Текст книги "Когда истина лжёт (СИ)"

Автор книги: W.o.l.f.r.a.m.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

– Катя, – я напряглась. Уверена, это мне ничем не скрыть. Поэтому я старалась убежать: – Вам чем-нибудь помочь, Егор Дмитрич?

– Не стоит. Общайтесь, – отрезал практикант, оставив меня наедине с этой фурией. Хотя я утрирую. Внешне в ней, и правда, не было ничего такого. Симпатичная, но ничего выдающегося. Статная, уважающая себя. Наверняка она занята и ценит своё время. Зачем же она пришла? Но, похоже, она не мной интересовалась, потому что мой ответ и такая явная попытка бегства её не потешили. Словно это всё спланировано было.

– Ты ужинал? – всё это время ей нужен был Егор. Она боялась сама начать разговор и поэтому использовала меня. Продумала мою реакцию. Хех, вот как. Даже если бы я ответила – она бы придумала провокацию, чтоб я обратилась к Егору. А я всего лишь способ проверить, готов ли Егор говорить сейчас. Не больше, не меньше. А если он может отвечать мне, то почему не может отвечать ей. Уверена, она бы подала ситуацию именно так. И я снова всего лишь пешка. Не в то время и не в том месте.

– Да. Уже поздно, – он не разворачивался к нам по-прежнему.

– Ещё помнишь? – мне стало неловко. – Помнишь, какой сегодня день?

Она лукаво смотрела на него, пытаясь прикрыться наигранной печалью. Гадюка. Лицемерная. Егор не реагировал. Он знал, что это провокация, поэтому держал оборону, всё больше вызывая моё уважение.

– Если ты пришла, чтобы отметить это вместе, то тебе стоило не печенье к чаю брать, а бутылку виски, – он усмехнулся, всё также стоя спиной.

– Не рассказывай мне сказки: у тебя всегда есть бутылочка хорошего вина, – она непринуждённо, искренне засмеялась, словно девчонка. Егора передёрнуло. Даже спиной он чувствовал это. Даже спиной он видел её.

– Я уже выпил вина. И ужин у меня был. С Катей, – развернулся лицом и сложил руки на груди, опираясь на столешницу поясницей.

– У тебя, но не у вас, – на её лице не было ни тени улыбки, ревности. Это был сухой факт. Егор тоже изменился в лице.

– У нас с тобой было много ужинов, но где теперь мы? – его слова были легки на подъём, и они не имели сильного веса, но почему-то именно мне стало тяжело. Они, два взрослых, самостоятельных человека, оценивали окружение через свой опыт, но не я. Я не могла уследить за ходом их мыслей, за тонкостями оппонирования. Я не запоминала слов, которые говорил каждый, чтобы обдумать на досуге. Пыталась анализировать ситуацию, и ничего не получилось. Какая же я беспомощная. Куда мне идти в историю, когда я такая слабая на память. Запомнить сотню дат – легко. Факты – сложнее.

– Я думала, что могу прийти и поужинать с тобой просто так, – бросила Лена, вставая из-за стола. – Не знала, что смогу сегодня застать здесь твою ученицу.

– Твоё счастье, что ты застала здесь её, а не кого-то другого, – лёгкая угроза, и Лена замерла.

– Твои друзья по-прежнему не угомонятся?

– Это наши друзья, Лен, наши, – чайник вскипел, но он не заметил этого. Понемногу Егор выходил из себя.

– Меня с ними ничего не связывает. Если бы кто-то из них добился того, чего добилась я…

– Ты опять говоришь только о себе. Полтора года прошло, а ты нисколько не изменилась.

– С чего я буду меняться, если я нравлюсь себе такой? – в её голосе полоснуло самолюбие. Властные ноты, которые мне не понравились, раздражали и Егора. Он терял самообладание, показывая очередную свою сторону.

– Поэтому ты и осталась ни с чем, – повысил тон.

– Так, – она усмехнулась победоносно, – ты в курсе, что мы расстались с Вадимом? Надо же, а я думала, интересуешься ты моей жизнью, как раньше, или изменился.

