчивать лосем.

В конце концов, он перестал охотиться на крупных животных с ружьем, атаковал их грудь против груди, в частности, медведя ― единственного во всей Европе, как говаривал он, действительно достойного его противника.

Обычным театром его охотничьих подвигов была Олонецкая губерния, места близ Ладожского озера, в 50-60 верстах от Санкт-Петербурга. В самом деле, там простираются безбрежные леса, через которые не пробито ни одной дороги и которые не только не обследованы служащими лесного ведомства, но там не ступала еще нога человека. Эти дебри служат надежным укрытием волкам, медведям, лосям, и, как в лесах Hового Света, туда рискуют сунуться только с буссолью в руке. Но Гамильтон больше пользовался не буссолью, а ружьем; он обладал зрением, слухом и обонянием дикаря, инстинктом и проницательностью могикана. Это помогало ему распознавать четыре стороны света по наклону и виду деревьев, ветви которых всегда сильнее, гуще и больше покрыты листвой с южной стороны.

Никто как он не угадывал, в какой именно день появился след на снегу, тронув его пальцем; по плотности или податливости снега он мог сказать, давний или свежий след, и мог сказать с точностью до получаса, в какое время дня или ночи оставлен этот отпечаток.

Когда он уезжал, никто не знал ни дня, ни часа возвращения нашего охотника, даже он сам. Иногда он отсутствовал две-три недели и месяц, блуждая в лесу, вдали от всякого жилья, не имея другой крыши над головой, кроме мглистого или ледяного небесного свода, другой постели, кроме снега. на котором он спал, завернувшись в свою шубу; так что эти охотничьи вылазки становились настоящими экспедициями, предпринимаемыми в сопровождении собак и только двоих крестьян. Правда, оба крестьянина, преданные и верные компаньоны, были испытаны на мужество и выносливость; если нередко они выручали друг друга в минуты опасности, если часто сеньор был обязан своим спасением крестьянам, или крестьяне ― сеньору, как и друг другу, то это их соединяло навсегда. Один из них особенно отличался такой необыкновенной силой, что, когда медведь бывал добыт, каким бы огромным он ни был, и освежеван на месте, он скатывал совсем свежую шкуру, иной раз весом до 100 фунтов, в свернутом виде бросал ее себе на плечо и, прибавив эту новую ношу к своему охотничьему багажу, скользил по снегу на полозьях, приспособленных к ногам, так же легко, как если бы не был нагружен.

Мимоходом заметим, что полозья, на которых ходят по снегу, ничуть не похожи на коньки, на которых скользят по льду; полозья для снега, деревянные ― обычно, из липы, шириной в фут и длиной, примерно, в метр и 15 сантиметров, заострены и слегка загнуты вверх с обоих концов. Пара добрых деревянных полозьев ― ценная вещь для охотника; Гамильтон владел такой парой, что, как он говорил, не отдал бы ее за самое лучшее ружье графа де Ланкастера. Добавим, что нужны большая сноровка и навык, чтобы пользоваться этим снаряжением, и что Гамильтон, одинаково ловкий, что касается ног и рук, отлично его освоил.

Крестьяне, сопровождавшие Гамильтона, были из деревень короны, где он обычно останавливался, прежде чем предпринять свои крупные экспедиции. Его знали и обожали в этих деревнях как друга и добродетеля. Это потому, что не раз охотник на медведей ― Гамильтона знали под таким именем ― покрывал их расходы на отстройку заново изб, после пожара, и поддерживал их жизнь и достаток, оставляя им продукты, добытые охотой в лесах.

Гамильтон начинал охотиться на медведей с карабином, но, как мы уже сказали, это сделалось для него слишком легким удовольствием, чем он скоро пресытился. Он нуждался в более острых эмоциях, ну и решил ходить на медведя только с пикой.

