Текст книги "Когда истина лжёт (СИ)"
Автор книги: W.o.l.f.r.a.m.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)
– Неприязни я не чувствовала, – такой ответ вполне устраивал меня. Лаконичный, непрямой, осмысленный. И ещё, его можно сказать серьёзно, и он будет воспринят именно с таким оттенком. Мы же всё-таки взрослые, и разговор взрослый. Жду какой-то реакции на его лице. Не изменился. Не удивился. Не усмехнулся. Словно галочку поставил у себя рядом в ответах на тест какой-то. – Почему вы тогда сорвались?
– Мы не виделись полтора года. А ты очень напоминаешь её, – в подобной манере говорил Егор, мешая ложкой с мёдом чай. – Хочешь повторить то, что было?
– Трудно сказать, – мой ответ заставил его поднять глаза. Казалось, вопрос прост, и можно его интерпретировать по-разному. Но мы-то знали, почему сидим на кухне, здесь, с закрытыми дверями. Взглядом Егор заставлял меня пояснить и продолжить мысль. – С одной стороны хочу, а с другой – нет. Практикант, почти учитель. Шесть лет разницы. Сволочь, садист и моральный урод. По-моему, слишком нехорошее сочетание комплектующих. Вы действительно тогда видели только её?
– Да, – без замешательства сказал, а у меня начала саднить рана. Только понять, где она находится, было трудно. Она была везде. То на руке. Но когда касалась руки, переставало болеть, и начинало ныть в другом месте. Касалась там – боль переходила дальше. – Ты хотела бы, чтобы я видел тогда тебя?
– Наверное, – мои ответы были расплывчатыми и детскими. Тут я чувствовала себя не в своей тарелке. Не по мне было так много говорить о чувствах и отношениях, напрямую с человеком, с которым это всё связано. Противоестественно было вот так сидеть и всё выяснять в моём понимании. – Чем я напоминаю её?
– Характером, – односложно бросил Егор и сделал несколько маленьких глотков: чай ещё был горячим. – Испытывала когда-то такие чувства, как тогда?
– Нет, – тут я была слишком откровенна, и даже не поняла, насколько большую ошибку сделала, сказав так просто и легко «нет». Это перечёркивало все мои прошлые неоднозначные ответы. Но тогда я была возбуждена этой игрой в правду, во взрослые отношения и прочие азарты. – Вы с ней спорили так же, как со мной?
– Хуже. Серьёзные отношения были с кем-то?
– Да, – чуть подумав, ответила я, специально привлекая его взгляд. Хотя пауза и не требовалась. Было ясно, что он ждал другого ответа. Но не моего простого «да», обдуманного, такого правдивого. Польщена. – Чем заканчивались ваши ссоры?
– Сексом, – я перевела на него взгляд, терпкий, жуткий, сдержанный. Не могла же я показать зависть или удивление, или ревность. – Насколько серьёзные отношения?
– Достаточно.
– Это не ответ, – тут же возразил резко Егор, не глядя на меня. – По существу отвечай.
– Вы спросили, насколько серьёзные всего лишь, – мягко пояснила я, понимая медленно, что снова сделала ошибку. Теперь он будет придираться к моим вопросам ещё сильнее, а ответы давать ещё более скупые. Вызывать интерес своими односложными ответами, заставляя меня продолжать эту игру. Нет, Скавронская, надо остановиться. Иначе это может быть вечно. Ты и так тут долго торчишь.
– Хорошо. Задавай вопрос, – спасовал. Быть беде.
– Сколько вы встречались? – скрепя сердце, спросила я. Подвох. Очевидно, он будет.
– Четыре года, – а, нет, нормальной интонацией ответил. – Сексом занималась?
– Егор Дмитрич! – вспыхнула я, чуть покраснев. – Это слишком личное.
– Либо ты стесняешься, что значит «нет», либо ты боишься признаться в этом, что значит «да». Делаю ставку на второе, – он говорил донельзя спокойно, и мне становилось неуютно на кухне из-за этой простой интонации, из-за этого откровенного взрослого взгляда, который буквально всё моё нутро видел насквозь. – Если хочешь продолжать, задавай вопрос. Нет – допивай чай и уходи.