– Лена…

– Не перебивай меня, – она попросила его замолчать всего лишь, но от такой просьбы любой приказ покажется смехотворной пародией. – Когда я увидела тебя, подумала, что ты мог измениться, что ты стал именно тем, кто мне нужен. Я знаю тебя лучше, чем ты сам. Я знаю, что ты можешь. Я верила в тебя тогда, когда уже никто не верил. И ты всегда оправдывал мои ожидания. У меня была надежда, что ты изменился, стал тем, кем был раньше. Подумать только, чтобы такой успешный человек, как я, жил надеждами. Но теперь вижу, что это напрасно, что ты всё тот же неудачник. Ты окружил себя своими друзьями и думаешь, что они никак не влияют на твоё развитие. Ты окружил себя ученицами и думаешь, что это не отражается на тебе. Я ведь говорила, что твоё окружение формирует тебя ничуть не меньше тебя самого. И ты знаешь результаты.

– Похоже, вас сформировало больше окружение, чем вы сами, – я произнесла это едва слышно. Специально. Не могла терпеть того, что она говорит. Не могла видеть, как она унижает Егора и всю его жизнь. Не могла. И не сдержалась. Она унижала человека, который запал мне в душу. Он мне понравился именно таким, не тем, которым она его создала, или его окружение, или ещё какой-то круг общения. Он таков, каков есть – и таким он мне нравится больше. Его обаяние нельзя скрыть. И что бы она ни говорила, я буду отстаивать свою точку зрения.

– Что? – я прервала её фонтан речей, который она так и не договорила, и теперь она хотела реабилитации. Я молчала, была мышкой, тенью, а тут вдруг раскрыла рот и посмела сделать ей вызов. – Повтори, что ты сказала.

– Да чего вы так выходите из себя. Я ведь всего лишь ученица, несовершеннолетняя. Мало ли, что я думаю, правда? – я была абсолютно спокойна. Тихое безразличие. Коварство. Уверенность. Внутренняя сила. Я чувствовала безумное ощущение эйфории. Эта её реакция – совсем не то, что я хотела бы увидеть. Я даже не пошатнула и миллиметра её веры в себя. Уверена, такие, как она, общительные и экстравертные, на деле являются глубокими пофигистами в отношении общественного мнения.

– Когда говорят взрослые, детям лучше не встревать, – этот родительский тон. Как он меня бесит в своей же собственной матери. Как он меня бесит в ней. Ты мне в матери не годишься, так что упрекать можешь своих учеников.

– Пожалуй, нам с Егором Дмитричем нужно выйти, пока вы тут, слишком взрослая, сама с собой разберётесь, – я дерзила, причём, очень грубо. За это можно получить оплеуху. Но самообладание той женщины такими детскими провокациями невозможно было пошатнуть.

– Скавронская, ты переходишь границу.

– А она не переходит? Унижает ваше достоинство, оскорбляет и пытается за ваш счёт попасть в рай, – я вспылила, добавила больше, чем нужно, эмоций, когда стоило давить напором и фактами, как учил отец вести полемику. – Но кое-кто забыл: чтобы попасть в рай, нужно попрощаться с жизнью.

Я поднялась, прошла мимо Егора к чайнику, залила кипятком заварку и уселась на своё место. Да, это было по-детски. Сколько спеси во мне было проявлено. Я сама диву давалась впоследствии, что во мне, оказывается, столько детской непосредственности и гонора. Но, тем не менее, я имею право так себя вести, а она – нет.

– Я говорила тебе, Егор, – пауза, – с детьми не связываться. Заразишься от них вот этой инфантильностью.

– Ты тоже переходишь границы дозволенного: ты давно потеряла своё право указывать мне, как строить мою жизнь, – наконец-то, в нём проснулся мужчина. – Мне напомнить твои последние слова? Не нужно, думаю. Ты уходишь, но возвращаешься всякий раз, чтобы проверить, как я. Твоё желание опекать меня мне льстит.

– И всё это ты понял только благодаря словам этого создания? Не вздумай влюбиться в неё, Егор. Ты унизишь этим всех своих девушек.

