Текст книги "Зеленый фронт (СИ)"

Автор книги: Рус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 43 страниц)

  Местные жители и члены их семей, имевшие непосредственный контакт с зараженными животными, полежат превентивному расстрелу!

   Главный … полковник медицинской службы Карл Велховец. Командир … дивизии генерал Отто Кольнер»

  _______________________________________________________________

  «Vor der Kaserne

  Vor dem großen Tor

  Stand eine Laterne

  Und steht sie noch davor..., – напевал весьма довольный собой солдат. Все своим внешним видом – румяными щеками, широкой улыбкой и мелодичным бормотанием – он демонстрировал свое хорошее настроение. «Все-таки, я молодец! – мысленно усмехнулся Вилли Хайнц, нагибаясь еще за одним поленом. – Тепло, сытно, да деньги всегда при мне. А говорили, война, война... И что? Если всегда так воевать, то я не против!».

  Расщепив пару щепок, он забросил их по глубже в топку. Из под крышки бодрой струйкой выбивался пар, своим ароматом вновь пробуждая уже казалось бы утоленный голод. «Сейчас каша дойдет и все, можно подавать, – Вилли украдкой взглянул на часы – до обеда оставалось еще около пятнадцати минут. – Ничего, не опоздаю, как в прошлый раз! Ха! Эта собачонка опять приперлась раньше всех... А что? Жрать то все хотят!». Под самым колесом полевой кухни торчала местная достопримечательность – короткоухая дворняга с рыжей, как огонь шерстью, густо облепленной репьями.

  – Что так вылупилась? – незлобно буркнул повар, зачерпывая из котла черпаком. – Сейчас налью. Вон, туда иди, а то обер-лейтенант снова увидит, ору не оберешься!

  Больше не смотря на собаку, он слез с подножки и пошел к облюбованным им кустам в полной уверенности, что животное следует за ним.

  – На, вот! – вылив содержимое черпака на землю, пробормотал он. – Иди, чего стоишь?! Вот-вот... А что это у тебя такое? Полоснул что-ли кто-то палкой?

  Толстыми, похожими на сардельки пальцами, он потрепал пса по голове и нащупал какую-то странную ранку.

  – Уж не во второй ли роте тебя так приложили? – продолжал Вили разглядывать длинную ранку. – Говорил же тебе блохастый коврик, чего ты там шляешься? Здесь что-ли мало? … Хм! И здесь тоже! Да это не палка. А чем же тогда так приложили?

  На спине обнаружился еще один чуть более длинный порез, потом на боку, и, наконец, еле заживший шрам тянулся одной из задних лап. Повар вытянул руку и коснулся ранки. Собачонка насторожилась: уши встали торчком, а тельце напряглось.

  – Не бойся, – успокаивающе шептал солдат, раздвигая слежавшуюся шерсть. – Странная какая-то рана... Толи порезали, то ли погрызли... Ого! Что это тут у нас? Так-так. Какой-то корешок, что-ли?! А если немного потянуть.

  Крепко схватив пса за шею и прижав его к земле, Вилли осторожно потянул за выглядывающий из ранки конец какого-то шнурка. Собака, прекратив есть, глухо зарычала и начала со всей силы вырываться.

  – О, черт! – вырвалось у него. – Не может быть!

  Сантиметр за сантиметром на его палец наматывался тоненький древесный корешок. Казалось, в его руках была мягкая игрушка, тонким шнуром сшитая из нескольких кусков ткани. Корень выходил из тела с еле слышным чавкающим звуком, словно новорожденный малыш во сне продолжал причмокивать своими губами.

  – Что же это такое? Боже, что я говорю? – вся веселость из него мгновенно испарилась. – Пса, что, оперировали что-ли? … А-а-а-а-а-а! Пошел прочь! Прочь!

  Каким-то образом пес извернулся и вцепился в его правую руку.

  – Вот тварь-то! – орал он как резанный, пытаясь одной рукой разжать его челюсть. – У-у-у! Как же больно!

  Прижав уши к голове, псина с таким ожесточением грызла руку, словно пыталась откусить ее. Вставшая дыбом шерсть совершенно не скрывала, как ее по ее телу извиваясь поползли гибкие корни. Светло-золотистого цвета шнуры покрывали почти каждый ее сантиметр. Вскоре на обезумевшего от боли повара смотрела безумная харя, на которой не было ни одного живого места.

