Текст книги "Когда истина лжёт (СИ)"
Автор книги: W.o.l.f.r.a.m.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)
Поговорить с отцом о Гитлерюгенде не удалось: ему позвонили с работы, сообщили что-то, отчего он вынужден был расторгнуть нашу договорённость. Чтобы как-то утешить меня, отец пообещал на следующих выходных уделить мне время, ведь мы всей семьёй едем на дачу, в дом покойного дедушки, чтобы обжить его ещё на чуть-чуть. Мама уже написала заявление на имя директора лицея, чтобы меня освободили от пары дней учёбы по уважительной причине, и просила передать его секретарю в понедельник. Казалось, что может быть такого важного, чтобы писать это заявление, по такой плёвой причине? На самом деле, когда я училась в десятом классе, было обычное родительское собрание весной с присутствующим директором, чисто для проформы. А мама выловила его после собрания и сообщила о том, что какие-то дни в конце недели я буду пропускать. Из-за смерти дедушки, мол, нам необходимо уезжать раз в месяц к нему в дом, и всё в таком духе. Он скончался в конце февраля, поэтому ответственность за его жильё лежала, прежде всего, на плечах мамы. Отец занимается заработком больше, ему не до этого. Но я помню его перекошенное лицо, когда он узнал о кончине собственного отца. Насколько мне известно, у них были очень крепкие узы, а дедушка скрывал своё плохое самочувствие от сына. Понимаете, как было трудно, как больно и обидно, что дорогой тебе человек ушёл из жизни, а тебя даже рядом с ним не было в этот момент? Конец февраля окутал нашу семью мраком, глубоким, всепоглощающим. Я бы не назвала это трауром – скорее шоковая реакция, как у больного после травмы. Точно не могу вспомнить, как выкарабкался отец из этого ущелья самоистязания, но в какой-то момент я заметила, что всё вернулось на круги своя. Маме пришлось хуже – она же женщина, чувствительная, тонкая натура, которая все события пропускает через себя и придаёт им яркий эмоциональный окрас. Про то, что было с сестрой и братьями, сказать нечего – в тот момент меня не заботили их переживания. Глядя на родителей, все прочие лица казались пустыми и бездушными.
Пашка в потёртых джинсах и рубашке с закатанными рукавами и расстёгнутыми двумя верхними пуговицами вошёл в комнату. Его не смущало то, что я могу переодеваться, потому что, если я не отвечаю на стук в дверь, значит, сижу за столом в наушниках. Простая закономерность, которую знают все в семье. Взъерошенные волосы всё ещё были мокрыми от душа. Всё-таки крутой у меня был брат. Как на него обращали внимание девушки, я видела сама, но никогда не говорила ему – нечего в мужике самомнение развивать. Пашка был из тех, кто знает себе цену, не больше, не меньше, но иногда переходил грань.
– Ты успеешь собраться? Меньше часа осталось до начала, – начал он. – Ты, кстати, уроки-то сделать успела? А то мама сказала, что не выпустит тебя, если ты не сделала всё.
– Всё, не всё – какая разница, – сняв наушники, улыбнулась я. – Если ты не скажешь, то всё в порядке будет.
– Так, Катерина, я не мама, конечно, но у меня есть совесть. И она, вопреки моему желанию, не хочет брать ответственность за твою успеваемость, – Пашка закрыл дверь в комнату и прислонился к ней, не улыбаясь и внимательно смотря на меня. – Что там тебе осталось?
– Задачу по геометрии последнюю решить и конспект по физике дописать, – я поднялась, прошла к шкафу и достала комплект одежды, который намеревалась надеть в клуб. – Это я и завтра смогу сделать. Или когда придём.
– Кать, давай договоримся, что маме ты не скажешь об этом. А то она и с меня по инерции три шкуры сдерёт, ок? – он улыбнулся и, не дожидаясь ответа, скрылся за дверью.
Пожалуй, я не смогу отдать его какой-то размалёванной девице, даже если он её любить будет. Пашка слишком хороший – он достоин хорошей девушки, умной, симпатичной и верной. Флиртовать-то любит, поэтому вечно ему названивают и пишут всякие. Эх, апостол Павел совсем не апостол уже. Прямо язык не поворачивается перед именем такой чин ставить.