– Ты никогда не переживала за всех, так что не прикрывайся ими. Давай начистоту: это оскорбит тебя. Только я не могу понять, чем же именно тебя это оскорбит. Тем, что она моложе? У неё меньше мусора в мозгах? Или тем, что она видит дальше своего носа? – мне кажется или Егор сейчас сравнивает меня с Леной. Причём, выставляет меня в хорошем свете. Почему-то дурное радостное предчувствие. Ой, не к добру это.

– Очнись, Егор, – она щёлкнула пальцами перед его носом дважды. – Она влюблена в тебя только потому, что ты симпатичный практикант. Думаешь, я не знаю, что чувствуют девочки в таком возрасте? Через пару лет ты станешь просто хорошим воспоминанием о юношеской любви. Всего лишь.

– Мы снова обсуждаем мою жизнь. Как тривиально, – он тяжело выдохнул.

– Уходишь от ответа. Только не говори, что делал ставку на неё – это будет слишком смешно.

– По-прежнему считаешь людей фишками из казино. Ни капли не изменилась. Тогда что ты здесь забыла? Пришла поинтересоваться, как я живу? Или надавить на больное? Повспоминать прошлое? Ностальгия заела? Или между ног давно ничего твёрдого не было? – перегнул палку. Лена покраснела от злости. Я чувствовала себя лишней, не доросшей до такого разговора, хотя бы просто присутствовать.

– Егорушка, – она мило улыбнулась, расслабилась, опустила плечи и мягко качнула бёдрами, – я польщена тем, что ты по-прежнему мой.

От такой дерзости у меня забрало дыхание. Егор дёрнулся и напрягся. Он слишком сосредоточился на ней, расслабленной, умиротворённой, контролирующей ситуацию женщине. Его руки были сжаты, а плечи и спина – напряжены до предела. Если бы сейчас он сорвался, то вполне мог бы разбить что-нибудь. Например, чью-то голову. Он не зверь, конечно, но ведёт себя слишком грубо. Хотя Лена, похоже, ожидала такой реакции. Более того, она её добивалась. Хищником, настоящим животным в этой ситуации был не Егор. И поняла я это только после её слов. С тех пор мои страхи перед ней были обнажены, как и моё пренебрежение. Почему она мне не нравилась? За исключением того, что она растоптала чувства человека, который мне не безразличен. Её устои, принципы, мировоззрение – всё это вызывало во мне рвотный рефлекс. Это омерзительно: жить по таким законам. И самое страшное: её законы жизни работают, как часы. Чище и чётче законов подлости. И это раздражает ещё больше. Её успех, слава, таланты и достоинства – я могла бы забыть об этом всём, сделать вид, что просто не заметила всего этого, но эта подача себя, это владение ситуацией, эти манипуляции заставляют меня снова и снова восхищаться ею и презирать одновременно.

– Признайся, Лен, – Егор постепенно оттаивал и становился таким же расслабленным, как обычно, – ты просто хочешь этого. Ты таешь от мысли, что все вокруг любят тебя. Так было всегда, поэтому даже не думай возвращать меня подобными провокациями.

– Можешь говорить, что угодно, – она продолжала улыбаться, – но тебе не скрыть того факта, что ты с теплом вспоминаешь меня.

– Знаешь, ты не так идеальна, как считаешь, – мечтательно, даже легкомысленно заявил мужчина, ставя на стол чашки с чаем и угощения и полностью игнорируя слова. – Присаживайся, и ты, Катерина, тоже. Могу рассказать, если так интересно.

– Кто тебе сказал, что меня подобное интересует? – она вопросительно изогнула бровь, сжала губы и смотрела с неодобрением на мужчину.

– Тебе есть, чему поучиться у Катерины, – он не смотрел ни на Лену, ни на меня. Заглядывал в свою чашку, изучая отражение. – Она не умеет так манипулировать людьми, как ты, опытная женщина, не умеет налаживать связи так быстро. Проще говоря, она не умеет нравиться всем подряд. И знаешь, это та черта, которой тебе не хватает.

– Ты только что произнёс исключающие друг друга выражения, понимаешь? – без улыбки заявила она, сделав глоток чая.