   – Помогите! Помогите! – не выдержав боли, Вилли свалился с колен на бок и захрипел. – На помощь!

  Вдруг откуда-то из-за его спины послышались быстрые шаги и сразу же за ними прозвучал выстрел.

  – Помогите! Быстрее! – алая кровь толчками выбивалась из порванных запястий и заливала примятую травы. – Что же вы ждете? А-а-а-а-а-а!

  Раздался еще один выстрел. Перед глазами повара промелькнуло какое-то темное пятно. Потом вновь выстрел, еще один!

  – Прикладом ее бей! – закричал кто-то. – Он же сейчас истечет кровью! Долби, долби, я ее сапогом прижму!

  Хрясть, хрясть! Ошметки плоти и волос полетели в разные стороны.

  – Не туда! По морде бей! – продолжать орать первый голос. – Он же не отпустит!

   – Что орешь? – возмущался второй. – Здесь же рука! Попаду!

  Наконец, приклад припечатал голову, раскроив череп.

  – Кровь, кровь! – суетились вокруг повара солдаты. – Где жгут? Давай ремень!

  – Да, заткни ее чем-нибудь! Хлещет же! – несколько ладоней крепко обхватили разорванное запястье. – Вот так! Теперь вяжи, вяжи! Все, хорошо. Носилки! О! Парни! Это Фриц!

  К полевой кухне бежал какой-то офицер, размахивая бумагой.

  – Стоять! Стоять! – орал он, задыхаясь от бега. – Положить! На землю!

  Ошеломленные непонятными приказами солдаты исполнительно выпрямились и неподвижно застыли, скосив глаза на посеревшего повара.

  – Фу! Успел! – выдохнул высокий лейтенант, резко затормозив около носилок. – Где животное? Кто-нибудь его трогал? Что застыли? Я повторяю, животное кто-нибудь трогал руками?

  Глаза у лейтенанта подозрительно блестели, а пальцы пытались вытащить пистолет.

  – Где оно? А вот! Ханс?! Где ты там плетешься, бордельная отрыжка! – закричал он, обернувшись в сторону штаба. – Еще один случай! ...А вы. Кто трогал это?!

  Только тут солдаты обратили внимание, что руки лейтенанта были в перчатках. Казалось бы, что тут необычного?! Удивительное было то, что перчатки были резиновые!

  – Никто что-ли? – глаза настороженно зыркали по побледневшим лицам солдат, до которых с ужасом стало доходить, что происходит что-то страшное. – А это что такое? – черный палец ткнулся в приклад, покрытый розово-белой массой. – Кто бил? Ты?!

  – Я, господин лейтенант! – наконец, вышел вперед хозяин карабина. – мы когда услышали... Побежали, а потом...

  – Отставить! – рявкнул лейтенант, достав в конце концов оружие. – Карабин на землю! Отойти в сторону! Ханс, задери тебя, к остальным его! Спокойно солдат! Согласно приказу, все, имевшие контакт с зараженными животными временно освобождаются от несения службы и изолируются от остальных военнослужащих.

   – Да, я же бил по спине, – потеряно шептал солдат, пока его, подталкивая в спину, вели в сторону казармы. – Я Вилли то не трогал! Не трогал!

  Офицер все это время молча рассматривал измолоченный труп собаки, с едва шевелившимися отростками. Остальные, включая продолжающего тихо постанывать повара, столпились вокруг него.

  – Господин лейтенант, Вилли нужно к врачу, – наконец, осторожно, кося глазом на дрожащий пистолет, пробормотал один. – Повязку мы наложили, да кровь все равно идет... К врачу бы.

  С таким же успехом ответа можно было бы ждать и от древнегреческой статуи, которые им с избытком встречались на Апеннинах. Остекленевшие глаза, неподвижно застывшие на трупе, совершенно ничего не выражали.

  – Господин лейтенант, я говорю..., – чуть громче произнес осмелевший солдат. – Вилли бы к врачу отнести.

  – Что? – очнулся офицер, поворачивая голову. – Что ты говоришь? К врачу..., – медленно повторил он, словно что-то припоминая. – Вилли к врачу. Ты что солдат? – в его глазах прибавилось осмысленности. – О чем ты говоришь? К какому еще врачу? Посмотри на него!