Сегодня в клуб мы шли без Ксени. Ей якобы много домашки делать, а то она всю субботу лентяйничала. Оправдание, да и только. Хотела бы пойти – из кожи вон выпрыгнула. Смущает её моя персона рядом. Не решила, как вести себя со мной. Ладно, здесь пусть сама принимает решения – не вечно же мне указывать ей, что делать. Так всю жизнь проведёт по моей указке. Разве не бессмысленно? Её родители не для того старались, чтобы она пустила под откос себя. Мне не нужна марионетка или вторая я. Знаю и без признания, что она завидует немного моему характеру. Может, как раз это влияет на неё? Ведь практикант цапается со мной, уделяет внимание мне и позволяет говорить с собой фривольно тоже мне. Как это может не броситься в глаза после всего того, что Ксеня видела? Тут любые оправдания будут выглядеть подозрительно, поэтому пусть разбирается сама. Когда приспичит, скажет. Не такая она уж и заторможенная, подруга всё-таки.
Бармен снова налил мне что-то слабоалкогольное, сладкое, но немного обжигающее. Паше нравился этот баттл двух коллективов. Всё было вполне цивильно: болельщики и фанаты не дрались друг с другом, а пока просто слушали музыку. Улюлюканье, конечно, никто не отменял, но до рукоприкладства, благо, не доходило.
– Если они начнут драться, мы уходим, – шепнул Паша вполне серьёзно, хотя я даже не думала спорить или сомневаться в его словах. Несмотря на то, что он занимался спортом, это не спасло бы при такой толпе.
В общем, вернулись мы к одиннадцати. Мама отдыхала на диване в гостиной, пока отец разговаривал по телефону в их спальне. Петрович и Варя чаёвничали на кухне и обсуждали что-то своё. Приход нас двоих никого не удивил: мы всегда приходим домой в районе одиннадцати. Варя заварила нам двоим по чашке чая, и у нас невольно создавалась семейная атмосфера подрастающего поколения.
– Как успехи? – спросили мы с Пашкой у ребят.
– Жилка сказала, что завтра социологию отменили. Так что нам на вторую, – Петрушка выглядел немного расстроенным и уставшим. – И да, я чуть не пролил на твой реферат кофе, так что прости.
– Ну, не пролил же, – озарил кухню улыбкой близнец. – А то, что нет первой пары, это отличная новость. Чего вы такие кислые тогда?
– У меня работу не хотят принимать, – подала голос Варька, и теперь я поняла: в воду опущенной была она, а на Петрушке – просто отражение вселенское печали. – Староста позвонила только сейчас и сказала, мол, забыла предупредить, забегалась, а работу мою всё-таки не принимают. Из-за неё я не могу уехать к дедушке, потому что в пятницу пара, и пропускать её нельзя.
– Что за работа такая важная, Варь? – Пашка, снова активист в этой беседе, поднялся и пошёл к холодильнику. – Родители где?
– Мама дремлет в гостиной, а отец – разбирается с начальством, – всё так же приглушённо говорила сестра.
– Не нравишься ты мне поникшей, Варька, – Паша достал из холодильника отцовский коньяк и, взяв тройку рюмок, поставил на стол.
– Ты что?! Пить сейчас? Мне полсотни страниц писать, как минимум, – запротестовала она, да так яро, что я подпрыгнула на месте.
– Не кричи ты, – шикнул Пашка на неё. – Я так курсовую писал летом. У отца отличный коньяк. Никакой головной боли наутро, зато бодрствуешь ночью и светлые мысли так и рвутся с языка.
Распри брата и сестры выглядели так напряжённо, что я просто наблюдала за ними, не принимая ничью сторону, словно устала от их беседы. На всякий Варькин аргумент следовало «да я тебе говорю» или «ну, я же живой». Но больше всего мне понравился вот этот, который, собственно, и добил сопротивление: «Слушай, ты мне сестра или нет? В моих жилах течёт та же кровь, что и в твоих. И если я выжил, то ты чем хуже?».