– В лицее, где она учится, много разных учеников. Это богатые лицемерные, создания, которые не пробовали на вкус жизнь. Им она не нравится просто потому, что она не хочет им нравиться. Знаешь, насколько прелестно выбирать круг людей, не просто окружающих тебя, а тех, которым ты хочешь нравиться?

Взгляд хищника. Он поставил её в тупик. Жестоко. Без улыбки. Это взгляд садиста. Мне доводилось видеть улыбку садиста. Но взгляд – он страшный. Он действительно пугающий. Взгляд маньяка. Взгляд убийцы, который может лишить тебя жизни прямо здесь. Я видела, как рука Лены дрогнула, и губы плотно сжались от переживаний. Она продолжала делать глотки чая из чашки, опасаясь ставить её на стол, чтобы не выдать свои дрожащие руки. Мне было невдомёк, что сильнее её испугало: слова или взгляд. Я делала ставку на взгляд, но слова, как оказалось, повлияли сильнее. Мне не дано узнать этого, поэтому последующий диалог происходил, на мой взгляд, ни о чём. Я просто выпала в прострацию. Не слышала ни слов, ни звуков, не видела ни мимики, ни жестов. Наверное, я просто устала.

В какой момент я поняла, что уже не в квартире Егора? Когда мне сигналил водитель из-за того, что на светофоре для пешеходов зажёгся красный, а я медленно тянулась по зебре. Торопился домой, к жене, от любовницы своей, что ли? На улице давно потемнело, а я брела от остановки до остановки по тротуарам, поскольку видеть людей или дышать с ними в одной маршрутке мне было противно. Мне вообще всё сейчас противно. Только погода утешала, потому что мрак скрывал моё отсутствующее выражение лица, а я не видела своего отражения в витринах магазинов и кафе. Внутри горел свет – они видели меня, а я себя – нет. Так какое мне дело было до того, что они там видят? Не всё ли равно.

Когда идти стало совсем страшно, всё чаще попадались компании людей, я решила доехать домой на маршрутке. Мне повезло: в салоне было два человека. Я села дальше от них, уставившись на свои руки. В окне сейчас ничего, кроме огоньков не различишь. Пожалуй, они одни меня и могли успокоить. Из маршрута, который я обычно трачу от своего дома до Егора, вычтите половину пути, который я прошла пешком. Останется то время, которое я проехала, заплатив ту же стоимость проезда. Зато безопасно. Надо сказать, что до моей остановки оба пассажира вышли, и теперь в маршрутке были только мы с водителем. Он изредка посматривал в зеркало на меня, но я сидела статуей. Наверное, у него тоже семья есть, дома ждёт жена, возможно, ребёнок. Не исключено, что жена спит, а на кухне стынет ужин. Вообще ничего не исключено.

Водитель тормозил аккуратно, я вышла и с таким же непонятным видом направилась домой. Люди не попадались. Я слышала только собственное дыхание, ветер и чьи-то разговоры на балконе. В подъезде было слишком светло. Виски противно заныли. Моё перенапряжение, слишком много информации – я, пожалуй, сейчас была непригодна ни на что.

Мама, услышав, что дверь открылась, тут же неприступной скалой стояла в прихожей, преграждая путь в коридоре, а оттуда – в комнату. Её поза, скрещенные руки на груди и перенесённая тяжесть тела на правую ногу, говорила о том, что нотаций мне не избежать, равно как и допроса. Мой внешний вид нисколько не смущал. Даже выражение лица не подсказало ничего. Толстокожая она в такие моменты. Когда мне нужна её чувственность, её понимание, она делает вид, будто не знает, что это такое. Знаете, как это бесит? Она мягкая тогда, когда не надо.

Я не обратила на её расспросы никакого внимания. Что-то отвечала ей невпопад, вызывая бурную реакцию. И пока в коридоре не показался отец, она продолжала медленно сдирать мою кожу. Отец всего лишь посмотрел на меня пристально и приказал идти в душ и спать. Надо ли говорить, что возмущения мамы теперь слились в никуда?

