Текст книги "Когда истина лжёт (СИ)"

Автор книги: W.o.l.f.r.a.m.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

Они нападали на нас с Олей, потому что мы были впереди всех? Или потому что мы самые сильные? Или потому что хотели отомстить за меткие попадания? Или из-за меня? От правильного ответа зависит то, какую именно тактику они выбрали. Просто запугивание или подобие блицкрига.

Кстати, а кто у них главный? Тот, кто кричал стрелять в нас? Или Костя? Или те придурки, которые хотели нас с Абрамовой в снеге утопить? Нужно наблюдать, пока наши способны держать оборону. Не знаю, сколько это протянется, но проигрывать не собираюсь никому. Я не я, если проиграю.

– Что скажешь, Оль? – делая вид, словно не замечаю двоих мужчин, с осуждением бросающих на меня немые взгляды, посмотрела в сторону противников. – Есть идеи, как свергнуть этих упырей?

– Кроме диверсии, – она с намёком усмехнулась, – нет.

– Дважды не сработает против Кравец, – я усмехнулась в ответ. – Они с Леоновым до сих пор не могут мне простить этого разгрома.

– Это было дерзко, – Олька стрельнула глазами на Егора. – Правда, Егор Дмитрич.

– Ты в деле, – это был не вопрос. Это утверждение. Ты с нами, Ярослав, и не смотри на меня так лениво. Тебе действительно не пятьдесят четыре. – Ты уже вмешался в игру. Тебя так просто не отпустят. Наше с Олей спасение, считай, билет в один конец.

– Да, спасибо, – она улыбнулась. Очаровательно. Положила глаз на него, действительно. – Вы ведь Ярослав?

Моя внутренняя Катерина едко ухмыльнулась. Абрамова, как всегда. И куда теперь делась её хвалёная компания, с которой она справляла Новый год? Ночь в разгаре. Я на адреналине. Хочется пить, правда. И руки остыли совсем. Мне бы тёплые варежки. Или руки Егора – он ведь тёплый наверняка.

– Да, – он сдержанно улыбнулся и перевёл на меня взгляд. – Поживём – увидим.

Он сомневался из-за практикантишки. Помню, между ними какие-то странные натянутые отношения. То ли потому, что Ярослав – брат Ани, которая терпеть не могла Егора. То ли потому, что Ярослав терпеть не мог Егора из-за его отношения к женщинам. Не знаю.

– И что придумала маленькая почемучка? – Егор, молчавший до этих пор, наблюдавший за игрой, бросил на меня быстрый взгляд и снова впился глазами в центр вражеского лагеря.

– Это я должна спросить, – выпрямилась и расправила плечи, с достоинством глядя в его глаза, – вы ведь не просто так смотрите за игрой. Наверняка у вас есть уже тактика. Например, блицкриг. И вам наверняка известен центр противника, куда стоит ударить.

– Похоже, ты всё-таки изредка вспоминаешь, что голова всё-таки на плечах, а не в заднице, – он ухмыльнулся садистски и с особым подобострастием скользнул по моему лицу.

– Обойдёмся без ваших ремарок, – я вымучено улыбнулась, насильно искривляя лицо в противном выражении. – По существу.

– По существу, Скавронская, – он стал серьёзнее и нахмурился, – надо поговорить отдельно.

Я даже не успела задать вопроса, кому это надо, ему или мне. И если мне, то не надо ничего. Я прекрасно обхожусь и без таких разговоров. Последний закончился очень провокационно. Лишь бы этот придурок не вздумал его продолжить. Тут рядом Абрамова и ещё с десяток любопытных знакомых глаз.

– Идём, – Ярослав взял Олю под локоть и увёл, пока бы её любопытный нос не перестал слышать даже обрывки фраз нашего диалога.

Если только не будем говорить на повышенных тонах.

А это, как получится, дорогая.

– О чём поговорить надо? И кому это надо? – теперь я могла говорить фамильярно и без оглядки.

– Следи за языком, Скавронская. Пусть я не твой практикант, но я всё же старше, – он укоризненно смерил её взглядом, даже будучи ниже по росту из-за того, что сидел на снегу.

– Пять лет – не особо решают проблему обращений, – съязвила и скривила лицо, спрятав взгляд в руках. Начала лепить снежки. Не смотри в глаза этому человеку: обратит в камень тебя.