– Почему вы поцеловали меня в щёку сейчас? – вспомнила ещё один инцидент.
– Чтобы ты не поцеловала меня в губы, если я поверну голову. И раз ты сама к этому вернулась: почему ты оказалась так близко ко мне?
– Захотела, – вариант с местью на него, судя по всему, не подействовал. Ладно, правда, так правда. – Где сейчас Лена?
– Работает в школе, – на его лице промелькнула тень печали, но едва заметная. Он был по-прежнему бледен и спокоен. – И что ты хотела сделать, оказавшись так близко ко мне?
– Ничего, – Егор поднял на меня глаза, а я нацепила самое честное выражение лица, на которое только была способна. – Честно. Почему бы вам не встретиться?
– Это тебя уже не касается, Скавронская.
– Я ответила на ваш вопрос, несмотря на то, что он был личным, – с обидой заявила я, ставя чашку на стол.
– Мы разные, если ты не заметила. Начнём с того, что я старше, и моя личная жизнь вообще не должна тебя касаться, – поучал, как девочку, но адекватно, без юмора и упрёков. Будто сказку рассказывал – слишком внушающе.
– Вас моя жизнь – тоже. Но это не мешает вам задавать вопросы и делать выводы какие-то.
– Так почему бы тебе не делать так же? Задавай правильные вопросы. Если ты не заметила, то я задавал тебе вопросы так, чтобы получать ответ, который впоследствии могу проверить.
– Ну, Егор Дмитрич, – почти заскулила я, осознавая очередную уловку историка.
– Нет, Скавронская. Либо другой вопрос, либо ты пропускаешь ход, – он был неумолим. Это, кстати, меня тоже раздражало, как ни странно.
– Ладно, – тут же произнесла я. – Другой вопрос. Что вам в ней нравилось?
– Последняя попытка, – сдержанно сказал Егор, делая глоток чая.
– Это не слишком личное вообще-то, – запротестовала я снова, чувствуя поднимающийся к голове жар.
– Ты не доросла, чтобы разбираться в тонкостях отношений.
– Да чего вы кота за яйца тянете – говорите, в конце-то концов! – поставив со звоном чашку на стол, заявила я.
Миг. Повисла неловкая пауза, пока практикант ставил чашку на стол и переводил взгляд со своих рук на часы и обратно. Он выглядел немного уязвлённым, словно я ухватила ящерицу за хвост, и она решала, отбрасывать его или нет. В те доли секунды я успела пожалеть, что задала этот вопрос и настояла на том, чтобы услышать ответ. Но время уже не повернуть вспять. Никто не мог закрыть мне рот, и теперь выпущенные слова навсегда засели в моей голове. Прочно.
– Она была женщиной, – в том самом тонком смысле? Истинная женщина, которая верит и покоряется своему мужчине? В их возрасте – это большая редкость.
Почему меня это так задело? Стало неприятно. Внутри всё горело, тлело, разъедалось. Женщиной. Мягкая, лёгкая, приятная. Нуждающаяся в защите. Заботе. Ласке. У неё был периодами скверный характер, но она оставалась женщиной. В том самом злачном смысле слова, в котором не бывает крайностей. Есть тонкая грань, середина. И вот она владела ею, этой серединой. Почему мне так обидно? Почему я чувствую себя ущербной, словно всю свою жизнь жила неправильно? Почему? Я хочу быть такой же, настоящей женщиной. Не просто краситься и выглядеть хорошо – я хочу поведением показывать, что я женщина. Тяжело дышать от мысли, что есть человек, которого я хочу превзойти, но не могу. Меня не смущает, что я хочу превзойти Лену. Не для Егора. Нет. Я хочу сделать это для себя, чтобы собой гордиться, получать комплименты, быть желанной, красивой, любимой. Разве я многого прошу?
Немного. Мне нужно так немного, что ради этого придётся ломать полностью свои устоявшиеся ориентиры. Несправедливо. Ради кого-то ломать свой устой жизни. Но хочется быть женщиной. И это желание сильнее всяких устоев. Я хочу измениться. Хочу стать лучше. Хочу затмить её образ в своей голове. Не важно, что останется от Катерины Скавронской, если она лишится своей самой главной черты – острого языка, если она станет настоящей женщиной.