Вода меня не успокаивала. Что была, что не было. Я не реагировала на неё. Только тело понимало, что этот режим слишком обжигает, а этот – заставляет ёжиться. Намылила всё тело и смыла водой, но ощущение чистоты так и не появилось. Грязь, она внутри. И её не вымыть. Желудок скрутило, и я присела в ванной, сжавшись комочком. Вода по-прежнему текла, заглушая нутро. Словно перекисью рану обработали, и она шипит, как газировка. Я не хотела этого слышать, ощущать.

В комнате меня ждал Пашка, обеспокоенный моим уходом и состоянием, но взгляда хватило, чтобы он оставил меня в покое, по крайней мере, до утра. Кажется, я проиграла игру. Те взгляды, вздохи, манипуляции. Я не ровня ни ему, ни ей. Как бы ни стремилась быть достойной его хотя бы как оппонент или товарищ, не могу этого достичь. Нет, я даже не игрок, я – розданная карта. Всего лишь средство, вещь, которая принесёт свои плоды и послужит путём к победе или поражению. Когда карта выходит из игры, её забывают.

Я долго не могла уснуть. Минута за минутой уходила на осмысление своей роли в жизни Егора. Потом я вспомнила Костю, который мне нравился, а затем и предыдущих парней. Кем я была для них? Неужели я относилась к ним так же, как Егор ко мне? Пожалуй. И сейчас я за это расплачиваюсь. Они были моим бременем, я не могла развиваться рядом с ними. Я уходила, закрывала дверь, бросала их на произвол судьбы, а теперь сама оказалась брошенной у обочины. Чувство одиночества, которое я всегда уважала, ценила и пользовалась, не просто сыграло против меня. Кое-кто ткнул носом в это убеждение, заставил усомниться, привыкнуть, а после оставил одну. И теперь я, привыкшая к Егору в своей жизни, не могу обойтись и дня без этого высокомерного взгляда или садистской ухмылки. Я не могу выдержать напряжение общества без циничного замечания или идеи. Нет, это не просто сходство. Я неосознанно переняла его привычки, стала зависима от них, влюбилась в них, и теперь, лишившись всего привычного, у меня ломка. Меня кидает из горячки в озноб. Я ненавижу Лену. Ненавижу Егора. Я ненавижу всех, кто подтолкнул меня расстаться со своим миром. Я ненавижу Кравец за то, что она показалась Егору тогда красивой и взрослой. Ненавижу Пашу, что повёл нас в клуб. Ненавижу даже того охранника, который пустил нас. Попробуй он отстаивать свою позицию, не пусти он нас, была бы я сейчас в таком пропащем состоянии?

Егор. Твои чувства к Лене заставляют меня чувствовать ревность и зависть. Она действительно такая, как ты и говорил. Как говорила Аня. Как меня предупреждали. А я не послушала. Наивная дура. В мои семнадцать я слишком много думаю. И эти мысли, их качество, их степень взросления меня пугает. Почему? Почему я не могу, как остальные, беззаботно гулять, встречаться, делать ошибки и учиться на них? Почему я не могу так легко расстаться со своими привычками? Почему я настолько взрослее своих сверстников, раз никто не смотрит на меня? Что со мной не так? Почему? За что я испытываю эти мучения? И как долго мне ещё терпеть, чтобы почувствовать облегчение?

Стоит сказать, что и половина этих суждений происходила в бессознательном состоянии. Я до самого утра лежала поверх кровати, даже не расстелив её, в душевом халате. Ноги без носков мёрзли. Руки хватали одеяло за край, но укрываться я не собиралась. Что сейчас происходило со мной? Я скажу. У меня менялось мировоззрение. Прямо сейчас я становилась сильнее, я взрослела. Я становилась другой. И теперь никто не смеет управлять мной. Я буду делать то, что хочу. Прямо сейчас я стремлюсь стать лучше, приняв как факт личность Лены и их с Егором отношения. Я пытаюсь уяснить, какая роль мне уготована в этих отношениях. Нет, не третьей лишней. Роль куда более унизительная. Правда, мне не хватает духа её озвучить. Потому что даже признать в мыслях, кто я для Егора, я не могу.

