Текст книги "Бег времени. Тысяча семьсот (СИ)"

Автор книги: Oh panic

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)

Время шло, мы находили новое, не теряя старое. Вот только моя жизнь становилась все мрачнее с каждым прожитым годом. Женщины надоедали, выпивка не меняла вкуса, друзья предавали, дуэли наскучили. Даже Джакомо Казанова со своей любвеобильностью и желанием докучать всем и везде не вносил той пикантности в мою серую жизнь.

Все изменилось в раз.

Когда за железной решеткой я увидел огромные испуганные голубые глаза. Хотя, честно признаться, для испуганной девушки без титула и денег она выглядела слишком надменно и даже еще говорила с легкой иронией. Словно ей было не привыкать сидеть в темницах и дожидаться приговора. Дядюшка тогда так и выразился: «Что за нахалка! Влетела в лабораторию, словно к себе домой! Да еще и в чем мать родила!»

Усмехаясь тогда, я и не знал, что когда-то не смогу даже выразить то, что зажглось во мне при виде нее. Скорее всего, я путаюсь. С виду она была лишь девушкой, каких я знавал в немалом количестве. Но ее ирония, невиданная наглость и все же наивный страх – превращалось в нечто невероятное.

Она была Рубином, что мы искали в не разгаданных до конца пророчествах. Последняя звезда, что воссияла над миром, даруя ему еще один шанс вернуться в прошлое. Никто не верил, но знания выдавали ее с головой. Никто не мог врать так убедительно.

Итак, она «стала» племянницей моего старого друга – Сен-Жермена. С каждым днем она расцветала для общества, но угасала внутри, словно смирялась с какой-то неизведанной участью. Ее глаза тускнели, и во мне просыпалось неудержимое желание вновь зажечь в них огонь, развеселить. О! Сколько бессонных ночей я провел в грезах и планах об этой нимфе, ундине из будущего. Я жертвенно готов был нести бремя шута, лишь бы эти глаза смотрели на меня, уста смеялись, а голос был звонок, как хрусталь. Но словно все на свете не подпускало меня к ней. И она яростнее всех отторгала мое существо. Ранило меня? Не то слово. Эти удары, похлеще любой раны от шпаги! Я терпел поражения раз за разом, уходя и отстраняясь от света и любовниц – мне уже было мало их бездушных ласк.

С этих пор я пересматривал всю свою жизнь. Что я имел? Богатство, влияние, власть и неудержимую жизнь? До этого для каждого человека – это было всё, для нее – в сущности, ничего. Раньше были, как называл Джон Китс в поэзии своей, страстишки, теперь меня обуревала страсть. Я сгорал от нее, как свечка.

Но если страсть воспламеняла мир,

Бросала в прах цариц и полководцев,

Глупцы! – так вашу мелкую страстишку

Сравню я только с сорною травой.

Ах, современный юноша, тебе везло, ты поцелуи срывал у прелестниц на балах, как победитель получает цветы. А я… Что стало со мной? Где тот, нахал во мне, который забрался в спальню к леди Офелии? Где тот, пылкий молодой человек, который выкрал с бала леди Элизабет? С Шарлоттой я не мог поступиться правилами приличия и против ее воли хотя бы руку поцеловать, что уж говорить о срывании поцелуев с ее гранатовых уст.

Когда в Ложе стали нарастать волнения, пошел шепоток о том, что мой объект желаний виноват в утечке информации и нужно убрать ,страх превысил желание обладать. Был пойман шпион Флорентийского Альянса. Под «нежными» прикосновениями испанского сапога он выдал самую важную информацию – Грегор Аластер знает о путешественниках. Он внедрил в дом шпиона, который каждый месяц предоставляет тому полный отчет обо всем, что происходит в Ложе. Естественно, подозрение тут же пало на Шарлотту, и уже не шепоток, властное «убить» прозвучало приговором. Я защищал ее, как мог, но влияние Сен-Жермена в какой-то момент стало сильнее моего. Никто не собирался ее судить, жалеть или спасать. Решение было единогласным – ее следовало казнить.