Втроём, Паша, Петрушка и Варя, они выпили по половине своей стопки коньяка. Стоит ли говорить, что почти перед самым сном в них проснулся зверский аппетит? А, ещё на кухне стоял запах алкоголя, поэтому пришлось открыть окно, пока никто из родителей не учуял, и вести себя тихо. Если мама проснётся от нашего шума и учует ещё алкоголь, то, пила я или нет, но достанется мне, как всем. Кстати, не пила я потому, что Пашка запретил. «Тебе нет восемнадцати. Вот как станет, так и будешь пить с нами». Дискриминация.
В понедельник утром всё было так же весело, как и ночью. Завтракали мы все вместе, потому что мама встала со мной вместе и греть потом еду для каждого опоздавшего не намеревалась. Отец собирался на встречу, Варя написала за ночь работу с нуля, а близнецам не оставалось ничего, как просто послушаться мать, хотя им на вторую пару, и можно было поспать подольше. Я же первая пошла в душ, покушала, собралась, но вышла всё равно с отцом, потому что вдруг позвонила Лара, и мне пришлось искать у себя её книгу по биологии, внеклассную, которую она давала мне в начале месяца.
Сегодня было чуть прохладнее, поэтому вместо юбки пришлось надеть брюки, классические чёрные со стрелками, белую рубашку в мелкую красную диагональную полоску и пиджак с брошью. Я любила брюки, классику, но шесть дней в неделю так одеваться – неинтересно. Мне бы платьице, но прохладно уже становилось: без плаща или пальто его не поносишь. Ксени ещё не было, и мне пришлось ждать её у метро. Опаздывала капитально. Её усилиями мы чуть не попали под горячую руку правовички. Единственное, что спасло нас от гнева заранее пришедшей преподавательницы – мой авторитет в её глазах. Шепнув «спасибо», Кравец опустилась на стул за третьей партой, а я заняла своё привычное место под стенкой.
Обычный понедельник. Разговоры о субботе и казусе на семинаре у историка никто не вёл, чему я была несказанно рада. Даже то, что история у нас следующей по расписанию была, не изменила факта молчания. Правда, меня это не сразу насторожило, словно кто-то приказал всем избегать разговоров обо мне. Я не замечала ни косых взглядов, потому что все были очень осторожны. Даже Ксеня. Вот сейчас, зная, что будет дальше, я задаюсь вопросом, какого чёрта тот несчастный выход в коридор создал такой резонанс. Можно подумать, что мы там обжимались или целовались. Нет, я просто не понимаю, как можно было подставить меня таким способом? Ладно, тихушники с параллели, которые боятся высказать мне всё в глаза по каким-то там своим причинам, но эти-то почему молчат. Я искренне надеялась, что они меня просто боятся, боятся моей реакции, боятся услышать отговорки. Ведь де-факто они сами придумали, сами поверили и сами обижаются. Прикольно, правда?
В аудиторию ровно по звонку зашёл практикант, поздоровался и сказал Жене раздать стопку листов – наших контрольных работ. Выглядел он сегодня так же стильно, как всегда: однотонная светло-голубая рубашка, заправленная в чёрные брюки, лакированные блестящие туфли, часы и запонки. Пробежался взглядом по классу, сделал перекличку всё тем же способом, что и при знакомстве, и замолчал. Время вопросов.
– Егор Дмитрич, почему у меня пять? Здесь же столько подчёркиваний, – Женька, как истинный борец за справедливость, сейчас топила не только себя.
– Погоди, – он стоял у доски и брезгливо смотрел на доску. – У вас что, дежурных нет? Вы предлагаете мне писать белым по белому? Леонов, кто дежурный?
– Сегодня Абрамова должна, – озадаченно сказал староста и принялся листать свой блокнот, чтобы подтвердить или опровергнуть это.
– Сиди, Абрамова, – он жестом приказал сесть поднявшейся уже на ноги Ольке, отвернувшись от доски. – На моих занятиях дежурить будет постоянно один и тот же человек. И ему желательно не болеть, между прочим. Скавронская, хочешь дежурить?
С каких пор я козёл отпущения? Почему, чуть что, так сразу Скавронская? Я самая чёрная, что ли?
– Назначьте кого-то другого.