Они уходили ― два крестьянина, он и собаки ― на поиски берлог и, когда находили одну, либо сами, либо с помощью собак, поднимали медведя; зверь когда сразу бросался в бой, а когда, что случалось чаще всего, пускался наутек. Тогда все преимущество было на стороне охотников, которые на своих полозьях быстро скользили по снегу, тогда как медведь увязал в нем иногда по грудь. Начиналась драма; один из крестьян оставался позади, обязанный подбирать все, от чего освобождались во время бега на полозьях Гамильтон и второй мужик. Иной раз, при 80 градусах мороза, по Реомюру, их бег был таким стремительным, и им становилось так жарко, что и один, и другой ― они бросали карабин, прихваченный из предосторожности и на крайний случай, все охотничье снаряжение и, наконец, шубу и таким образом получалось, что каждый из них преследовал медведя в одной рубахе и только с пикой в руке. Медведь всегда убегал, тяжело дыша, с горящими глазами, высунув язык, выпуская через ноздри густой пар, вихрем вздымая снег вокруг себя, время от времени оборачиваясь и испуская свирепый рев, словно решил сразиться; но, видя, что охотники его настигают, возобновлял свой бег. Тогда, уподобляясь индейцу, когда тот вызывает своего врага на бой, к великой радости Гамильтона, крестьянин, чтобы заставить медведя остановиться, наносил ему оскорбление, раня его самолюбие.

– Ах, подлец, сын труса! ― кричал он зверю. ― Я убил твоего отца, я убил твою мать; ты только пацан, сорванец, сопляк! Погоди немного и увидишь, что с тобой будет!

Славный малый был убежден, что это именно то средство, чтобы вынудить медведя принять бой; а на самом деле получалось так, что медведь, не спровоцированный бранью, но раздавленный усталостью, останавливался. После этого он поворачивался и шел на врагов, иногда для того, чтобы разделаться с ними своими лапами. В этом случае тот из двух охотников, к которому зверь направлялся, колол его в нос острием пики; медведь тотчас же вздымался на дыбы, выбрасывая обе лапы вперед в стремлении схватить и задушить врага. Гамильтон улавливал нужный момент и всаживал ему в сердце свою пику или, верней, как делает бык, бросаясь на тореадора, медведь наваливался сам на острую сталь. Тогда, как можно скорее, второй охотник должен упереть свою пику в область нанесенной раны и вонзить это оружие, а первый тем временем выдергивает свое, давая выход крови, что означает почти моментальную смерть зверя. Медведь падал, недолго бился, надрываясь страшным ревом, и испускал дух.

Но не всегда охота складывалась по заведенному образцу. В арсенале Гамильтона хранилась пика, металлический наконечник которой, почти той же толщины, что и древко, был скручен, словно обычная нитка. А происшествий набиралось у него на целую главу.

Однажды Гамильтон преследовал медведя на пересеченной местности. Оказавшись у ручья, стремительное течение которого не давало ему замерзнуть ― образовались лишь закраины, ― зверь хотел было через него перемахнуть, но то ли ручей был слишком широк, то ли медведь плохо примерился, он ухнул в воду, не коснувшись противоположного берега. И в то же время охотники, увлеченные порывом погони за ним по пятам, со всего маху влетели в поток в нескольких шагах от медведя. С быстротой молнии Гамильтон вскочил на ноги и, прежде чем медведь догадался использовать выгоды своего положения, пронзил своей пикой и пришпилил его ко дну. Мужик почти так же быстро и ловко, как его хозяин, сделал то же самое, и оба, соединив усилия, держали таким образом зверя до тех пор, пока тот не захлебнулся. Это был черный медведь самого крупного вида, самый красивый, какого Гамильтон когда-либо убивал. Сегодня его чучело находится в зоологическом кабинете Лондона, которому Гамильтон его подарил. Медведь был высотой в восемь английских футов. Судите сами, какой силой должны были обладать два человека, чтобы удержать под водой подобного монстра во время конвульсий, вызванных агонией, что удваивали его мощь.

Гамильтон рассказывал еще об одном приключении, менее драматическом, но не менее курьезном.

Крестьяне пришли ему сказать, что в 40 шагах от опушки леса была оставлена павшая корова, и что вечером, есть ее, наведывался медведь.

Гамильтон решил подкараулить и убить мародера. Поэтому он обосновался против леса в пределах досягаемости выстрела из карабина в яме, которую закрыл ветками с листвой, и стал поджидать в засаде любителя свежего мяса. Было это в конце мая, в одну из тех прекрасных летних ночей, когда в самую глухую пору вокруг видно почти так же хорошо, как в разгар дня. Наш охотник, немой и неподвижный, устремив взгляд на корову и контролируя взглядом местность в радиусе двух-трех верст, очень удивленный, что ничего не показывается ему в этом пространстве, был в засаде уже два или три часа, когда вдруг ощутил у своего плеча горячее дыхание и услышал шумное сопение прямо в ухо. Он содрогнулся, но не от страха, а от неожиданности, и живо обернулся, чтобы оказаться лицом к врагу. Противник, это был медведь, который его обнаружил, дал большого крюка и приблизился к яме с тыла, чтобы узнать, что в ней находится, и сделал это так осторожно и бесшумно, что Гамильтон, человек со слухом серны, не уловил ни хруста ветки, ни шороха листка. И тогда произошло то, чего Гамильтон не ожидал: зверь, ужаснувшись открытия, что только что сделал, так стремительно бросился к лесу, что скрылся там даже раньше, чем Гамильтон, выбравшись из-под веток, успел испытать чувство радостного облегчения.