Мне не нужна была помощь, как думали родители, братья, одноклассники. День слился для меня в серую массу. Как творог, без сметаны, мёда и изюма. Это была просто масса комочков с одинаковым вкусом, который мои рецепторы не распознавали. Притуплённая нервная система не давала сбоев, а работала как часы. Ко мне обращались – я отвечала. Меня звали – я откликалась. Даже те, кому я бы и в жизни куска хлеба не кинула, просили о помощи – я помогала и уходила. Я не оставляла следов после себя, потому что меня самой как бы и не было. Меня не задевали шутки, колкости, оскорбления. Я просто ничего не чувствовала. Я была в себе, словно погружённая в ванну с водой. Ничего не видела. Ничего не слышала. Но я была. Я продолжала существовать и просто ждала того момента, когда эти оковы психики спадут. Всё ведь когда-то заканчивается.

В понедельник, что на праве, что на истории, достаточно было всего пяти минут, чтобы каждый в классе увидел разительную перемену во мне. Я поднимала руку, отвечала и садилась, словно исчезая постепенно. Надо сказать, что реакции Егора я не видела. Но она была. Он долго смотрел на меня, как и все, в рамках приличия, чтобы не выдать себя. Ничего не говорил, ничего не спрашивал. Он молчал. Но это было то характерное молчание, от которого у меня бывали мурашки по коже. Я чувствовала внутреннюю лёгкость и эйфорию от такого внимания с его стороны. Ведь я по-прежнему чувствовала к нему влечение. Но сейчас никакой реакции на это внимание не последовало. Держу пари, что это могло его задеть. Однако это Егор, он практикант, он почти преподаватель, он почти мужчина, у которого почти есть любимая женщина. Какое ему дело до одной из своих учениц? И правда, какое же?

После третьей пары мне необходимо было подойти к куратору. Искать её пришлось дольше обычного. Егор выцепил меня, выходя из кабинета истории на третьем этаже. Надо сказать, он выглядел озадаченным, осознав, что объект моего поиска – вовсе не он. В верхней одежде, застёгивая молнию куртки, Егор подошёл ко мне, осматривая, всё ли в порядке, цела ли я. Так обычно осматривает врач или заботливый родитель, который узнал, что его чадо попало в западню. Ему могли навредить, поцарапать или наставить синяков. Вот так же на меня смотрел Егор, на руки, лицо, шею, словно проверял, не заработала ли я синяков или не поранилась ли.

– Скавронская, – сказал он мне, нарушив молчание, – ты какая-то странная.

Ещё бы я была не странной, ведь вместо преданной фанатки ты видишь запущенный случай психического расстройства. Я меняюсь. Моя личность деформируется под давлением жизненных обстоятельств. И хотя это вовсе не расстройство, но мне приятно думать, что я больна. Так я хоть как-то оправдываю своё амёбное состояние. Неприятно осознавать, что я дефективная прямо сейчас, перед ним.

– Ты забыла телефон вчера, – он протянул мне мобильник, ожидая, когда я возьму его у него из рук. Я видела только блеск молнии на его куртке прямо перед своими глазами. Ни лица, ни шеи, ни рук, ни мобильника – я не хотела видеть ничего, что указывало бы на этого человека. – Тебе названивала мама…

– Какое вам дело, кто мне названивает, – я тяжело вздохнула, словно эти слова вырвались вместе с углекислым газом из лёгких, словно они всё это время сидели там. Я не могла больше молчать. Я не могла затыкать себя и чувствовать рвущуюся наружу панику. Меня одолевали страх и злость. Я чувствовала жгучее желание уничтожить что-нибудь. Разбить, так же, как разбили меня. Как мой мир рушился, разлетелся на куски, так и я хочу разбить что-нибудь. Увидеть этот крах целостности какой-то вещи, понять, что было внутри меня и почему сейчас я не могу с лёгкостью купить что-то новое, взамен той вещи.

– Из-за своей оплошности ты заставила волноваться дорогих людей, – поучает меня. Надо же. И это мне говорит человек, который не может с собой разобраться. Не может даже свои чувства успокоить. Не может одну женщину, любимую, поставить на место. Терпит её оскорбления, унижения, лишь бы она просто была рядом.

– Мазохист, – я опустила взгляд и вырвала телефон из рук. Я знала, что Егор услышал меня, но, каким образом заслужил подобное, он не понял. И правильно.