  Палец в перчатке ткнулся в сторону раненного, вид которого был более чем странный. Вилли сотрясала мелкая дрожь, как при лихорадке. Однако ему не было холодно. Кожа мелко подергивалась вместе с мышцами.

  – Ему уже не до врача! – внезапно перешел на визг офицер. – Там что-то есть! Вот-вот смотри! О боже! Ханс, огнемет! Да, жги же быстрее!

  Пухлое тело на мгновение перестало извиваться. Кожа натянулась и начала покрываться крошечными разрывами, словно от бритвенных порезов.

  – Огонь! Ханс!

  19

  Оглядывая лагерь, старшина еле уловимо улыбался в свои усы. «Вроде и ничего! – думал он, опираясь на командирский шалаш. – Устраиваемся по-немного. Думал зачем эта головная боль? А оно вона как повернулось... ». Небольшая полянка, скрытая с трех сторон болотом, был покрыта ладными шалашиками. То там то здесь горели еле заметные костры, у которых шуровали довольные женщины. «Ничего, – продолжал старшина. – Обживемся чутка. Вон бойцов в строй введем и начнем... Главное не торопиться! В нашем военном деле, как все делается?». Бросив снова взгляд на стоявшую к нему спиной спиной Клавдию Степановну – дородную женщину, добровольно взявшую на себя нелегкую обязанность партизанского повара, он пробормотал:

  – Осторожно! Вот как!

  – Товарищ старшина, товарищ старшина! – вдруг загорланил с дальнего краю лагеря. – Где вы, товарищ старшина?

   – Что же это за паскудник разорался? – разозлился командир, ковыляя в сторону раздававшегося голоса. – Сколько раз говорил, сколько раз... Не орать! Не орать! Молчать треба! Лес он шума не любит!

  В это самое время прямо на него налетел парнишка лет тринадцати в совершенно расхристанном виде – волосы взлохмачены, рубашка на одной пуговице висит.

  – Товарищ старшина, вот вы где! – начал тараторить он, словно боялся, что его остановят. – А я вас ищу по всему лагерю! Туды побег, потом сюды побег, а вас тама нету! И что? Потом я кричать! А тут...

  – Отставить! – топнул ногой старшина, грозно при этом нахмурив брови. – Что это за лепет такой? А вид? Ты кто таков? А?

  Со смачным звуком закрыв открытый рот, мальчишка начал себя осматривать. Грязные руки то там то здесь оттопырили рубашка, прошлись по штанам.

  – Я? – недоуменно спросил он, не обнаруживая ничего предосудительного. – Я же Пашка Серов, товарищ старшина! Вона с той палатки! С мамкой мы тама! – Старшина продолжал угрюмо его рассматривать. – Да, Пашка я, Серов!

  – Эх, Пашка Серов, Пашка Серов, – укоризненно закачал головой командир, кивая на его живот. – Никакой ты не Пашка Серов, а есть ты махновец! Самый что ни на есть настоящий махновец! Вот! Ты посмотри на свой вид! Люди то что скажут?! Вон видишь собрались... А скажут, что Сергееч совсем ополоумел! Кого же он берет в бойцы красной Армии?! А?! А берет он самый что ни на есть настоящих махновцев! А ну, оставить нюни! Привести себя в порядок и доложить по всей форме!

  Грязный ручонки потянулись было к начавшему всхлипывать лицу, что бы добавить правдоподобности, и остановились. Через несколько минут перед старшиной вытянулся уже кое-как причесанный, застегнутый на все оставшиеся пуговицы, с подтянутыми до больше некуда штанами, солдатик.

  – Товарищ старшина, докладывает боец партизанского отряда «Смерть фашистским оккупантам» Пашка Вихров, – четко выговаривая слова начал мальчишка. – Сегодня с самого утра со стороны села … жуткая пальба слышалась. Давеча вы нас с Машкой поставили наблюдать... А мы у речки стояли, да не видно там ничего! Мы ближе подошли, – на секунду он запнулся, увидев, как побледнел командир. – Да, мы вот на столечко ближе подошли! Только Машка запужалась и назад побегла, а я нисколько... А тут немчины наехали. Четыре, нет, пять больших машин, как у нас в крепости были. Потом слышу собаки забрехали, ну, думаю, постреляли наверное их... Я бежать назад!