– В чём дело, Скавронская? – его рука дёрнулась, словно он хотел коснуться моего запястья. Ждёт. Смотрит. Не сводит глаз. Я чувствую твой взгляд каждой клеточкой своего тела. Мне становится душно и жарко. Ты разжигаешь меня. Горячительный напиток. Собственный. От тебя у меня густеет кровь, Егор.

– В тебе, – слова сорвались с губ. Я даже не контролировала их. Не хотела. Не могла. И не стала бы, даже если понимала, что делать этого не стоит. Разговор состоится неприятный. Ты могла бы избежать, но теперь поздно.

Он должен когда-то состояться. Чем сейчас – не лучший момент?

Идеального времени всё равно никогда не будет.

– Я тебя предупреждал…

– Только давай без этих твоих «предупреждал», – он заходился гневом, и я тоже. – Ты взрослый человек. Сам не должен был допустить, если не хотел ничего такого.

– С каких пор ты наезжаешь? – удивлён? О, не в последний раз. – Когда я тебя целую, ты не особо-то и сопротивляешься.

Подколоть хотел. Сам ведь завёл разговор в это русло своим «я тебя предупреждал». Я тебя тоже предупреждала. И Аня предупреждала. И Лена, думаю. Только вот ты, похоже, совершенно не умеешь слушать и прислушиваться.

– Когда я тебя целую, ты тоже нос не воротишь, – острые слова пронзили даже собственный спокойный нрав. Чёрт, спокойно. Не думай об этом. Не думай о том, что было между вами на лестнице. У ворот лицея. Возле чёрного входа. Во время той битвы снежками. В классе. В лифте.

Чёртов практикант!

– Угомони талант, Скавронская, – он понижает голос до грубого рыка.

Задела его. Молодец, Катя. Возьми с полки пирожок.

– Ты накосячил, Егор, – это правда. Ты позволил мне войти в свою жизнь. И теперь доказываешь это каждым поцелуем, каждым касанием, каждым взглядом. Не испытывай ты ничего, меня бы не рвало так от жара, меня бы не наполняло это твоё безразличие, меня бы не скручивало от невероятно пышущего страстью льда. Ты ведь холоден. Ты ведь всегда таким был, сколько я тебя знаю.

– Это ты накосячила, – мстит теперь. – Не я только что подругу предал.

О чём…

Егор смотрел, казалось, внутрь меня самой. В самую душу. Своим проникновенным хитрым и осуждающим взглядом. Леденит меня. Оковывает. Закручивает в мрак. В воронку безостановочных сомнений. В тянущую боль внизу живота. В это всё – он повергает меня.

Поцелуй. Егор видел его.

– И не я, – не я предавала Кравец. – Это случайность.

– На эту «случайность», – он сверкнул опасно глазами, – ты ответила.

Сердце гулко стукнуло. Во всём теле. Словно оно сосуд, пустой, без органов, души и чувств. Без мышц. Обтянутая кожей структура. Тельце.

– Тебя не должно это задевать.

Хвалёная гордость Екатерины Скавронской взяла верх. Не знаю, почему именно сейчас, но признавать свою ошибку перед Егором не могла. Это была моя ошибка, да. Подпустить к себе Костю так близко даже после того, как он признался. Подпустить его, зная, каков риск. Ты всё знала, Катя, и сделала по-своему. Неправильно, но в этом и есть твоя особенность.

Ты делаешь так, как хочешь, а не как правильно.

Для тебя не существует понятий «правильности». Кто их устанавливает? Ты думаешь, кому нужна эта манера поведения. Кто оценивает? Кому угождать? Перед кем выслуживаться? И не находишь ответа. Потому что нет таких людей, нет ничего такого, перед чем стоит прогибать спину. Для тебя не существует авторитета по жизни. Ты оцениваешь всё своим взглядом, неопытным, немудрёным и абсолютно юношеским. До мозга костей. И тебя устраивает. Потому что ты готова делать ошибки и отвечать за них. У тебя есть ответственность, суровая, непокорная и непоколебимая. Она решает, чему быть, а чего – миновать.

– Не должно, – Егор не смотрел на меня, уставился куда-то вдаль, на очередных веселящихся людей: Новый год наступил всё-таки.