– Поздно. Я уже запомнил, что дежурной на моих занятиях будешь ты. Вперёд мочить тряпку и вымывать доску, – нет, постойте, что он себе позволяет? Это откровеннейшее хамство. Топить меня таким образом и помыкать – да он вконец окочуриться вздумал? Или, может, влюблённые лицеистки так дурно на него влияют, что у него проблемы с памятью? Я вроде бы ясно дала понять, что не заинтересована в нём. Тогда в чём дело? – Ну? Мне долго ждать, пока ты оторвёшь свою пятую точку от стула?
Я на деревянных ногах поднялась. Что сейчас отражалось в моих глазах? Злость? Ярость? У меня тряслись руки от его наглости, от того, что все вокруг позволяют ему так себя вести, что Ксеня растеряна. Вырвала из его рук тряпку так, что пыль от мела осыпалась на его обувь и брюки. Мои собственные потери меня волновали мало. Это ведь он следит за собой так тщательно. Вот пусть и ходит по аудитории целый час в грязной обуви. Усмехнувшись собственным мыслям, я даже не взглянула в лицо этому уроду. Пренебрежение. Ты заслуживаешь игнора и пренебрежения. На большее от меня не рассчитывай.
В коридоре было прохладнее, чем в классе. Я без проблем добралась до уборной, помыла тряпку, выжала столько мела, сколько смогла, и вернулась. К тому времени, как доска потемнела от воды и пока что не обличала разводы, вопросы по контрольным практикант решил отложить и сейчас рассказывал про Японию в предвоенный период. Краем уха слушая его рассказ, вспоминала тезисы из учебника, убеждаясь в который раз, что моя память – определённо для истории. Несколько раз выходила и несколько раз возвращалась. Неужели вообще одной тряпкой можно хорошо вымыть доску? В неё, казалось, мел этот уже впитался.
– Всё, – сдержанно и почти безлико произнесла я, оставаясь возле доски стоять, а то мало ли(!).
– Сегодня прощу тебе разводы на доске, а в четверг – нет, – и тут я вспомнила, что меня в четверг не будет, обрадовалась и повеселела. Вот у него лицо будет, когда доска, грязная после физики в среду, достанется его предмету, первому в четверг. Ликование тут же озарило меня, и я чуть улыбнулась, как можно незаметнее для всех. – Садись.
Военный потенциал Японии, политические события накануне войны, заключение договора с Германией и внутренние дела страны – он рассказывал об этом всём так интересно, плавно, логично, словно репетировал эту речь заранее. Декламировать стихи так, словно говоришь от души, а не заучил назубок, достаточно сложно. Нужен немалый талант и умение владеть сердцами публики, чтобы утолить их жажду правдивости и публичности чувств. Этот его талант тоже привлекал лицеистов. Может, в него влюблялись не только из-за внешности?
– У нас осталось полчаса, – практикант глянул на часы, а затем обвёл глазами класс. – Десять минут на вопросы по контрольной и напишете мне диктант дат (поднялся гул, и все зашелестели тетрадями: теперь не выяснение несправедливости оценок было важным, а внезапный диктант дат). А то мало того, что понаписывали всякого в контрольных, так ещё и даты путаете. Так, Женя, что там у тебя?
– Вы мне пятёрку поставили, хотя тут столько ошибок, – смущаясь, говорила она.
– Если ты хочешь ниже, то так и скажи. Я не собираюсь догадываться, что там в твоей голове за мысли, – он чуть улыбнулся свой садистской улыбкой и продолжил: – А вообще можешь сказать «спасибо» Скавронской. Это она меня отвлекала, пока я ваши работы оценивал.
Выстрел и тишина. Все просто подумали, невесть что. Интересно, а что же они подумали? Что я перед историком раздевалась под эротическую музыку? Или что похуже? Я сглотнула и прикусила губу, потому что неловкость, которую я так отчаянно не замечала с утра, наконец-то прорвалась. Нет, никто ничего не говорил. На меня просто смотрели внимательно, пристально, словно ожидали чего-то. Это был тот осуждающий взгляд общества на преступника, от которого ждут ещё одного, публичного, преступления или приступа жестокости. «Паршивая овца» . Вот такое это ощущение.