Чувствовать мужское внимание я хочу больше, чем быть уникальной.
Глупость, правда? Измениться ради кого-то, почти потерять свою самобытность ради внимания. Я могу потерять себя, свою изюминку. До слёз задевает представление этого варианта будущего. Больно. Печально. Глаза режут. Поднимаю взгляд вверх, находя в себе силы продолжать быть такой никчёмной, без внимания, остроумной девушкой. Просто девушкой.
Горький привкус несовершенства остаётся и колет сильнее, чем игла.
Говорить больше что-либо не было смысла. Я допила остатки чая почти залпом. Рот не сожгла. Встала и без слов покинула кухню. Пока одевалась, было смутное ощущение реальности. Туманный рассудок, смешанный с дозировкой боли. Душевной боли. Я вышла за дверь и прислонилась спиной к ней, вдыхая холодный подъездный спёртый воздух. К горлу подкатывал ком слёз. Почти истерика. Я сдерживалась по неизвестным причинам. Ноги сами несли меня по лестнице вниз.
Меня обдало прохладным воздухом, едва открылась подъездная дверь. Свежесть. Волосы развеялись, а лицо сковал холод. Я поёжилась, потому как ветер проник под одежду. Казалось, что он проник под самую кожу и взбудораживал моё нутро. Но нет. Это меня беспокоили всё те же слова. Костями чувствовала ледяной ветер, но не хотелось чувствовать тепло. Тепло для меня сейчас – как солнце для снеговика. Не хочу. Хочу лёд, мороз, ветер. Плевать, что волосы выглядят отвратительно, да и я сама тоже. Я хочу чувствовать беспрекословную дрожь, а не озноб души от собственной ущербности. Не хочу даже давать попытку мозгу осознавать, что все мои выводы относительно хорошего человека и характера – всего лишь пустая трата времени. Моё существование не имеет смысла тогда, если я не могу развиваться. Не вижу цели. Сейчас мои принципы превращаются в кашу, в болото. И это, как кислота, расщепляет всё: от органов до сознания. Сказать, почему я хочу чувствовать себя галимо? Потому что мне противно быть такой слабой, понимать, что я ничтожество, что моя жизнь обречена быть тупиком.
Мне больно. Никогда ещё не было так больно, как сейчас. Никто ещё не причинял мне такой боли. Лена, чтоб её. Егор. Зачем я только осталась? У меня было столько шансов уйти. Я не воспользовалась ни одним. И теперь плачу за то, что не восприняла знаков судьбы за чистую монету.
Дура. Какая же ты дура, Скавронская.
Я пришла домой. Вернее, едва доковыляла, потому что мои ноги завели меня, непонятно куда. Пришлось соображать на ходу, как добраться до дома. И позвонить никому не могла: слышать не хотела никого. И спросить не могла: люди были противны. И в телефоне не могла посмотреть: услуга интернета отключена. Сплошное одиночество.
Границы между днями стёрлись. Я была, как в забвении. Дни октябрьского поста для меня исчезли. Я ела то, что хотела. Заходила в магазины, кафе, покупала то, что хотела, и ела. Всухомятку, запивая водой, чаем или соком. Но мне хотелось алкоголя. Хотя бы слабенького градуса спирта. Несмотря на то, что я принципиально не употребляла алкоголь, мне хотелось именно чего-то противного, чтобы выбраться из этого замкнутого круга суеты, обыденности, рутины. Праздновать было нечего, горевать – тоже. Мне хотелось чего-то противного, отвратительного, чтобы навсегда запомнить это ощущение гадливости и знать, что вот она, та кондиция презрения к самой себе, до которой я могу опуститься. Ниже – некуда. Сейчас, по крайней мере.
Уроки проходили пусто. Не было ничего актуального. Я делала домашние задания на автомате, отвечала, получала оценки, выделялась снова и снова выполняла домашние задания. Круг сомкнулся. Ни история, ни любой другой предмет; ни Ксеня, ни Оля, ни любая другая влюблённая в Егора; ни Болонка, ни любой другой сплетник. Для меня стёрлась граница между жизнью в лицее и дома. Всё стало тождественным и равным течению, единым, цельным, по которому я плыву, словно инфузория-туфелька. Простейший организм. Хотя к чему это всё? Я ведь сейчас действительно простейший организм. На большее, чем пиздострадать от собственной никчёмности не способна.