– Но задевает, – я не угадывала, я знала, что это так. И не важно, что бы сейчас ни сказал этот человек, его ревность теперь проступила, словно написанные лимонным соком слова на белой бумаге.

– Меня задевает курс доллара, моя внешность и мой успех, но никак не твои ухажёры, – лжёшь. Ты лжёшь, Егор. И не смей даже это отрицать. Да ты и не сможешь. Ты же лжец, а лжец не станет говорить правду. Лги мне до конца, чтобы я могла, как следует, это обратить в своё оружие.

– Вот и отлично, – я не отступлю теперь, ты ведь это понимаешь? – Вам среди них не место.

И формальность, и унижение, и собственное достоинство – возможно, я бы не поступила так, если бы ты не старался недавно заставить меня ревновать. Ты пытался меня остудить после тех поцелуев. Я не дура, Егор. Я понимаю, к чему это всё.

– Я не претендовал.

Ты продолжаешь играть по правилам игры, которые устанавливаю я. Что ж, ставки принимаются.

И я повышаю их.

– Что ты за человек, Егор? – обращаюсь специально по имени. Нет никакой сраной игры в снежки. Нет никого из тех людей. Нет свидетелей, нет жителей города, нет пьяных и трезвых – нет никого, кто бы нам помешал. Смотри на меня. Да, вот так. С вопросом, с ожиданием, с сомнением. Я вызываю тебя на дуэль. Не вздумай проиграть мне. – Пытаешься сделать мне, как можно больнее.

– Ты просила не говорить, – он спокоен, чрезмерно рассудителен, ведь я вот-вот сорвусь на истерику. Поэтому он и ведёт себя так. Из двоих должен же кто-то быть в своём уме, – но я тебя предупреждал: не приближайся ко мне. Помнишь?

Я помню это. И не только это. Я помню, что опаснее всех дурочек в лицее. Помню, что опаснее любой вертихвостки рядом с тобой. Так же опасна, как Лена. Чертовски похожа на неё, чертовски соблазнительна и чертовски умна. Ты никогда не отрицал, что я не гожусь ей в подмётки. Это отрицала Аня, говоря, что я не такая яркая, как твоя бывшая. А ты говорил, чтобы я не лезла к тебе. Ты отговаривал, запугивал и отвергал. И что? Сам ввязался в это всё. Сорвался. Ты хотел видеть во мне Лену. Ты скучал по ней. А теперь ты будешь скучать по мне. Ты уже скучаешь по моим губам. Недалеко и до всего человека. Не думаешь? Только я не уверена, что хочу тебя подпускать к себе.

От тебя только проблемы. Только боль. И никакие поцелуи, никакие рваные прелюдии не залечат этого.

Ты чуть не изнасиловал меня. И не жалеешь об этом. Думаешь, я прощу тебе это?

Ты знаешь, что не прощу. До сих пор не простила. Я не простила тебе то, что ты хотел тогда не меня. Ты хотел её. Эту лицемерную шлюху, которая хотела мне нагадить, испортить вечер. Она всеми силами старалась подчеркнуть, насколько я поганая партия. Что ж, можешь быть доволен, я признаю это. Твоя партия – лицемерная шлюха. Неверная, похотливая, меркантильная сволочь, а не я.

Вы стоите друг друга.

– Ты больше не мой практикант, – я говорила до ужаса низким и спокойным голосом, будто мне вкололи приличную дозу морфина.

– И? – он откинулся немного назад, с ожиданием глядя за мной.

Довольно этих игр.

Раздался звонкий удар. На покрасневшей от мороза щеке Егора виднелся след моей ладони. Даже не сопротивлялся. Будто ждал моего шага. Будто ждал чего-то такого.

Я уходила. Не глядя. Не замечая ничего и никого. Ни одного снежка не летело в меня. Или летели, но не доставали. Я, лакомая мишень, просто шла прочь отсюда. Я стирала воспоминания. Я изувечила сейчас то, что мне якобы было дорого. Я изувечила своё бремя.

Помнится, мне надоели эти выкрутасы и шпионские игры с кучей тайн от людей. Теперь этому конец. Ни одной тайны не хочу. Я устала от них. Я устала от этих нескончаемых событий, от этих невероятных подлых поступков, от этих невзрачных людей, которых тащу за собой. Они шепчутся за спиной, обсуждают меня, тешат своё самолюбие, обсуждая моё, якобы никчёмное существование.