– Если вы сами не в состоянии проверить все работы, то к чему давать контрольную в самом начале семестра? – соберись. Ты не можешь быть тряпкой. Ты не можешь играть по его правилам. Он же тебя подставляет, Катерина. Ты сильная. Ты справишься. Ты сможешь перетянуть на свою сторону хотя бы Ксеню. Хвала небесам, я сейчас не вижу её взгляда.
Но, кажется, мой ответ вполне устроил историка, а ребята смотрят не колко, а любопытно. Начало отпускать. И сердцебиение становится нормальным. Если ему не нужны здесь сплетни об отношениях с ученицей, почему он делает всё, чтобы эти сплетни были? Или это его месть за субботний фарс? Если и так, я не хочу отвечать ему тем же. Я хочу спокойствия и одиночества. Без лишних глаз, без лишних ушей, без лишних тел.
Диктант дат, который он устроил под конец пары, прошёл, считай, мимо меня. Почти наугад ставила даты, потому что, пока все повторяли конспект, я тупо уставилась в тетрадь и считала клеточки. Меня отпустило, повторяю. Я не дрожала, не чувствовала гнева, но эта пустота, которая появилась после страха быть униженной на глазах у всех, потерять всё то, что я имела в этих стенах, меня здорово отрезвила. Интересно, Олька, которой историк задал с самой первой встречи вопрос, умная она больше или красивая, чувствовала себя так же гадко, или это только у меня такое глубокое ощущение собственной никчёмности?
Конец урока, как и всего учебного дня, для меня прошёл незаметно. Вернее, я ощущала, что вот идёт биология, что надо сдать реферат, что надо зарабатывать оценку. Вот только это гадливое ощущение паршивой овцы, находясь в этом коллективе, усугублялось с каждым упоминанием меня, с каждым обращением ко мне, с каждым взглядом на меня. И почему всё крутится вокруг меня? Ненавижу быть в центре внимания такого количества людей. Не могу совладать с ним, теряюсь, делаю ошибки и ставлюсь посмешищем. Может, тогда мне стоило пойти к практиканту и выяснить всё с ним? Может, и стоило, но не исключено, что он бы узнал обо мне что-то такое, чего я не хочу показывать никому. А, как любой уважающий себя садист, он не преминул бы возможностью воспользоваться моей слабостью и сделать мне больно. От таких действий и помыслов я начинаю рассуждать, кто я: мазохист или садист. Чего во мне больше, желания причинять боль или ощущать её? Но всё, что я могла чувствовать тогда – отвращение ко всему, что меня окружает.
В церкви утверждают, что Бог – везде. В фильмах об умерших говорят, что они – везде. Учёные говорят, что наука – везде. Вот это «везде» сейчас наполнялось моим отвращением. И чувство, настолько сильное и влиятельное, прочно держалось во мне до самого дома, пока Варя не сказала, что написанную ночью работу приняли и поставили «отлично». Конечно, что же могло ещё меня вытащить из пропасти? Только семья. Пожалуй, я зря на них наговариваю. Да, иногда мне не дают сказать и слова, указывают, что делать, помыкают мной, но то, что я им нужна безо всяких подстав от этого практикантишки, меня радовало. Едва я ступила на порог квартиры, мне стало легче. Бремя публичности, когда все смотрят на тебя, ждут ошибки, чтобы посмеяться, исчезло. Сказать, что я ненавижу этого практиканта? Я скажу, вот только некому это сказать. А тому, кому можно это сказать, лучше не знать о молодом практиканте на месте умудренной опытом Светланы Евгеньевны.
Дома никого не было. Мама ушла уже на работу, близнецы – на учёбе, а сестра, встретившая меня в подъезде, умчалась к подруге. Даже у неё была подруга, у этой робкой, стеснительной, без своего мнения, особы. А Ксюша…. На её голову свалились ещё и сегодняшние происшествия: пусть я и предупреждала, но сейчас голова, наверное, у неё лучше всего работает во сне. Я даже не сразу услышала звонок, пока умывалась прохладной водой в ванной.
– Да, – вытирая полотенцем лицо, говорила я. Пришлось поставить на громкую связь.
– Кать, – притихшая, с сухим голосом. Плакала, что ли? – Можешь придти ко мне сейчас?
– Что такое? – я не поскупилась на обеспокоенность в голосе. Пусть помнит, что она всё ещё моя подруга, а не то, что она там себе надумала.