  – Так, за донесение, выражаю благодарность боец Павел Вихров! – проговорил командир, внимательно смотря на пацана. – А за нарушение приказа два наряда тебе! Поступишь в распоряжение Клавдии Степановны! Ясно! Выполнять!

  Разом огорчившийся Пашка, пробормотал «есть» и умчался в сторону костра.

  – Чего же там такое происходит? – задумался Голованко, почесывая забывший бритву подбородок. – Почитай третье село... Налетят, как коршуны, да всю живность постреляют. А зачем, да почему, непонятно! Ладно бы собак стреляли, так ведь все губят!

  На протяжении последних нескольких дней в округе вообще творились странные вещи, о которых ему совершенно не хотелось не то что говорить, а даже вспоминать. «Черт знает что твориться, – мысленно продолжил он мусолить новость. – Сначала с Петькой непонятно что случилось! Ведь почти дотащили его живого из крепости, так нет помер. Да паскудина какой-то в ране его покопался! Что же за ирод какой-то?! И ведь не подходил никто! Все же на виду были... Потом этот бисов Андрюха откликаться перестал! То же мне помощник, леший его забери! Все он может! Все сделает! А как помощь нужна – черт, жрать скоро нечего будет – так нет его! Теперь вон немчура еще с ума сходит! Надо присмотреть за всем этим, а то как бы худо не было».

  Мешковина, закрывавшая вход в шалаш вдруг отошла, явив довольную рожу Сергея. Однако, это нисколько не обрадовало старшину, так как такая широченная улыбка в конце концов всегда предвещала какие-то неприятности.

  – Чего там такое опять стряслось? – поморщившийся, словно от зубной боли, спросил старшина. – Неужто харч какой раздобыли?

  Лицо солдата в мгновение ока опечалилось.

  – Это что же за хрен уже успел все разболтать? – раздосадованно пробормотал он. – Пашка! Кто же еще! Эх сорванец, и здесь успел свой нос сунуть!

  – Хватит! – наконец, прервал его угрозы Голованко. – Никто мне ничего не рассказывал. С самого утра здесь сижу и ни хрена! Чего там случилось?

   – О! Это другое дело! – вновь широченная улыбка вылезла на его лице. – Мясо лопать будем! Фрицы сегодня скотины жуть постреляли, ну а мы, не будь дураки, у них чуток слямзили. Две тушки поросей притащили с ребятами... Теперь живем!

  Туши валялись у костра, где их уже начали разделывать.

  – Командир, во, мясца добыли! – обрадованно засмеялся один из солдат, завидев хмурого старшину. – Эх, Клавдия Степановна гуляшу теперь наварит! Вкуснотища!

  – Гуляш?! – от души хлопнул его по плечу второй солдат, державший мощную свиную ляжку. – Котлет бы заделать! Вот я понимаю дело будет... помню в столовой в гарнизоне такие котлеты бывало давали, объедение...

  – Хватит лясы точить! – вдруг в разговор ворвалась новая фигура – Клавдия Степановна. – Вроде мужики на вид, а базар развели, как бабы прямо! Вона лучше ножи поточите, а то ни лешего не режут! Толи мясо жесткое такое что-ли...

  Галдящие бойцы мигом примолкли и, похватав ножи, пошли искать точило.

  – А что такое с мясом то? – задержался рядом с поварихой старшина. – Хряк староват что ли оказался?

  Клавдия Степановна степенно, словно «птица высокого полета», повернулась и, посмотрев прямо в глаза командира, буркнула:

  – Вон старшина полюбуйся, что твои солдатики принесли! Вон на столе лежит... И не поймешь, чи мясо, чи нет?!

  Столешнице, сбитой из небольших березок, лежал разрубленная грудина.

  – Да все вроде нормально, – бормотал старшина, деревенский житель, не раз свежевавший матерого хряка. – Годовалый, кажется... Хотя... Что это еще такое?

  Изнутри у ребер, откуда он слегка оттянул кишки, тянулись какие-то тоненькие веревочки.

  – Проглотил что-ли чего? – прошептал Голованко, осторожно наматывая на палец такую нитку. – Вона как... рвется и не поймешь ни черта.

  Вытащив палец, он и так его и эдак повертел, да, ничего не поняв, в сердцах сплюнул.