– Скавронская, ты мне совсем не нравишься, – он коснулся рукой лба и щеки.

– Это не новость, – мой озлобленный взгляд заставил его руку дрогнуть, снова коснувшись щеки. – Не стоит об этом напоминать. Я всё-таки здесь.

– Твоя злость неуместна.

– Это ваше присутствие здесь неуместно, – и он начал злиться. – Вы должны быть со своей госпожой, чтобы она снова оскорбляла и унижала ваше достоинство.

Рука скользнула вниз, и он с силой сжал моё плечо. Я не дрогнула. Ни одна мышца на лице не изменила своего положения. По-прежнему озлобленный взгляд. Что бы он ни делал, я буду обращаться с ним так же, как Лена, чтобы он не забывал своего места рядом с ней.

– Следи за языком. Мы в лицее.

– Если ваш авторитет здесь пошатнется, у вас будет больше времени на личную жизнь.

– Скавронская, не выводи меня, – его глаза блеснули недобрым светом.

– Поздно. Леночка уже разлила масло, – я усмехнулась той же высокомерной ухмылкой, которую видела вчера у Лены. Он лишь сильнее сжал плечо. – Идите к ней, Егор Дмитрич. Там вам самое место.

Мне нелегко было вырваться из цепких пальцев практиканта. Время шло, и где-то меня ждала Елена Александровна. Не стоит заставлять себя ждать, чтобы не появилось лишних подозрений. Меня здесь не было. Как и всего того, что произошло между мной и Егором.

Вторник и среда прошли едва заметно. В связи с приближающимся концом семестра, на лицеистов свалилась куча контрольных работ. Каждый преподаватель считал необходимым проверить знания по своему предмету. Будто они не в курсе, что мы, историческая группа, учим только историю. Днями и ночами сидим и зубрим даты, персоналии, события, разбираем останки прошлого, записанные в учебниках и пособиях. Да ни один студент истфака не разбирает историю так дроблено, как мы. И всё из-за этого практиканта.

В четверг, на этой самой истории, когда Егор поднял на ноги всех хорошистов (троечников по его предмету у нас уже не осталось), Кравец впервые отличилась: она, похоже, выучила материал и блистала, как Альтаир. Нельзя было этого не заметить – её сияющее лицо, когда Егор подтверждал слова и хвалил, выводя в журнале пятёрку. Однако Кравец из-за своего счастья не увидела, как мрачнело его лицо, едва он замечал моё безразличие. Провокация через подругу не сработала. Какая жалость. Меня он не трогал на паре, словно прокажённую. А я, к слову, была не против, потому что почти ничего вокруг не замечала.

А вот в пятницу случилось кое-что интересное, раз я даже запомнила этот день. Все детали до сих пор стоят перед глазами.

Обычное пятничное совещание преподавательского состава на большой перемене вызвало маленький резонанс. Правда, никто из лицеистов этого не знал. О разговоре на педсовете говорили уборщицы и вахтёрши. И как мне повезло, услышать это краем уха, вымывая тряпку от мела.

Разговор был краток, так как меня быстро обнаружили, но я услышала самое главное. Авторитет и незыблемость порядочного человека были разрушены мною. Мне также повезло, что фамилия Скавронская – это не имя нарицательное, и взрослые сплетницы не знают, как она выглядит. И что она – это я, они тоже не знали. Поэтому сейчас авторитет моего дорого практиканта рушился в лицее быстрее скорости звука.

Дежурить в классе было нудно, да и все обязанности свои я сделала, и теперь могла спокойно сделать то, о чём вот уже полчаса мечтала. Спокойным шагом взяла собранную сумку, накинула пуховик и пошла не к выходу, а к лестнице. На третий этаж. Обычно в это время, в пятницу, на третьем этаже проходят дополнительные занятия по немецкому. Меня не волновало, что кто-то может меня увидеть. Меня не волновало теперь ничего. Я радовалась. Как дитя. Эта фанатичная идея краха вызывала у меня жуткое ощущение веселья. Пожалуй, мои шаги были слишком тихими, потому что один из лицеистов едва ли не столкнулся со мной в дверях лестницы. Наверное, на моём лице была странная улыбка, и именно она напугала его больше всего. Я прошла к 306-й аудитории, постучалась, выждала секунд десять и открыла дверь.