Я надменная? Я властная? Я гордая? Да, я такая. И мне нравится то, кем я являюсь.

Вы хотите, чтобы вас любили, слушали ваше нытьё, утирали вам сопли и смотрели вам в рот? Я не дантист. И близко не он. Не собираюсь быть жилеткой, не собираюсь терпеть ваши жалобы. Мне не нужны люди, которых надо тянуть вверх. Если наши цели не едины, я не держу. Оставайтесь в своём болоте, оставайтесь такими жалкими, существуйте так. Я против разве? Вы сделали свой выбор. У вас своя жизнь, у меня – своя.

Не собираюсь умолять остаться рядом. Не собираюсь сбавлять обороты. Я нацелена занять своё место в жизни. Я нацелена покорить эту жизнь. Не нужно мной оправдывать собственные неудачи или жалкое существование. Даже общение со мной – ваш выбор. И вы за него в ответе.

– Кать, что случилось? – Паша выцепил меня, проталкивающуюся через очередную давку людей.

Мне хотелось плакать. От того, что я только что сделала. Не жалею, нет. Но эмоции зашкаливают. Не могу поверить, что я действительно это сделала. Я поставила точку в отношениях. В очередных. В самых близких, самых импульсивных, самых… Ещё много «самых».

Вместо всхлипов Пашка втиснул в мои окоченевшие пальцы стакан горячего глинтвейна и заставил выпить. Я кашляла, давилась напитком. Горло обжигало. Язык пекло. Пальцы плохо слушались, но они тоже горели. Стаканчик не сдерживал жар глинтвейна. А мне не становилось лучше. Пашка настаивал: выпить до дна. Всё до последней капли. Даже если не нравится. Не хочется. Не можется. Я послушалась. Выполнила и сейчас обмякшим тельцем прислонялась, почти навалилась, на него.

Он звонил друзьям, извинялся и говорил, что нужно домой. Петька подошёл спустя минут десять, когда моё лицо стало походить на что-то человеческое, а не на приведение. Хотя даже он сказал, что выгляжу я паршиво. Но без лишних слов помог мне стоять, пока приходила в себя. Слабость медленно, но исчезала. Эмоции слишком сильно увлекли меня – даже контроль над собственным телом потеряла. Но корить себя в этом было некогда.

Телефон разрывался от звонков. Не волнует. Не сейчас. Говорить не хочу и не могу – в горле стоит очень плотный комок нервов. Невысказанных слов. Не вырвавшихся наружу эмоций. И они когда-то, но выйдут. Нужно подождать, пока сами спокойно выползут, словно доверчивые детёныши-змейки. Подождать. А не позволить моему и без того обмёрзшему тельцу самостоятельно пытаться разорваться от этой гнетущей боли. Нельзя так поступать. Я ведь не железная и не резиновая. Даже этот маленький срыв не пройдёт просто так. Дело не в кругах под глазами или отёчности лица. Моя нервная система пошатнулась. Благополучие повергнуто. Гармония нарушена. Всё пошло наперекосяк с тех пор, как в моей жизни появился Егор.

Теперь всё придёт в норму: его больше не будет в твоей жизни.

Варя согласилась присмотреть за Олькой: всё равно они вместе сейчас тусуются в одной компании. Вариной, конечно. А та и рада – она ведь, мелкая, с комплексами, может познакомиться со взрослыми парнями. Уж я-то знаю, как это круто. Поначалу. А потом, если влезешь в это дело с головой и пятками, случаются такие вот срывы.

– Маме ни слова, – когда мы подходили к дому, голос всё-таки прорезался. Я понимала, что должна хорошо говорить и выглядеть. Хотя мой внешний вид можно списать на усталость. Уже светает.