– Мне плохо, а поговорить – не с кем, – та-а-ак, это уже меня напрягает. Перестаю вытирать лицо полотенцем, вешаю на крючок и, выключая громкую связь, вместе с телефоном иду на кухню.
– В ближайший час у меня никого не будет. Если говорить при маме не хочешь, приходи ко мне, – Кравец, только не расплачься при мне сейчас. Я же не смогу тебя успокоиться по телефону.
– Хорошо, – сдавленно, словно её кто-то прижимал к стене и не давал говорить.
– Тебя встретить?
– Если не трудно, – когда мне было что-то трудно для тебя сделать, Кравец? Ты меня выводишь из себя. Бестолочь.
– Через пять минут выйду. До встречи.
Сбросила её вызов, позволила насладиться тишиной и мыслями, что она не одна и что я всё так же помогаю, когда ей очень плохо. Не хочу пока догадываться о том, что именно терзает Кравец – мне придётся слушать её душевные излияния в ближайшее время. Кстати, было бы неплохо узнать, что там у близнецов. Если они внезапно заявятся домой, то будет некрасиво. Напишу-ка смс Пашке.
К тому времени, когда мне звонила Ксеня, я до сих пор не переоделась, поэтому в ожидании ответа от брата поставила чайник кипятить воду на чай, без которого наш разговор, уверена, не обойдётся. Нашла в холодильнике пузырёк валерьянки – тоже пригодится. Из навесного шкафа с кучей разных чаёв и кофе достала успокаивающий травяной – со всякими ромашками и мелиссами. Сама не пью подобное, а вот маме помогает обычно. «Через полчаса дома будем. А что?» . Да нет, ничего особенного. «Погуляйте с Петрушкой где-нибудь ещё часик – у меня разговор по душам с Ксюшей будет» .
Я ждала подругу на улице, возле подъезда, измеряла шагами длину бордюра, любовалась клумбами и осенью. Ксеня шла легко, как всегда, выглядела прекрасно, и только на лице не было ничего. Похоже, она всё-таки плакала до того, как решилась позвонить мне. «Иногда я думаю, что голова ей нужна для красоты и слёз».
Пока мы входили в подъезд, поднимались на лифте и входили в квартиру, она молчала, уставилась себе под ноги и не произносила ни звука. Заваренный чай уже остывал, поэтому, едва она разделась, я собиралась провести её на кухню. Там, в семейной, домашней обстановке рассказывать душевные терзания проще и не так страшно. Там не существует никого, кроме тебя самого, собеседника и чая. Там… просто уютнее.
Ксеня сняла свой плащ, повесила на крючок и стояла, будто чего-то ждала. А когда я разулась и тоже сняла верхнюю одежду, она кинулась ко мне на шею и рыдала. Обнимая её, похлопывая по спине, я ждала, когда слёз будет недостаточно. Боль, которая уничтожала внутренности Ксюши, давила её сердце, в силках держала лёгкие, управляла мозгом, выходила со слезами и всхлипами, а я молча принимала это, разделяла её страдания, позволяла избавляться от внутренних истязаний. И ждала. Ждала того, когда одних слёз будет недостаточно, когда слова будут усиливать эффект облегчения. Это терапия для девушек. Плачешь и говоришь. Говоришь и плачешь. Двойной эффект облегчения. То же самое я сейчас делала для Ксени. Плевать, что она там подумала обо мне и практиканте, плевать на то, что она не защищала меня, плевать на то, что она смотрела на меня, как и все. Ей можно простить это хотя бы потому, что она моя близкая подруга. На её месте я, наверное, при таком раскладе, вела себя точно так же.
Сквозь всхлипы, несвязную речь и заглатываемые звуки мне стало известно, что она ревнует, что она влюбилась, что она не может ничего сделать, что все её мысли заняты этим практикантом. Правда, на моменте, когда Ксеня едва ли не ругала его, я усмехнулась. Всё-таки она моя подруга, и моё влияние на неё невозможно скрыть. Эх, Кравец, что бы ты делала без меня.