Наконец, пресыщенный убийством, может быть, 150 медведей либо пикой, либо из карабина, подогретый рассказами Жерара, Дегоржа и Гордона Камминга, он решил отправиться на мыс Доброй Надежды, чтобы оттуда углубиться в Африку, где он рассчитывал поохотиться на слона, пантеру и льва. Он уже сделал все приготовления и сообщил друзьям день отъезда, когда пара прекрасных глаз пересекла его дорогу.

Человек предполагает, любовь распоряжается. Будущий победитель львов, слонов и пантер, был покорен и вместо того, чтобы ехать на Мыс, женился на очаровательной мадемуазель Андерсон, с которой в качестве мирного землевладельца отправился на жительство в один из уголков Ирландии, где охотится только на лисиц, зайцев и болотных куликов. Сумейте и вы, дорогие читатели, закончить так же по-христиански, как сделал это славный охотник на медведей Гамильтон!

II

Не думайте, что мы покончили с медведями. Мне остается рассказать вам о роковом медведе, о том единственном, который по-настоящему страшен для охотника, каким бы мужественным и искусным он ни был. Мне остается поведать вам о сороковом медведе.

Можно убить 39 медведей, не получив ни царапины, но сороковой отомстит за 39 предыдущих. Это поверье настолько распространено в России, что самый отважный, самый опытный, самый ловкий охотник, не дрогнувший против тех 39-ти, только дрожа, пойдет на сорокового. Ну и вот, нападая на сорокового с дрожью в коленках, он его не возьмет, а сороковой медведь не упустит охотника. Верно, и вправду в этом что-то есть, поскольку в России 20, 30 и, может быть, сотня охотников были убиты их сороковыми медведями. А случись, что и сороковой взят, тогда русский охотник, если он имел обыкновение ходить на медведя с ножом, пойдет на зверя уже с ножом перочинным, если ― карабином, то пойдет с карманным пистолетом.

Если он привык охотиться с ножом… мы говорим так, потому что казак в Сибири, как наш горец в Пиренеях, ходит на медведя с ножом.

Вот он обнаружил пристанище медведя; он надевает медный шлем, предохраняющий от когтей, берет ragatina ― рогатину[62]62
  Вилы (примечание А. Дюма).


[Закрыть]
в левую руку и обращается к жене, если женат, к любовнице, если холост, чтобы она привязала нож к его правой руке. Нож привязан; он уходит прямо туда, где медведь, и бросается на него ― грудь на грудь, поймав в рогатину, что в левой руке, голову зверя, а правой вспарывая ему брюхо, от пуповины до грудной кости, строго по центру, насколько это удается, так как убить зверя еще не все, главное ― не испортить шкуру. На этот счет есть прелестная басня Крыловa; к несчастью, у меня нет под рукой произведений этого знаменитого писателя, без чего я не сумею ее вам пересказать. Но, вместо басни, расскажу вам сейчас одну историю.

Пятидесятилетний сибирский казак, на счету которого уже 39 медведей, вооруженный карабином вместо своего ножа, отправляется на охоту ― на сорокового, взяв с собой сына ― молодого человека 20 лет. Взять сына в помощь и применить карабин, вместо ножа, он решил в целях предосторожности, ввиду серьезности предстоящего дела. Мы же сказали, что казак искал своего сорокового медведя. Его сын был вооружен рогатиной и ножом.

И вот, внезапно, вдруг, вместо медведя, навстречу им бросается леопард, по красоте переливов шерсти и свирепой повадке ничуть не уступающий своему собрату, которого Данте встретил на дороге, в начале жизненного пути. Видимо, зверь заблудился и оказался вдали от родного края; по всей вероятности, он пришел из Индии через Центральную Азию, достиг благодатных климатических зон Южной Сибири, Барнаула, озера Apaлa, на берегах которого поселилась самая роскошная растительность Китая.