Если сейчас заткнуть свой ноющий бабский рот, собрать себя в кучу, вспомнить, что я всё-таки человек не последней важности, то, возможно, что-то и можно сделать. Но нет мотивации: нет желания чего-то добиваться, куда-то бежать и что-то делать. Апатия. К жизни. И к людям. Говорят, что самое ужасное в отношениях двоих – это когда у одного нет никаких эмоций к другому. Ни симпатии, ни злости, ни презрения. Ни-че-го. И это страшно. Не иметь ничего или понимать, что ты пустое место, потому что не вызываешь в человеке абсолютно никаких чувств.
Мне было страшно быть такой. Но страх не ощущался. Он был, словно составляющая меня. Часть. Как рука или нога.
Я вышла из лицея вместе с группой. Вот они, одетые по-осеннему, серьёзно, тепло, резвятся и обсуждают последнюю пару физики. Сегодня среда. С тех пор, как я побывала впервые в доме практиканта, прошло полторы недели. За это время, по словам Ксени, которые она говорила с отдельным воодушевлением, девочки составили график занятий с мелким Димой, и я пропустила одно занятие, в среду, поэтому сегодня мне следовало бы пойти к историку домой. Нет, меня никто не пас, чтобы я не филонила. Однако это не помешало Оле и Жене, как самым ответственным, вызваться посадить меня на маршрутку, которая довезёт почти до дома Егора. Контроль. Он докучал.
Я вышла через две остановки, прикинувшись, что ошиблась номером маршрутки, и водитель (добрый и не еврей) отдал мне мои деньги за проезд. Подумаешь, прогуляюсь до другой станции метро. Они всё равно уже все разъехались, так что мы не встретимся. Успокаивает.
Почему я бежала от них? Почему не хотела идти туда? Если честно, я не знала, что ответить им на эти вопросы, если внезапно они зададут их мне. Чего-чего, а подобные вопросы не должны быть заданы мне, потому что я не знаю, как на них реагировать. Что отвечать? Что нацепить на лицо? Мне было стыдно за то, что у меня происходило с практикантом. Отчасти я чувствовала превосходство, слащавое ощущение того, что я лучше, но оно неплохо так забирало воздух из лёгких. Мне неловко оттого, что они, влюблённые, помешанные, не знают, как подкатить к нему, а я, неприметная и колкая, пользуюсь всеми благами, о которых они только мечтают. Обидно было бы узнать об этом, правда? А я не хочу стать изгоем. Немного удалось ощутить это тупое чувство паршивой овцы – больше не хочу. Я боялась этого момента, когда правда вскроется. А она обязательно откроется.
– Кать, – в комнату вошёл Пашка, протискиваясь в узкую щёлку между дверью и проёмом. – Ты меня пугаешь.
– В чём дело? – я легко дёрнула головой, всё так же неотрывно сидя сгорбленно над конспектом по истории.
– Мне Ксюша звонила. Сказала, что ты какая-то странная. Ты весь день сидишь у себя в комнате, выходишь покушать со всеми и почти не разговариваешь. Я давно не видел, чтобы ты куда-то принаряжалась, ходила в клуб или просто гуляла, – он прошёл к моему столу и присел на его свободный от тетрадок край. – Ксюша сказала то же самое, что ты словно забитая. Что с тобой?
– Это обычное состояние в середине года. Осень, меланхолия, печалька, – не особо эмоционально и внушающе говорила я, желая, чтобы он ушёл. Этот разговор не приносил мне никакого удовольствия и лишь распарывал мою утихшую сочиться кровью рану.
– Знаешь, маму ты, может быть, и обманула бы, но не меня, – и как же бесит этот поучающий тон. Всезнайка. Думаешь, что знаешь меня так хорошо? Или что ты хочешь услышать? Что я обдолбалась? Что я веду активную половую жизнь, поэтому я такая какашка? Или что я продала почку, и деньги все на кокаин просаживаю?