Дома почти все спали. Повезло не наткнуться ни на кого любопытного. На диване сидел только отец и, слушая какой-то карнавальный трёп, читал свои документы при свете торшера. Выглядел он уставшим, а оттого – более старым. На лбу залегли уже морщины. Глаза то и дело расслаблялись и напрягались. В последнее время его подводило зрение. Лицо осунувшееся и немного впалое. Ему давно бы пора отдыхать, как это сделали Вишневские и мама. Но он сидел. Он работал. Работа – то, благодаря чему существует вся семья. Это его гордость. Его маленький Эверест, куда он взобрался сам, своими силами. Отец – мой пример. Он не признавал никаких авторитетов и всего добился сам. Своей должности, своих знаний, своей семьи и расположения к себе в обществе. Поэтому во мне он видел себя, поэтому со мной он беседовал с младенчества, как со взрослым, умным ребёнком. Он читал мне не сказки, воспитывающие вместе с добром и инфантильность, с верой в Бога – отсутствие сомнений в чём-либо, с непосредственностью – любопытство, с взаимопомощью… Ощущение того, что тебя можно и нужно бессовестно использовать, словно ресурс. Нет, с этим я не смирилась бы никогда. Моя благодарность отцу никогда не достигнет границ.

Сегодня мне не уснуть так просто. В новогоднюю ночь, волшебную, когда я загадала быть счастливой, а сделала всё наоборот. И без слов понятно, что в Егоре чувствовалось моё счастье, моя участь быть счастливой. А что сделала я? Разрушила это всё, словно ничего не стоило. Словно нет цены этому ощущению близости. Словно нет цены этим поцелуям. Словно нет ничего важного для меня, связанного с этим человеком. Словно этот человек сам мне не важен.

Тело сдавило мощными тисками. Дышать трудно от одной мысли, что я поступила неправильно.

Но ведь тогда ты была уверена, что поступаешь, согласно своим убеждениям.

Что не так, Кать? Твои убеждения неверны? Они ложны?

Нет.

Тогда перестань ныть и живи дальше. Ты утрируешь важность этого человека. Ты ведь действительно жила хорошо до него. Так в чём проблема?

Воспоминания. Они режут. Прорезают мою брюшную полость. Прорезают мою грудную клетку. Вырывают из недр тела лёгкие, сердечный мешок. Обрывают все сосуды к чертям. Ладонь стискивает сердце. Запускает его. Словно ритм. Словно бит. Сжимает циклично. Но не всё так просто.

Никогда не бывает просто, Скавронская.

Просто спи. Сейчас принять какое-то решение, свыкнуться с какой-то мыслью слишком трудно. Тебе нужно отдохнуть, пережить, переспать со случившимся.

Начинай Новый год без сожалений. Разве не это ты постоянно говоришь себе? Так будь верна. Следуй за своими убеждениями. Они не приведут тебя к унижению.

Да, они приведут только к боли. К боли от потерь.

Без боли нет развития. Это цена. Не мне объяснять эти прописные истины. Ты и сама это знаешь.

Точно, истины. Непостоянные концепты. Непостоянные субстанции. Ещё более непостоянные, что и правда. Нет ничего постоянного в этой жизни. Нет никакой опоры, кроме тебя самой. Кроме моих собственных убеждений. Они единственно верное утверждение моего существования, покуда я верю в них. Покуда я верю в себя, я существую. Покуда у меня есть моё тело, я могу быть ресурсом нескончаемой силы. Покуда у меня есть мой рассудок, я могу придумать что-то уникальное. Пока я существую, нет ничего, что сломило бы мою волю. Даже если это сделает какой-то жалкий мужчинка.

Ты его любишь.

Больше нет. Нет никакой любви. Я поставила в ней точку, чтобы развиваться дальше.

Нет никакой любви.

Истина – это страх потери. Страх потерять счастье. Благополучие. Состояние. Гармонию и радость.

Лучшее оружие против страха – взглянуть ему в глаза. Я взглянула ему в глаза и покончила с ним. Нет того, кого боишься потерять, – нет и страха.

Я проспала до полудня. С ощутимой тяжестью в голове проснулась. Будто кто-то приложился утюгом по ней. На диване, свернувшись калачиком, лежал Петька. Спал. Расслабленный. Его, видимо, кошмары не мучили, в отличие от меня. Шум из остальных комнат в квартире ко мне проникал едва ли. Но он-то и разбудил: кто-то звякнул посудой прямо у самой двери. Неудачно.

Мне нужна ванная. Надеюсь, там никого. Отмокнуть. С маслами. И солями. Моё тело нуждается в реставрации.