  – Вот, что, Клава, – неожиданно перешел он на «ты», поворачиваясь к поварихе. – Мясо конечно странное, да у нас совсем жрать не чего! Вона сколько голов, а из еды пескарей пара штук да грибов горстка. Скоро винтовку в руках не удержат... Поэтому, давай-ка, нажарь нам мяса. Попробуем! Бог даст, не помрем!

  20

  Природа не знает морали, ей неизвестен «плюс» и «минус». Все это придумано и создано человеком для человека и во имя человека. Зачем это всей природе? Её бог – это рациональность! Среди растений, животных, неживой материи царит лишь один закон – развивается и сохраняется только то, что позволяет выжить... И как следствие из закона – сильный при всех равных условиях всегда уничтожит (съест, поглотит, переварит, изменит) слабого. Таков закон, такова жизнь!

  Несмотря на отсутствие головы на плечах в физическом плане, Андрей прекрасно осознавал, что с каждой секундой он меняется. Хотя страшно было даже не это! Тяжелее всего было осознавать, что начали медленно исчезать его воспоминания (о доме, о матери и друзьях), взгляды, его боль и радость. Постепенно, как-то не назойливо, исчезало все, что так или иначе связывало его с человеком – живым человеком – Андреем Ковальских!

  Он медленно истончался, теряя желание жить. Все казалось каким-то невесомым, зыбким и ненастоящим. Все, что раньше вызывало хоть какие-то эмоции, сейчас становились совершенно безразличным. Это было все больше похожим на еле уловимый сон, который вроде и был, но совершено не запоминается.

  Однако страшнее всего было даже не то, что он терял свою человечность и не то, что он растворялся в чем-то другом... Страшнее всего было другое! Это не вызывал отторжения! Кусочек за кусочком, личность Андрея исчезала в глубинах Леса, переставая быть тем самым Андреем. Ему совершенно не хотелось сопротивляться – куда-то «бежать» сломя голову, «кричать со всей дури»... Даже, наоборот, его все чаще и чаще охватывало странное состояние – противоречивой эйфории.

  «Он (Лес) какой-то необычный, – всплывало в памяти Андрея. – Жадный до всего! Ему постоянно нужно что-то новое. Мои знания, мысли... Да... Пусть, разве это плохо?». Лес охотно принимал все, что ему давали...

  «Я... маленький. Совсем маленький, – делился еще человек, погружаясь в далекое детство. – Зима. Лес прямо за околицей дома мне так нравился, что... Помню лыжи. Широкие, почти в две ладони... Мама говорила, что от отца они остались... Идешь по лесу, а кругом тишина. Мороз только щеки щиплет!». Образы шли широким потоком, превращаясь постепенно в бурный океан видений.

  «Чуть отойдешь от села и начинают встречаться следы животных и птенцов, – он заново переживал далекий, но от этого не менее притягательный момент. – Мне всегда нравилось разгадывать их... Кто здесь прошел, а кто вот здесь пробежал. Чудно». В сознании вырастал кусок зимнего леса, покрытого теплым мохнатым белым одеялом. Между черными стволами, великанами возвышающимися посреди сугробов, мелькала еле заметная фигурка... На лыжах шел мальчишка, укутанный в старый полушубок. Одежка не по росту; перешита, кажется. Идет еле, головой по сторонам вертит.

  Он улыбался! Улыбался по настоящему, когда не обязательно приподнимать вверх уголки губ и слегка сужать глаза... Андрею было хорошо! Он вновь переживал кусочек своего детства – одно из самых приятных его воспоминаний. Лес тоже это видел и воспринимал... Но не понимал! Череда этих образов, ярких и сочных, для него оставались лишь механически усвоенной информацией. Он добросовестно это принял, запомнил, пропустил через себя, но все без толку! Возникало непонимание! Противоречие! Образы, обычные и знакомые для него образы, не соответствовали таким бурным эмоциям!

  Откуда столько теплоты, мягкости и спокойствия? Почему образ скрипучего и искрящегося на солнце снега будил у человека такие удивительный чувства? А слегка кислый запах старой овчины, из которой был сшит полушубок, чем он так дорог ему? Сознание Леса путалось... Рациональность, как неотъемлемое правило любого действия, сбоило и могло дать ответа на все эти вопросы!