Но я смог. Закон о спасении осужденного с помощью женитьбы никто не отменял. И вот она стоит передо мной в подвенечном платье, угасая еще быстрее, чем раньше. Еще сильнее падая в пропасть, из которой я уже не смог бы ее спасти.

Дни пролетали, как могли. Но каждую ночь я смотрел на нее, мечущуюся в бреду сна, и умирал вместе с каждым вырванным словом из объятий Морфея. Всего лишь одно слово, раз за разом. Смерть за смертью.

Наверное, это что-то важное.

Что-то смертельное.

И одновременно оживляющее.

Гидеон.

Гидеон.

Гидеон.

Сколько стоит повторить это имя, чтобы оно окончательно прожгло твое сердце насквозь?

Всего лишь миллиарды раз. Она была в райском сне с ним, а я в адском огне сейчас.

Но мог поклясться себе в одном: я ни за что и никогда не упущу свою маленькую чертовку, способную свети меня с ума всего лишь парой слов. Мне не нужно ни богатства, ни влияния, ни других женщин.

Пусть все это катится в пропасть хоть к дьяволу, хоть к Сен-Жермену.

Лишь бы она перестала убивать меня и себя мучить.

Произнося имя.

Раз за разом.

Гидеон.

Гидеон.

Гидеон.

Я думаю, тебе стоит идти ко всем чертям, Гидеон. Да займутся тобой там, а я с ними и тут повоюю.

Иллюстрация к главе:http://static.diary.ru/userdir/2/7/0/2/2702624/80248445.png

========== Искусство понимать. Гвендолин ==========

Обычно требуется очень долгое время, чтобы понять невероятно простые вещи.

Джо Чанг

Вот уже седьмую ночь подряд, мне снилось, что я птица. Что-то во мне стало легче, может, растворилось, а может, стало меньше. Ощущение невесомости и небытия.

Я больше не беспокоюсь. Верно. Во мне больше не было истерики и паники. Интересно, так чувствуют себя лишь потерянные в своем горе, так бывают только у тех, кто смирился со своей судьбой, ее обреченностью?

Или все это лишь игры разума? Во мне ломались струны души. Я умирала? Или перерождалась в птицу? Ах, да, я же ворон… Ну, что же, по крайней мере у него есть крылья.

Иногда я приходила в себя и видела неизвестность. Каким-то образом я оказывалась посреди парка Монор Хаус или же в какой-нибудь комнате дома, совершенно не понимая, как я там очутилась. Мадам Деверо не находила это странным, отмахиваясь от меня и моих переживаний, точно от мухи, что пристала к ней в столь жаркий день. Кажется, она сходилась на том, что это все из-за недавно пережитого потрясения. Она все больше походила на домашнюю наседку, постоянно «кудахчущую» о хлопотах в поместье: здесь надо подлатать, сюда нанять мужиков, там купить, тут продать, где-то рождались жеребята и плодились коровы, резались свиньи, отстреливались куропатки, ловились мыши, просили что-то крестьяне, нанимались слуги, и прочее, прочее, прочее… Я не возражала. Мне было все равно. Я просто слушала ее кудахтанье, изредка прерываемая ее мечтами о наследнике, которого я должна «подарить Бенедикту и всему роду Бенфордов».

А тем временем моему мужу грозила смертная казнь за порчу имущества Ложи, выяснилось, что он, тайно проникнув в Темпл, попытался воспользоваться хронографом и тот сломался без права на починку. Некоторые камни в нем стерлись в порошок, несколько пружин вылетело из своего законного места и дерево разломилось прямо на днище. Даже металлические дужки расплавились от напряжения.

Сказать, что граф Сен-Жермен был в ярости, все равно, что соврать. Он был до чертиков разгневан, постоянно применяю свой телекинез направо и налево. И не знаю, что выводило его из себя больше: то, что хронограф сломал тот, кому он доверял даже свою жизнь, или же тот факт, что его обвели вокруг пальца. Ведь на следующий после поломки день, он заявился ко мне, красный от ярости, точно рак, выкрикивая угрозы, становившиеся все опаснее с каждым его шагом ко мне.