Стараниями Пашки ко мне не приставали с расспросами. Никто. Только смотрели вопросительно. Пусть смотрят – это напрягает, но не смертельно. Мне даже пофиг, что он там сказал родителям, чтобы они не трогали меня. По крайней мере с утра, пока не поем. А есть хотелось. Аппетит появился после длительных банных процедур. От меня вкусно пахло ароматами масел, а банный халат, казалось, струился теплом и светом. Улыбка озарила моё лицо только к двум часам дня, когда долгожданный завтрак, плавно переходящий в обед, наконец, оказался в желудке. Я даже не радовалась, пока употребляла эти остатки торжества. А вот проглотив последний кусочек, с теплом халата снаружи, и внутри меня появились тепло и свет.

Пашка не требовал у меня объяснений, ведь вчера я ему толком ничего не рассказала. Вообще меня никто не трогал. До самого вечера я сидела на диване, словно школьница, и смотрела телевизор, будто сроду его не видела. Вместе с Пашкой. Родственники мелькали вокруг, то приходили, то уходили, то садились, то вставали. А мы, как единственная постоянная этой вселенной, спокойно расположились на диване. Он с ногами, поджатыми к груди, сидел, опустив локти на колени, я – уложив голову на его плечо. И никого ничего не смущало. Всех всё устраивало.

За весь день, кроме обсуждения телевизионных программ и ошибок, Пашка спросил только одно:

– Ты как? – совершенно непритязательно.

И услышал в ответ: «Могло быть и хуже без твоей заботы». Выдохнул, улыбнулся и даже не смотрел на меня. Он не смущал и не хотел как-то давить. Я бесконечно ему благодарна. Не знаю, как отблагодарить даже. Хотелось бы мне что-то сделать для него, но это Пашка – он умный, классный и невероятно понятливый. Ему не надо объяснять, а если не объяснишь – свой нос не будет совать. Ему хочется рассказывать какие-то вещи. Ему хочется доверять. Потому что это Пашка.

Сегодня Варька тоже шла гулять со своими однокурсниками, чем немало удивила нас с братьями. Она? Варя? Варя и гулять? Гулять два дня подряд? В тёмное время суток? Когда солнце зашло? Мы немало позабавились такими вопросами, правда, между собой. Варька бы обиделась ещё – она может.

Но и родители собирались прогуляться. Мама захотела пройтись, а Вишневские – встретиться с дочерью и сыном. Олька увязалась за ними. Выходило, что я, Пашка и Петька останемся втроём. Быть какому-то сражению. Или в приставку бы поиграли. Но точно – никакого просмотра телевизора. Тошнит уже.

– Может, и мы пройдёмся? Подышим воздухом, – Паша смотрел на меня открытым взглядом. Никаких умыслов. Никаких расспросов.

– Я хочу побыть дома, устала очень за ночь, – он понял. И не обижался. Улыбнулся только, потрепал меня по волосам. И хитро посмотрел.

Чую, быть беде.

– Мелкая, хочешь, мы с Петькой уйдём, если тебе нужно побыть со своими мыслями? – он сжал меня в объятьях и щекотал, пока не произнёс этой фразы.

Только он может так сглаживать повисшую неловкость. Снова защекотал. А я не могла думать. Он специально не оставлял времени для хороших мыслей – не время быть паинькой, отличной сестрой. Уделить время себе. Пашка намекал на это. И ждал того ответа, о котором я не задумаюсь, потому что он самый верный.

– Нет, – сквозь истерический смех с трудом произнесла и скрючилась в бублик, прижимая руки к рёбрам, чтобы этот засранец не достал до них. – Не хочу оставаться одна.

– Как хочешь, – он ухмыльнулся, – тогда берегись.

Мы дрались. Подушками. Игрушками, которые Петька стырил из моей комнаты. Потом прыгали. По дивану и креслам.

– Пол – это лава, идиот, – голос Пашки разнёсся по квартире и залился смехом. – Ты сварился!

– Ты следующий, дорогой братец, – я неподдельно ухмыльнулась. Криво. Хитро. Со злым умыслом.

– Не вздумай меня сбросить, оторва!

Мы валялись на полу все втроём. Словно в старые добрые времена. Правда, не здесь, а в нашей прежней квартире. Но нам всё так же весело втроём. А я всё такая же, как выразился Пашка, хитрая жопа. И оторва.