  Далекое детство сменилось юностью. «Парное молоко... Вкусно. Пенки, – новый, еще более бурный шквал эмоций накрыл Андрей и Лес. – Мама!». Отворилась потемневшая дверь и, пригибаясь, вошла стройная женщина. В ее руках был небольшой глиняный кувшин, накрытый льняной тканью. «Буренку только подоили, – толстый и влажной нос мягко ударился об его ладони и осторожно стал давить. – Вкусное молочко». Кувшин уже стоял на столе. Ткань лежала рядом, аккуратно сложенная треугольником. Стенки были теплыми, и приятно грели ладони... В нос ударил аромат парного молока... Подперев подбородок, женщина смотрела прямо на него. Еще молодое лицо... Вокруг глаз небольшие морщинки... Она улыбалась! «Мама, – Андрея «накрыло». – Где сейчас моя мама? Что с ней?».

  Все это тоже впитал Лес, но вновь не было ясности... По огромной корневой системе, пронизывающей сотни гектаров старого леса, стремительно пролетали разряды. Они сплетались в немыслимые узоры, выдавая новые все более мощные импульсы... Новая информация, словно механизмы в огромной машине, вновь и вновь сталкивалась друг с другом, потом разбиралась до самых мельчайших элементов...

  В нем все бурлило и клокотало! Зимний лес – цельный образ, где сплелись сотни и тысячи моментов, разбирался, словно игрушка в детском конструкторе. Элемент за элементом, деталь за деталью... Образ зимнего леса сменился видением деревьев, потом веток, коры, наконец, появились крошечные почки, какие-то орешки. Резкий импульс и все началось по новой! Огромный сугроб превратился медленно падающий снег, который сменился одной большой и геометрически правильной снежинкой...

  Андрей метался! Не телом, а разумом! Тревога за мать вытолкнули наружу образы войны. «Что же с мамой? – терзала его страшная боль неизвестности. – Мама?!».

  … Вновь всплыла казарма. Первые минуты обстрела! Грохот! Летящие кусочки кирпича! Пыль! Крики!

  – Ковальских, твою мать! – возникло перекошенное от ярости лицо. – Чего телишься?! В ружье!

  Дрожащие руки привычно искали штаны... Вот, на полу...

  – Быстрее, быстрее!

  Еще один взрыв, потом опять взрыв. Рядом кто-то упал, громко застонав при этом.

  «Ремень, где мой ремень? – фрагменты страшной картины сменялись один за другим. – Куда же я его положил? Спинка кровати! Где?». Кто-то начал стрелять через бойницу!

  – В атаку! Бойцы за мной! – голос, словно горн затопил все вокруг...

  Потом снова пришла боль! «Война! Немцы! – вворачивало Андрея от вновь переживаемых минут катастрофы. – Вон они... Это плац!». Спотыкаясь на вывороченных кусках земли, он пытался успеть вслед за всеми. Винтовка вырывалась из его рук, норовя лягнуть по животу. Взрыв! Свет и все!

  Видения лились непрерывно, становясь все более эмоциональными и контрастными. Все, что Андрей когда-то воспринял очень близко к сердцу, рвалось мощными толчками наружу... В нем все болело, горело, взрывалось!

  22

  Село Малые Хлебцы, бывшее Царство Польское. Мимо немецкой комендатуры быстро проковыляла сгорбленная фигурка.

  – Слышь, Михеич, глянь-ка в окно! – оживился Митрофан, грузный детина с похожим на картошку носом. – Кто это там такой шкандыбает?

  За его спиной раздался скрип половиц и к окну прилипла морда по-меньше. Вихрастая голова с кое-как державшейся на ней фуражкой прижалась к самому стеклу, словно пыталась его выдавить.

  – Ба, это же ведьма! – удивленно протянул он, осторожно протирая рукой потеющее стекло. – Ты же под и не знаешь ее... Живет у нас тут старая карга одна уж черт знает сколько. Думал, что окочурилась уже давно. А смотри-ка, живет себе и горя не знает.

  – Что правда ведьма? – лицо у Митрофана имело настолько детские черты, что практически у любого вызывало смех. – Как же так?

  Это собственно случилось и в этот раз. Увидев, как он разинул рот, напарник схватился за живот.