В конце концов, гнев прошел, оставляя лишь открытую неприязнь, и было принято решение замуровать хронограф до лучших времен. Для меня это не стало новостью, ведь лучшие времена настанут не раньше, чем на мир нагрянет новое тысячелетие, а вместе с ним и куртуазные Хранители, сумевшие выпутаться из сетки под названием «все пропало». Мне все это было только на руку, ведь это означало, что я не нарушила никаких заповедей времени – все случится так, как и должно было случиться.

Тем не менее, еще одним радостным фактом стало то, что Сен-Жермен был так привязан к своему другу, что спонсировал многие его работы, что он пощадил его, уже, конечно, без права хоть когда-либо подходить к хронографу. Благо, что из Ложи не выпихнули, точно ненужную игрушку.

Но это не становилось для меня утешением для моего горя. Я все еще находила себя в неизвестности, точно теряя нить времени и попадая в никуда. К слову, Бенедикту я даже словом не обмолвилась, не хватало мне еще слушать его речи о том, что все наладится.

Потому что я знала, что ничего и никогда уже не наладится.

Дни сменялись ночами, ночи сменялись днями. Так проходило время, уже не тратившееся на бесполезную надежду и ожидания. Я училась жить так, как хотел жить Бенедикт. Вскоре мы переехали в дом графа в Лондоне, сменив сельские пейзажи на грязь и вонь города.

Мы посещали вечера, музыкальные и поэтические вечера, концерты, суаре, балы, врываясь в напудренных париках и тяжелейших необъятных платьях в дома богатых и влиятельных графов, лордов. Как-то даже были приглашены на особый королевский бал в честь именин, где я даже умудрилась не свалить ни одной вазы и не оскорбить кого-либо незнанием манер или плохим умением подачи веера. Лишь однажды я чуть не подожгла одной даме парик, да и то успела выкрутиться прежде, чем что-то испортила.

Каждое воскресенье мы посещали церковь, чтобы послушать многочасовую исповедь, где священник уверял, что час Суда близок, и мы будем гореть в Гиене Огненной за грехи. Как ни странно, но это была та самая церковь, где я когда-то, казалось вечность назад, нацарапала дату, надеясь, что кто-то меня найдет, и даже не догадываясь, что меня и не собирались искать. Исповедальня стояла на месте, как напоминание о том, что я теряла с каждой секундой в этой кутерьме – свою жизнь. И пока священник воспевал песни великому Иисусу, я чувствовала себя на месте этого бедного человека, распятого на кресте, взвалившего себе на плечи грехи всего человечества разом.

– Аллилуйя, – пел хор и святой отец.

– Аллилуйя, – повторяла я за ним, пряча слезы боли в кулаках, сжатых для молитвы.

Бенедикт видел мое состояние, всячески пытался меня растормошить: возил на балы, брал с собой в театры, рассказывал о своих планах, о возможных поездках во Францию, Италию, о книгах, работорговле и о том, как продвигается война на юге страны. Я слушала его в пол-уха, не стараясь запоминать детали. Он, в свою очередь, не особо на это рассчитывал.

Утро было всегда одинаковое.

– Доброе утро, жемчужина моя, – он целовал меня в щеку, затем мы неспешно завтракали и потом он убегал по делам, оставляя меня на попечение уже давно знакомых мне дам: экономки, Деверо и моей служанки Лотти, которые тоже старались развлекать меня, чем могли.

Постепенно, я начинала оттаивать. Лишь ночью, пребывая в сонном бреду, я оказывалась в своей неизвестности, где его голос снова и снова повторял одну фразу: «Она сделала все, чтобы погубить себя».

Его лицо появлялось внезапно. Сначала он улыбался своей самой обворожительной улыбкой, затем улыбка превращалась в оскал, и лев бросался на меня, своими когтями раздирая мне грудь, и я просыпалась с криком на губах. В такие ночи Бенедикт прижимал меня к себе, силясь пересилить боль кошмаров, и постепенно они стали легче. Теперь в них появлялся он, человек, спасавший меня от самой себя.

В какой-то момент я даже застала себя за мыслью, что безумно скучаю по нему, когда его нет рядом. В такие моменты я садилась за клавесин и старалась переиграть на клавишах песни из моего будущего. И вот по всей гостиной разносились слова, что еще не родились.

Это помогало мне успокоиться, и мадам Деверо с радостью доставляла мне удовольствие, не появляясь рядом или же помогая мне воссоздать мелодию. Иногда она приносила мне горячий чай, переча этим самым всем своим правилам приличия, и заговорщицки улыбалась мне, когда я уверяла нашу экономку, что эти следы оставила вовсе не я, а Кентервильское приведение, что иногда гремит ночами своими кандалами, рисует на стеклах кровью и всячески пугает меня, едва я закрываю глаза. В конце концов, я даже смогла ее убедить.

Спустя месяц, я все-таки выползла из своего замкнутого пространства, лишь ночью оставляя зиять дыру внутри себя, когда я видела его лицо в своих кошмарах.

Как-то раз, Бенедикт и вовсе пытался заставить меня пойти в мастерскую мастера кисти и заказать мой портрет, ведь по закону, каждая замужняя дама должна была его иметь. Хуже, чем это, наверное, не было ничего. Выращенная поколением фотографов, я и представить себе не могла, что однажды, мне придется несколько дней, а то и недель просидеть на одном месте, не меняя положения, чтобы художник смог нарисовать картину, которая более-менее отдаленно будет напоминать мне меня. В итоге я просто уперла руки в бока и заявила, что не видать ему моего портрета, как Елизаветы II, демонстративно развернулась и ушла в спальню быстрее, чем он смог бы меня поймать. Такое поведение не обошлось даром, и через несколько дней в нашем доме поселился ни кто иной, как Томас Гейнсборо, чью фамилию я слышала лишь мельком, мирно посапывая на уроках истории культуры. Угрюмый, словно обиженный на весь мир мужчина сразу не запал мне в душу и от этого у нас постоянно возникали стычки с графом, который уговаривал меня таки сесть и смириться с тем, что мой портрет, хочу я того или нет, будет красоваться в нашей гостиной. И смириться, и вправду пришлось.

Итак, день ото дня, я сидела на стуле в гостиной и смотрела на художника, улыбаясь во все зубы, хотя мне следовало улыбаться, как истинная Шарлотта – изображать из себя Мону Лизу с сотнями тайнами внутри маленького тела. Хотя единственной моей тайной за последнее время стало то, что я тайком тащила с кухни добрую часть еды. Но и об этом мало кто не знал, при виде меня, грозно орудующей ложкой над огромной кастрюлей, все слуги тут же терялись и лишь тихонько стояли позади меня, пока я с набитым ртом пыталась перед ними извиниться за доставленные неудобства.

О том, что я чокнутая было известно всем давно, поэтому слуги старались смириться с моими закидонами, какими бы странными и необычными они не были. Так, я научила нашего виртуозного повара месье Ренье делать мне сэндвичи на ночь. Даже Бенедикт приучился их есть, хотя сначала обзывал «крестьянской грубой едой». Он любил сэндвичи с гусиным паштетом и жареной куропаткой, а я старалась приблизить вкус к Макдональдсу, по которому безумно соскучилась.

И вот в очередной день отсиживания своей пятой точки в жутком неудобном кресле (мебель в 18 веке была и запредельно пафосной, но и чересчур жесткой) для художника, я не выдержала и попросила прерваться, приказав пажу принести сэндвичи и вино, чтобы головная боль хоть как-то была оправдана.

Когда они появились на серебристом подносе, я накинулась на них со слезами на глазах, даже позабыв о том, что рядом стоит не приученный к таким странностям Гейнсборо. А как только вспомнила, поняла, что натворила что-то жуткое. Мужчина стоял у холста, застыв точно статуя, и шокировано глядя на меня. Поняв, что нужно что-то сделать, что бы успокоить мужчину, я протянула ему поднос:

– Угощайтесь. Экзотика! Нигде более вы такого не испробуете.

Да и, слава богу, что нигде больше. Разорила бы я сеть закусочных под чистую. Художник неуверенно подошел ко мне, точно к душевнобольной, но сэндвич все же попробовал. Все бы отдала, чтобы на тот момент у меня под рукой имелся бы фотоаппарат! Такого восторженного лица, как у Гейнсборо, еще стоило бы поискать.

– Что это за чудо, миледи?

– Это тайна, друг мой, – я выпучила глаза и кивнула для закрепления эффекта.

Полагаю это стало началом крепкой дружбы. Спустя час мы и думать забыли о том, как не возлюбили друг друга в самом начале и время, что я тратил впустую, сидя в кресле, стало проходить за весьма продуктивными и веселыми диалогами. Томас много знал о людях, живущих в Лондоне, я же была научена другим веком и от того, представляла не меньшую ценность, даже если о том, откуда у меня все эти познания, художник даже и не догадывался.

– И тут она мне говорит «Ваше сердце должна занимать музыка!», а я ей в ответ «Только после того, как мой желудок займет завтрак!», – наверное, я смеялась так заразительно, что слуги, разносящие подносы с едой и вечно хмурые, улыбались тоже, но старательно пряча улыбку.

– Мадам Деверо весьма щепетильна в своем деле, – улыбался Гейнсборо в ответ.

И так было каждый день, мы находили новые темы для разговора, иногда к нам присоединялся Бенедикт, шокировано глядящий на нашу дружбу, и иногда даже ревнуя меня к своему другу. Порой мы собирались за столом все вместе или же усаживались в гостиной, где я играла на пианино все те же песни, что и раньше. Такие вечера были счастливыми проблесками в глубине мрака.

Гейнсборо часто рассказывал мне о том, что хочет перебраться в деревню, как можно дальше от грязи Лондона, и рисовать пейзажи, которые привлекают его намного больше, чем господа, чьи портреты ему приходилось рисовать. Я старалась уговорить его плюнуть на судьбу и начать жить так, как хочется ему. Чтобы выжить там, не обязательно быть богатеем. Но Томасу нужна была уверенность в завтрашнем дне и поэтому я просто старалась украсить его будни, вместе с ним рисуя пейзажи за окном.

Мы стали якорями в этом огромном море, нас тянуло вниз ко дну, но мы помогали друг другу дышать сквозь воду. Я становилась лучше, Томас становился веселее, и так проходили месяцы, приближая нас к заморозкам. Ноябрь выдался на удивление очень холодным, отчего в замке приходилось зажигать все камины, наплевав на расходы. Раз уж Бенедикт прекратил тратиться на игры, можно потратить их на тепло в нашем замке.

– Как будто я много тратил, – жаловался мне Бенедикт, все равно укутываясь в одеяла и как можно крепче обнимая меня.

– Как будто нет, – с сарказмом отвечала я, радуясь, что могу прижиматься к его горячему телу в такой отчаянный холод.

И счастье подкрадывалось ко мне, хоть и мелкими шагами, но я уже ощущала его всем своим телом.

***

В какой-то вечер все поменялось. И я даже не могла сказать, стало ли это самым счастливым моментом за всю мою жизнь или же самым кошмарным. Но это случилось. И мне оставалось лишь смириться.

Вечер был морозным. Конец ноября боролся изо всех сил, но декабрь побеждал его в схватке во времени, и вот на город опустилась буря. Снег пробирался в самые темные уголки замка, охватывая нас холодом, точно зажимая в тиски.

Мы сидели у камина в гостиной. Бенедикт расположился в кресле, а я у его ног, поближе к теплу огня. Он что-то читал из документов Хранителей, а я старалась нарисовать что-то хотя бы отдаленно похожее на самолет, чтобы мои объяснения в стиле «почему железные птицы не падают» хоть чем-то подкреплялись.

– Знаешь, я готов сидеть так вечность, – неожиданно сказал Бен, отчего я дернулась от удивления и крыло у самолета пошло резко вверх.

– Так? Надеюсь, ты не имеешь в виду, что хочешь вечную бурю, потому что если да, я тут же прикончу тебя.

Но граф Бенфорд лишь рассмеялся.

– Я хотел бы вечно сидеть здесь, рядом с тобой. Словно мы настоящая семья, – под конец его голос дрогнул, но когда я повернулась к нему лицом, он выглядел растерянным. Исчезло то выражение лица, словно говорящее миру, что все беды мира были ему по колено. Осталась лишь неизвестность.

– Мы и так семья. Самая что ни на есть настоящая, – улыбнулась я, беря его за руку. Лучше такая ложь, чем никакая.

– Нет, мы лишь двое людей, жаждущих совершенно разные вещи.

Он сплел пальцы наших рук и поднес их к своим губам, избегая моего взгляда.

– Вы словно дьявол, пробравшийся в мои мысли. Топите меня в гиене огненной, сами того не замечая.

Что он говорил? Было ли важно? Я не хотела этого слушать, слишком долго выстраивала дамбу между чувствами и реальностью. Когда-то я уже слышала признания в любви и мне нужна была снова та пропасть, которая всегда следует за словами. Мне нужно было увести тему, нужно было повернуться и не слушать.

– Дьявол? Бенедикт, вам следует извиниться за такое, – попыталась усмехнуться я, но вышло слишком горько.

– Я не собираюсь извиняться за то, что люблю Вас, – голос Бенедикта словно прорезал дыру в моем сердце. Я не понимала, что он говорил. Не хотела понимать.

Любовь? Это смешанное чувство, подогретое горем и утратой. Я не видела ничего хорошего в ней, давно потеряв глупые мотивы из фильмов. Мы ничем не схожи ни с кем. В особенности я, со своим глупым разбитым сердцем, что упорно не желало заживать.

Но я молчала, смотря ему в глаза. Потому что понимала, что это не так. Что я могла дать этому человеку, кроме боли? Я должна дать ему гораздо больше, а это не в моих силах.

– Что не так, Шарлотта? Почему ты так яростно отталкиваешь меня? – теперь его голос был тих. Но почему-то все равно резал мне слух. – Я недостаточно богат? Заполучу все богатство мира. Недостаточно красив? Докажу, что я могу стать лучше.

Его доводы кажутся мне глупыми. Ведь это не так. Почему все, о чем он смог подумать, стало золотом и красотой?

– Нет, – сказала я, и эхо вторило мне, словно став частью меня.

– Просто я не та, кто может… не та, кто… – я не находила слов. Как объяснить ему, что я мечусь от клетки к клетке, боясь, что однажды одна из них закроется. Я любила его тоже. Не так, как он, потому что сердце было еще занято другим, но другой любовью, что еще не дошла до моего сердца, а остановилась где-то по пути к нему.

– Тебе стоило лучше выбирать жену, Бенедикт. Желательно без дефекта путешественника по времени. С нами одна морока, со всеми, – я усмехнулась, вспоминая Люси. Но та, по крайней мере, сбежала с тем, с кем хотела быть вечно.

– Я хотел Вас!

– О бога ради, прекрати обращаться ко мне на Вы! Как можно установить доверие, если ты даже не желаешь стать ближе?

– Что?

Действительно, глупость ляпнула. Эта ситуация показалась мне настолько бредовой, что я тут же начала смеяться, вскоре давясь от истерического смеха. Бенедикт же, явно ошарашенный, приблизился ко мне и схватил за подбородок и долго глядел мне в глаза, словно ища ответа. Его внезапная близость уже не застала меня врасплох. Я словно давно ждала этого, и все мое тело отреагировало на то, что наконец-то получило желаемое.

Это начала я. И стоило бы запомнить этот момент, когда начну жалеть саму себя и его за свои необдуманные поступки. Я притянулась к графу моментально, нашла его губы и погрузилась в незабываемое блаженство. Он был удивлен, но затем совладал с собой и, обняв меня покрепче, прижал к себе.

Даже не помню, как мы оказались в спальне, что мы там, я поняла уже тогда, когда захлопнулась дверь. Было безумно темно, но казалось, что вся комната в огне – настолько мне было жарко.

Огонь был вокруг. Я была огнем.

И это незабываемое чувство, рождающееся где-то в животе, словно я легкая, словно весь мир исчез. Осталась лишь я и он. И пока его руки старались развязать шнуровку корсета, я забираюсь холодными пальцами ему под рубашку и чувствую, как его мышцы под моими кончиками пальцев напрягаются, но он словно не замечает этого, чтобы на секунду прекратить снимать с меня домашнее платье.

И если счастье когда-то еле плелось позади меня, теперь оно сполна воздало мне за все то горе, что пришлось пережить. Мое счастье шептало мне о том, что оно меня любит. Любит, сгорая от желания обладать всей мной: душой, мыслями, телом, награждая меня ласковыми, нежнейшими именами. И я не сопротивлялась, сгорая вместе с ним.

В тот момент я забыла все на свете. Все лица, что преследовали меня в кошмарах.

Эта ночь стала первой за долго время, когда я спала без ужаса.

Потому что жизнь подарила мне бриллиант в виде с самого изумительного человека.

И теперь, я хотя бы понимала, почему меня ненавидели все дамы Лондона, когда потеряли столь искусного любовника.

***

Время тянулось словно жвачка, когда его не было рядом. И как назло, словно почуяв мою необходимость в Бенедикте, граф Сен-Жермен как можно чаще забирал его с собой на неизвестные мне мероприятия. И оставалось лишь надеяться на то, что там не было никаких дамочек, стремящихся завладеть тем, что теперь по праву принадлежало мне.

А меня это изводило и бесило! Очень.

Однажды Бенедикт уехал за город вместе с моим «дядюшкой» по очередному делу, оставив меня в стенах домах. Я слонялась по особняку, сгорая от скуки и от нетерпеливости вновь увидеть супруга, не замечая ничего и сбивая слуг с подносами или же снося вазы, статуэтки и бюстики, что вновь и вновь появлялись в доме, как бы часто я их не била. (Все больше стало появляться бронзы в нашем доме, видно экономка поняла, что фарфор и я – не совместимы в одном пространстве).

Этой ночью мне было необычайно холодно. Начало декабря все так же одаривало нас морозами.

Я укутывалась в одеяла как могла, но это мешало лишь сквозняку, гулявшему по дому, но не ужасным кошмарам, что потихоньку возвращались.

В них снова был Гидеон, как мой судья, который обвинял меня, ненавидел, не принимал, что-то требовал.

«Ты с ним!» – кричал он так, что горели уши, – «Как ты могла, Гвендолин?».

«Ты бросил меня!» – кричала я ему в ответ, но от этого не становилось легче на душе.

Я проснулась от того, что сильно прикусила губу, что кровь покатилась по щеке на подушку, но, едва я вытерла кровь, лечь обратно в пустую постель и попытаться снова заснуть у меня не вышло. Да и судьба не особо этого хотела.

Так как внизу что-то с громким звоном упало на мраморный пол. Следом за ним последовал глухой стук, словно на пол упал мешок. Я тут же подскочила, стараясь, однако, успокоить себя мыслью, что это слуги, убирающиеся под покровом ночи, оборонили что-то. Или же Бенедикт вернулся из своей «командировки». Но сердце колотилось, как отчаянное.

– Это точно та спальня? – послышался за дверью шепот. От него по телу тут же побежали мурашки, но не успела я последовать вслед за мыслью «спрятаться под кровать», как дверь распахнулась и я увидела двух огромных мужчин. У одного из них в руках была веревка и мешок, и он скалился точно уличный грязный пес, глядя на перепуганную меня.

– О, это и есть та леди? Хорошенькая. Посмотрим, как хорошо ты будешь смотреться в мешке, – хрипло засмеялся второй. Он сплюнул в сторону и направился на меня, держа руки впереди, чтобы видимо схватить меня. Но, не теряя времени даром, я подскочила к тумбочке и схватила тяжелый серебряный подсвечник.

– Ого! Джон, глянь, графиня-то еще и дерзкая, – сказал тот, что держал в руках мешок.

– Кто вы и что вам нужно?

Глупо, конечно же, спрашивать этих мерзавцев об их планах перед моей смертью. Но вдруг я успею задержать их, и на помощь подоспеет хоть кто-то. Ответа мне так никто и не дал. Вместо этого они лишь накинулись на меня с обеих сторон. Кто-то сильно ударил меня по голове, и я свалилась в темноту, умирая от боли, звенящей в ушах.

Иллюстрация к главе: http://radikall.com/images/2014/01/14/EY8e.png

========== Суммарно взятое прошлое. Гидеон ==========

Настоящее – это суммарно взятое прошлое.

Томас Карлейль

Ты заключаешь сделки сам с собой,

Себя лишая прибылей богатых.

И в грозный час, назначенный судьбой,

Какой отчет отдашь в своих растратах?

(Шекпсир. Сонет 4)

В руках я держал официальное письмо от школы Сен-Ленокс с просьбой к родителям и опекунам вывести их чадо вместе с классом за город в замок Чилингхэм в Нортумберленде на три дня, в качестве дополнительной обучающей программы по истории и литературе. Мое «чадо» было моим братцем-бугаем Рафаэлем.

– Ой, даже не знаю, подписывать или нет? – начал я подкалывать Рафаэля тоном, каким обращаются суровые родители к маленьким детишкам за проступки. – Ты так плохо себя вел в последние дни…

– Ты еще скажи, что Санта-Клаус обделит меня подарком за плохое поведение! – Рафаэль подхватил мое игривое настроение. Видно, что ему тоже была забавна такая бумага, когда он в реальности был свободен, как ветер.

– Санта-Клаус говоришь? А это мысль! Я ему напишу, чтобы тебе прекратил доступ к банковскому счету для карманных расходов. Вот он обрадуется, когда узнает, что его деньги идут на поддержку и развитие порноиндустрии! – ах, эти журналы я буду вечно ему припоминать. Даже, когда будем дряхлыми стариками, шаркающие своими вставными челюстями, и слепыми, как кроты.

Так и вижу, сидим оба в креслах-качалках, раскачиваемся, и я дрожащим скрипучим голосом: «Рафаэль, подай мне очки – газетку хочу почитать, а то ты все их отбираешь, чтобы свои сальные журнальчики разглядывать…» Или же: «Рафаэль, ты прекращай свою пошлоту листать, а то уже сердце посадил, а новый стимулятор дорого покупать». От этой картины в моем воображении я невольно улыбнулся, но брат ничего не заметил.

– Ага, попробуй, только сначала найди его. Кажется, в последний раз отчим был с мамой в Венеции… – он налил в стакан апельсиновый сок, а затем, смакуя, маленькими глотками, стал пить, отвернувшись к окну.

Напоминание об отчиме было неприятным. Поэтому, я вернулся к разрешению.

– А ты знаешь, что я не могу ее подписать? – я кинул лист на стол.

– Почему? Ты же родственник.

– Вот именно. А тут нужен либо родитель, либо опекун. А я не то и не другое.

– Черт! – Рафаэль расстроился. Видно, что он очень хотел поехать на эту экскурсию. Отчего-то мне захотелось порадовать брата:

– Ладно, я подумаю, как это провернуть для тебя. Когда нужна подпись?

– К завтрашнему дню. – Рафаэль как-то весь подсобрался, почувствовав, что не все еще потеряно для него. – У тебя какие планы на сегодня?

– Заеду в спортзал – нужно потренироваться, затем забегу в универ, а после в Темпл. А что?

– Просто меня пригласили на вечеринку… – начал брат.

– На вечеринку тоже надо с кем-то из взрослых приходить? – не удержался я.

– Ой, иди ты! – обиженно ответил Рафаэль, но уже через секунду улыбался шутке.

К концу дня я уже изрядно устал. Приехав в Темпл, я решил первым делом пойти к Фальку и узнать насчет бумаги с разрешением для Рафаэля. Кажется, дядя имел все юридические права для подписи. Узнав, что он находится в Зале Драконов, я мигом направился к нему. Дверь была неосторожно приоткрыта, давая возможность услышать разговор, ведущийся между мистером Джорджем и Фальком.

Я уже был на подходе к двери, когда случайно выронил у порога лист. Поднимая с пола бумагу, я услышал имя Гвендолин.

– О чем вы, Фальк! Ну, вы сами посмотрите, что Гвендолин пишет!

Пишет? Гвендолин что-то написала? Я замер в недоумении, затаив дыхание.

– Так или иначе, эти бумаги мы не можем показать Гидеону. Нам срочно нужно что-то придумать. Парень и так весь на нервах…

– Понимаю, – тихо согласился мистер Джордж, от чего у меня в глазах потемнело. Если даже он соглашается, значит в этих бумагах что-то страшное. Но что?