– Давайте умотаем на дачу к дедушке? – предложение Пашки казалось настолько диким, но настолько уместным, что я только воодушевилась им.

– Мама хотела поехать туда перед Новым годом, но слишком уж много проблем было с утренниками для детей, – я присела на полу, поджав к себе колени и обняв их.

– Нет, без родителей, – а теперь предложение Паши стало выглядеть абсурдным. – Сами уберемся там – пусть родители отдыхают тут и гуляют с Вишневскими.

– А как же ваши одногруппники? – я смотрела на близнецов, но не видела в глазах ни одного, ни второго никаких сомнений. Похоже, они обсудили это до того, как предложить мне.

– Мы уже виделись с ними. Переживут. Нам ещё три с половиной года с ними учиться и встречать, как минимум, три Новых года, – Пашка с огромным энтузиазмом смотрел на меня. Будь он собакой, вилял бы хвостом, как умалишённый.

– Поехали, Кать, – Петька тоже выглядел довольным. – Без Вари.

– Почему без неё? – как это они бросают свою сестру? Не понимаю.

– А ты не заметила вчера? – Петька с удивлением смотрел на меня. – Наша Варя загуляла с аспирантами. В компании вчера были. Или ты думаешь, что она пошла с одногруппниками тусить? Они же её не выносят – она затычка в каждой бочке, как и ты.

– Это наша семейная отличительная черта, – Пашка хлопнул брата по плечу, и оба, довольные, засмеялись. Заразительно засмеялись.

– Хватит, оболтусы, – я ударила обоих слегка ладонями и тоже стала смеяться. – У меня уже кубики пресса проступили! Поехали. Только скажем родителям.

– Вот ты сейчас ничем от Вари не отличаешься, – Пашка привстал. И правильно. За такие слова я собиралась его, как следует, поколотить.

Он дёрнулся снова и увернулся от первого удара.

– Беги, гадёныш, – он закрыл дверь моей же комнаты с другой стороны. – Тебе не скрыться там надолго от меня!

В кои-то веки наш дом наполнен смехом. И от головы отлегли тяжёлые мысли о моём собственном настоящем. О том, каким я его сделала. О том, как я его усложнила.

А усложнила ли? Может, наоборот?

У меня хватало причин задуматься над людьми, окружающими меня. И времени – тоже. На даче я смогу, как следует, пораскинуть мозгами. В кабинете дедушки, который постепенно осваивался отцом, в голову приходили очень умные мысли. Одна из которых – решить, какое же будущее я выбираю. К психологу так и не сходила тогда, к отцу Лары. А потом – забыла. Но теперь в моих кругах есть психотерапевт. Интересно, а может ли Ярослав помочь мне с тестами по профессиональной ориентации? Он знает меня лучше, чем любой другой психолог, который увидит впервые. Да и Ярославу я доверяю.

Телефон, который брать со вчерашних действий на площади не хотела, сейчас преспокойно лежал на столе. Выкинутый, словно прокажённый, едва я переступила порог собственной комнаты. Он не разлетелся на куски только потому, что запустила его в диван. И не отлетел никуда, а остался лежать там, загнанный в угол диванных подушек и подлокотника.

Пропущенные от Оли, Ярослава, Кравец и Леонова и несколько незнакомых номеров. Егора среди них не было.

А с чего бы ему звонить тебе? Ты ведь сама поставила точку.

Да, действительно.

Я набрала Ярослава. Говорить с кем-то ещё – означает отвечать за свои поступки, пытаться объяснить или хоть как-то оправдать. Но я не хотела. Очередной лжи выносить не хочу. От этой с трудом избавиться могу. Новой – не выдержу.

– Катя, – Ярослав спокоен и не нагнетает атмосферу, – ты в порядке?

– Да, – на душе становилось всё тяжелее. Надо было вчера ему позвонить, убедить, что всё хорошо. – Не переживай.

– Трудно не переживать, – слышу, как слова ему тоже давались нелегко. Тщательно подбирал. Дилемма психотерапевта и друга. Не могу слушать его скрежет зубов и мыслей. Мучительно. Я не могу его мучить. Не могу видеть, как он страдает. Не позволяет помочь ему с другими своими проблемами, а я ещё и новых добавляю.

– Спасибо тебе.