На кухне стоял остывший чай, а Ксеня уже успокоилась, умылась в ванной и говорила более-менее понятно. Пожалуй, она почувствовала вину передо мной, поэтому ей нужно было выплакаться именно мне. И вот мы, сидя на кухне, уже вовсю обсуждаем практиканта, как самые последние бабушки на скамейке.
– Для полноты образа нам не хватает семечек, – бросила Ксеня и засмеялась так, как обычно она смеётся над любой добротной шуткой.
– Так у меня есть. Пожарить? – я подмигнула ей и даже встала из-за стола, потягиваясь к шкафчику.
– Ты права, – нарушив паузу, проговорила Ксеня. – И чего это я? Он ведь тот мужик, что клеился ко мне в клубе.
– Вот и я думаю, как ты могла повестись, – дружелюбно, тепло, но всё же с укором. – Ладно, Олька – она тащится от таких крутых, но ты-то чего подсела на него, когда есть Костя?
– Кстати, он мне звонил вчера, – пряча улыбку, заявляла Кравец. – Не знала, что у него есть мой номер. Может, пригласить его погулять?
– Пригласи, конечно, – не слишком активное утверждение, а то можно переборщить, и всё будет выглядеть, будто я насильно отваживаю подругу от практиканта. – Тем более, сейчас, когда все тащатся от Егора Дмитрича, Костя пользуется не таким спросом. Конкуренция меньше.
– Надо будет, – она улыбнулась, и мне тоже полегчало. – Кстати, почему ты называешь Егора полным именем? Я думала, у вас отношения не такие.
– Да все думают, что у меня какие-то с ним отношения, – раздражённо заметила я, откидываясь на спинку стула. – А на деле он просто травит меня и при этом получает огромное удовольствие.
– Странно, – задумалась? – Со стороны не похоже.
– Не знаю я, как это со стороны выглядит, но меня его садистские замашки бесят. Почему он не издевается над Олькой или Женькой? Почему я?
«Потому что из всех них ты самая опасная».
– Женька у него на побегушках с первого занятия. Она говорила, на выходных домой к нему ходила за работами. Позвонил, мол, и сказал отнести работы в лицей, – что, прости? Она пошла домой к взрослому… практиканту? – А Олька просто умная и красивая, поэтому над ней подтрунивать не так весело.
– А надо мной, значит, можно? – тут же вспыхнула я, позабыв о Женьке и её приключениях.
– Ну, ты не бегаешь за ним, – Ксеня немного смутилась, словно сама сомневалась в своих словах.
Это вовсе не повод издеваться надо мной. Не повод угрожать мне. Не повод приближаться ко мне так… близко. Я чувствую, как кровь приливает к лицу, а Ксеня не замечает того, как мне становится неуютно и душно в комнате. Встаю, открываю окно, вру про спёртый воздух и валерьянку, которую она выпила. Даже подумывала о том, чтобы самой принять валерьянки незаметно, но передумала. Вместо лекарства наливаю себе холодной воды и залпом опустошаю чашку.
– Кать, всё в порядке? – не беспокойся обо мне, иначе мне придётся долго объясняться с тобой.
– Да, просто пить хочется. От чая в жар бросает, – оправдания, да и только. Прости, Ксень, но врать тебе я не хочу, равно как и объясняться. Ни к чему тебе знать такие подробности. – Так, что ты решила насчёт историка? А то я не знаю, оскорблять его в твоём присутствии или нет.
– Переключусь на Костю. Всё равно с учителем, пусть и практикантом, нельзя встречаться, – судя по её весёлому настроению, она преувеличивает, но говорит правду, которую постарается воплотить в жизнь. – Он же всё-таки взрослый мужчина, у него есть потребности, а я не готова.
Дурёха ты, Кравец. Если бы он что-то сделал с тобой не так, я бы лично устроила ему препарирование. Ты-то, молодая, глупая ещё, наивная, ни с кем не встречавшаяся толком, а думаешь о таких вещах. Хотя не рано, тебе ведь семнадцать. А раньше в это время…
– О скольких вещах же ты думала за всё это время, – с пошлой усмешкой гляжу на неё, заставляя смущаться и робеть. – Я-то думала, что ты приличная девочка.
– Ну, Ка-а-ать, – хоть я и прищучила её за хвост, она всё равно улыбается, краснеет и прячет от меня свои пристыженные глаза. – Это же нормально, думать о таком.