Егор сидел, как обычно, за своим столом, проверял работы, правда, нацепив очки. Они ему шли. Я оставила сумку на первой стоящей парте и безмолвно подошла к его столу.

– Что-то забыла, Скавронская? – не отвлекаясь, бросил он.

Я промычала в ответ, не сводя с него довольного взгляда. Я ждала. Ждала, когда он посмотрит на меня.

– У меня мало времени. Ты что-то хотела? – но он, как назло, не смотрел.

– Конечно. Иначе я бы не пришла, – я говорила мягко, с придыханием, расплываясь в улыбке от каждого слова.

– В чём дело, говори.

– Слышала, вас застукали с ученицей. Неужели вы с кем-то интрижку закрутили? – я расплылась в улыбке от самодовольства.

Егор прекратил писать, остановившись на полуслове своего замечания, и медленно, сантиметр за сантиметром, я видела, как поднимается его голова, а взгляд ищет мои глаза. Он озадачен моей осведомлённостью? Так, мне это и надо было. Нет испуга или угрозы. Он просто осведомляется. Похоже, моя реакция его заинтересовала.

– Ты пришла только за этим? – я ничего не ответила, но глаза блеснули специально для него. Его губы озарила мягкая тёплая улыбка.

Лицемерие?

Нет, он, правда, мил. С чего вдруг? Ему это совсем не к лицу. Вернее, нет, ему идёт быть таким, но совсем не в его стиле. Быть таким… «плюшевым».

Мне не нужен был ответ на мой вопрос. Он риторический. Он вызывает смех. Насмешку, если говорить точнее. И Егор это понимал, почему сейчас продолжил заниматься работой, словно повод, из-за которого я здесь, исчерпан.

– Что-то ещё? – спустя несколько минут моего молчания поинтересовался практикант.

– Да нет. Мне была интересна ваша реакция.

– Ты не Лена, – по спине пробежался холодок, и Егор хладнокровно взглянул мне в глаза, – ты не умеешь провоцировать меня. Кстати, она скоро приедет. Ты же не хочешь попасть в неловкую ситуацию? Так что сбегай, как обычно. Тебе ведь здесь не место, верно?

Высокомерие. Холод. Безразличие. Он словно ударил под дых – меня согнуло пополам. Я ухватилась рукой за стол, чтобы не сесть на пол от бессилия. Не видела его взгляда. Слишком слабая я для зрительного открытого контакта сейчас. Я не окрепла. Не до конца изменилась. Я слишком слаба. Не сейчас и не здесь.

Я ушла без ответа, оставив вопрос открытым. Перспектива встретиться с Леной меня действительно не радовала. Я бы не обрадовалась, увидев её в стенах лицея. Это было то убежище, где её нога ещё не ступала. Не хотела омрачать это место ею. Слишком сильна была моя неприязнь к ней тогда, чтобы простить эти уловки.

Я бы выпила чаю с Ярославом. Наверное, стоит позвонить ему. Сейчас я хочу помолчать с кем-то. Он поймёт всё без вопросов. Не придётся вскрывать душу и вытряхивать всё наружу. Телефон.

Спустя какое-то время я вышла на остановке и пешком прогуливалась вдоль ограждения территории больницы. Ярослав сказал, что может разделить со мной свой обед, не более получаса, т.к. сегодня у него забитый до отказа день. И то, даже на полчаса мне пришлось его уговаривать десять минут. Он давал консультацию клиентке и слушал меня одновременно. По его словам, нужно подняться на этаж, пробраться к кабинету сквозь толпу нуждающихся, представиться его сестрой и беспардонно войти. Этого у меня было, хоть отбавляй. Беспардонщины. Только сегодня я не совсем настроена на конфронтацию с наглыми людьми, поэтому нужно ухитриться не попасть под раздачу люлей от самых бойких людишек в очереди.

Под крик и ругань я открыла дверь кабинета и вошла. Пациентка, которая лежала на кушетке и поглаживала свой живот, тут же задрала голову к двери, осматривая меня.