Шёпот – единственная роскошь, которая могла сорваться с моих губ. Душа болела за этого человека, который столько всего делал для меня, был поддержкой и опорой в самые невероятно трудные моменты. Меня накрывало. Волна эпидемии, волна депрессии, волна агонии. Я предчувствовала этот металлический вкус во рту вместо бутербродов с маслом и лососем. Становилось очень нехорошо, словно собственное тело – слишком тесное для моего духа, для моих мыслей, для моего сознания.

– За переживания.

Вдох и выдох. Животом. Глубоко и не спеша.

– О чём ты говоришь, – похоже, я попала в его больное место, – это мелочи.

От меня не ускользнуло, что он расстроен. Может, моими словами или воспоминаниями, но что-то ещё его гложило. Не уверена, что именно это чувствовала и чувствовала ли вообще, но решение молниеносно созрело в голове:

– Хочешь уехать из города на несколько дней?

Теперь прорезался голос. Я осмелела. Волна отступала.

– Ты предлагаешь мне поездку?

– Да. Мы с братьями поедем на нашу дачу, убрать дом и отдохнуть от города. Хочешь с нами? – с каждым словом, рвущимся наружу, мне эта идея нравилась всё больше. С каждым словом я смелела. С каждым словом – говорила увереннее и громче. – Только учти, что работать придётся руками, дышать пылью и поддерживать температуру в доме с помощью дров и угля в камине.

– Меня таким не испугаешь, – он рад.

– Отлично, тогда я сообщу тебе, когда поедем, – стоп, я же не за этим звонила, – и поговорим на месте. У меня к тебе есть разговор.

Мы поехали на следующий день с самого утра. Ярослав вызвался отвезти нас. Практически без вещей, только с рюкзаками, мы с лёгкостью поместились в его машине. А по пути ещё надо было заехать за продуктами – не голодать же нам там всё-таки – и решились на мясо на огне. Мангал есть, вишнёвое дерево, порубленное на дрова, – тоже. И руки не из одного места. Не все же выходные одной мне корпеть у плиты.

В прочем, на такое я бы и не подписалась. Решено было готовить всем вместе или попарно: кто будет не сильно занят. Пыли там насобиралось ещё больше – в конце ноября родители ездили сами и то – ненадолго. У всех же работа, учёба, полный аврал. Хотя им удалось побыть наедине, отдохнуть от наших лиц, от наших просьб и характеров. Вернулись они тогда отдохнувшие немного, но больше изнурённые физическим трудом. И зареклись, что больше вдвоём они туда работать не поедут. Как в воду глядели. Кстати, Ярослав будет первым чужим нашей семье человеком, ступившим на порог дедушкиного дома после его смерти. И от мысли, что это будет именно Ярослав, мне не становится не по себе. Я даже не знаю, что было бы, войди он однажды в нашу семью. Не говорю, что в качестве моего спутника, но всё-таки…

Он парковался сейчас. Мы подъехали к продуктовому гипермаркету на окраине города, по пути на дачу. Пошли все вместе, оставив рюкзаки на заднем сидении. Братья с Ярославом обсуждали новые модели японских машин и мотоциклов. Похоже, сошлись характерами в общении. И мне это нравилось. Они ведь не были знакомы, так что я немного переживала, как братья примут моего знакомого. Он ведь старше. С другим укладом привычек, с другими принципами и с другим взглядом на жизнь.

Всё прошло лучше, чем я ожидала. Мы спокойно выбирали мясо, специи, овощи. Оказалось, Ярослав не любит морковь и цветную капусту. Пришлось вместо жареной цветной капусты взять рыбу ещё, чтобы запечь в фольге. Это ж мужчины – им мало одного шашлыка. А вместо салатов из моркови придумывать салаты из свежей капусты. Пекинской, белокочанной и синей. И не дай Бог, хоть один придурок пошутит хоть раз про мою грудь – убью. Я эту капусту для вас нагребаю. И лук. И чеснок. Огурцы зимой и помидоры брать, непонятно какого производства, непонятно из какой страны, не буду. Да и на даче есть закрутки – огурцы солёные. Мама летом отвозила туда. Можно будет сделать классные салаты. Один из которых – новогодний «Оливье». Тем более Ярослав проболтался, что так и не успел его толком в этом году поесть. Сказано – сделано.