– Да ладно тебе, я пошутила, – сбавляю обороты, потому что будет потом стесняться мне говорить о своих личных делах. – Ты, главное, Косте ничего не сболтни лишнего об историке, а то обидится ещё.
– Это точно, – вижу, что о Косте думает. Хвала небесам, что о нём. Лучше уж он. С ним я не буду испытывать такого конфуза точно. Никаких тебе треугольников, а то они позарез достали уже. Якушев, Костя, теперь этот практикант. Пусть с Костей общается – и мне спокойнее, и она счастливее.
Ксеня просидела у меня до самого вечера. Домой пришли уже все, кроме отца. У него была ещё работа, поэтому ужинали мы вместе с Ксеней, которая сидела на его месте. Пару раз звонила её мама, узнавала, что всё в порядке, говорила с моей мамой, и успокаивалась. Завтра у нас всего две пары, и обе – лекции, так что ничего учить или писать не надо было. Поужинав, мы с Ксеней отправились ко мне в комнату: отдыхать и болтать.
Периодически за дверью слышались голоса: то Пашка шёл к себе в комнату, то Петрушка, то Варя. И всякий раз мы прерывали свою беседу на полуслове, боясь, что кто-то может нас услышать. Ксене нравилась моя комната. Светлая, просторная, сделанная со вкусом, с грамотно подобранной мебелью и моими личными марками (картина, купленная в художественной лавке, в стиле минимализма, пару чёрно-белых постеров расмуса (прим. The Rasmus) и большой календарь с зарисовками моделей чёрной тушью) – здесь всё было сделано так, как я хотела. Противоречивой в этой семье выглядела моя комната, поскольку мне редко, что давали сделать на свой вкус. Но не всю же жизнь мне потакать им? Иначе я бы сейчас была похожей на Варю. Так что моя комната – моя крепость. Это про меня.
– Кстати, Кать, – я заинтересованно посмотрела на подругу, – почему тебе не нравится Егор? Он же красивый, умный и такой обаятельный.
– Не знаю, – жму плечами, всерьёз задумываясь над этим вопросом. – Наверное, потому что он понравился тебе.
– Нет, ты же с самого начала его невзлюбила, – настаивает она на своём. Ксень, что ты хочешь от меня услышать? Не могу угадать твоих мыслей. Правду говорить нельзя – ты сама к ней не готова. Поэтому дай мне хотя бы намёк того, что ты хочешь услышать.
– Я не знаю, – повторяюсь, но найти ответа мне сейчас всё равно не удастся. – Просто мне некомфортно с ним.
Ложь. Сидя в кабинете над контрольными, я чувствовала себя вполне уютно. Так в чём же дело?
– Я даже не думала об этом, – медленно заявляет Кравец, всматриваясь в свои руки и разминая пальцы. – Я не знаю, комфортно мне с ним или нет.
– Ты повелась на его внешность и необычный характер, – в пустоту продолжаю я, интонацией не придавая реплике какого-то особого значения.
– А ты? Что в нём тебе нравится? – стоп-стоп, я не говорила, что он мне нравится. Или о чём ты? Уточни, пожалуйста. От этого зависит моя реакция. – Ну, какие черты в нём тебе кажутся привлекательными.
Прикусив губу, я сделала задумчивый вид, стараясь вспомнить облик практиканта. Видимо, затянувшаяся пауза напрягала подругу, раз её лицо приобрело такое странное выражение. Нет, Ксень, я не влюбилась в него, чтобы скрывать это от тебя. Я просто пытаюсь сделать образ Егора материальным.
– Взгляд, – пристальный, серьёзный, взрослый, в упор, совсем близко. – Губы, – увлажнённые, рельефные, двигаются и что-то говорят, меняют форму и соблазняют повторять те же движения, как гипноз. – Стиль, – руки в карманах брюк из плотной ткани, дорогие часы и туфли из настоящей кожи, рубашки накрахмаленные, приталенные, заправленные, с манжетами и запонками. – Голос, – терпкий, грубый, не подростковый, а уже мужской, отчётливый и резкий, с придыханием говорящий «не смей никогда приближаться ко мне, как к…».