  – Ты, Гнат, снова за старое?! – зло заговорил, не любивший такого Митрофан. – Снова? Что у тебя не спрошу, ты ржешь, как лошадь... Сейчас как дам в зубы!

  Смех прекратился в мгновение ока. Кулаки у того, несмотря на детское выражение лица, были дай бог каждому. Кроме того, помахать он ими тоже был не прочь.

  – Понял, понял, Митька! – пробормотал Гнат, на всякий случай отодвигаясь по дальше. – Говорят люди, что ведьма она... Зубы там заговаривает, рожениц охаживает, приворот какой там нашептать может. Ходил я как-то к ней... Любку чай знать должен? Митронину?

  Митрофан наморщил лоб. Всплыли крупные морщины, как борозды на вспаханном поле.

  – Ну, учитилишкина дочка, – продолжал тот, ерзая на месте. – Ну? Ладная такая деваха... Во! Приворот хотел сделать ей... Так, эта старая карга меня с порога спустила! Барбоса, вот такенного, натравила! Вот тварь! Ничего она у меня еще попляшет! Знаешь, что мы сделаем?

  У Митрофана было детским не только лицо, но и умишко тоже не особо отличалось. Поэтому он всегда старался держаться с теми, кто соображал быстро.

  – А? – акнул он, заинтересованно смотря на своего напарника. – Что?

  – Смотри, мы с тобой кто? – Гнат выразительно постучал по нарукавной повязке, где чернела немецкая надпись. – Правильно, полицаи! – его палец рванул вверх. – Законная власть! Мы должны поддерживать настоящий порядок! Понял! Немецкий порядок! Во! А тут у нас не порядок! Давай собирайся! Пойдем к этой старухе.

  После этих слов Митрофан заметался по комнате, ища свое оружие.

  Бабка Милениха, тем временем, уже почти подошла до заветного дома. Толкнула калитку, прошла мимо пустой собачий будки и торкнулась в дверь.

  – Кто там! – раздался тонкий голосок после некоторого времени. – А?

  – Леська это ты? – тихонько спросила бабка, наклоняясь к тонкой щелке. – Открывая, бабка Милениха это! Давай быстрей!

  – Дочь, открой, – из глубины дома донесся чей-то голос; на пороге стояла невысокая девчушка с длинной косой и испуганно смотрела на старуху.

  – Что так смотришь, коза? – буркнула ей бабка, проходя в горницу. – Не укушу. Где мамка то? Фекла? Ты где там? Пошли. Поговорить надо!

  Из-за перегороженной холстинной половины комнаты вышла встревоженная женщина. Тоже невысокая, можно сказать миниатюрная, с блестящими черными волосами.

  – Садишь, матушка, садись за стол, – быстро забормотала она, вытаскивая что-то из печки. – Давно ты к нам не захаживала. Только вот и угостить-то тебя нечем. Вон картоха осталась, да хлебушка пол краюшки с обеда...

  Продолжавшая стоять старуха на стол даже не взглянула. Она прошлась по комнате, строго посмотрела на девчонку, зажавшуюся в уголке.

  – Фекла, от сынка твоего весточку принесла я, – вдруг скрипучим голосом проговорила она, смотря женщине прямо в глаза.

  – Ох! – еле слышно вскрикнула та и, закатив глаза, начала медленно оседать на пол.

  – Эх, дурья башка! – зашептала старуха, осторожно укладывая тяжелое тело на дощатый пол. – Как была дурехой, так и осталась! Сколько лет прошло, а такая же! А ты, что зенки вылупила? Драть бы вас обеих хворостиной по спине, чтоб по умней были! Да, поздно-то, драть уже... Давай, неси воды, а то время уходит!

  Раз! Плеснули водой из ковшика. Закатившиеся глазенки вновь появились именно там, где им и положено быть. Щеки были бледными, почти белыми.

  – Чего это ты, Фекла, грохнулась, как невеста на выданье? – опять захаркала Милениха, похлопывая женщину по щекам. – Говорю же тебе, весточку от сынка твоего непутевого принесла. Слышишь?!

  – Слышу матушка, – тихо прошептала та, схватив старуху за руку и прижав к своей груди. – Уж не чаяла я, что дождусь этого дня... Все глаза выплакала. Думала, нету уже моего Андрюшеньки на свете. Думала, лежит он где в могилке, а я не знаю и где... Как он там, матушка? Где он? Не ранен чай? Ах! Он же в крепости был... Как же так?! Бабы баяли, что побили всех там! Никого не осталось!