Молодой человек, никогда прежде не видевший такого чудища, перепугался. Леопард устремился на его отца; вместо того, чтобы помочь отцу отбиваться, он бежал. Казак с хладнокровием старого охотника выждал, когда зверь приблизится на 20 шагов, прицелился ему в голову и выстрелил. Леопард сделал гигантский прыжок и упал замертво. Казак повернулся в сторону, куда бежал сын, чтобы посмотреть, не вернется ли он на звук выстрела; но молодой человек даже не оглянулся, он продолжал бежать. Тогда казак перезарядил ружье, взял нож в зубы и пошел к туше. Он не знал нрава этой породы, а сходство с кошками подсказывало ему, что здесь нужно опасаться какой-нибудь коварной выходки. Он совсем приблизился к зверю, тот был мертв. Это был леопард самого крупного и самого красивого вида, шкура которого стоила не менее 75 рублей. Казак снял шкуру, бросил ее на плечо и, охваченный тяжелым раздумьем, вышел на дорогу к дому. Предмет размышлений был серьезным; он задавался вопросом, какую кару заслужил трус, бросивший друга в момент опасности. И добавлял:

– Это больше, чем трус; это предатель ― сын, который бросает своего отца!

Когда он пришел домой, решение уже созрело. Он направился к сыну, запершемуся в своей комнате, и приказал открыть дверь. Сын повиновался и упал в ноги отцу. Но тот приказал ему, не говоря зачем, взять заступ и следовать за ним; сам он тоже взял заступ. Отвел сына на четверть версты от дома и там заступом начертил на земле прямоугольник шириной три и длиной шесть футов; затем стал копать, знаком показав сыну делать то же. Молодой человек, который, конечно, не понимал, зачем он это делает, и лишь смутно догадывался о чем-то, принялся за дело.

Через два часа работы они вырыли яму, куда можно было положить человека.

– Хватит, ― сказал отец. ― Теперь молись.

Молодой человек начал сознавать, о чем речь; однако в произнесенных словах прозвучала такая решимость, что осужденный нимало не пытался сопротивляться. Он опустился на колени и молился. Отец дал ему время окончить молитву; потом, когда молитва была окончена, отошел на расстояние, с какого стрелял в леопарда, поднял карабин, прицелился в сына и точно так же послал пулю ему в голову, как в голову леопарда. Молодой человек упал, сраженный сразу насмерть. Отец опустил его в могилу, зарыл, вернулся к себе, оделся по-воскресному и пошел к судье ― рассказать, что только что произошло.

– Несчастный! ― выкрикнул тот, выслушав рассказ старика. ― Что вы наделали?

– Я совершил праведный суд, ― ответил убийца. ― Уверен, что так рассудил бог.

– Хорошо, ― сказал судья, ― отправляйтесь в тюрьму и ждите там решения генерал-губернатора.

Старик, как всегда спокойный и уравновешенный, исполнил распоряжение. А судья, не мешкая, отослал рапорт генерал-губернатору, чтобы получить его резолюцию. Генерал-губернатор Сибири обладает правом казнить и миловать. И он написал поверх рапорта: «Три дня и три ночи отцу держать на коленях голову его сына, отделенную от туловища. Если он в результате умрет или тронется умом, это будет судом божьим. Если он выдержит, значит творил не во гневе человеческом, а по совести отцовской.

Окончательно дело может решить только его самодержавное величество».

Когда он прислал такую сентенцию судье, отец настоял, чтобы такой же рапорт и вынесенный приговор направили императору Александру. Этот приговор был объявлен старому казаку, который три дня и три ночи, не дрогнув, держал голову сына на коленях и вышел из тяжкого испытания даже без намека на чувство раскаяния. Генерал-губернатор распорядился немедленно его освободить. А через три месяца доставили решение императора; оно утверждало приговор. Старик дожил до 80 лет в безоблачном счастье и покое, убил своего сорокового медведя без злоключений, а после него ― порядочно других. Он умер в 1861 году, и его агонию, казалось, не отягчали угрызения совести.

Эту быль, что ярко живописует патриархальные нравы России, рассказал очевидец события, офицер с сибирских рудников ― генерал Семенко-Быковец.