– Какая досада, – саркастично бросила безо всякой ухмылки, даже не взглянув на него.
– Катерина, изволь объясниться.
– Не изволю, – перевернув страницу тетради, продолжила писать факты я.
– Мне ты можешь сказать. Я – (авт.) могила, – не втирайся ко мне в доверие. Сейчас говорить с кем-то – всё равно, что хирург режет сам себя, чтобы показать ученикам меда внутренности человеческого тела.
Не нужно было ничего отвечать: достаточно молчать и делать вид, что он пустое место. Самое натуральное. Есть человек – нет человека. Как это сделать? Увлекитесь чем-то, одним занятием, как я сейчас: сижу и пишу конспект. Никого не трогаю, и никто не трогает меня.
Естественно о том, что я не ходила вчера к практиканту домой заниматься с его хитрожопым племянником, стало известно наутро следующего дня. Не скажу, что я ощутила себя под ударом сотни разъярённых птиц, но ощущение достаточно похожее. С самого утра мне промывали мозг. И если бы не мои резиновые сапоги на небольшом каблуке, достаточно удобные, убежать от барышень на каблуках было бы проблематично. Скрывалась я во всё том же мужском туалете, сидела в кабинках, на подоконнике, подпирала двери. Чего я только не делала. За такое количество времени, мне пришлось изгаляться, как только могу.
Октябрь уже подходил к концу. Выходные мы провели на даче у дедушки: прогревали дом, убирали осыпавшуюся листву, жгли костры из всякого хлама и делали демисезонные шашлыки – нашу семейную традицию. В день мяса, как мы его именуем, жарим шашлыки, овощи и делаем соус. Калорийная еда для того, чтобы проводить осень и встретить холода. Обычно мы зимой едим больше, поэтому запасаться, как медведи, нужно до наступления самих холодов. Правда, декабрь у нас всегда постный, но иногда мама устраивает разгрузочные дни. Январь и половина февраля предоставлена полноценной пище, калорийной, вкусной, сытной, а вот потом начинается пост строгий. И ты только попробуй не соблюдать его – мама продлит строгий пост всей семье. Подставил один – страдают все. Закон большого коллектива.
Сказать по правде, я ждала этой поездки. Мне так надоело моё настроение, мои проблемы, эта квартира, комната, лицейские кабинеты и вообще всё, что меня окружало, что захотелось какого-то разнообразия. И чем тебе поездка на «дачу» – не отдых? Впервые мама видела, чтобы я с таким усердием убиралась и работала. Во мне проснулось второе дыхание, любовь к жизни.
Зачем себя убивать? Ну, не такая я женщина, которая нравится мужчинам. Ну, не нравлюсь я практиканту. Ну, не могу контролировать себя иногда. И что с того? Теперь в монашки пойти? Забиться в угол и трястись? Гнуть свою линию и быть изгоем? Перевестись в другой лицей? Что? Что конкретно вы мне предлагаете? Не знаю, как вы, а я устала быть аморфной. Я устала даже от лени и кучи свободного времени. Мне просто нечего делать. Сидеть и вечно смотреть сериалы – только раньше это казалось крутым занятием. Меня лично квадратная попа не привлекает. И помешанность тоже. И азартный блеск в глазах только при упоминании какого-то красавчика из американского сериальчика. Я хочу гулять, острых ощущений, жизни, наконец. Что за жизнь взаперти?
Нужно ли говорить, что после гипер активных выходных на даче, понедельник стал феерией? Температура приближалась к минусу: с утра без пара изо рта вообще не выйти на улицу. Зато я, одетая в тёплое горчичное пальто, чёрное платье, капроновые колготки, обутая в кожаные чёрные сапоги до самых колен, спешила на метро. Даже толпа людей не могла испортить моего настроения. Все такие унылые, печальные и расстроенные, ещё сонные, плелись сначала к эскалатору, потом ехали в вагонах, потом поднимались по эскалатору и выходили, наконец, на свежий воздух. Он всё-таки ещё как-то мог взбодрить эту серую массу желе. Я мигом проскочила между этими нудно тянущимися гуськами и бодрым шагом направилась к лицею. У меня было целых полчаса, чтобы преодолеть расстояние в десять минут. Всё равно прохожу мимо кучи людей, зато погода радует. Пусть и холодная такая, чужая – мне хочется поддержать её, этот холод, чтобы она не чувствовала себя одинокой и изгоем здесь. «Ты не одна» – сказала бы, будь возможность.
На входе было, как обычно, пусто. В окнах – не горел свет. Кое-где мелькали силуэты людей, но это редкое явление. Люди постепенно сходились, пока я преодолевала расстояние небольшой аллейки и пешеходный переход. И на меня смотрели: уставшие глаза, сонные лица, озадаченные взгляды. За время моей аморфности слухи ходили разные, но они затухали. А тут, как пить дать, снова что-то придумают. И пусть. Мне нет дела до них – если у меня нет времени тратить его на сплетни, значит, я хорошо живу.
– Кать, – из-за спины раздался радостный возглас Ксени. – Отлично выглядишь. Ты вся светишься.
– Твоими стараниями, – я отбросила все претензии к подруге, едва увидела её счастливое лицо, искреннее счастливое лицо. – Просить Пашу прочистить мне мозги – немного предательски.
– Ну, прости, – виновато опустила взгляд, смущаясь.
Мы обе прошествовали через главный вход и направились в нашу аудиторию на право. По пути к нам присоединились отдыхающие на стульях в фойе Женька и Лара, Костя нагнал нас в коридоре, и я тут же ощутила неловкость. Что случилось? Опять я что-то пропустила? Вечно так: всё проходит мимо меня. Почему мне становится так грустно, когда я понимаю, что чья-то жизнь интереснее моей, а моя – скучная и однообразная?
– У вас что-то с Костей произошло? – едва моя пятая точка коснулась стула, я обернулась к уже присевшей на своё место Ксене.
– Да не особо, – она оглянулась, потому как парень сел сзади неё, на своё место. – Так, мелочи.
– Эй, садись ко мне, поговорим, – я убрала сумку со стула и одобрительно кивнула на место рядом с собой. Судя по мелькнувшему взгляду разочарования, Ксеня переживает всё-таки.
Костя заметил, что она села ко мне. Ничего не сказал. И не подал ничего сверхъестественного, никакого знака. Вообще ничего. Нет, он как бы ни должен был ничего такого давать, но, тем не менее…. Кравец достала принадлежности и, когда делать стало нечего, она засомневалась, говорить или нет. Плюс, стесняется. Неужели что-то серьёзно? Да что там такого может быть?!
Я ждала, пока она решится. Могла бы подогнать и надавить, но что-то не хотелось прессовать её. И так нервничает. Главное, чтобы не утрировать ничего: всё так, как есть. Первый звонок, за пять минут до начала пары, встревожил Ксеню. Она тянула резину, и это начинало меня напрягать. Язык чесался её натолкнуть на мысль, с которой стоит начать. Но приходилось терпеть.
– Мы начали встречаться.
Как? Когда? На моём лице был микс вопросов, самых разных, и я не знала, какой следует задать первым. Ксеня не смотрела на меня – значит, будет продолжать говорить. Окей, храним молчание дальше.
– Он узнал, что я хожу домой к Егору.
Так вот, где собака зарыта. Весомый повод, если честно. Вы встречаетесь, а ты ходишь к мужику другому домой. Естественно это встревожит его. Тем более считать Егора соперником – вполне реально. Ты глупая, Кравец, если думала, что Костя – кремень, и ему чужда ревность.
– И перестал со мной говорить.
Пожалуй, внутри себя она упивалась слезами. Её фразы прерывались, словно она захлёбывалась, и пыталась сказать что-то очень важное. Но внешне она была абсолютно спокойна, бледна, разве что.
– И что тебя терзает больше всего? – я нагнулась к ней, чтобы никто не увидел ни моего взгляда, ни беспокойства.
– Я не могу отказать Егору, – первый факт. – Но не хочу терять Костю, – второй факт. – У нас было такое свидание, что, – захлёбывается снова, дыхание становится прерывистым.
– Не продолжай, – не могла видеть и слушать, как она себя пытает мысленно. – Поговорим у меня дома сегодня после пар.
К середине пары Ксеня выглядела спокойной и умиротворённой: в её голове сейчас только право. Озираться на Костю было нельзя: он сразу поймёт, в чём дело. И если он увидит состояние Ксени, то в два раза больнее будет. Все эти тонкие нити отношений меня раздражают: распутывать их, разбираться – всё это утомляет. На перемене мы с Кравец прогулялись по коридорам, пообщались со знакомыми с других классов (мне пришлось нацепить лицемерное личико, чтобы не догадались, что я в курсе об их почерневших язычках). Ксеня не знала, насколько много я знаю о сплетнях, и, думаю, уповала на лучшее. Да сейчас ей, в прочем, было не до меня.
Пока мы гуляли, я не замечала никого, кроме своей подруги. Ни Болонку, которая сдерживала свой яд при виде моего наряда и вполне бодрого лица. Ни Алексееву, из 11-г, которая, завидев меня, резко развернулась и пошла прочь. Ни практиканта, который выходил из всё того же злополучного мужского туалета, откуда разило сигаретами. Поэтому я не заметила его выражение лица. Не знаю, к счастью или к неудаче.
В аудитории перед парой кипела работа мозга. По нашим подсчётам (да, мы составили график проверочных работ, которые требует историк – у них есть закономерность) и по материалу, пройденному за весь период, сегодня должен был быть опрос и диктант дат с картой. События Второй Мировой войны на разных фронтах, поэтому нам приходилось учить и разбирать битвы, их хронологические рамки, предводителей, территорию и основные события. Это вам не просто уравнивать химические уравнения. Тут не подгадаешь особо – тут знать надо. И нет никаких формул, потому что всё развивается по-разному. Не слышал – проиграл.
Практикант вошёл своим привычным шагом по первому звонку и разложил свои вещи на столе. Работа кипела даже с ним: наоборот мы хотели показать, что готовимся, учим. К сожалению, поблажек за это всё равно не получить, но сам факт утешал немного. Егор несколько минут рассматривал нас, затем уткнулся в свой телефон, а после смотрел на меня. Видимо, ожидал чего-то. Или просто пытался понять, что со мной творится. Я была бледной поганкой, а теперь – цветущая роза. Он подошёл ко мне незаметно для меня самой (но украдкой за ним следил каждый одноклассник).
– Подготовься серьёзнее, Скавронская, – я подняла взгляд и увидела дьявольский огонёк в глазах. Он не усмехался – всерьёз предупреждал о том, что будет валить меня сейчас. Ну, что ж, я была готова к этому. Потому что условия встреч с его племянником (поблажки для отличниц) оставались в силе, а я свою часть уговора не выполнила. Значит, и он имеет право не выполнить свою часть. Хорошо, я продемонстрирую, на что способна. Без проблем.
Отвечать что-либо было бессмысленно. Он решил для себя меня завалить любыми средствами. Теперь я умнее. Теперь я буду осторожнее в выражениях. Слушать вопросы и давать правильные ответы, как он мне, когда мы играли на кухне. Посмотрим, насколько сильно я изменилась. Или вы думали, что я в аморфном состоянии абсолютно ничего не делала? Да, я была безжизненной тушкой животины, но обдумывала все детали разговоров и делала выводы, как и надо было. Теперь меня сложнее поймать в ту же ловушку дважды. Я бы перестала себя уважать, если бы не начала работать над собой.
Пара началась быстро. Я уже стояла за кафедрой, с конспектом, тетрадью дат и картой, где была вся необходимая мне информация на сегодняшний опрос. 43-й год, восточный и западный фронт. Для тех, кто не знает, это переломный год. Другими словами не скажешь. И в итоге он меня не вызывал. И даже если бы попытался отшутиться, мол, я бегу впереди паровоза, то услышал бы замечание про Анну Каренину, и тогда ему пришлось бы всё равно мне задавать вопросы. Но он не шутил перед парой. Уверена на все 100%. Поэтому то, что я стояла за считанные секунды до звонка уже за кафедрой его не удивило.
Все стихли, едва умолк звонок, и два десятка пар глаз уставились на практиканта. На меня не обращали внимания, потому что сначала следовало его приветствие и вступление: эдакий маленький сценарий нынешней пары. Но практикант молчал, просто осматривал всех и что-то отмечал у себя. Неужели он перекличку делает про себя? Нонсенс!
– Раз ты так хочешь отвечать сегодня, Скавронская, то тебе слово, – он жестом указал, будто джентльмен пропускает даму вперёд. – 1943-й год, причинно-следственная связь каждого события, основные битвы, политические и социально-экономические цели, действующие командиры. Хронологические рамки сражений и изображение на карте – как всегда, в общем. Сегодня ты ведёшь заключительную лекцию, а за полчаса до конца пары остальные напишут контрольную по твоему выступлению. Так что постарайся. От тебя зависит успех каждого.
Егор прошёлся вдоль ряда парт и присел сзади всех на среднем ряду, сложив руки на груди, и самодовольно смотрел. Нет, одноклассники его самодовольства не видели – только я, потому что вряд ли кто-то понимает спектр его эмоций. Не сказала бы, что сама такой большой знаток Егора. Просто чувствую, что это вызов с целью покрасоваться на моём фоне. И я принимаю вызов. Да, так не по-женски. Какая я не привлекательная. Беда-беда.
– 1943-й год начался с того… – что я утру это бахвальство с его лица.
Я говорила много, делала паузы, уточняла, говорила даты и показывала на карте продвижения войск союзников и противников. Пожалуй, я говорила даже без конспекта – он мне нужен был лишь для того, чтобы я не увлеклась событиями и не начала рассказывать отдельные истории, о которых я наслышана от отца. Приходилось следить за временем. Рассчитывать минуты на то или иное событие было некогда – я просто старалась сказать всё в максимально короткие сроки, но понятно и логично. Само собой, знала больше, чем говорила, но немного не то время, чтобы козыри всё ещё держать в рукавах. А их у меня, кроме знаний, и не было. Пожалуй, это был именно тот момент, когда я играла в искренность – равносильно игре в жизнь с большим риском летального исхода. Волновалась ли я? Нет. Я не столько боялась смерти, сколько готова была любыми способами выбить себе это право на жизнь, эту победу. Пару раз глаза Егора сужались подозрительно, удивлялись, радовались даже. Я не сводила с него взгляда, словно говорила ему одному. Правда, иногда приходилось осматривать класс, чтобы удостовериться, что всё в порядке. Но в целом, только слепой мог не заметить, кому я читаю лекцию. И мне жутко нравилось это ощущение, когда он смотрит на меня, словно я могу принести ему столько невероятных чувств сразу: удивление, радость, разочарование. Пожалуй, на одном этом ощущении властвования можно было рассказывать про 43-й год полдня.
Меня никто не останавливал, и даже вопросов не было, потому что красотка Скавронская рассказала всё, что нужно, точно по порядку и всё самое необходимое, немного разбавив рассказ своими посторонними знаниями. И вот как после такого он мог меня растоптать? Никак. Заодно и одноклассникам напомнила весь материал, показала на карте, уточнила по дням и месяцам всё.
Контрольную я не писала. Он смиловался надо мной, что ли? Зато все остальные писали и, как чуяла я, не так уж плохо. Искренне надеялась, что благодаря моему рассказу ответы будут лучше. Остаток пары я сидела и читала конспект, осматривая периодически ребят. Спросить у меня что-то было невозможно, но ощущался дух, будто я заставляю их память работать интенсивнее. Егор следил за тем, кто и что делал, иногда ходил и смеялся над ответами, которые писали ребята. Но это не страшно.
После пары он позвал меня за собой, и я напряглась. Мы снова будем одни? Это рискованно. Разве он не понял до сих пор, что со мной связываться опасно? Или уверен, что сможет контролировать мои низменные порывы? Но, тем не менее, я пошла, скрепя сердце и стиснув зубы. Не могла же я вечно опасаться его. Шли молча, поднимались на третий этаж, преодолевали коридор и в итоге зашли в уже знакомую аудиторию. На уши давила тишина – даже голоса за дверью не заглушали её. Не заглушали её и уличные звуки: машины, ветер и редкие птицы.