  Старуха медленно провела по ее лбу и проговорила с усмешкой:

  – Бают... Бабы бают, что собаки брехают! Может взаправду брехают, а может и так – на луну! Дуреха ты, Фекла, как есть дуреха! Жив твой сынка ненаглядный! Здоров, – вновь усмехнулась она. – Почти здоров... Только худо ему сейчас! Опаска с ним может вскорости страшная приключиться... Да и с вами не все гладко! Идти тебе в лес надоть, к сыну! Все вместе будете... Чай вместе-то лучше, чем порознь!

  Сидевшая женщина как-то подобралась, извернулась и бухнулась перед Миленихой на колени.

  – Матушка, что же с ним приключилось? – зарыдала она; из угла к ее рыданию присоединилось еще чье-то всхлипывание. – Пойду я, пойду... Лишь бы жив он был... Пусть хворый какой, ну там израненный! Мне лишь бы живой был, живой! Сейчас все соберем... Леська, тащи сюда покрывало с печки.

  В комнате началось столпотворение. Двое – мать и ее дочка метались по комнате и бросали на пол какие-то тряпки, узлы, свертки. То одна то другая что-то прижимала к груди и вновь бросала на пол. Наконец, старуха не выдержала и прикрикнула на них:

  – Бросьте вы се это барахло! Ничего вам это не нужно будет там! А если не поторопитесь и жизнь вам вскорости тоже не нужна будет... Вона смертушка уже за вами идет, да в двери стучиться.

  Бух! Бух! Бух! Кто-то по хозяйски забарабанил в дверь.

  Обе посерели от ужаса и застыли посередине комнаты.

  – Вона в окно лезьте, – махнула им рукой бабка. – Идите в лес... К болоту, там все и будет вам... Только осторожней! Плохое оно болото, чужих сильно не любит. Не шумите там!

  Фигурки исчезли в окне. В дверь вновь стали ломиться.

  – Открывайте! Полиция! – надрывался чей-то низкий голос одновременно со стуков в дверь. – Открывайте, а то сломаем!

  – Это не ты уж там ломишься, как окаянный зверь, милый Гнатушка?! – крикнула в ответ бабка. – Твой, точно твой паскудный голосок! Что же тебя здесь надо Иудушка?

  Добротная дверь, сделанная еще старым хозяином в пору расцвета его сил, вновь подверглась граду ударов.

  – Открывай, старая карга! – проорал тот же голос, срываясь на визгливые нотки. – Хватит, попила нашей крови! Теперь здесь все будет по-германски! Всех мы вас ведьм постреляем!

  – Эх дура, я дура, – вновь заговорила Милениха, подойдя к самой двери. – Вот этими самыми руками, тебя паскудника мелкого, держала... Знала ведь, что негодный человечишко из тебя вырастет! Знала! Надо было прямо там тебя удавить, да вон собакам бросить! Мамку твою пожалела... А рядом с тобой кто это? Уж не Митрофанушка ли?

  Тот радостно отозвался:

  – Ага! Я это, Митрофан!

  – Слышь, Гнатушка, дорогой, ты бы поостерегся, – зловеще проговорила бабка. – Вон на Митрофана посмотри! Тоже ведь могу сделать с тобой!

  За дверью сразу же все стихло. Что-то зашуршало, потом загремело.

  – Кишка у тебя тебя тонка, ведьма, – раздался, наконец-то, визг. – Не хочешь открывать, ну и хрен с тобой! Петуха тебе пустим красного! Ха-ха-ха-ха! На, лови!

  Крытый соломой дом занялся в считанные минуты. Огонь зловеще загудел, втягивая в себя все новые и новые потоки воздуха. Доски трещали, пузырилась смола, стреляли во всей стороны щепки.

  – Как хорошо-то здесь..., – раздавалось бормотание у одного из окон, где мелькал чей-то силуэт. – Хорошо, пригоже... Наконец-то, уйду! А выживите, ха-ха-ха-ха! Живите! Ха-ха-ха-ха-ха! Живите или растите! Ха-ха-ха-ха! А я уйду!