Раз уж мы вязнем в необычных историях, то вот еще две, только что мне рассказанные; подаю их в горячем виде. Развязка первой наступила лишь четыре года назад. Развязки второй пока ожидают.

Примерно четверть века назад граф*** слыл одним из щеголей и в то же время одним из завзятых картежников и самых распущенных дворян Москвы; все ему были по вкусу: цыганки, светские дамы, горничные и купеческие дочки.

Он вставал с постели лишь для того, чтобы сесть за стол, поднимался из-за стола, чтобы засесть за игру. Единственным человеком, кого он не то чтобы боялся, но уважал, была его мать, вдова 37 лет, которую еще можно было считать одной из самых красивых женщин второй столицы России.

Однажды ее горничная вошла к ней вся в слезах и сказала, что и уговорами, и угрозами молодой граф вырывал у нее обещание ждать ночью в спальне его возвращения с предстоящей оргии в кругу некоторых друзей.

– Ты приняла его предложение? ― спросила графиня.

– Еще нет; я решила все рассказать мадам графине; но он хочет получить от меня положительный ответ в течение дня; поэтому мадам графиня сделала бы доброе дело, если бы отослала меня в одно из ее имений на время, пока не пройдет каприз месье графа.

– Хорошо, ты уедешь сегодня вечером, когда он будет ужинать, но согласись, будто и не собираешься ехать, и поставь условие принять его, не зажигая света; я буду ждать в твоей спальне и пристыжу его за такое поведение.

Обещание было дано, девушка уехала, а графиня ждала своего сына в спальне без света. Что произошло при встрече матери с сыном? Этого никто не знает, поскольку неведомо, была ли сама встреча. Но все могли видеть, что молодой граф, который ни разу не получал материнского разрешения путешествовать, настолько нежная мать боялась расстаться с горячо любимым сыном, на следующий день стал готовиться к отъезду и в конце недели уехал.

Он путешествовал пять лет. Когда же вернулся в Москву, его мать удалилась в монастырь, что в Тамбовской губернии, где у нее было основное поместье. Молодой граф никак не мог понять ее ухода; его мать всегда была набожной, но не настолько, конечно, чтобы предполагать подобную развязку в ее изящной и в то же время безупречной жизни. Он навестил ее в …ском монастыре и был очень удивлен сдержанностью, с какой она его приняла, воздержавшись от нежностей и даже не протянув руки для поцелуя под предлогом своей принадлежности к монашескому разряду со строгими правилами. Однако она торопила его жениться и вести правильный образ жизни, облекая слова не в форму приказа, а всего лишь в форму совета. Граф возражал, что еще слишком молод, не видит своего призвания в семейной жизни, что однажды, может быть, к нему придет желание, как к ней, уйти в обитель, и тогда будет видно, что делать дальше. Пока же, поскольку он разлучен с нею, и материнская любовь к сыну ― единственное, что удерживало его в России, отступила перед любовью к богу, он попросил позволения продолжить свои путешествия. Разрешение на это было получено; граф снова уехал, и только известие о смерти матери опять позвало его в Россию.

Граф оставался холостяком, но вот он достиг 40-летнего возраста; страсти остыли, и красавец-дворянин, сумасшедший, влюбчивый, молодой, дебошир стал степенным вельможей, спокойным и серьезным, растерявшим за границей национальные предрассудки и обогатившимся значительной дозой социальной философии. Он решил жениться только затем, чтобы не дать угаснуть своему имени; но, богач-миллионер, он поклялся жениться лишь на женщине, которую, полюбит. Случай не замедлил представиться.

Граф, придя на могилу матери помолиться, встретил девушку, одетую в черное, как и он, которая молилась и плакала на той же могиле. Насколько позволяла судить о ней черная вуаль, это была красивая девушка 17-18 лет ― тонкая, изящная, само очарование. В церкви за все время, что они там пробыли, удерживаемый удвоенным чувством уважения, граф не посмел обратиться к ней ни словом, а вышли ― расспросил. Она оказалась сиротой, воспитанной графиней, которая стала для нее матерью и, умирая, оставила ей часть состояния и завет, что не был непременным условием, предаться монашеской жизни, если свет откажется ей даровать достаточной гарантии счастья. До сих пор сирота не знала другого круга общения, кроме монастырского; она никого не любила и, отдавая богу девственное сердце, свободу и чистоту, которые не принадлежали никому, не ведала других жертв.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю